Свидетельства посмертного опыта, приводимые выше, чем-то похожи одно на другое. При этом между ними немало различий. Чего же больше? Об этом и есть смысл поговорить.
Бессмысленно отрицать очевидное: картина складывается единая, более-менее последовательная, цельная. Более глубокие различия дают о себе знать при интерпретации и толковании явлений. И это неизбежно уже потому, что речь идет о явлениях, объективность которых изначально недоказуема в рамках нашего материального мира. Возможно, что это недоказуемо в принципе. Однако это не может быть аксиологическим запретом для выдвижения гипотез и теорем. Они так же правомочны, как, скажем, в физике или математике. Гипотеза Пуанкаре, сформулированная интуитивно и в свое время казавшаяся полубредовой, причем еще и претендовавшая стать одним из постулатов, описывающих основы нашего мироздания, была доказана только сто лет спустя (Г. Перельманом). Но и отрицание отрицанию тоже рознь.
Рассел Нойес, американский психиатр, о котором мы уже упоминали, занимавшийся, помимо всего прочего, феноменом внезапной смерти, выделял следующие стадии умирания, – и на них нельзя не остановиться подробнее. Первая стадия – это когда человек ясно понимает нависшую над ним «угрозу», когда он гоним страхом и пытается бороться за свою жизнь. В этот момент все его усилия сводятся к неприятию смерти. У большинства людей страх постепенно, по мере осознания неизбежности кончины, проходит и уступает место чувству покоя и умиротворения.
Это и характеризует следующую стадию, условно вторую, когда человек понимает бесполезность своих усилий и сознает неминуемость смерти. Для этой стадии (согласно всё тому же Р. Нойесу), помимо исчезновения страха и появления чувства покоя, даже рассудительности и полной безмятежности, типичным является «панорама воспоминаний». То есть всё тот же «прогон» всей жизни, быстрая смена чередующихся картин, которые отображают прошедшую жизнь, но не в виде какой-то логичной последовательности, не в виде вектора, а как бы голографически, в объеме. Под конец «прогона» жизнь представляется уже как нечто целое и очень понятное.
Р. Нойес выделял и еще одну стадию, конечную, – «стадию трансцендентности», при которой человек как бы выходит из себя во вне и испытывает состояние всепроникновения. Отдаляясь от своего прошлого, человек обретает на этой стадии способность одним взглядом охватить всю свою жизнь как нечто целое, но одновременно различая в ней каждую деталь, прежде чем преодолеть и этот уровень и выйти (или войти?) в некое трансцендентное состояние. Это состояние, наверное, ближе всего к тому, что по-другому называют «космическим сознанием». Но термины не так важны. Они лишь преумножают путаницу. Важно то, что всё это переживают многие из нас, причем совершенно аналогичным образом.
Вполне очевидно, что смерть не похожа на то, как мы ее себе представляем. И главным вопросом, который заранее встает перед нами и в дальнейшем направляет все наши мысли и мотивации, является следующий: а что же будет дальше?
Даже если у нас остается сомнение в существовании загробного мира, мы больше не можем гадать на кофейной гуще, стараясь выбрать для себя наиболее подходящий вариант. Всего один шанс, само допущение, что продолжение есть, – и это опрокидывает всё. Сама мысль о том, что жизнь может продолжаться после смерти, мысль о том, что за краем нашей жизни есть будущее, порождает в нас тот самый главный вопрос, как тонко подмечает о. Серафим (Роуз), от которого мы уже не можем отмахнуться. Правильно ли вообще прожита жизнь до ее завершения? Ведь с этим багажом предстоит вступить в другое будущее. Главным этот вопрос оказывается потому, что он диктует нам, хотим мы того или нет, нравственные ориентиры. Он влияет на нашу еще не законченную жизнь. И даже если мы до конца еще ни во что не поверили.
И вот – свершилось. Наступает момент, когда умирающий слышит последний вердикт. Чаще всего он слышит его от врача. Врач объявляет его умершим. Тело начинает как бы раздваиваться. Человек еще не понимает, что второе тело, отделяющееся от больничной койки, это его душа. Он способен видеть свое физическое тело, способен понимать, что это физическое тело уже бездыханно. Да еще и обнаруживает в этот момент, что все обычные важные функции организма – зрение, слух, чувства, мысли – продолжают работать нормально в какой-то новой оболочке или совсем без оболочки.
Затем человек испытывает еще большее потрясение, когда понимает, что по-прежнему всё видит – врачей, больничную палату, родственников, привычный материальный мир. Но при этом никто не видит и не слышит его. Заглянув в зеркало, он констатирует, что не видит себя. Движения остаются свободны, но руки как бы протыкают пространство насквозь. Дать о себе знать человек уже не может. Он полностью отрезан от материального мира. И при этом он продолжает в нем присутствовать. Все боли, связанные с болезнью, с самим процессом ухода из жизни, все язвы жизни, страхи в этот момент отступают. Болеть больше нечему. И беспокойство, потрясение уступает место умиротворению, чувству покоя, похожему на то, которое мы ощущаем, когда какое-то серьезное испытание оказывается пройденным. Желание вернуться назад в тело умерший обычно уже не испытывает. Однако в этот момент чаще всего и происходит возврат в тело или продолжается движение к новому неведомому миру.
Еще одной общей чертой является отсутствие у нашего нематериального тела, если мы его видим, возрастной печати. Мы никогда не видим себя пожилыми, всегда молодыми или среднего возраста, тридцати-сорокалетними. Дети же никогда не видят себя детьми, но людьми взрослыми. И если наше тело при жизни имело какие-либо недостатки или увечья, то тело нематериальное оказывается полноценным. Парализованный ходит. Глухой слышит. Слепой видит. И это на первый взгляд загадочное свойство находит себе больше всего подтверждений.
А теперь зададим себе вопрос: всегда ли люди видели всё именно так? Оказывается, что нет или не совсем так. О том, что посмертный опыт сильно разнится в зависимости от принадлежности людей к разной культурно-религиозной среде, мы уже говорили. Но опыт еще и не одинаков, как оказывается, в разные времена. Описания посмертного опыта, известные из старых или древних источников, говорят о том, что умирающие видели в те времена картины рая и ада, нечто схожее с этим, а кроме того, видели демонов и ангелов. Складывается впечатление, что в то время люди видели как бы более отдаленный потусторонний мир. Сегодня же умирающий человек видит более приближенный потусторонний мир. Во всяком случае, он может об этом рассказать, если смог вернуться.
Объясняется это будто бы развитием в наши дни реанимационных технологий, которые позволяют держать человека на поверхности жизни дольше, дают возможность как бы заглянуть в смежное пространство между двумя мирами, до того как умирающий окончательно оторвется от материального мира. Но это всё же не сглаживает противоречий. Здесь есть чем поживиться скептику. Разве из всего этого не следует, что нет опять же ничего объективного? А весь описываемый сегодня посмертный опыт, разве не зависит он напрямую от нашего посюстороннего опыта, от нашего мировоззрения?
К тому же необходимо признать, что окончательных описаний смерти мы всё же не знаем. Посмертный «опыт», с которым нам удается ознакомиться, всегда обрывается. Что дальше – неизвестно.
Серьезные исследователи, и не только из среды более строгого в этих вопросах богословия, склоняются к заключению, что к описываемой «модели» умирания необходимо относиться с осторожностью. Следует избегать обобщений там, где они не напрашиваются сами собой.
О каких различиях или разночтениях мы говорим? Для кого-то черный туннель заменяет «полированная дверь», а после нее – серый туман, расступающийся в яркое пространство с садами, с великолепными сооружениями… Всё это лишь нюансы, которые, если опираться на взгляды современных физиологов и специалистов по мозгу, скорее соответствуют различным переживаниям разными людьми одних и тех же эмоций. Иначе говоря, мозг как бы воспроизводит картинки, но с некоторыми модификациями. Суть же остается неизменной. И для нас важно подчеркнуть: суть не меняется. Эмоции, переживания одинаковы у всех. Разнится восприятие и интерпретация пережитого. Разнятся описания увиденного.
По-разному люди описывают и «границу», нечто похожее на нее, которая окончательно разделяет миры – наш и «тот». Это могут быть ворота, ограда, стена, край участка земли или поля, берег наподобие морского и так далее. Всё – разное. Хотя, опять же, для всех «очевидцев» ясно одно: переход через эту «границу» необратим, из-за нее нет возврата.
Все эти аллегорические нюансы можно было бы свести к чисто лингвистической проблеме. Люди описывают пережитое языком, который нам понятен. И не удивительно, что они стараются вкладывать в свои слова смысл, имеющий для всех одинаковое значение. Даже отсюда – из стереотипности языка, а это одна из его ипостасей, – ввиду общей лексической основы могут возникать схожие ассоциации в красках и образах. Важно понимать, что язык принадлежит нашему посюстороннему миру. И нетрудно предположить, что для языка могут стать непосильными смыслы, образы, реалии мира потустороннего. А как следствие – до нас доходят лишь разноголосые «переводы» «правды» с языка потустороннего на наш посюсторонний язык. Неслучайно, когда мы говорим об этом, кавычек требуется всё больше и больше…
Критическое богословие, с мнением которого мы вынуждены считаться, и особенно православное богословие, ставит вопрос куда более жестко, сразу отметая все кривотолки и спекуляции. О. Серафим (Роуз) говорит об этом так:
«“Небо” и “ад”, увиденные в этих состояниях, являются только частью (или явлениями) воздушного царства духов, ничего общего не имеют с небом или адом христианского учения, которые являются вечной обителью людских душ (и их воскресших тел), а также нематериальных духов. Люди в состоянии “вне тела” не имеют возможности попасть на настоящее небо или в ад, которые открываются душам только по явной воле Божией. Если же некоторые христиане во время “смерти” почти сразу же видят “небесный град” с “жемчужными вратами” и “Ангелов”, то это лишь указывает на то, что увиденное в воздушном царстве зависит в какой-то мере от их собственного прошлого опыта ожиданий, подобно тому, как умирающие индусы видят свои индуистские храмы и “богов”»[41].
Умирать, получается, тоже можно по-разному, в зависимости от того, как мы жили и кем мы были при жизни. И всё же налицо некая разграничительная черт – та самая «граница», порог невозврата. Само существование этого порога для всех вроде бы бесспорно. Но тогда возникает принципиально важный вопрос: изучая смерть, рассматривая ее через лупу, имеем ли мы вообще дело со смертью или только с приближением к смерти? Ведь разница должна быть значительной.
Здесь мы касаемся очень важной проблемы, которая, видимо, не может быть разрешена в рамках чисто научных исследований. Во всяком случае, до сих пор этого не случилось. Да и сама научность исследований, которые сводятся к количественному накоплению информации с прицелом на результат, при коем количество должно переходить в качество, а ответы сами собой должны всплывать на поверхность, – выглядит тоже весьма сомнительно.
Д-р Муди это понимал и признавал. Поэтому он и не скрывал, что в какой-то момент задумался над необходимостью искать другие источники информации, раз уж одних личных свидетельств мало, источники как бы более первичные и объективные. Как человек своего времени, своей цивилизационной ойкумены, он сделал ставку не на богословские труды, а на труды таких авторов, как Эммануил Сведенборг, шведский мистик, а фактически оккультист (1688–1772).
Конечно, возникает вопрос, а почему было не обратиться к настоящей рациональной науке, к физике и математике, которые тоже пытаются проникнуть в метафизические основы нашего мира, и посюстороннего и потустороннего, – мир потусторонний считая в этой модели частью всего мира, цельного и единого? Ответ вроде бы ясен: за рамками религиозного мировоззрения, за рамками богословия ответов, по-видимому, не так много. Это и отпугивает пытливые умы. Однако опытный исследователь, съевший собаку на своей теме, всё же перенацеливает свой взгляд в эту сторону. К какому богословию нужно обращаться – в этом и вопрос. К оккультному? Его типичный представитель Э. Сведенборг для людей его веры как раз и является таким богословом с широким кругозором.
Даже те, кто этим бы не побрезговал, приводят некоторые объективные факты, которые, если и не дают ясных ответов, действуют вполнеотрезвляюще. Простой пример приводит и о. Серафим: д-ра К. Осис и Э. Харальдссон научились проводить черту между опытом медиумов, то есть тех, кто во взгляде на посмертный опыт близок к оккультизму, и личными свидетельствами тех, кто сам пережил посмертный опыт. Последние всегда стремятся к тому, чтобы впоследствии изменить свою жизнь, исправить в ней всё то, что было не так, не правильно или неправедно. Но это вовсе не является типичным для опыта, с которым соприкасаются медиумы. Здесь как раз всё завязано на продолжении обычной мирской жизни. Здесь всё подчинено только этому. Нравственная переоценка жизни здесь никак не доминирует, да и не упоминается.
Святящееся существо, представляющее собой более-менее общую для всех сущность, описывается тоже по-разному. Одни принимают это существо, как уже говорилось, за Бога. Другие же, например иудеи, принимают его за ангела. Третьи видят в нем свет или некую сущность. И совершенно очевидно, что объясняется это религиозной культурой человека, его вероисповеданием или отсутствием такового. Хотя сами «видения» картин потустороннего мира никак не связаны, как уже отмечалось выше, с религиозностью. Здесь проглядывает некоторый парадокс. Объяснить всё это непросто.
Христианский взгляд, богословский (забежим немного вперед), оказывается куда более жестким и все эти вербальные интерпретации – встречи с Богом, ангелом… – отрицаются. Или, по крайней мере, звучит призыв относиться к ним с большой осторожностью. Потому что для настоящего традиционного христианства, основанного на святоотеческом учении, на которое христианство не может не опираться в таких вопросах, зримое существо или ангел с большей долью вероятности может оказаться и бесом. Под такой личиной – а бес умеет принимать любой облик – бесможет являться умирающему, чтобы сбить его с толку, да и не только его. Ведь если происходит возврат к жизни, в материальное тело, то человек способен поделиться увиденным с другими людьми. Одним выстрелом бес убивает двух зайцев. За многовековую историю изучения церковью этих явлений сложились даже методы и правила, позволяющие не попасть в эти сети. Но об этом ниже.
Здесь интересно еще одно наблюдение, на которое начали обращать внимание с восьмидесятых годов прошлого века. Европеец или американец христианского происхождения, оказавшийся на пороге жизни, при описании своего посмертного опыта сегодня редко испытывает страх. Гораздо чаще он испытывает чувство умиротворения и смирения. Однако в прошлые времена среди представителей тех же культур этот страх обычно присутствовал. Его нагнетали опасения «чистилища» или мытарств. Нечто аналогичное наблюдается в наше время среди индусов. Для многих из них страх характерен. Доктора Осис и Харальдссон анализировали эти расхождения и приводят довольно обильный фактический материал.
Как же это объяснить? Выдвигалась вполне логичная гипотеза: причина может быть в том, что именно умирающий человек ждет от потустороннего мира чего-то такого, что ему понятно в привычных для него образах. Человек как бы делает подсознательную проекцию. Та же логика, впрочем, приводит и к сомнительным выводам: европеец, американец или русский обладают будто бы большей развитостью, они более «просвещены», чем индусы в массе своей. Что следует понимать под «развитостью» – это еще вопрос. Но в любом случае, если опираться на статистику, представления американца о загробном мире связаны как бы с большими потребностями в комфорте и личной защищенности. И в том числе в защищенности от зла, бесов.
Для иллюстрации можно привести слова Джона Шелби Спонга, епископа Американской Епископальной Церкви, фактически протестанта, которыми он обобщает опыт современного американца, и далеко не бездуховного. Написано это в наши дни:
«Человеческая религия меняется в ответ на обстоятельства, в которых живут люди. По-моему, это неопровержимо доказывает, что, несмотря на все уверения, будто религия в том или ином месте была явлена божеством, на самом деле религия – творение человека, служащее человеческим потребностям. Это приспособление, предназначенное для того, чтобы люди могли сдерживать огонь, воспламененный тревожностью самосознания. Мы уснащаем религию мифами и магией, чтобы было проще делать вид, будто речь идет о некой внешней силе, а не о нас самих. Цель религии – добиться божественной защиты, заслужить благосклонность божества и получить божественные гарантии, и всё это ради облегчения пути человечества в мире, где оно наделено самосознанием»[42].
Точка зрения, разумеется, спорная. Не всякий христианин ее разделит. Для русского православного богослова автор приведенных строк безусловно впадает в обмирщение своей веры – так эта банализация именуется в православии.
И всё же мы не можем не задуматься над тем, не подвластны ли мы здесь каким-то заблуждениям в своем восприятии? Не подвержены ли мы какому-то общему психосоматическому наваждению, черпающему себя действительно в наших религиозно-культурных устоях, в которых мы живем, и которое воздействует на наше сознание, а еще больше, конечно, на подсознание? Не это ли определяет наше восприятие реальности в критические минуты? Не является ли всё это иллюзией?
Наш вводный, но уже многое обобщающий экскурс лучше всего подытожить фрагментом из выступления петербургского врача-психиатра Андрея Гнездилова[43], эксперта в области ухода за тяжелобольными, освещавшего в свое время поразительные факты и свидетельства, касающиеся нашей темы, игнорировать которые – всё равно что зажмуривать глаза, чтобы не видеть, и затыкать себе уши, чтобы не слышать. На семинаре, не так давно проходившем в Москве, в ответ на вопрос о том, почему умершие «приходят» к живым и можно ли получить «разрешение» умереть, А. Гнездилов приводит удивительный пример из своей практики. Процитировать это свидетельство необходимо полностью:
«Я работал 10 лет в онкологическом институте в качестве психотерапевта, и как-то раз меня позвали к молодой женщине. Во время операции у нее остановилось сердце, его долго не могли завести, а когда она очнулась, меня попросили посмотреть, не изменилась ли ее психика из-за долгого кислородного голодания мозга.
Я пришел в реанимационную палату, она только-только приходила в себя. Я спросил: “Вы можете со мной поговорить?” – “Да, только я хотела бы извиниться перед вами, я причинила вам столько хлопот”. – “Какие хлопоты?” – “Ну, как же. У меня же остановилось сердце, я пережила такой стресс, и я видела, что для врачей это было тоже большим стрессом”.
Я удивился: “Как вы могли это видеть, если вы были в состоянии глубокого наркотического сна, а потом у вас остановилось сердце?” – “Доктор, я бы вам рассказала гораздо больше, если вы пообещаете не отправлять меня в психиатрическую больницу”.
И она рассказала следующее: когда она погрузилась в наркотический сон, то вдруг почувствовала, что как будто мягкий удар в стопы заставил что-то внутри нее повернуться, как выворачивается винт. У нее было такое ощущение, что душа вывернулась наружу и вышла в какое-то туманное пространство.
Приглядевшись, она увидела группу врачей, склонившихся над телом. Она подумала: какое знакомое лицо у этой женщины! И потом вдруг вспомнила, что это она сама. Вдруг раздался голос: “Немедленно прекращайте операцию, сердце остановилось, нужно заводить его”.
Она подумала, что умерла и с ужасом вспомнила, что не попрощалась ни с матерью, ни с пятилетней дочерью. Тревога за них буквально толкнула ее в спину, она вылетела из операционной и в одно мгновение очутилась у себя в квартире.
Она увидела довольно мирную сцену: девочка играла в куклы, бабушка, ее мать, что-то шила. Раздался стук в дверь, и вошла соседка, Лидия Степановна. В руках у нее было маленькое платье в горошек. “Машенька, – сказала соседка, – ты всё время пыталась быть похожей на маму, вот я сшила для тебя такое же платье, как у мамы”.
Девочка с радостью бросилась к соседке, по дороге задела скатерть, упала старинная чашка, а чайная ложка попала под ковер. Шум, девочка плачет, бабушка восклицает: “Маша, как ты неловка”. Лидия Степановна говорит, что посуда бьется к счастью – обычная ситуация.
И мама девочки, забыв о себе, подошла к дочке, погладила ее по головке и сказала: “Машенька, это не самое страшное горе в жизни”. Машенька посмотрела на маму, но, не увидев ее, отвернулась. И вдруг эта женщина поняла, что, когда она прикасалась к головке девочки, она не почувствовала этого прикосновения. Тогда она бросилась к зеркалу и в зеркале не увидела себя.
В ужасе она вспомнила, что должна быть в больнице, что у нее остановилось сердце. Она бросилась прочь из дома и очутилась в операционной. И тут же услышала голос: “Сердце завелось, делаем операцию, но скорее, потому что может быть повторная остановка сердца”.
Выслушав эту женщину, я сказал: “А вы не хотите, чтобы я приехал к вам домой и сказал родным, что всё в порядке, они могут повидаться с вами?” Она с радостью согласилась.
Я поехал по данному мне адресу, дверь открыла бабушка, я передал, как прошла операция, а затем спросил: “Скажите, а в пол-одиннадцатого не приходила ли к вам соседка Лидия Степановна?” – “Приходила, а вы что, с ней знакомы?” – “А не приносила ли она платье в горошек?” – “Вы что волшебник, доктор?”
Я продолжаю расспрашивать, и всё до деталей сошлось, кроме одного – ложку не нашли. Тогда я говорю: “А вы смотрели под ковром?” Они поднимают ковер, и там лежит ложка»[44].
Казалось бы, нечего больше и прибавить. Мы имеем дело с объективным явлением, которое вполне вписывается в контуры нашего мира. Экстрасенсорные способности бывают свойственны людям и вне предельных стрессовых ситуаций, вроде той, что описана А. Гнездиловым. И даже смерть, приближение к смерти здесь может оказаться ни при чем. Хотя в данном конкретном случае именно состояние клинической смерти привело к наблюдаемому явлению. И причиной тому не черная магия, не оккультные трюки и пляски, не общение с духами, а именно клиническая смерть. Подчеркнуть это представляется важным ради объективности приводимых сведений, чтобы защитить правду самого «очевидца» и ассистирующего ему врача, А. Гнездилова, от нападок, и главное – чтобы воспрепятствовать спекуляциям, для которых есть всё, что требуется, если всё свалить в одну кучу: сверхспособности человека, веру в Бога или неверие, злых духов, наставления богословов. Именно поэтому в рассмотрении этих явлений необходим строго научный метод, основанный на твердой логике и доказуемости. И этого как раз очень не хватает.
А сколько свидетельств накопилось у исследователей, и не только у д-ра Муди, которого мы цитируем чаще других, – свидетельств того, как человек внутренне преображается, как он обретает новые, неведомые ему способности, такие как сверхчувствительность, какое-то сверхпонимание себя и других, которое граничит с ясновидением. Люди, столкнувшиеся со смертью, приобретают что-то очень важное в дальнейшем восприятии всей своей жизни и окружающего мира. Несмотря на невозможность, описываемую в большинстве случаев, поделиться пережитым, этот опыт обязательно позитивен. Никому из «очевидцев» и в голову не приходит таить на других хоть какую-то обиду за возможное непонимании с их стороны. А ведь казалось бы, как трудно, как горько прожить такое и не иметь возможности поделиться! Хотя бы поделиться… Пережитое делает человека опытнее, мудрее. Именно мудрость, спокойное отношение к своему одиночеству приходит ко всем, кто через это прошел. Человек констатирует в себе какое-то удивительное повзросление. И никогда уже душа не склонна упрекать людей за несовершенство их природы, за свойственную им тяжеловатость в понимании других, за их беспомощную, в чем-то малодушную приверженность простым, осязаемых для них вещам и понятиям.
«После этого опыта я ощущаю себя как бы духовно обновленным. С тех пор многие говорили мне, что я сразу оказываю на них умиротворяющее воздействие, когда они взволнованы. Мне кажется, что я теперь лучше чувствую людей, могу быстрее улавливать их состояние».
«Я думаю, что после моего опыта смерти у меня появилась одна особенность, – я чувствую, когда в жизни других людей происходят какие-то неприятности. Например, очень часто, когда я нахожусь среди людей, поднимающихся в лифте в учреждении, где я работаю, мне кажется, что я почти читаю по их лицам, что с ними происходит, и могу сказать, что они нуждаются в помощи и в какой именно. Много раз я заговаривал с людьми, которые были чем-то расстроены. Я приглашал их к себе в кабинет, чтобы поговорить с ними и помочь им».
«После того, как я переболел, я чувствую, что могу улавливать мысли и чувства людей. Я хорошо чувствую, когда человек чем-то обижен. Я часто могу сказать, что человек хочет сказать еще до того, как он начинает говорить. Многие не поверят мне, но у меня было много действительно поразительных примеров. Однажды я был в компании и продемонстрировал свое умение. Несколько человек, которые меня до этого не знали, после этого встали и ушли. Они испугались, что я, наверное, колдун или что-нибудь еще в этом роде. Я не знаю, появилась ли у меня эта способность в тот момент, когда я был мертв, или это свойство было у меня и раньше, но как бы дремало и я никогда не использовал его до того, как это со мной произошло».
Или вот еще:
«Некоторые говорят, что мы не употребляем слова “смерть” потому, что мы всегда стремимся избежать ее. Что касается меня, то это совершенно неверно. Я думаю, что если бы вы пережили то же самое, что и я, то вы бы сердцем знали, что нет другой такой же прекрасной вещи, как смерть. Вы просто переходите из одного состояния в другое, как, скажем, из школы в колледж»[45].
Что за механизм запускается в нашей психике, в наших душах? Те, кто это пережил, с трудом, но всё же объясняют, что увиденное по ту сторону, встреча с небывалой абсолютной добротой, всепронизывающей, светящейся или вообще неописуемой, прежде человеку неведомой в материальном мире, где протекала вся его жизнь до этого, – пережитый опыт больше не позволяет относиться к миру по-другому. Слово «любовь», встречающееся в описаниях «очевидцев», произносимое не с сомнением и с неловкостью, а с уверенностью, с настойчивостью, не может не удивлять. Причиной преображения является вселенская доброта, с которой человек соприкоснулся.
В описаниях посмертного опыта постоянно натыкаешься на утверждения, что переживаемое в момент смерти, напрямую связано с нравственным взглядом на свою жизнь и на себя самого. Либо человек воспринимает себя как существо, стремящееся к добру, и готов отвечать за себя и за прожитую жизнь, причем независимо от возраста и от конкретного жизненного опыта. Либо человек знает, что он склонен к злу, погряз в грехах, но не способен сожалеть о своих пороках и поступках. От этого якобы и будет зависеть то, как он переживет момент смерти…
Нет ли в этих противопоставлениях упрощения, схематизации? Не отдаем ли мы просто дань какому-то стереотипу? Что нам доказывает, что человек падший, безнравственный не переживает то же самое? Да ровным счетом ничего. Автор этих строк склоняется к мнению, высказанному о. Серафимом, который, пытаясь вникнуть в проблему под тем же углом, задумывается над состоянием именно падшего, безнравственного человека – например, злостного преступника, который по ту сторону увидел обратное себе самому. О. Серафим утверждает, что такой человек вполне может испытывать еще более сильное потрясение, чем человек, живший праведно. Ведь он не сможет не увидеть в этот момент, что всё, что в нем было низменного, «падшего», оказалось полной бессмыслицей, ошибкой. Что остается такому человеку, если еще вчера он был, скажем, головорезом? Наверное, только полное раскаяние. Трагичное в своей глубине и, пожалуй, безысходное.
«Жизнь подобна тюремному заключению. Но в этом состоянии мы просто не понимаем, какой тюрьмой является для нас наше тело. Смерть подобна освобождению, выходу из тюрьмы. Это, пожалуй, самое лучшее, с чем я мог бы ее сравнить»[46].
Или вот еще, на ту же тему и тоже от «очевидцев»:
«…Я никому не рассказывал о том, что я испытал в момент моей смерти, но, когда я вернулся к жизни, меня беспокоило одно жгучее и всепоглощающее желание сделать что-то доброе для других. Мне было так стыдно за себя… Когда я вернулся, я решил, что мне необходимо измениться. Я чувствовал раскаяние, и моя прошлая жизнь меня совершенно не удовлетворяла. Я решил начать совсем другой образ жизни»[47].
«В тот момент я была гораздо больше сосредоточена на состоянии моего разума, чем физического тела. Наш разум гораздо более важная часть нас, чем вид и форма нашего тела. До этого в моей жизни было всё как раз наоборот. Мое основное внимание и главные интересы были сосредоточены на моем теле, а то, что происходит с моим разумом, меня как-то не занимало, – всё шло само по себе.
Но после того, как это произошло именно состояние моего разума стало основным предметом моих забот, а уже на втором месте забота о теле, – оно просто нужно для поддержания разумной жизни. Тогда для меня не имело значения, – есть у меня тело или нет. Я не думала об этом. Самым главным тогда для меня был мой разум»[48].