Смертельный вкус Парижа - читать онлайн

1927 год

27 мая, пятница

Колокол на южной башне собора Парижской Богоматери пробил одиннадцать раз. До конца дежурства оставалось восемь часов. Все мои пациенты спали, травм и аварий не случилось. Я устроился на скамье средневекового внутреннего дворика госпиталя и только впал в блаженную полудрему, как с крытой галереи послышался голос медсестры Мартины:

– Доктор Ворони́н, ваша жена ждет вас в приемной!

Елена стояла у больничных дверей в черном коротком платье. Светлые волосы растрепались, руки сжимали сумочку. Под высокими сводами Отеля-Дьё она выглядела маленькой, растерянной и такой испуганной, что сразу вспыхнул мальчишеский рефлекс обнажить меч и защитить ее от всех драконов. Но после семи лет супружества я знал, что жена способна сама справиться с любым драконом.

– Воробей, французские кавалеры не проводили тебя домой?

Она обняла меня, уткнулась в ворот пропахшего карболкой врачебного халата, ее теплое дыхание и волосы приятно защекотали шею.

– Я сбежала. – Она подняла лицо со знакомой смесью выражений: ресницы еще слипаются от слез, на дне потемневших глаз плещется обида, а губы уже морщит задорный кураж. – Люпон ко мне пристал. Мне пришлось спасаться бегством.

– Вот негодяй! Что он сделал?

– Дурак! – Елена покраснела, махнула рукой. – Я спустилась в дамскую комнату, а когда вышла, встретила его в фойе. Потный такой, самодовольный, пьяный. Подошел почти вплотную и прямо в лицо своим вонючим «Голуазом»: «Прекрасная Елена, приходи завтра ко мне в ателье, я покажу тебе вещи, столь же прекрасные, как ты сама…» – и все это на «ты»! Я сначала подумала, что меня мой французский подвел. Представляешь?

Она поднялась на цыпочки, потерлась щечкой о мою щетину. Я не хотел представлять себе наглого фата, пристающего к моей жене.

– Зря ты пошла на этот ужин.

Елена отступила на шаг, обиженно насупилась, я спохватился:

– Ладно, черт с ним. Ты ни в чем не виновата, любовь моя.

– Я не оправдываюсь, просто рассказываю. Я ему говорю: «Месье Люпон, при случае мы с мужем будем рады полюбоваться вашей галереей». А он схватил меня за руку, притянул к себе и с гнусной такой усмешкой: «Похоже, твой муж слишком занят. Приходи одна».

Я, наверное, изменился в лице, потому что Елена быстро добавила:

– Саш, клянусь, я не давала повода! Он правда был сильно пьян. – Она сердилась, одновременно смущалась и от этого сердилась уже на саму себя. – Я больше ни одной минуты не могла там оставаться. Повернулась, выскочила из ресторана и сразу к тебе. Всю дорогу бегом.

– Ну и молодец. – Я поцеловал ее в висок, вдохнул сладкий теплый аромат ее духов. – Завтра разберусь с ним. Пожалуйста, не волнуйся. А что это у тебя с ногой?

Черный шелковый чулок на правой коленке был продран, из дыры выглядывала свежая ссадина.

– Ерунда. На мосту оступилась и упала.

Медсестра Мартина Тома строго следила за нами из-за регистрационной стойки. Я подмигнул Елене:

– Здесь есть свободная палата, давай я тебя ненадолго госпитализирую для обстоятельного осмотра?

Она покраснела, засмеялась, виновато взглянула на суровую Мартину.

– Сашенька, смертельно хочется спать. Вызови такси, а?

Я отпустил ее осторожно, как неустойчивый стеклянный бокал, отошел к стойке, продиктовал Мартине телефонный номер своего приятеля – владельца таксомотора. И все время продолжал смотреть на Елену, потому что смотреть на нее было чистым удовольствием и мне не хотелось оставлять ее даже на минуту. Затем вернулся к ней.

– Сейчас приедет Дерюжин, доставит тебя домой в целости и сохранности. Дай хотя бы продезинфицирую царапину.

Она села на скамью, я опустился перед ней на корточки, подул на ранку, промокнул колено ваткой в спирту и, наплевав на бдительную Мартину, закончил медицинскую процедуру панацеей поцелуя. Потом проводил жену до угла Рю-де-ля-Сите, куда через минуту подъехал знакомый «Ситроен». Пытаясь собственной галантностью возместить хамство парижских жуиров, я распахнул перед женой дверцу. Елена скользнула внутрь.

– Воробей, я завтра же вызову твоего оскорбителя на дуэль.

Ее глаза блеснули из недр автомобиля:

– Ты не должен заступаться за меня. Я сама прекрасно разберусь.

Через открытое окно я поцеловал ей руку, положил под лобовое стекло десять франков и кивнул Дерюжину:

– Спасибо, полковник.

Свет фар «Ситроена» еще не успел пересечь мост Нотр-Дам, как с Малого моста напротив послышалась сирена. Со скрежетом и визгом у входа в госпиталь затормозила машина «Скорой помощи». Санитары вытащили носилки, на них без сознания лежал залитый кровью мужчина в вечернем костюме.

По пути в операционную я безуспешно пытался нащупать пульс. Наконец на сонной артерии уловил трепыхание – быстрое и слабое, как новорожденный птенец. Минуя регистратуру, крикнул Мартине:

– Сестра, доктора Шаброля! Скорее! Нам понадобится помощь!

В операционной санитары переложили раненого на стол. Один из них заглянул в сопроводительную бумажку:

– Ив-Рене Люпон, сорок один год, ранен в грудь.

– Ив-Рене Люпон? Антиквар?

– Не знаю. Вызов приняли от ресторана «Ля Тур д’Аржан», обнаружен раненным под мостом Турнель.

Санитары ушли, забрав с собой окровавленные носилки.

– Сестра Тома, это, оказывается, тот самый Люпон, который приставал к моей жене!

– Для меня это просто раненый, – сухо отрезала медсестра.

Мартина Тома работала в госпитале тридцать лет кряду, а я прибыл в Отель-Дьё три месяца назад из Тегерана. Ей было пятьдесят семь лет, мне на двадцать меньше. Все это позволяло сестре милосердия обращаться со мной сурово.

– Сестра, нужен таз с большим набором для вскрытия грудной клетки.

В отличие от Мартины для меня это был не просто раненый. Теперь вместо того, чтобы вызывать обидчика жены на дуэль, я должен был спасать его. Впрочем, роль благородного спасителя тоже дарила сатисфакцию.

Черный обеденный пиджак месье Люпона почему-то был перемотан шелковыми женскими чулками. Я содрал чулки, распахнул полы смокинга. Из кармана вылетели и со звоном укатились под операционный стол два брелока с ключами. Я плеснул на ватку нашатырь, сунул пациенту под нос. Он вздрогнул и застонал.

– Ив-Рене, вы меня слышите? Кто вас ранил?

Люпон пробормотал что-то невнятное, на губах выступила кровь. Я склонился к его лицу. Он снова попытался что-то сказать, но выдавил из легких только бульканье и тихий, похожий на кряхтение шелест. Если это и было чье-то имя, я не расслышал его. Больше всего этот всхлип напоминал по звучанию «персан». Persane?! Персиянка?! Из-за того, что мы прибыли из Персии, Елену в Париже называли «прекрасной персиянкой» или «русской персиянкой». Я сунул Люпону под нос всю склянку с нашатырем:

– Ив-Рене, кто стрелял в вас?

Распахнулась дверь, Мартина вкатила стол с ватой, бинтами, спиртом, анестетиком и хирургическими инструментами. Больной прохрипел еще невнятнее:

– Перся… прсяк…

Мартина положила ладонь ему на лоб:

– Тихо-тихо, успокойтесь, сейчас мы вам поможем. Все будет в порядке.

Люпон потерял сознание. Я разрезал ножницами алую от крови, насквозь промокшую сорочку. Под правым соском краснела аккуратная круглая дыра от пули. Протер руки карболкой, щедро плеснул ее на рану. Мартина привязала руки и ноги пациента к столу, положила ему на лицо маску с эфиром. Ждать полного эффекта анестетика было некогда, раненый уже захлебывался собственной кровью.

– Сестра, следите за дыханием!

Взмахом скальпеля я рассек кожу на груди и с силой перебил стамеской ребра, чтобы добраться до продырявленного сосуда. Краем глаза заметил вошедшего доктора Шаброля. От него пахло жареным луком и котлетами. Шаброль склонился над больным и сыто икнул:

– Коллега, напрасный труд. Этот не жилец. Задет большой сосуд, легкое коллабировано.

Я не спорил: вся грудная полость была залита кровью. Однако несчастный еще был жив. Я не мог лишить его последнего шанса на спасение. Надо было положить зажим на правую легочную артерию, но мешала кровь. Я качал ногой насос, а она все лилась и лилась. Стало ясно, что все это безнадежно, пациент уходит. В отчаянии я попытался добраться до легочной артерии вслепую, но без пульса никак не мог найти ее. Голос Мартины над ухом произнес:

– Доктор, грудная клетка не двигается. Он перестал дышать.

– Нет, нет… – с меня вовсю капал пот, я вытер лоб о плечо. – Интубируйте его.

Пока Мартина вставляла в горло трубку, я нащупал в грудной клетке сердце. Оно и вправду не билось. Я попытался сделать массаж, но сердце оставалось совершенно недвижным куском плотного мяса. Я вынул руку, уже не спеша вытер кровь о простыню.

– Оставьте, сестра. Он умер.

Мартина собирала инструменты, а я долго и ожесточенно оттирал окровавленные руки, вычищал темную кровь из-под ногтей, тщательно высушивал ладони полотенцем. Наконец собрался с духом:

– Посмотрю, здесь ли родственники.

В зале ожидания ко мне подсолнухами обернулась дюжина бледных взволнованных лиц. На женщинах колыхались полупрозрачные атласные и муслиновые платья с блестками, качались длинные бусы, сверкали бриллианты в ушах. Мужчины переминались пингвинами в обеденных черных смокингах и фраках, в белых рубашках. Эти неуместные вечерние туалеты придавали случившемуся абсурдную опереточность. Собравшиеся расступились, и мне навстречу шагнула худая женщина в тонком сером джемпере и узкой юбке, с гладко собранными волосами и восковым лицом.

– Доктор…

Высокий жгучий брюнет в белом кашне, с напомаженными тонкими усиками и зализанными назад, сверкающими от брильянтина волосами все понял и тут же поспешил вклиниться между нами, словно надеясь предотвратить ужасную весть. Но у меня не было выхода.

– Мадам, ничего нельзя было сделать. Месье Люпон скончался. Рана оказалась смертельной. Я глубоко сожалею.

Женщина пошатнулась. Усач обнял ее, принялся поглаживать ее предплечья:

– Одри, Одри, я тут, я с тобой, мы все с тобой…

Она стояла в его объятиях неподвижно, опустив руки. Остальные присутствующие сгрудились вокруг.

Через несколько минут вдова высвободилась и обратилась ко мне:

– Доктор, проводите меня к нему.

Я повел ее в операционную. Утешитель двинулся следом, но мадам Люпон жестом остановила его. Помедлила несколько мгновений на пороге, подошла к прикрытому телу на столе, сама приподняла простыню с лица трупа и замерла, нахмурив брови и плотно сжав бесцветные губы. Меня поразила выдержка этой женщины, только что узнавшей о гибели мужа. Я слегка покривил душой:

– Он не страдал, мадам. Он даже не приходил в себя.

Не оборачиваясь, мадам Люпон скорее приказала, чем попросила:

– Дайте мне с ним проститься.

Я замялся, она сухо повторила:

– Не ждите меня, я вернусь сама.

Ужасно не хотелось оставлять ее одну с покойником в холодной комнате без окон, но мадам Люпон умела приказывать.

В зале ожидания к друзьям Люпона присоединился мужчина средних лет в надвинутом на уши котелке. Его бесформенный серый костюм вопил диссонансной нотой среди фраков и смокингов прочих мужчин. Он отвел меня в сторону и предъявил удостоверение:

– Доктор, я инспектор Валюбер из Сюрте[1], из отдела судебной полиции префектуры.

Он был намного ниже меня, к тому же поля котелка мешали разглядеть его лицо. Оставалось лишь общее впечатление чиновника среднего сложения, средних лет и средней наружности.

– Что вы можете сказать о ранении?

– Огнестрельное ранение в правое легкое. Он скончался от потери крови.

Инспектор повернулся к друзьям покойного:

– Дамы и господа, прошу прощения, я понимаю, какое потрясение эта гибель, но чем скорее следствие выяснит все детали этого вечера, тем выше шансы поймать убийцу. Кто был в ресторане с… э-э-э… – он выудил из кармана блокнот, заглянул в него, – месье Люпоном?

Чтобы не мешать допросу, я отошел к регистрационной стойке и сделал вид, что погружен в журналы больных.

Толстый господин с каплями пота на лысине шагнул вперед:

– Все мы, кроме Антуана Бартеля, – указал он на высокого усатого утешителя вдовы, – и Одри, то есть мадам Люпон, она сейчас прощается с… Ивом-Рене.

– Это я сообщила бедняжке Одри о несчастье, я прямо из ресторана позвонила ей, – страдальчески прорыдала рыжая дама с нарисованными фиолетовыми бровями и черными страусовыми перьями в огненных волосах.

Инспектор Валюбер вытащил из-за уха карандаш:

– Будьте любезны, мадам, месье, ваши имена?

Фат с тонкими усиками представился первым:

– Антуан Бартель, журналист, веду светскую хронику в «Пари-Суар».

Толстый господин с вспотевшей лысиной оказался главой издательского дома «Паризо пресс», а рыжая дама в перьях – его женой Клэр Паризо. Еще две пары держались позади: месье Ришар, пожилой редактор с похожей на лошадь супругой, и красавчик-фотограф со скучающей подружкой.

– Месье Паризо, постарайтесь как можно точнее описать все, что произошло в ресторане.

Толстяк смущенно выудил из кармана брюк носовой платок и промокнул блестящую макушку.

– Мы праздновали в «Ля Тур д’Аржане» выход в свет новой книги Ива-Рене Люпона, точнее альбома, «Век на кушетке». Мы все причастны к этому изданию. Ив-Рене, то бишь месье Люпон, был крупнейшим экспертом мебели Франции семнадцатого-восемнадцатого веков. Еще с нами была молодая русская дама, мадам Элен Ворони́н, но она ушла раньше, еще до… случившегося. Мадам Ворони́н недавно приехала в Париж из Тегерана, Люпон хотел познакомить ее с новыми людьми.

Я знал, что рано или поздно Елену упомянут, но все-таки сердце пропустило стук.

Инспектор уткнулся в свой блокнот:

– Швейцар и метрдотель заявили, что мадам Ворони́н ушла из ресторана незадолго до одиннадцати. Вы помните точно, во сколько?

Клэр Паризо затрясла перьями и обоими подбородками:

– Она вышла из-за стола где-то без четверти одиннадцать. Она не прощалась, хоть и взяла с собой сумочку. Я решила, что она направилась в туалетную комнату на нижнем этаже. Спустя пару минут за ней пошел Ив-Рене.

– За ней?

Месье Паризо уточнил:

– Этого мы не знаем. Он тоже спустился вниз. Мы продолжили ужин. Как раз подали мусс…

Жена перебила его:

– Они оба долго не возвращались…

– Как долго?

– Ну… так долго, что я забеспокоилась.

Антуан Бартель скорчил мину и пробормотал что-то невнятное. Клэр проигнорировала его, гордо качнув перьями.

– Вскоре после одиннадцати я спросила метрдотеля, куда они подевались. Он сказал, что мадам Ворони́н и месье Люпон покинули ресторан десять минут назад. Я, естественно, предположила, что мадам Ворони́н плохо себя почувствовала, и месье Люпон был вынужден проводить ее.

Бартель красноречиво приподнял бровь, Клэр повернулась к нему спиной.

– Нам ничего не оставалось, кроме как продолжать ужин в надежде, что, позаботившись о мадам Ворони́н, Ив-Рене вернется к нам.

Инспектор Валюбер оглядел друзей покойного:

– Судя по показаниям швейцара и метрдотеля, между мадам Ворони́н и месье Люпоном в фойе произошло какое-то объяснение. Мадам Ворони́н выбежала из ресторана, и месье Люпон последовал за ней на улицу. Швейцар все это время был в гардеробной, и никто не видел, что произошло снаружи. Может, кто-то из вас заметил что-нибудь из окна?

Месье Паризо вздохнул:

– К сожалению, мы сидели в середине зала. У нас был прекрасный вид на остров Сен-Луи и Нотр-Дам, но улицу и набережную мы видеть не могли. Только когда подали мусс…

Инспектор выразительно постучал пальцем по крышечке своих часов, и месье Паризо опустил описание десерта.

– В десять минут двенадцатого прибежал крайне взволнованный метрдотель и сообщил, что Ив-Рене найден истекающим кровью на нижней набережной, под мостом.

Инспектор полистал свой блокнот:

– Э-э-э… Метрдотель и швейцар заявили, что раненого обнаружила проходившая мимо парочка – месье Картуш и мадемуазель Дюпре. Кто-нибудь знает их?

– Просто прохожие, – пожал плечами Паризо.

– Следовательно, месье Люпон был найден раненным через двадцать минут после того, как выбежал вслед за мадам Ворони́н, – заявил Валюбер.

Все закивали. Я промолчал, хотя мне совсем не понравилась связь между этими двумя событиями.

– Метрдотель также сообщил, что в самом начале ужина, в четверть десятого, мадам Паризо воспользовалась телефонным аппаратом ресторана. Кому вы звонили, мадам?

Клэр смешалась, кинула взгляд на Бартеля. Инспектор настаивал:

– Мадам, телефонистки на подстанции записывают все звонки, а многие разговоры даже прослушивают.

Превратившись из гордого страуса в испуганную курицу, Клэр выдавила из себя:

– Я позвонила Марго Креспен…

Бартель фыркнул:

– Естественно! Как же не дать ей знать, с кем явился ее дружок!

– Кто такая Марго Креспен? – строго спросил инспектор.

Бартель выразительно закатил глаза и скривил рот, Клэр побагровела:

– Это… приятельница Ива-Рене.

– Так. Далее. Метрдотель сообщил, что через пять минут после вашего разговора в ресторан позвонила женщина и попросила позвать к аппарату месье Люпона. Вам известно, кто это был? Мадам Креспен?

Антуан ухмыльнулся:

– Особо гадать не приходится. Наверняка позвонила, чтобы устроить Люпону головомойку. Кстати, она не мадам, и если уточнять, то даже не девица.

Месье Паризо вмешался:

– Ив-Рене сказал, что это была мадам Сильвиан, его секретарша.

Бартель злобно дернул усиками:

– С какой это стати старушенции Сильвиан названивать Люпону в ресторан в такой час?

– Мы, разумеется, не спрашивали, но Ив-Рене сам объяснил, что она уезжает на две недели к сыну в Алжир и перед отъездом хотела напомнить ему о срочном заказе.

– Не мог же он признаться, что с ним скандалила Марго! Это наверняка она потом примчалась и застрелила его.

Клэр ужаснулась:

– Из Рамбуйе?

– Да хоть из чистилища! Ей было достаточно узнать, что он с какой-то новой бабой.

От выражения «новая баба» меня передернуло. Перья Клэр виновато тряслись. Похоже, Люпон не являлся примером образцового супруга. Впрочем, это было делом вдовы. Меня волновало лишь то, что в этом происшествии оказалась замешана моя жена.

Бартель снисходительно объяснил полицейскому:

– С половины десятого до одиннадцати эта чертовка вполне могла успеть, у нее автомобиль.

– Боже, Антуан, – прокудахтала Клэр Паризо, – какие ужасы ты придумываешь! В любом случае я точно знаю, что Марго не приезжала.

Инспектор вскинулся:

– Откуда вы это знаете, мадам?

С важностью незаменимого и проницательного свидетеля Клэр пояснила:

– Во-первых, если бы она собиралась приехать, она бы не стала просить меня позвонить и дать ей знать, уедет ли Ив-Рене из ресторана вместе с этой русской, не так ли? А во-вторых, сразу после несчастья, пока мы ждали таксомотор, я снова звонила ей, и она была дома.

Засунув руки в карманы, покачиваясь с носков на пятки, Бартель, явный сторонник жены, насмешливо рассматривал пособницу любовницы. В электрическом свете поблескивали его черные лаковые лоферы. Вот кто точно не выглядел расстроенным смертью супруга мадам Люпон.

– Я вижу, тебе не терпелось первой сообщить Марго.

Оскорбленная Клэр возмущенно парировала:

– Кто-то должен был дать ей знать до того, как она вычитает это в твоей газете.

– Хорошо. Подожди, Одри узнает о твоей заботе о Марго.

Клэр выудила из ридикюля платок, промокнула глаза и трубно высморкалась.

– Если хочешь знать, первой я позвонила как раз бедняжке Одри. Хотя мне было очень тяжело сообщать ей такую ужасную весть.

Бартель только презрительно поморщился.

– Да-да! И это я дала ей знать, что его увезли в Отель-Дьё и что мы все будем ждать ее здесь.

Зазвонил телефон, я поднял трубку. Телефонистка сообщила, что соединяет с номером RAM736. Первые три буквы номера означали, что звонят из Рамбуйе. Послышался хрипловатый тягучий женский голос:

– Простите, я близкий друг месье Люпона. Скажите, что с ним?

– К сожалению, я не имею права сообщать информацию о больных по телефону.

– Матка Босха! Мне необходимо узнать, понимаете, необходимо! Позовите его врача!

– Я и есть его врач.

– Что с ним? Скажите хотя бы, жив ли он?

Тут через мое плечо протянулась увешанная браслетами пухлая рука Клэр, я с облегчением передал ей трубку. Она мгновенно прижала ее к уху и тихо, но самозабвенно зашептала. Все это не укрылось от глаз инспектора, он спросил:

– Простите, доктор?..

– Доктор Воро́нин.

Фамилия прозвучала неожиданно четко и громко. Все тут же уставились на меня. Полицейский опустил глаза в свои записи, уточнил:

– Доктор Ворони́н? Вы имеете отношение к мадам Элен Ворони́н?

– Элен Воро́нина – моя жена.

Месье Бартель повернулся ко мне и с вызовом спросил:

– Почему вы это скрывали?

– Я не скрывал. – Мне не нравился этот пижон, и этого я тоже не скрывал. – Я только что представился инспектору.

– Но все это время вы умалчивали, что вы муж мадам Ворони́н.

– Я не умалчивал, просто не участвовал в вашем разговоре. Ко мне привезли раненого, я пытался спасти его. Не понимаю, почему я должен был сообщать вам, кто моя жена.

Бартель гадко осклабился, но Валюбер, похоже, согласился со мной. Он кивнул на Клэр:

– Простите, доктор, а с кем сейчас говорит мадам Паризо?

Ответил Бартель:

– Спорю на что угодно, это опять Марго.

Инспектор взглянул на часы. Вслед за ним автоматически взглянул и я. Было сорок минут первого. Бартель проследовал к регистрационной стойке и уже через минуту конвоировал обратно растерянно кудахтавшую Клэр:

– Ну как я могла не поговорить с ней, Антуан? Бедняжка сходит с ума от волнения!

– Потаскуха она, а не бедняжка, – холодно уточнил светский обозреватель.

– Это неправда, – лепетала Клэр. – Она искренне любила Ива-Рене. Что ее не оправдывает, конечно.

Инспектор обратился к Мартине:

– Сделайте одолжение, сестра, узнайте у телефонистки, с каким номером только что соединяли больницу. Итак, мадам Паризо, вы дважды звонили мадемуазель Марго Креспен из ресторана, верно?

Клэр трусливо оглянулась на мрачного Бартеля:

– Ну да. Первый раз вскоре после нашего прихода в «Ля Тур д’Аржан», а второй – после того, как все это стряслось, пока мы ждали таксомотор.

Подошла Мартина, подала инспектору бумажку с номером. Он переспросил:

– Рамбуйе?

Клэр колыхнула грудью:

– Я же сказала, Марго живет в Рамбуйе.

– И из ресторана вы оба раза звонили ей в Рамбуйе?

– Ну разумеется, в Рамбуйе, она же там живет, – терпеливо растолковывала Клэр инспектору-тугодуму.

Валюбер направил на свидетельницу толстые окуляры своих черепаховых очков:

– Выходит, что второй раз вы позвонили мадемуазель Креспен где-то через полчаса после того, как месье Люпон покинул ресторан. Вы говорили с ней?

– Конечно, можете проверить, – с обидой напрасно обвиняемой праведницы заявила Клэр.

– У Марго машина, – упрямо стоял на своем Антуан.

Инспектор кивнул:

– Мы уточним время всех звонков, но если в половине двенадцатого Маргарита Креспен была у себя дома, то за полчаса до этого она никак не могла стрелять в месье Люпона. За это время невозможно добраться от набережной Турнель до Рамбуйе.

Победоносным потряхиванием своего плюмажа Клэр подтвердила выводы следствия.

– Мадам, месье, вы застали на берегу или в тоннеле кого-нибудь, кроме раненого?

Месье Паризо развел руками:

– Убийца не стал нас дожидаться.

– Раненый мог говорить?

Клэр вмешалась:

– Я сразу бросилась к нему, у меня теперь все платье в его крови. Я умоляла его сказать, что случилось, но бедняга только дрожал и дышал с ужасными хрипами и свистом. – Она ткнула в блокнот инспектора: – Пожалуйста, запишите, что я пыталась спасти его, я перевязала его рану своими чулками!

Все уставились на бледные столбики ее ног. Я вспомнил дурацкие чулки, зачем-то сикось-накось намотанные поверх смокинга. Ну что ж, одной загадкой стало меньше.

– Что произошло потом?

Паризо запихнул влажный платок в карман:

– Швейцар вызвал машину «Скорой помощи», она прибыла через десять минут, но санитары забрали только раненого. Мы все вернулись в ресторан, я уплатил по счету, метрдотель вызвал нам два таксомотора, и мы приехали сюда.

В коридоре появилась мадам Люпон. Все замолчали. У нее были красивые ноги, и все ее движения были четкими и собранными. Лицо было совершенно бесцветным, но спокойным. Либо эту женщину смерть мужа не потрясла, либо она исключительно хорошо владела собой.

Антуан Бартель поспешил ей навстречу. Инспектор Валюбер засунул блокнот в карман и снял головной убор, обнажив голову с редкими седыми волосами и глубокими залысинами. Без особых эмоций он сказал вдове несколько сочувственных слов, водрузил котелок на место и повернулся к нам с Мартиной:

– Доктор, сестра, мне надо взглянуть на жертву.

По дороге в операционную Валюбер спросил:

– Месье Люпон приходил в сознание?

– В полном сознании раненый не был, нет.

Мартина возразила:

– Когда я вернулась со всем необходимым для операции, доктор Ворони́н как раз нашатырем привел его в чувство и что-то у него спрашивал.

– Что вы спрашивали, доктор?

– Кто стрелял в него.

– И что он ответил?

Совершенно не в моих интересах было делиться со следствием тем, что могло послышаться мне в невнятном хрипе умиравшего.

– К сожалению, как я сказал, больной не мог говорить. Не думаю, что он понял меня.

Мартина опять нашла нужным уточнить:

– Он пытался что-то сказать, но не мог. Ему удалось выдавить из себя только что-то похожее на кашель. Как будто у него клокотало в горле. Хрр-пырр… Пыр-кхр…

Я снял с тела простыню:

– Пулевое ранение с правой стороны между шестым и седьмым ребрами. Один выстрел. Смерть от потери крови. Этот разрез сделал я, когда пытался добраться до продырявленного пулей кровеносного сосуда, но было поздно, сердце уже остановилось.

Инспектор внимательно осматривал труп. Заодно с ним и я впервые разглядел покойника. Во время операции все мое внимание сосредоточилось на попытках спасти пациента. Ив-Рене Люпон при жизни был холеным, полнеющим, но еще крепким импозантным мужчиной с пышной смоляной шевелюрой и типичной галльской внешностью – густыми бровями и тонким ртом, запавшим между большим носом и торчащим подбородком.

– Похоже, его застрелили в упор. – Инспектор вытащил увеличительное стекло, склонился над полноватой белой грудью покойного.

Действительно, кожа вокруг раны была опалена. Я указал на миску:

– Вот пуля.

Валюбер повертел ее в пальцах:

– 7,65 миллиметра.

Он вынул из кармана гильзу, сравнил ее с пулей, засунул и то и другое в карман. Поднял правую руку трупа. Рука была ухоженная, ногти аккуратно подпилены, на волосатом запястье болтались золотые часы. Косточки тыльной стороны ладони оказались расцарапаны, словно кулак с силой проехался по чему-то жесткому, вроде тротуара или каменной стены.

– Либо он ударился рукой при падении, либо с кем-то дрался.

Я указал на оставшийся под телом распахнутый смокинг:

– Он с кем-то дрался.

– Почему вы так уверены, доктор?

– Пуговицу оторвал я, когда спешил добраться до грудной клетки. Но правый лацкан уже был отодран.

– Помогите мне, пожалуйста.

Вместе мы приподняли тело, инспектор вытащил из-под покойника измазанный в крови, пробитый пулей черный шерстяной пиджак, повертел в руке наполовину оторванный и сильно мятый сатиновый лацкан.

– Действительно, пуля не порвала бы ткань по шву. Возможно, санитары случайно оторвали.

– Вряд ли санитары тащили раненого за один правый лацкан. Спросите лучше мадам Паризо, она может помнить. Похоже, что Люпон дрался с убийцей.

– В таком случае на убийце тоже могли остаться следы драки.

Инспектор снял с запястья покойного часы, вытащил из нагрудного кармана смокинга окровавленный платок, из боковых карманов выудил золотой портсигар и маленькое, туго набитое портмоне, в нем оказалась пачка крупных купюр. Валюбер раскрыл портсигар, повертел в пальцах сигарету:

– «Голуаз»… Доктор, какое отношение к этой компании имеет ваша жена?

– Почти никакого. Мы прибыли в Париж три месяца назад из Тегерана. Элен – модистка, в Тегеране у нее была лавка головных уборов. В Париже она познакомилась со многими русскими эмигрантами, имеющими отношение к миру моды. На прошлой неделе на показе летней коллекции в модном доме князей Юсуповых ей представили месье Люпона. На следующий день Люпон прислал нам приглашение на ужин в честь выхода его альбома о старинных кушетках. Я не мог присоединиться, так как должен был дежурить здесь, но Элен приняла приглашение. Она хотела расширить круг своих парижских знакомств. К сожалению, Люпон перебрал и начал приставать к ней…

– Откуда вы это знаете? – перебил меня инспектор.

– Она из ресторана прибежала прямо сюда, ко мне.

– Ах вот как? – Он оживился, опять раскрыл блокнот. – Пожалуйста, все, что она рассказала, во всех подробностях.

Поскольку обслуга ресторана уже доложила ему об инциденте, я решил ничего не скрывать, но постарался, чтобы поступки Елены выглядели ожидаемыми и не вызывающими подозрений.

– Месье Люпон столкнулся с моей женой в фойе на выходе из туалетной комнаты и взял с ней чересчур игривый тон. Элен растерялась – в Тегеране приняты иные формы обращения к замужним женщинам. Она почла за лучшее покинуть ресторан, благо знала, что мой госпиталь находится совсем рядом.

– Вы помните, в котором часу она появилась здесь?

– Сразу после одиннадцати. Как раз прозвонил колокол Нотр-Дам.

– В восемь минут двенадцатого, – тоном классной дамы поправила меня Мартина Тома.

– Так. Выходит, ваша жена бежала до госпиталя двадцать минут?

– Она дошла так быстро, как дошла бы любая женщина на каблуках по темным улицам, не очень хорошо зная дорогу, – сказал я сухо.

– Довольно рискованный поступок – ходить одной по ночному городу, вы не находите?

– У нее не было выбора, но винить в этом можно только покойного. Она, кстати, даже не знала, что месье Люпон, оказывается, тоже вышел из ресторана.

– Ваша жена была как-то особенно взволнована, испугана?

– Не больше ожидаемого. Я вызвал такси, и она уехала домой.

– У нее до крови было разбито колено. Доктор Ворони́н продезинфицировал его, – наябедничала Мартина.

– Ах вот как? Колено? Какое?

Мне все меньше нравилось это дознание. С каждым вопросом инспектора и ответом Мартины крепло впечатление, что Елена сначала подралась с месье Люпоном, а затем застрелила его. Как мог, я постарался развеять эти безумные предположения:

– Правое. По дороге сюда она споткнулась и упала.

– Доктор, вы сами были знакомы с месье Люпоном?

– Нет, если не считать моих попыток спасти его.

– Хм. Ваша жена была с сумочкой, вы не помните?

– Да, у нее была с собой маленькая сумочка.

– Простите, я вынужден спросить: у вас или у вашей жены имеется огнестрельное оружие?

Я сказал, что нет. Так было проще. Чем меньше возможностей убить, тем меньше совершенно необоснованных подозрений. К тому же наш браунинг, как назло, стрелял пулями калибра 7,65 миллиметра. Краем уха я слышал о новом способе сверять следы на пуле с нарезками в дуле, но о пистолете никому, кроме Елены, известно не было, и разумнее было не рисковать.

– Моя жена не имеет никакого отношения к гибели месье Люпона. Месье Люпон с кем-то дрался. Согласитесь, очень маловероятно, чтобы он бил женщину кулаком. Наверняка на берегу Сены на него напали клошары.

Валюбер еще раз осмотрел расцарапанный кулак и оторванный лацкан.

– Я работаю в полиции почти тридцать лет и встречал очень мало клошаров с пистолетами. К тому же его не ограбили. Завтра в полдень я приеду к вам домой, расспрошу мадам Ворони́н, взгляну на ее сумочку.

Я поморщился: дотошный служака наверняка и коленку Елены захочет тщательно проинспектировать. Он записал наш адрес, кинул последний взгляд на покойника:

– Ничего не трогайте. Я пришлю машину из префектуры, тело заберут в наш морг для судебной экспертизы.

Мы молча покинули операционную.

За стеклом регистратуры спиной к нам стоял месье Бартель, прижимая к уху телефонную трубку и излагая кому-то события вечера. Инспектор кашлянул над его плечом, Бартель оглянулся:

– Извини, я перезвоню. – Не смутившись, он повесил трубку на рычаг. – Инспектор, смерть такого человека, как Ив-Рене Люпон, невозможно сохранить в секрете.

Валюбер строго сказал:

– Тем не менее не посвящайте широкую публику в детали происшедшего. Убийца не должен знать, что именно известно полиции.

Антуан хмыкнул:

– Инспектор, все, что знает Клэр, знает весь Париж.

Мадам Паризо возмущенно встрепенулась:

– Интересно! А сам до этого звонил Марселю Додиньи! Худшему врагу Ива-Рене!

Инспектор поморщился, но пошел дальше, видимо, поняв тщетность попыток соблюдать секретность, имея дело со сплетницей и светским хроникером. Я был уверен, что читатели «Пари-Суар» уже завтра будут осведомлены о всех пикантных деталях преступления. К сожалению, не приходилось сомневаться, что там будет фигурировать и «прекрасная персиянка». Друзья Люпона и вдова глядели на инспектора так, как будто осмотр трупа мог принести с собой нечто утешительное. Я снова оперся спиной о регистрационную стойку – немного поодаль, но в радиусе слышимости. Валюбер прошерстил свои записи, подытожил:

– Итак, дамы и господа, вы сидели за ужином. Где-то без четверти одиннадцать мадам Ворони́н встала и вышла, захватив с собой сумочку. Через пару минут вниз спустился месье Люпон. В фойе между ними состоялся короткий разговор, после чего мадам Ворони́н выбежала из ресторана. Месье Люпон последовал за ней.

Мадам Люпон резким напряженным голосом спросила:

– Я не понимаю, он что, вышел за этой русской?

Я скрипнул зубами, но промолчал. Ей откровения следствия были наверняка еще менее приятны, чем мне.

Антуан взял ее за руку, нежно увещевая:

– Одри, успокойся. Полиция разберется.

Мадам Люпон вырвала руку, упрямо повторила:

– Выходит, Ива-Рене убили, потому что он побежал за ней!

У меня запульсировала кровь в висках, но я опять заставил себя не вмешиваться. Эта женщина только что потеряла мужа, причем он скончался на моем операционном столе. Зато Бартель что-то шепнул ей, она прижала пальцы к вискам и уставилась на меня слепым взглядом:

– Боже, зачем его привезли сюда!

Полицейский продолжал:

– Судя по показаниям медсестры Тома, мадам Ворони́н появилась в Отеле-Дьё через двадцать минут после того, как покинула ресторан.

– Двадцать минут? Здесь пять минут хода! – воскликнула Одри.

– Ну не пять, конечно. – Валюбер почесал висок карандашом. – К сожалению, мадам, секундомера ни у кого не было. Мы завтра промерим, как быстро можно добраться сюда от ресторана.

Я перебил его:

– Простите, моя жена под подозрением?

Инспектор не смутился:

– Следствие обязано рассмотреть все возможные версии, доктор. Еще пара вопросов, мадам и месье, и я отпущу вас. У месье Люпона до крови стерта кожа на костяшках правой руки. Кто-нибудь обратил внимание, была ли его рука цела во время ужина?

Одри судорожно сглотнула, месье Бартель протянул ей носовой платок, но она его словно не заметила. Она вытащила из сумочки зеленую пачку, чуть дрожащими руками выудила оттуда сигарету и закурила.

Опять первой отозвалась Клэр:

– За ужином было все в порядке. Я сидела за столом справа от Ива-Рене и непременно обратила бы внимание.

– Мой муж ухаживал за руками и берег их, – подтвердила Одри.

– Ваш муж был правшой?

– Да.

Антуан приобнял ее за плечи – он уверенно вошел в роль главного утешителя.

– Ага, – Валюбер поднял карандаш, – а на набережной, мадам Паризо, вы заметили, в каком состоянии была его правая рука?

Я надеялся, что вездесущая и всезнающая Клэр подтвердит, что покойник повредил руку до того, как попал ко мне, но, как назло, именно на его кисть она не посмотрела. С дотошного инспектора сталось бы заподозрить, что я выдумал эту драку и сам повредил руку покойнику, лишь бы отвести подозрения от Елены.

Валюбер пожевал губами:

– А его пиджак… в каком состоянии был его пиджак, мадам Паризо? Вы ведь перевязывали его, вы должны были заметить.

Клэр обрадовалась:

– Конечно, я заметила! В ужасном, просто в ужасном! Весь в крови, прострелен, скособочен!

Бартель невежливо поперхнулся. Валюбер уточнил:

– Был ли он разорван?

– Да-да, – наслаждаясь всеобщим вниманием, Клэр охотно пустилась в воспоминания, – правый лацкан был оторван, папьон на шее был развязан и болтался, вся рубашка вымокла в крови. Это прямо бросилось мне в глаза, ведь наш Ив-Рене всегда отличался безупречной элегантностью…

Мадам Люпон издала глухой стон. Бартель снова приобнял ее. Клэр прижала пухлые руки к груди и повернулась к Одри:

– Прости, дорогая, но мои показания необходимы для следствия.

Валюбер заглянул в свой блокнот и на сей раз атаковал Бартеля:

– Месье Бартель, а вы где были сегодня в одиннадцать часов вечера?

Тот закусил губу вместе с усиком, вместо него ответила вдова:

– Антуан был у меня в гостях.

Журналист поспешил поддакнуть:

– Мадам Люпон неважно себя чувствовала, она не смогла пойти на ужин, я составил ей компанию.

– Понятно. А кто такой Марсель Додиньи?

Месье Ришар кисло объяснил:

– Марсель Додиньи увлекается историей старинной мебели, он несколько раз устно и письменно оспаривал профессиональную экспертизу месье Люпона. Додиньи с нами не было, разумеется.

Бартель уже оправился, опять сунул руки в карманы и вздернул голову:

– Я сам подумал о нем, именно поэтому первым делом позвонил ему, еще от Одри. – Он многозначительно прищурился: – Его не было дома. Сейчас, правда, ответил. Уверяет, что провел вечер в театре.

– Во сколько вы звонили ему в первый раз?

– Сразу после того, как Клэр сообщила нам о случившемся. Где-то в половине двенадцатого.

Валюбер занес в свой кондуит нового подозреваемого. Я вспомнил два выпавших из смокинга ключа. Второй мог быть реквизирован у уволенного сотрудника. Я вмешался:

– А помимо месье Додиньи? Может, месье Люпон кого-нибудь уволил?

Вдова безучастно ответила:

– Мой муж никого не увольнял. У него много лет одна секретарша – мадам Сильвиан. Ив-Рене не собирался ее увольнять. – И так же бесстрастно добавила: – Есть еще Марго Креспен, она была любовницей моего мужа.

Все, кроме самой вдовы, почувствовали себя неловко. Бартель тихо сказал ей что-то, Одри обернулась к мадам Паризо:

– Ты звонила ей?

Клэр смешалась:

– Я… Одри, дорогая… Право, не помню…

Бартель опять простер крыла обеих рук, видимо, намереваясь в очередной раз заключить вдову в свои спасительные объятия, но та оттолкнула его.

– Ты звонила этой дряни? За моей спиной? Не могла удержаться, чтобы не сообщить ей первой?!

Клэр виновато отступила:

– Одри, умоляю тебя!

Мадам Люпон прикрыла глаза рукой и оперлась о стол. Клэр испуганно лепетала:

– Извини, Одри, прошу тебя, пойми и меня…

Месье Паризо отвел свою неуемную супругу в сторону. Она потерянно оправдывалась:

– Ведь речь же шла о жизни и смерти!

Антуан тем временем хлопотал над вдовой:

– Одри, успокойся. Не стоит эта мерзавка твоих переживаний.

Он заботливо приобнял обмякшую женщину за плечи и повел к дверям.

Инспектор записал адреса остальных присутствующих, заявил, что в ближайшие дни встретится с каждым для дачи показаний, и отбыл. Все с облегчением покинули госпиталь.

Мартина заняла свое место в регистратуре. Я вернулся в операционную и, стараясь не отвлекаться на покойника, нашарил под столом выпавшие брелоки. Они оказались совершенно одинаковыми: на каждом было выгравировано кресло с подлокотниками и висело по одному ключу. Пришедшее от антиквара письменное приглашение на ужин в «Ля Тур д’Аржан» – «Серебряную башню» – венчал точно такой же рисунок с названием ателье Люпона «Галери ле Фотей» («Галерея Кресло»).

Если бы выпал только один ключ, я бы не стал долго думать и сразу бы рассказал о нем полиции. Но два идентичных ключа с брелоками настораживали. Человек не носит с собой в кармане два ключа от одной двери без причины. Один ключ не значил ничего, два – требовали объяснения. Я собирался отыскать это объяснение до того, как находка попадет к инспектору.

Вдова утверждала, что Люпон никого из галереи не увольнял. У кого же, помимо уволенного служащего, он мог забрать второй ключ? Например, у любовницы. Забирают ключ при разрыве отношений. В таком случае существовала женщина, которую любвеобильный бонвиван бросил совсем недавно. Судя по репликам его друзей, ею могла быть Марго Креспен.

А может, он собирался отдать второй ключ кому-то из сотрапезников? Кому? Никто из присутствовавших в ресторане мужчин, похоже, не знал Люпона настолько близко, чтобы одалживать его ателье для собственных тайных рандеву. Может, ключ предназначался для дамы? Однако ни Клэр, ни мадам Ришар не выглядели женщинами, способными заинтересовать импозантного Люпона. Третья сотрапезница, подружка красавца-фотографа, была молоденькой и хорошенькой, но не сводила глаз с собственного кавалера и к гибели Люпона проявила полное равнодушие. Неужели антиквар принес этот ключ для Елены? От одного этого предположения затошнило, но отвергнуть его я не мог: «прекрасная персиянка» Люпону явно понравилась, он пригласил ее на ужин в узкой компании, и она приглашение приняла. Это могло показаться ловеласу многообещающим.

Я был абсолютно уверен, что ноги моей жены не было у этого волокиты. Я полностью доверял ей. Но инспектор заподозрил Елену, а французскому правосудию я доверял гораздо меньше. В гарсоньерку Люпона следовало наведаться.

В большой адресной книге Парижа я легко нашел «Галери ле Фотей». Ателье находилось в квартале парижских галерей и антикварных магазинов на рю Фобур-Сент-Оноре.

– Сестра Тома, сделайте одолжение, попросите доктора Шаброля перенять мое дежурство. Я хочу вернуться домой, жена даже не подозревает, чем закончился этот злосчастный ужин. Не хочу, чтобы газетчики тревожили ее.

На сей раз я сам позвонил Дерюжину. Мартина оказалась чрезмерно внимательной и словоохотливой. Теперь, когда велось полицейское расследование, я доверял только другу.

С Дмитрием мы десять лет назад вместе гнили в галицийских окопах. Потом наши пути разошлись – я был ранен, а после поправки отправился руководить крошечным российским госпиталем в прикаспийскую провинцию Персии. Летом 1918 года госпиталь прекратил свое существование из-за отсутствия медикаментов и персонала, и я принял предложение англичан сопровождать колонну беженцев из Баку в Тегеран. Столица Персии в 1919 году не была избалована докторами, получившими медицинское образование в Гейдельбергском университете, так что вскоре я стал личным врачом последнего каджарского шаха. Осенью 1920 года шаха свергли, но я занял ту же должность при новом правителе – Реза-шахе Пехлеви. Служба придворным лекарем являлась нехлопотной синекурой, и большую часть своего времени я посвящал детскому дому и русской богадельне Тегерана. Три месяца назад я прибыл на год в Париж в надежде почерпнуть новейшие умения и знания и сразу отыскал своего прежнего сослуживца через Русский общевоинский союз. Наша дружба возобновилась. Эмиграция не хуже сидения в окопах уравнивала бывшего полковника и потомка бояр и простого лекаря.

– Извини, что бужу так поздно, нужна твоя помощь.

Он прокашлялся и выругался. Это означало готовность явиться немедленно хоть на край света.

– Можешь сейчас приехать за мной?

Автомобиль шуршал по спящей рю Риволи между домами в нахлобученных серых папахах высоких мансард, вдоль роскошных фасадов с перевитыми кованым железом балкончиками, мимо запертых витрин и темных окон. По ночам весь благопристойный Париж превращался в кладбище, шабаши продолжали бушевать лишь на Монмартре, Монпарнасе да кое-где на Больших бульварах.

– Елену довез благополучно?

– До двери проводил.

– У меня только что на столе скончался раненый, подстреленный в самом центре города. Он без десяти одиннадцать вышел из ресторана «Ля Тур д’Аржан», а спустя двадцать минут его нашли истекающим кровью под мостом Турнель. Такое тут часто случается?

Дмитрий курил, выставив локоть в окно.

– Бывает, но в основном там, где «курочки» и их клиенты: «Пигаль» на Монмартре, рю Сен-Дени, Монпарнас. В барах на Левом берегу бывают матросы, там всякое может случиться. Еще на рю де-Лапп, там клубы для мужчин с нетрадиционными предпочтениями.

– Убитый был арт-дилером с вполне традиционными предпочтениями. Калибр пули средний – семь целых шестьдесят пять сотых миллиметра, причем, судя по повреждениям на теле, он успел подраться с нападавшим. И его не прикончили, бросили раненным. Опытный убийца позаботился бы о том, чтобы завершить дело.

– Может, кто-то помешал. Набережная Турнель – довольно тихое место. Под мостом иногда ночуют клошары, и среди них могут оказаться помешанные или пьяные, но у этих редко бывает огнестрельное оружие.

– Его даже не ограбили. Золотые часы остались на руке и портмоне с деньгами в кармане.

– Ну, тогда это не грабитель и не проститутка. Похоже на сведение личных счетов.

– Чтобы сводить личные счеты, надо знать, что он окажется один на улице. А он вышел из ресторана совершенно случайно.

– Да тебе-то что?

Глядя в окно, я объяснил:

– В ресторане с ним были три пары друзей и Елена. Он пристал к ней, она выпорхнула на улицу и убежала. Он, оказывается, выскочил вслед за ней. Она прибежала прямо ко мне, в Отель-Дьё, а его на улице кто-то ранил.

Дмитрий ничего не сказал, только щелчком выкинул окурок.

Мы свернули на Фобур-Сент-Оноре. Я спросил:

– А что это за новый способ определять по пуле, из какого она пистолета? Ты о нем слышал?

Никто не разбирался в огнестрельном оружии так, как Дерюжин. Ротмистр эскадрона в Галиции, после Брестского мира он разделил судьбу тысяч офицеров: не смирившись с большевиками, два года сражался в рядах Добровольческой армии, вместе с остатками врангелевских войск покинул Севастополь и еще год, уже в чине полковника, служил в военном лагере в Галлиполи. Летом двадцать первого уехал на работу в Польшу, а год спустя перебрался в Париж.

Париж в двадцать втором старался забыть о Великой войне, о погибших миллионах, о нужде, страхе и голоде. Город лихорадочно наверстывал упущенные годы. Сюда стекались новые люди: провинциалы, американцы, привлеченные дешевым франком, и молодые одинокие женщины, которых война заставила выйти на работу, в обмен подарив им независимость. Одних беглецов из большевистской России в столице Франции оказалось около восьмидесяти тысяч. В Париже бушевали огни рекламы, звуки джаза и бешеные амбиции. Переполненные рестораны и дансинги, синема и модные дефиле, деньги, бутики, ар-деко и культурный авангард манили, влекли, сводили с ума. Правда, Дмитрий Дерюжин, как и подавляющее большинство беглецов из России, в этой вакханалии не участвовал. Бывший офицер, дворянин, гуляка, вояка, картежник, патриот и защитник Отечества превратился в бесправного эмигранта и бедствующего таксиста.

Но знатоком и ценителем оружия полковник остался. Он понял, почему я спрашиваю. Уставившись на освещенную фарами мостовую, Дерюжин процедил:

– Одно точно: если пистолет не найдут, то ничего определить не смогут.

– То есть ты бы не полагался на эту проверку? Что ты про нее знаешь?

– Баллистическая экспертиза сравнивает бороздки на пуле с нарезами на канале ствола оружия. Утверждают, что и на шляпке гильзы после выстрела тоже образуются характерные следы. Я этой американской экспертизе не доверяю. Знаешь, сколько надо сделать сравнений, чтобы с уверенностью установить такую зависимость? А эта проверка еще совсем новая. О ней много говорят, а большого опыта в ней ни у кого нет. Самозваные эксперты запросто находят «аномальные зазубрины», осуждают каких-то бедолаг, а потом оказывается, что убийца – кто-то другой и стрелял он из другого пистолета. Я бы не хотел, чтобы меня или кого-то из моих близких осудили на одном основании этой баллистической экспертизы.

У меня волосы встали дыбом.

«Ситроен» миновал пустынную и темную Пляс-де-ля-Конкорд, резко свернул направо на авеню Матиньон. Мы молчали, но с Дерюжиным молчание никогда не становилось неловким. Стоило нам после многих лет встретиться, и наша дружба заполнила провал разлуки, как заполняет весеннее наводнение высохшее русло вади. С моей стороны этому способствовало искреннее уважение к бывшему командиру, а с его, полагаю, легкость характера, неискоренимая доброта и воспоминания об общих испытаниях.

Подавляющее большинство бывших русских офицеров, и полковник Дерюжин в их числе, не имели ни профессии, ни каких-либо востребованных навыков. Солдаты и казаки работали на сталелитейных или автомобильных заводах «Ситроен» и «Рено». Офицеры искали занятия, обеспечивающие свободу от каторги конвейера: оканчивали курсы водителей таксомоторов, давали уроки русского, французского, фехтования, верховой езды или танцев, устраивались подсобными рабочими. Некоторые бывшие адъютанты его величества почувствовали в себе призвание и приняли сан священнослужителя. Красивые кавалергарды пытали счастье в кинематографе, на подмостках, становились даже наемными танцорами в дансингах. А те немногие, кто обнаруживал в себе деловую жилку и трудолюбие, открывали свечные заводики, лавки или русские кабачки в Латинском квартале.

Мне не пришлось разделять трудности и отчаяние моих соотечественников, я и во Франции оставался врачом. У меня была Елена, востребованная и любимая профессия и планы на будущее.

Дерюжин никогда не жаловался, наоборот, уверял, что ему повезло – своя машина дарит независимость. Но я представлял себе тоску и безысходность его непрестанных кружений по городу. По десять-двенадцать часов в сутки полковник развозил «курочек» и их клиентов, подбирал загулявших в ресторанах и дансингах пьяных, ожидал пассажиров у вокзалов. Свободное время заполняли эмигрантские общества, преподавание на организованных офицерами курсах шоферов и редкие кутежи с боевыми товарищами. Все это не могло вытравить ощущение бесцельности и поражения. Уже давно исчезла не только надежда на перемены в России и на возвращение, но даже на благополучие на чужбине. Родину заменили Русский общевоинский союз бывших офицеров Врангеля и службы в соборе Александра Невского.

Как ни странно, русские женщины оказались лучше приспособлены к эмиграции. Они, как и моя Елена, умели шить, обладали вкусом, понимали толк в одежде и с шиком демонстрировали собственные произведения на себе и знакомых. Один за другим в Париже возникли русские модные дома, и немало графов и князей теперь помогали своим женам, сестрам и невесткам в сбыте вышитых салфеток, блузок, шарфов, клееных абажуров, портьер, нарядов, вязаных шалей, слепленных кукол, расписанных шелков, кожаных сумочек и прочей «багатели». Елена ринулась в этот мир дизайна и стиля. Кумир парижанок Коко Шанель одобрила ее шляпки, и «русскую персиянку» принялись наперебой приглашать на светские рауты и домашние вечера. Впрочем, любую русскую даму, говорившую по-французски и умевшую вести себя за столом, парижане моментально принимали за родственниц Романовых. Художники и поэты женились на русских музах, балеринах и натурщицах. В моде было все а-ля рюс, в том числе и моя жена.

Автомобиль остановился на Фобур-Сент-Оноре.

– Дмитрий, как офицер и джентльмен, скажи, в каких случаях мужчина таскает с собой в смокинге два ключа от своего холостяцкого гнездышка?

– Либо забрал у одной, либо собирается всучить другой.

– Сейчас проверю. Подожди меня за углом.

Не задавая вопросов, он заглушил мотор, откинулся на спинку сиденья, сдвинул кепку на глаза и тут же задремал.

Над массивной стальной дверью в стиле ар-деко виднелся все тот же символ галереи в виде кресла. Я обернул руку носовым платком, беззвучно повернул ключ в замке и скользнул внутрь. Через платок же щелкнул выключателем.

Помещение оказалось чем-то средним между галереей и конторой и представляло собой типичное парижское ателье. Огромное окно-витрину завешивали непроницаемые портьеры, стены покрывали обои под зеленый мрамор и дубовые панели, камин в виде гигантской головы льва распахнул пасть с брикетами из прессованного угля. В спертом воздухе витали вязкие запахи старых книг, переполненной пепельницы, угольной пыли и едкой смеси мужского одеколона и женского парфюма. У стены стояла кожаная кушетка, полки прогибались под рядами книг и альбомов. На столе громоздились рукописи, папки, деловые письма и фотографии старинной мебели, возвышалась башня из экземпляров нового альбома Люпона.

На маленьком ломберном столике остались два бокала. Ободок одного из них сохранил алые полукруги губной помады. Все женщины Парижа сегодня пользуются красной помадой, даже моя жена. Пепельница изрыгала Монблан окурков. По большей части это были люпоновские «Голуаз», но пять окурков принадлежали дамским сигаретам «Лаки Страйк». «Лаки Страйк» меня ударили – примеряя на себя образ современной женщины, Елена пыталась курить, и я не раз видел ее именно с этими американскими сигаретами.

Боковая дверь вела в уборную, сверкавшую мрамором, фаянсом и хрусталем. У раковины поблескивала гранями бутыль «Аква ди Парма Колониа». Дужка унитаза была опущена, на полотенце виднелись легкие черные следы. Вряд ли щеголь Люпон чистил туалетным полотенцем ботинки. Возможно, собеседница Люпона вытирала слезы – все парижанки подводили глаза черным карандашом. В том числе моя жена.

Но что с того? Каждая молодая авангардная модница, так называемая «бабочка»[2], курит, причем с тех пор, как реклама «Лаки Страйк» предложила женщинам тянуться за сигаретой вместо сладости, «бабочки» предпочитают именно эту дамскую марку. И все они ходят с глазами енота и пунцовыми, словно истерзанными поцелуями губами.

Еще неизвестно, что курит и как красится Марго Креспен.

Однако очень скоро здесь побывает дотошный инспектор Валюбер, и вряд ли у него окажется та же безграничная убежденность в верности моей жены. Внизу меня ждал Дерюжин, надо было быстро решать, что делать с бокалами и окурками. Тронь я что-либо – уничтожу отпечатки пальцев, указывающие на другую. Оставлю все как есть – останутся улики против Елены, ибо существует ничтожная вероятность того, что они там есть. От одной этой мысли мои внутренности прожгли огненные щипцы. Полностью исключить, что из этого бокала пила моя жена, я не мог. Я должен был сделать выбор, основываясь на мере своего к ней доверия. Доверие – вещь, необходимая в семейной жизни, но сейчас слепая уверенность мужа могла погубить Елену. Я принял то единственное решение, с которым мог жить.

Оглядев напоследок комнату, заметил в углу скомканную записку. Летящим, неровным, словно птичьим почерком в ней по-французски было начертано: Père Lachaise, une faux parfait n’existe pas! Tout contact laisse une trace («Пер-Лашез, совершенная подделка невозможна! Каждое преступление оставляет след»). Записка звучала оскорбительно и, судя по тому, с какой силой была смята и как далеко закинута, произвела именно такой эффект.

Я повернул выключатель и покинул ателье.

Дерюжин завел мотор, небрежно спросил:

– Хочешь на Монпарнас? Послушаем Марусю?

– Не сегодня, спасибо. Сделай одолжение, остановись у моста Турнель.

Дмитрий вел себя как истинный друг и офицер – ни единого вопроса, никакой нужды просить хранить молчание. Не знаю, как так получилось, но пока Елена знакомилась с модельерами, посещала выступления Тэффи и Цветаевой, концерты Стравинского и Шаляпина, я чувствовал себя гораздо лучше с бывшими однополчанами, с теми, с кем кормил вшей в окопах.

Таксомотор затормозил напротив ресторана «Ля Тур д’Аржан». Дерюжин привычно откинулся:

– Не торопись, я посплю.

Улица была темной, небо – облачным. Набережная Турнель, как и прочие пристойные кварталы Парижа, в предрассветный час была безлюдной и унылой. Я подошел к парапету, освещаемому дуговым фонарем. Тишину нарушали только тихие всхлипы речной воды. Почти на ощупь я спустился по боковой лестнице к Сене. Пахло гнилью и канализацией. Не было даже клошаров. Собственно, я не знал, что надеялся найти здесь. Что угодно, что однозначно доказало бы невиновность Елены. Но ничего такого не обнаружил. Полиция, конечно, уже побывала на месте убийства до меня.

Я сел на нижнюю ступеньку. Итак, факты: Люпон получил записку, в которой его обвиняли в подделке. То есть у него имелся по крайней мере один недоброжелатель. Незадолго до своей гибели Люпон имел длинный разговор с женщиной, пользующейся ярко-красной помадой и курящей сигареты «Лаки Страйк». С собой он носил два ключа от собственного ателье. Моя жена выбежала из ресторана, Люпон выскочил за ней, спустился к Сене и тут был застрелен почти в упор из пистолета того же калибра, что и наш.

Что можно заключить из всего этого? Встреча в ателье, конечно, была разрывом. У дамы забрали ключ. Если бы сама гостья хотела расстаться с мужчиной, она бы к нему не явилась. И уж во всяком случае, не выкурила бы при этом гору сигарет и не плакала бы в туалетной комнате. А женатый человек вынужден расставаться с любовницей в щадящем режиме: с вином, уговорами и только в конце – с просьбой вернуть ключ. Это, разумеется, не Елена. Трудно представить, что после подобного рандеву он приглашает эту женщину на ужин в узком кругу, да еще и бежит за ней на улицу. Нет, похоже, Люпон забрал ключ у Марго Креспен, которой Клэр Паризо торопилась сообщить о его гибели. Не исключено, что Ив-Рене бросил ее, увлекшись «русской персиянкой». Эта мысль была муторной, хоть я и не сомневался, что Елена парижского сердцееда никак не поощряла. И вряд ли Люпон намеревался всучить ключ почти незнакомой Елене. Скорее, он явился на ужин прямиком из ателье. Напрашивалась мысль, что брошенная мадемуазель Креспен в отместку подстерегла Люпона и застрелила. Но, если верить Клэр, она в это время находилась в Рамбуйе.

А если не она, то кто? Первый вариант: Люпон силой поволок под мост мою жену, ей пришлось защищаться, в сумочке у нее оказался наш браунинг, и она выстрелила в обидчика. Я представил сопротивляющуюся Елену, и меня словно током ударило, я даже дышать некоторое время не мог. Второй вариант, гораздо менее болезненный: в Люпона стрелял автор скомканной записки.

Утром следует поговорить со швейцаром и метрдотелем. Они были свидетелями ссоры между Еленой и Люпоном в фойе ресторана. Эта ссора одновременно обеляла честь Елены и ставила ее в число подозреваемых в убийстве.

Забрезжил рассвет. Я вернулся к ресторану, подергал запертую дверь. У следующего перекрестка на рю Кардинал Лемуан светилась ацетиленовая лампа над входом в ночное бистро. Я поспешил туда, надеясь обнаружить кого-нибудь, кто мог бы оказаться свидетелем вчерашнего происшествия. Но помещение пустовало. Видимо, просто забыли выключить свет. Спускаясь обратно к набережной, неподалеку от входа в «Ля Тур д’Аржан» я заметил валяющуюся на тротуаре большую костяную пуговицу, пришитую к клочку шерстяной клетчатой ткани. Сунул находку в карман.

Легким стуком в стекло я разбудил Дерюжина. Он тут же стряхнул сон, сдвинул кепку на макушку, завел мотор и поехал. Война научила его моментальному переходу от сна к яви, а судьба таксиста не позволяла навыку исчезнуть.

– Как твое плечо?

– Болит, куда оно денется.

В его дельтовидной мышце уже дюжину лет лежал осколок от снаряда.

– Приезжай ко мне в госпиталь, сделаю еще один укол. Только сам знаешь, злоупотреблять ими не стоит.

Мое собственное ранение, полученное в Брусиловском прорыве, полностью зажило. Даже в этом мне повезло больше, чем многим. Все свои жизненные удачи я старался искупить посильной помощью Дерюжину и другим ветеранам. Впрочем, похоже, жертвоприношения не помогли. Везение все же покинуло меня.

28 мая, суббота

Я вернулся домой на рассвете. Елена спала. Маленький Browning FN Model 1910, стрелявший пулями калибра 7,65 миллиметра, безмятежно покоился под постельным бельем на верхней полке в чулане. Я понюхал дуло, но запаха гари не ощутил. Вряд ли Елена умеет чистить оружие, я даже не знал, умеет ли она стрелять. Впрочем, дочь майора Персидской казачьей бригады вполне могла иметь навык обращения с огнестрельным оружием. Я опустил пистолет в карман – от него следовало избавиться при первой возможности. Как бы я ни доверял жене, баллистической экспертизе после разговора с Дерюжиным я не доверял ни на грош.

В предрассветной полутьме спальни я скинул одежду, нырнул под одеяло, притянул к себе покорное от сна тело Елены. Она едва слышно вздохнула, пошевелилась, устраиваясь в моих объятиях поудобнее, и тихо засопела, не просыпаясь до конца. Мягкие волосы щекотали мне шею. Что-то в Париже изменилось между нами, и, даже прижавшись к ее спине, вжав ее в себя, обнимая обеими руками, я не мог избавиться от нахлынувшей разъедающей кислоты одиночества.

Сладкий дурман «Арпежа» пропитал нашу постель и золотое руно Елениных волос. Всю весну этот модный запах то и дело нападал на меня на бульварах или в подземке. То ли Елена пропахла Парижем, то ли Париж пропах Еленой, но одно было очевидно – город завладел ею. Он превратил мою нежную, заботливую и преданную возлюбленную в опасную, амбициозную и неуправляемую «бабочку». Для нее всегда были важны ее шляпки, но в Тегеране они были после семьи, после меня, после дома, после нашего быта. Семь лет ее мир состоял из меня, ее матери Веры Ильиничны и небольшой лавочки на улице Надери, в которой британские дамы приобретали изящные головные уборы Елены. Был узкий круг друзей, сложившийся в основном из бывших офицеров Персидской казачьей бригады. Елена дружила с их женами и дочерьми. Был побеленный дом с плоской крышей посреди плодового сада с фонтаном. По вечерам меня встречали там с радостью и вкусным ужином. Семь лет тегеранская жизнь дарила нам тихое спокойное счастье. Но Париж предложил молодой, красивой и талантливой женщине намного больше. Елена очутилась в эпицентре моды, красоты и искусства. Мало того, она сама заняла здесь определенное место после того, как Коко Шанель заказала у нее небольшую коллекцию головных уборов для своего ателье на рю Камбон. Благодаря покровительству знаменитой кутюрье, своему модному русскому происхождению, слухам, что ее муж – личный врач персидского шаха, а главное – из-за своей редкой северной красоты Елена обратила на себя внимание парижского мира моды и богемного авангарда. «Русскую персиянку» фотографировали, рисовали, приглашали на свои творческие вечера Терапиано и прочие молодые поэты, увлекавшиеся восточной мистикой. Какой-то начинающий стихоплет даже посвятил ей свои вирши. Стишата оказались слабенькими, но я воздержался от критики – Елене после Тегерана все это было внове и радовало ее, как сочельник ребенка. Вокруг нее оказалось много талантливых, самостоятельных женщин, ей захотелось быть столь же успешной. Фокус ее жизни сместился, я отошел на второй план.

Большую часть нашего времени мы теперь проводили раздельно. Я работал в госпитале Отель-Дьё и осваивал новейшие способы борьбы с брюшным тифом, столбняком, дизентерией и бубонной чумой в Институте Пастера, в редкие свободные дни вел прием в эмигрантском медицинском диспансере и, как простак, радовался, что жена не скучает в мое отсутствие, что так легко нашла себе занятия, друзей и развлечения. Сам я был слишком занят и слишком уставал, чтобы повсюду сопровождать ее. Иногда со мной, но чаще в компании новых приятелей она усердно посещала выставки Пикассо и Дали, балетные спектакли, Фоли-Бержер, скачки, авиашоу, автомобильные гонки, выступления Жозефины Бейкер и ночные дансинги, где играли джаз и танцевали линди-хоп. Я же нашел в Париже несколько своих бывших фронтовых соратников, которые «Весне священной» и балетам Мясина предпочитали цыганский хор и лезгинку. Так что в редкие свободные вечера я оказывался в «Казбеке» на Монмартре или в русских трактирах Бийанкура. Светским успехам жены я не мешал, они даже слегка льстили мне, но главное – я хотел видеть ее счастливой. У нас не было детей, и я знал, что это значит для нее. Меня наша бездетность печалила, но для Елены это было намного тяжелее. Каждый раз, когда я думал об этом, во мне поднимался душащий, нестерпимый вал сострадания и беспомощности. Я напоминал себе, что мы прибыли во Францию всего на год, что в Тегеране нас ждут Вера Ильинична, друзья, наш дом, мой пациент шах Пехлеви и главное дело моей жизни – богадельня и детский приют.

Сейчас меня впервые встревожил наш парижский образ жизни. Не в силах заснуть, уставившись на медленно светлеющий прямоугольник окна, я впервые ощутил, что мы с женой два разных, отдельных человека и ничто – никакая любовь, никакая привязанность – не способно уничтожить пропасть между нами. У нее свои предпочтения, мысли, чувства, секреты, у меня – свои. Что случилось между ней и Люпоном? Было ли что-нибудь с прочими прожигателями жизни? Я вдруг вспомнил, как после знакомства со знаменитым автогонщиком Борисом Ивановским Елена страстно заинтересовалась автомобильными состязаниями. Потом появился какой-то шахматный гений, у которого она брала уроки. Подозрения тлели углями, прожигая доверие и привязанность и не позволяя заснуть. Я затаптывал их, я запрещал себе эти мысли, но они уже успели опалить мою нежность к жене.

Утром дом наполнили солнце и запах кофе. В коридоре по пути в ванную комнату я наткнулся на расстроенную Елену с черной туфелькой в руке.

– Доброе утро, – она привычно поцеловала меня в небритую щеку и предъявила поцарапанные каблуки: – Смотри, совершенно новые туфли, из крокодильей кожи, между прочим! Пока бежала вчера, убила их о булыжники. Теперь только выбросить.

От слова «убила» меня передернуло, но она этого не заметила.

– И еще умудрилась забыть в ресторане шляпку. Кстати, этот твой Дерюжин – мы в дороге поболтали – ужасно симпатичный человек. И галантный, проводил меня до подъезда.

У нее весело заискрились глаза, и ямочки на щечках то появлялись, то пропадали.

– Дерюжин – дворянин и полковник, герой Брусиловского прорыва, – заявил я хмуро, словно проводить Елену до дверей требовало невиданного мужества.

– То-то он мне сразу понравился! Давай как-нибудь пригласим его к нам?

Суше, чем намеревался, я сообщил:

– Вчера убили Люпона.

Она выронила туфлю:

– Как это? Мы же только вчера ужинали…

Почему-то меня покоробило, что смерть антиквара потрясла ее.

– Он выбежал за тобой из ресторана, и кто-то застрелил его.

– Он выбежал за мной? Я даже не заметила.

– Его нашли раненным под мостом у ресторана и привезли ко мне. Он скончался на моем операционном столе.

– Боже мой… А убийцу нашли?

– Пока нет. Но швейцар и метрдотель донесли, что у тебя с ним произошел некий конфликт…

– У меня с ним ничего не произошло, я же вчера рассказала тебе! Он просто пристал ко мне!

Возразить было нечего, я прошлепал в ванную. Елена осталась дожидаться в коридоре. Когда я вышел, она последовала за мной в гардеробную.

– Ты считаешь меня виноватой?

Я молчал. Она обошла вокруг, положила руки мне на грудь.

– Саша, наверное, я виновата, что приняла его приглашение, но откуда я могла знать?..

– Конечно, не могла. Кто может знать, к чему приведет красивую женщину постоянное веселое времяпровождение без мужа, но в компании светских повес? Не волнуйся, я заберу твою шляпку.

В ней словно выключился свет. Между нами возникло электрическое напряжение.

– Я… я не верю, что ты обвиняешь меня. Ты подозреваешь меня в чем-то?

– Я тебя ни в чем не подозреваю. Подозревает полиция.

Она тряпичной куклой осела на стул.

– Меня? Полиция думает, что я застрелила Люпона? С какой стати?

– Не волнуйся, подозревают не только тебя. Но ваша ссора и то, что он побежал за тобой… и ты так долго добиралась до госпиталя…

– Саша, ты же не веришь этому, правда?

Я воевал с запонками.

– Конечно, нет. Но хорошо бы доказать это полиции. Я сейчас поеду, попробую поговорить с метрдотелем ресторана.

– Нет, подожди, не оставляй меня! Я с ума сойду от тревоги! Побудь со мной!

– Как только с тебя снимут обвинение в убийстве, дорогая, – пошутил я, но по ее дернувшемуся лицу догадался, что шутка не удалась. – А сейчас действительно надо как можно быстрее найти истинного виновника.

Она прижала ладонь ко лбу и, словно не понимая ни моих слов, ни своего положения, повторила:

– Не уходи. Я так надеялась, что мы проведем этот выходной вместе. Ты так редко свободен по утрам. Я думала, мы сходим в нашу кондитерскую, а потом в синема.

– Не сегодня.

Я никогда не мог разглядеть ее лицо так, как видел чужие лица – со всеми чертами и особенностями. Я глядел на нее не столько глазами, сколько сердцем, и нежность туманила детали. Черты Елены неизменно сливались в моем мозгу в родной образ, как сливаются в привычный облик черно-белые пятна на старой фотографии. Отмечались только перемены: обрезанные, высветленные и уложенные аккуратными волнами локоны, черный ободок вокруг знакомых аквамариновых лагун глаз, коралловое сердце губ. Зато, как рентгеновский аппарат видит лишь смутные контуры внешних тканей, но при этом проникает внутрь тела, так же четко я ощущал каждое ее переживание. Она расстроилась, а я, дурак, поддался собственному угрюмому настроению, сказал себе, что стараюсь ради нее, и остался непреклонен.

Больше всего меня волновал браунинг. В любой момент квартиру могли обыскать, и мнение Дерюжина о ненадежности баллистических заключений не давало покоя. Полностью избавиться от оружия я не решился – инспектор Валюбер дал понять, что Елена покамест основная подозреваемая. Если дело дойдет до обвинения, не исключено, что эта экспертиза, при всей ее сомнительности, может оказаться нашим последним шансом на оправдание. Разумнее всего будет спрятать пистолет в надежном месте.

Но сначала – в «Ля Тур д’Аржан» расспросить обслугу о вчерашнем.

С браунингом в кармане я доехал на метро до станции «Сен-Мишель», оттуда в кружевной тени старых лип и каштанов прошел по набережной мимо лотков букинистов и раскладывающих букеты цветочниц.

Весеннее утро было влажным и солнечным, мощеный берег Сены еще не высох от утренней росы. Маленькое паровое судно тащило по реке похожие на гробы баржи, отфыркиваясь от ночных преступлений клубами черного дыма. У самого тоннеля под мостом Турнель на булыжниках застыли высохшие ржавые подтеки зловещего пятна. От него целая дорожка следов вела по узкой боковой лестнице на верхнюю набережную. Если убийца и оставил какие-либо следы, их давно затоптали обслуга ресторана, друзья Люпона и санитары.

Жалюзи нижнего этажа «Ля Тур д’Аржана» были по-прежнему опущены, дверь заперта. Я прошелся вдоль набережной Турнель, свернул на рю Кардинал Лемуан, еще раз внимательно оглядел асфальт в поисках окурков, крови – любых следов, которые мог упустить в предрассветных сумерках. Но на мостовой валялись только обрывки газет, собачьи фекалии и прочая дрянь.

В кафе на рю Кардинал Лемуан уже опустили выцветшие от солнца полотняные маркизы и официант выставлял на тротуар мраморные столики и соломенные стулья. Одновременно он следил за моими кружениями по перекрестку. Я сел так, чтобы видеть дверь, ведущую в «Ля Тур д’Аржан».

– Кафе-о-ле и сегодняшние газеты, пожалуйста.

Последнюю неделю парижская пресса писала почти исключительно о трансатлантическом перелете Чарльза Линдберга, но сегодня передовицы кричали о вчерашнем убийстве знаменитого арт-дилера. Самой пространной статьей разразилась, естественно, «Пари-Суар». Бартель превозносил покойного в качестве крупнейшего французского эксперта в области старинной мебели XVII–XVIII веков и величал его не иначе как «мэтр». Все некрологи упоминали, что месье Люпон преподавал в Сорбонне историю искусств, был автором множества монографий, статей, книг и альбомов об антикварной мебели, принимал активное участие в создании исторических ансамблей и экспозиций в Версале, Лувре и прочих музеях и внес неоценимый вклад в сохранение и воссоздание французского искусства и истории. Бартель даже сделал предположение, что, останься покойный жив, он непременно вошел бы в число «бессмертных» академиков.

Я понял, что быть антикваром в Париже почетнее, чем генералом в какой-нибудь южноамериканской диктатуре. Антиквариат отлично символизировал собой главное явление парижской жизни – непременное сочетание искусства и денег. После войны искусство стало выгодным помещением капитала, и его купля-продажа приносила несметные доходы. А старинная мебель, когда-то принадлежавшая коронованным особам, как раз расположилась на стыке материальных ценностей и исторических и национальных сантиментов.

Не забыл Бартель и о мадам Люпон. Он восхвалял ее как любящую и преданную супругу, верную помощницу и безутешную вдову. Зато конкурирующий орган печати «Ле Фигаро», видимо, в пику «Пари-Суар», посвятил целый разворот «близкой приятельнице» месье Люпона: «Марго Креспен – типичная «бабочка», то есть одна из молодых, самостоятельных, модных, работающих женщин, отказавшихся от семейной жизни в пользу наслаждений и неразборчивых связей с представителями обоих полов». Конкретно мадемуазель Креспен приписывали аферы с дадаистом Тристаном Тцарой, а когда дадаизм уступил место сюрреализму, его место в постели Марго, если верить газете, занял сюрреалист Луи Арагон. На фотографии из-под полузакрытых затененных век презрительно глядела брюнетка с высокими скулами и накрашенными губами. Читать про красивую женщину, ходящую, по французскому выражению, и под парусами, и на пару (à voile et à vapeur), было, несомненно, куда интереснее, чем про добродетели блеклой Одри Люпон.

«Бабочки» залетали на страницы «Ле Фигаро» не просто так. Париж был переполнен ими. Продавщицы, медсестры, конторщицы, модели, художницы и студентки по вечерам превращались в посетительниц кабаре, джазовых клубов и левобережных злачных мест, где завсегдатаи запивали крошечные катышки гашиша яркими коктейлями с джином или вдыхали кокаин с миниатюрных серебряных ложечек. Благодаря работе в госпитале мне было известно, что так же щедро в ночных клубах раздавались и венерические заболевания. Декадентство было в моде и наряду с дешевыми копиями коллекций модных кутюрье стало доступно каждому.

Наверное, поколение «бабочек» возникло не случайно. Сначала война заставила девушек работать, потом лишила их женихов и обесценила традиционные женские добродетели жертвенности и долга. И эти молодые красотки превратили свою отчаянную ситуацию в свободный выбор: долой тоскливую долю обвешанной детьми домохозяйки, мы имеем право жить, как нам угодно! В стремлении отвоевать себе все права и свободы мужчин они дошли до того, что даже внешне старались выглядеть андрогинами: перевязывали груди, худели, занимались спортом и коротко стригли волосы. На помощь им тут же пришли дизайнеры – Жан Пату и в особенности Шанель, предводительница этих амазонок. Ее геометрические, узкие, короткие платья при каждом движении струились вокруг женских тел и создавали видимость энергии. Впрочем, «бабочкам» споспешествовало все: от фокстрота и чарльстона, обнажавших напомаженные коленки, до предохраняющей от беременности диафрагмы, деликатно именуемой «датским чепчиком».

Мне, скорее, нравилась эта неразличимая армия свободных, обольстительных и отважных индивидуалисток. Во всяком случае, до тех пор, пока к ним не примкнула моя собственная жена. Только теперь я начал осознавать не только очарование, но и силу, а также опасность этой крайней женской эмансипации.

Что же касается покойного Ива-Рене Люпона, в описании «Ле Фигаро» он уже не выглядел таким однозначным знаменосцем антиквариата, каким его живописало перо Бартеля. Газета обильно цитировала «специалиста по старинной мебели» Марселя Додиньи, оспаривавшего профессиональное заключение месье Люпона насчет неких табуретов, размещенных в экспозиции Версаля. Из статьи создавалось впечатление, что в антикварных кругах по этому поводу произошел крупный скандал, в котором конечная истина покамест не восторжествовала. Я вспомнил смятую записку, найденную в ателье Люпона, – ее как пить дать написал Додиньи!

Гарсон вернулся с чашкой кофе. Я ткнул в портрет покойного на первой полосе и без особой надежды спросил:

– Вы вчера что-нибудь видели?

– Нет, мы были закрыты, – сокрушенно ответил официант. – Но сегодня уже приходили несколько журналистов и два фотографа, снимали вход в ресторан и там, внизу. – Он махнул в сторону реки. – А один месье тоже, как вы, все тут вокруг исходил. По тротуару рыскал, присматривался, явно что-то искал. – Он указал на рю Кардинал Лемуан.

– Полицейский? Журналист?

– Кто ж его знает. Я сначала подумал, что он вчера кошелек потерял, и подосадовал, что сам не догадался осмотреть тротуар. Пьяные иногда выходят из ресторана, могут и обронить. А потом увидел газеты и понял, что это, наверное, связано со вчерашней стрельбой.

– Он что-нибудь нашел?

– Не-а, пару раз прошелся и убрел куда-то.

– А как он выглядел? – Пять франков легли на угол стола.

Купюра исчезла в складках фартука, гарсон сдвинул брови, приложил палец к переносице, задумался.

– Долговязый такой, тощий, лысый, очкарик. Сутулый. Но, может, он таким казался, потому что сгибался чуть не до земли.

– Но это вряд ли имеет отношение к убийству. Стреляли-то внизу, у реки.

– А может, убийца побежал оттуда в сторону Контрэскарп и здесь обронил пистолет по дороге, – важно заявил гарсон.

– Вот как! Думаете, это был сам убийца?

Прыщавый начинающий детектив махнул тряпкой:

– Вполне возможно. Я на всякий случай сразу позвонил в полицию.

Добровольный помощник следствия кинул на меня косой взгляд. Я понял, что он запоминает мои приметы, и пояснил свой интерес:

– Надеюсь, преступника найдут. Я хирург из Отеля-Дьё, вчерашний раненый скончался на моих руках, после этого трудно остаться равнодушным.

Гарсон, разумеется, не мог знать, какую непробиваемо толстую шкуру я вырастил с тех пор, как повстанцы Кучек-хана расстреляли всех моих больных в Реште, и кивнул с почтением. В этот момент распахнулась дверь «Ля Тур д’Аржана», и усатый кряжистый мужчина в длинном белом фартуке вытащил мешок мусора.

Я положил на стол десять франков:

– Сдачи не надо.

Гарсон ловко смахнул купюру со стола:

– Удачного дня, доктор.

Он продолжал бдительно следить за мной, пока я шел к входу в ресторан. Я не сомневался, что он тут же позвонит в полицию и доложит о подозрительном высоком блондине, вынюхивающем детали убийства.

Усач из «Ля Тур д’Аржана», заметив меня, нахмурился:

– С газетчиками не разговариваю!

– Я не газетчик. Моя жена, мадам Ворони́н, вчера была среди гостей месье Люпона. Она забыла у вас шляпку. Такую черную, с вуалеткой.

Он взглянул на меня с любопытством:

– Ах вот как? Прошу прощения, месье!

Он вошел внутрь, спустя пару минут вернулся с чем-то, напоминающим остывшую лаву Везувия с облаком дыма в виде вуали.

– Простите, жена очень переживает по поводу случившегося. Вы что-нибудь видели, слышали?

Швейцар припрятал купюру с той же профессиональной ловкостью, что и гарсон:

– Я все рассказал полиции.

– Я не полиция, я муж, – я повертел в пальцах еще десять франков, – расскажите мне все, что интересно мужу.

За содержимое моих карманов толстяк повторил то, что я уже знал и без него:

– Я видел только, как месье Люпон подошел к вашей жене, когда она вышла из туалетной комнаты. Он что-то сказал. Мадам, похоже, рассердилась и выбежала из ресторана. Он вышел за ней, да так больше и не вернулся. Я надеюсь, мадам в порядке?

Больше тут делать было нечего, и с извергающимся вуалью «везувием» под мышкой я поспешил в Отель-Дьё.

У меня этот путь занял девять минут – по меньшей мере на десять минут меньше, чем вчера у Елены. Это, конечно, никак не указывало на ее вину, она ведь была расстроена, испугана, вдобавок потерялась в темноте и упала. Но теоретически эти лишние десять минут предоставляли ей необходимое время для того, чтобы спуститься с Люпоном под мост, застрелить его и все еще успеть появиться в госпитале в одиннадцать часов восемь минут.

В больничной аптеке я приобрел изрядное количество лекарств. В своем кабинете перепаковал их в большую коробку, засунул ее в саквояж и двинулся в Иранское посольство.

Посольство располагалось неподалеку от нашего дома, в красивом особняке на авеню Йена. Меня там хорошо знали, вместе с супругой частенько приглашали на торжественные приемы и всегда принимали с любезностью, полагающейся лейб-медику Реза-хана. Я любил бывать здесь.

В модерном Париже я тосковал по Тегерану, по дребезжанию колокольчиков верблюжьих караванов, бредущих на Большой базар, по запаху поднимаемой ими пыли, по журчанию арыка, текущего вдоль глухих каменных оград, через которые перевешиваются ветви абрикосов и гранатов, по воплям муэдзинов на рассвете. Восток впитывается в человека глубже аромата специй. А может, я тосковал по своей юности, по тем временам, когда еще только прибыл в столицу Персии из Решта. Тогда я пытался забыть войну, расстрел моих больных, мучительный путь в Тегеран с колонной беженцев. Мне было тридцать лет, жизнь казалась ужасной, безнадежной, бессмысленной, пустой и прожитой. Зато я был одинок, свободен и бесстрашен. По утрам я ставил клизмы пухлому предшественнику нынешнего шаха, а в остальное время изучал фарси, фотографировал красочный Большой базар, пытался осилить «Шахнаме» в оригинале и пил сингл молт с содовой в отеле «Кларидж». Я ничего не ждал, ни на что не надеялся и ничего не планировал до тех пор, пока на пороге моего дома не застрелили моего друга и тогдашнего жениха Елены – полковника Турова. То убийство заставило меня очнуться и изменило мою жизнь. Спустя год мы с Еленой поженились. Теперь я отчаянно скучал по лепету фонтана в нашем саду, по ночам на плоской крыше под звездным небом, по сладкому запаху горячего кизяка на рассвете, по свету в кухонном окне, встречавшему меня вечерами. Никакие варьете с полуголыми темнокожими девушками не могли заменить мне смысл и счастье тегеранского существования.

На сей раз меня принял секретарь посольства, месье Гаффари. В соответствии с персидскими правилами вежливости он поинтересовался, как поживает «достойнейшая Елена-ханум». Я уверил его, что прекрасно. Гаффари покивал и без явной связи заметил:

– Что же теперь будет с кроватью для его императорского величества? Вы меня обнадежили, что Люпон-ага нам поможет. Я уже дал свое слово интенданту Голестана, что мы раздобудем для шахиншаха настоящий шедевр!

На днях Гаффари сокрушался, что не может найти для тегеранского дворца шаха подобающее ложе, и я пообещал, что попрошу жену привлечь к поискам ее нового знакомого, ведущего эксперта французского антиквариата. Теперь месье Гаффари придется самому откапывать обещанный раритет.

Я перевел разговор на более приятную тему:

– Говорят, ваш племянник стал доктором медицины?

Гаффари приободрился, с гордостью перечислил достижения выпускника Сорбонны. Я вежливо кивнул:

– Иранскому народу нужны свои врачи.

– Давно пора освободиться от услуг неверных, – согласился со мной Гаффари. Спохватившись, он добавил: – Вас, многоуважаемый дженаб-а-доктор, это, разумеется, не касается. Каждый день я молюсь милосердному Аллаху, чтобы вам открылась истина, и уверен, что мои молитвы будут услышаны. Наш великий шах достоин того, чтобы его здоровье охранял правоверный.

Я не стал спорить, выудил из саквояжа коробку, открыл, показал двенадцать больших, плотно закупоренных склянок:

– Огаи-Гаффари, у меня тут новейшие антисептики и анестетики, которые могут пригодиться шаху в Тегеране. До тех пор, конечно, пока не найдется правоверный врач, способный принести его императорскому величеству больше пользы. Пожалуйста, запечатайте коробку и спрячьте к остальным медикаментам. Очень важно, чтобы все предназначенные для шаха лекарства остались стерильными и нетронутыми.

Я уже хранил в посольстве небольшую аптечку самых современных лекарств, которые собирал не столько для здорового шаха, сколько для своих хворых стариков в богадельне, так что просьба секретаря не удивила. Под плотной картонкой на дне коробки покоился браунинг. Бутыли весили около семи килограммов, и дополнительные полкилограмма пистолета уже не ощущались.

Завершив визит очередной порцией непременных вежливостей, я поспешил домой. Приближался полдень – время, когда к нам обещал нагрянуть инспектор Валюбер.

Ровно в двенадцать на пороге возникли запыленный серый костюм, котелок и толстые роговые очки, под которыми прятался инспектор.

– Рутинный опрос свидетельницы, – пояснил он с равнодушной усталостью, после чего принялся весьма дотошно расспрашивать Елену о вчерашнем вечере. – Мадам, вы курите?

– Очень редко.

– А какие сигареты?

– «Лаки Страйк».

– Окурок «Лаки Страйк» нашли под мостом Турнель.

Я разозлился:

– Извините, инспектор, весь Париж усыпан такими окурками! Он мог валяться там уже вечность!

– Он был свежим. От него еще пахло табаком.

– Кто угодно мог, проходя, швырнуть его хоть с моста, хоть с набережной.

– Окурок был раздавлен каблуком. Кто-то выкурил его, стоя под самым мостом.

– Инспектор, если на то пошло, вчера мадам Люпон курила именно «Лаки Страйк». Интересно, встречались ли в криминалистике случаи сговора между женой и любовником с целью убийства опостылевшего мужа?

– Вы полагаете, следствие не проверило эту гипотезу? Консьержка засвидетельствовала, что месье Бартель пришел в гости к мадам Люпон в восемь вечера, и оба оставались в квартире до половины двенадцатого. Соседи тоже видели, что его «Мерседес» все это время стоял напротив ее дома.

– Вам не кажется, что такой своевременный и откровенный визит смахивает на попытку создать алиби? Что, если это было заказное убийство?

– Если бы мадам Люпон или Бартель воспользовались чужой помощью, они бы рисковали шантажом. К тому же после ужина месье Люпон и вся компания собирались в дансинг на Монмартр. Как мог наемный убийца предвидеть, что Люпон выбежит в одиночку за вашей женой и спустится к реке? И разве он оставил бы свою жертву в живых? Нет, весь мой профессиональный опыт говорит, что это не заказное убийство. – Инспектор повернулся к Елене и вдруг, блеснув стеклышками очков, спросил: – Могу я взглянуть на ваш пистолет?

Значит, не поверил мне.

Елена приподнялась с кресла, я поспешно надавил на ее плечо:

– Я уже вчера сказал, что у нас нет никакого оружия.

Валюбер хмыкнул:

– Мне кажется, мадам Ворони́н думает иначе.

– Моя жена плохо понимает по-французски.

Но Елена все поняла моментально. Вскинув на меня удивленные глаза, подыграла:

– Мы же привезли из Тегерана папин «парабеллум»? Нет? – Она повернулась к инспектору: – Я думала, муж взял его с собой.

– Конечно, нет, дорогая. Невозможно таскать с собой эту ржавую пушку. – Ее находчивость и восхитила, и встревожила меня. Я пояснил Валюберу: – Покойный отец моей жены был майором Персидской казачьей бригады, от него в Тегеране у нас остался старый девятимиллиметровый «парабеллум». Инспектор, судя по вашему вопросу, пистолет, из которого стреляли в месье Люпона, все еще не найден?

– Найдем, – ответил Валюбер. – Сейчас водолазы обыскивают дно Сены.

Я искренне желал им успеха.

Затрезвонил телефонный аппарат. Елена махнула рукой:

– Не отвечай. Это газетчики. С утра названивают.

Я все же снял трубку, оператор сообщила:

– Вас вызывает номер LOU396.

Послышался развязный мужской голос:

– Добрый день, доктор Ворони́н? С вами говорит корреспондент «Ле Пети Паризьен». Мне известно, что Люпон скончался у вас на столе, вы были с ним в его последние минуты. Вы можете рассказать нашим читателям о его кончине? Он назвал своего убийцу?

Я сформулировал свой ответ, взвесив его тщательнее дозы сильнодействующего лекарства:

– У меня нет права делиться с газетами последними словами умирающего пациента.

– А ваша жена?..

Я вернул трубку на рычаг. Валюбер, конечно, тут же вцепился в меня:

– Что вы имеете в виду? Какие слова умирающего пациента? Люпон все-таки что-то смог сказать?

– Это просто маленькая месть газетчикам, инспектор. Мы же с медсестрой Тома уже объяснили, что больной только невнятно что-то прохрипел, но мы не сумели распознать в его хрипах ни слова. – Я выудил из кармана и протянул инспектору найденный обрывок ткани с пуговицей: – Зато на рассвете я подобрал вот этот клочок на рю Кардинал Лемуан метрах в двадцати от входа в «Ля Тур д’Аржан».

Он повертел клетчатую ткань грязно-горчичного цвета в руках:

– Вы думаете, у этой пуговицы есть связь с убийством Люпона?

– Стоит проверить. Может, Люпон содрал ее с пиджака своего убийцы.

– А может, она валялась там уже целую вечность, – язвительно повторил мои слова Валюбер.

– Нет, инспектор. Окурок может валяться, но это заметная и добротная пуговица, хоть и потертая. Посреди тротуара она сильно бросалась в глаза, я нашел ее до рассвета. Утром кто-нибудь непременно подобрал бы ее. Но это еще не все. Гарсон в кафе напротив упомянул, что сегодня утром на том самом месте рыскал высокий худой сутулый очкарик. Он что-то упорно разыскивал, но так и не нашел.

Инспектор спрятал пуговицу в карман.

– Да, гарсон звонил в Сюрте. Мы уже допросили месье Додиньи.

– А, так это был Додиньи? Я никогда его не видел. Он вроде яростный оппонент Люпона. И что он вам рассказал?

– Месье Додиньи вчера вечером был в театре Сары Бернар на премьере балета «Кошка».

– Он был с кем-то?

– Один. Но там наверняка было много его знакомых. Он уверен, что кто-нибудь из них видел его. Об убийстве он узнал только по возвращении домой, когда месье Бартель дозвонился до него.

– Так. А что насчет звонка в ресторан? Вы проверили, это в самом деле была секретарша Люпона?

– Нет, звонок был с номера мадемуазель Креспен.

– Минутку, только сейчас вспомнил…

Я пошел в кабинет и вернулся с брелоками.

– Уже после вашего ухода я нашел под операционным столом вот эти два ключа. Они выпали из смокинга Люпона.

– Да вы просто фокусник, вытаскиваете одну улику за другой, как зайцев из цилиндра! – восхитился Валюбер.

– Возможно, это признак разрыва между Люпоном и мадемуазель Креспен. Что, если она оказалась не склонна простить непостоянство любовника?

– Маргарита Креспен вне подозрения, – сухо ответил инспектор. – Телефонистка подтвердила, что в половине двенадцатого своими ушами слышала разговор мадам Паризо с ней. Девушка запомнила беседу – не каждый день люди сообщают о покушении.

– Возможно, мадемуазель Креспен каким-то образом успела вернуться.

Инспектор покачал головой:

– Я такого способа не вижу. От набережной Турнель до ее дома в Рамбуйе больше семидесяти километров. Даже по ровной прямой дороге ее «Ситроен С» не может развить скорость больше шестидесяти километров в час.

– Может, у ее автомобиля особо мощный мотор?

– Нет, наш механик взглянул на машину. Самый обычный двухлетний четырехцилиндровый кабриолет мощностью в одиннадцать лошадиных сил.

– Она могла воспользоваться другой машиной.

– Даже шестицилиндровый автомобиль не смог бы домчаться так быстро.

Я не сдавался:

– Как насчет аэроплана?

Инспектор хмыкнул:

– Вы и в самом деле боретесь за свою жену, как лев. И перелет Линдберга, кажется, произвел на вас чрезвычайное впечатление. Мадемуазель Креспен живет с матерью, и та подтвердила, что обе провели весь вечер вместе дома. Но, судя по диапазону ваших подозрений, доктор, Люпон и впрямь не успел сообщить вам имя убийцы. Или назвал имя, которое вас не устраивает.

– Единственный человек, в чьей невиновности я уверен, – это моя жена.

– Поделитесь со мной, на чем базируется ваша уверенность?

Туше́[3], въедливый инспектор Валюбер! Если бы веру мужчины в любимую женщину принимали в суде в качестве достаточного доказательства, мне не пришлось бы искать истинного преступника. Вслух я сказал:

– К сожалению, невиновность не всегда оставляет следы. Но вдова Люпона, его любовница, Бартель, Додиньи – любой из них гораздо более вероятный подозреваемый, чем моя жена. У каждого из них могли быть мотивы убить его, а Элен два дня назад даже не ведала о его существовании.

– Увы, доктор. Каждый из них был в другом месте, а месье Люпон погиб после того, как оскорбил вашу жену и побежал за ней.

Я привел последний довод:

– Он с кем-то дрался. Согласитесь, что вряд ли он бил кулаком мою жену и она отодрала ему лацкан.

Инспектор поиграл карандашом:

– Почему «вряд ли»? Может, он ни с кем не дрался, а потащил мадам Ворони́н под мост, а она сопротивлялась?

Елена возмутилась:

– Меня никто никуда не тащил! Я даже не знала, что он выскочил за мной!

Я скрипнул зубами:

– Не так-то просто стащить по крутой темной лестнице без перил упирающуюся женщину. Оба непременно упали бы.

– Мадам, – полюбопытствовал инспектор, – медсестра Тома упоминала, что у вас повреждено колено.

Нет, я был уверен: если бы Люпон потащил Елену под мост, она бы мне об этом рассказала. Конечно, рассказала бы.

– Я была на высоких каблуках и споткнулась, когда бежала к госпиталю.

– От ресторана до госпиталя восемьсот пятьдесят метров. Вы бежали это расстояние целых двадцать минут?

Елена растерянно оглянулась на меня. Я ничем не мог ей помочь. Меня самого мучили эти лишние десять минут.

– В темноте я заблудилась, и мне пришлось возвращаться.

– Как вы могли заблудиться? Вы же шли по набережной, вдоль реки. Вы не заметили Нотр-Дам?

Она дрожащими пальцами заправила волосы за ухо.

– Было очень темно, и мне было страшно. Только на мосту Сен-Мишель я обнаружила, что пробежала мимо Малого моста, и мне пришлось вернуться обратно.

Валюбер выудил из портфеля документ, положил перед ней:

– Мадам Ворони́н, будьте добры, распишитесь вот тут. Это обязательство не покидать Париж. И я вынужден забрать ваш паспорт. Как только убийца будет найден, вы получите его обратно.

Елена покорно придвинула к себе бумагу, я возмутился:

– С какой стати? У моей жены не было никакого мотива.

Валюбер снял очки, потер глаза. Они оказались усталыми и бесцветными, под ними висели сизые мешки.

– Расследование будет продолжаться, это только начало, не волнуйтесь. Мы не знаем, что произошло после того, как месье Люпон выбежал за вашей женой. Мы только знаем, что мадам Ворони́н появилась в больнице спустя двадцать минут, и за это время кто-то ранил Люпона. Кстати, я попрошу вас обоих завтра зайти в полицейское управление на Кэ д’Орфевр[4], спросите там меня. Вам придется сдать отпечатки пальцев. Это тоже общая мера для всех подследственных.

– Я тоже подследственный? Я-то каким образом мог стрелять в месье Люпона? Я безотлучно находился в больнице.

– Ваши отпечатки, доктор, мы берем, чтобы нам было легче разобраться. Вы ведь дотрагивались до этих ключей, например.

Валюбер отвечал достаточно любезно и терпеливо, но так, словно хотел убедить нас в том, что, кроме моей жены, убить Люпона было просто некому.

После его ухода Елена подошла ко мне, прижалась, крепко обхватив меня за шею:

– Саш, прости. Столько неприятностей из-за меня…

Я должен был почувствовать, как ей страшно, как одиноко, как нужна моя поддержка. Да я и почувствовал, только был слишком взбешен, чтобы утешать ее. В голове неистово крутился водоворот из всего услышанного, в нем тонули мои надежды доказать ее невиновность. Именно это казалось мне самым важным, а вовсе не ее настроение.

Я раздраженно ответил:

– Неприятности в основном не из-за тебя, а из-за того, что Люпона застрелили.

– Да, но все равно получилось ужасно. Он такой оказался отвратительный тип! – Она разомкнула оставшееся безответным объятие. – Я, конечно, не радуюсь его смерти, но мне его совсем не жалко. – Она отступила на шаг. – Ты ведь не подозреваешь меня?

– Елена, это недостойный нас вопрос. Ты взрослая женщина, моя жена. Разумеется, я не подозреваю тебя в убийстве. Но если ты хочешь, чтобы я ответил откровенно – я считаю, что твой образ жизни в Париже легкомыслен.

Ее плечи поникли, словно из нее выпустили воздух. Она отвернулась и ушла в спальню. Мне надо было догнать ее, сказать, что люблю, а еще лучше – заняться с ней любовью, но мне было не до ее капризов. У меня самого настроение было хуже некуда, и я видел лишь один способ все исправить – найти убийцу Люпона. Я заперся в кабинете с кипой газет и принялся искать в журналистских репортажах хоть какую-нибудь зацепку для расследования. Почему я был так черств? Почему винил ее? Ревновал? Осуждал? Неосознанно мстил ей за собственный страх и собственную беспомощность? Может быть, когда любимый человек беззащитен, слаб и нуждается в нашей любви и ласке, мы начинаем выделять их скупее?

Как бы то ни было, вместо того чтобы примириться с женой, я прочитал интервью с телефонной барышней, описавшей, как 27 мая в 23:25 женский голос из ресторана «Ля Тур д’Аржан» попросил соединить с частным номером в Рамбуйе. После соединения барышня намеревалась отключиться соответственно правилам, но успела услышать, как звонившая, задыхаясь, воскликнула: «Марго, Ив-Рене ранен!» Это так заинтриговало телефонистку, что она замерла с трубкой в руке и невольно прослушала всю беседу. По ее словам, обе абонентки были сильно потрясены. Звонившая сообщила Марго, что уже вызвали «Скорую помощь», жертву повезут в Отель-Дьё. Марго ужасалась, ахала, растерянно и потрясенно переспрашивала, под конец сказала, что перезвонит в госпиталь, и отсоединилась. Разговор продолжался три минуты.

Мои дедуктивные занятия прервало появление Елены. Пока я ковырялся в газетах, она успела из домашнего, родного и привычного воробышка перевоплотиться в свою светскую ипостась, которую, если честно, я не любил, а может, даже побаивался. В матросской блузе и короткой плиссированной юбке она была неотличимой от прочих «бабочек» Парижа. Тонкие нити бровей разлетелись до висков, на губах возникло темно-вишневое сердечко. На родном лице это сердечко выглядело святотатственной профанацией, как если бы дешевой помадой размалевали улыбку Джоконды.

– Я еду в «Китеж», там обещали выставить мои модели.

– Ты уверена, что это сейчас важно?

– Может, и нет, но я стараюсь держаться за то, что важно мне.

– За фетровые шляпки? Это важно?

– А что, по-твоему, важно? Забиться в щель и бессмысленно трястись от страха?

– Не знаю. Семья, дом. У нас давно уже готовит и убирает одна Антонина Михайловна. Ты целыми днями порхаешь по Парижу рекламным манекеном.

– Я стараюсь пробиться, начать карьеру, продвинуть свои дизайны…

У меня непроизвольно дернулся уголок рта. Она это заметила, упрямо повторила:

– Да, дизайны! Для меня мои шляпки – мое творчество! И мне необходимо найти заказчиков. Почему ты вдруг противишься этому? В Тегеране я тоже делала головные уборы и продавала их в своей лавке, и ты всегда поддерживал меня и радовался моим успехам.

– В Тегеране лавка была нашей, для нас, после нас, после семьи. Твое сердце было дома. Я возвращался с работы, меня встречал твой веселый голос. Я был счастлив!

– Знаешь, сейчас мне трудновато порхать по дому с веселым голосом. Даже ради твоего счастья.

Может, она надеялась, что я остановлю ее, но я уже подустал от этих споров, в которых все время оказывался обидчиком, поэтому с деланой бодростью ответил:

– Отлично, поезжай.

Входная дверь захлопнулась с гулким грохотом. Ничего отличного не было. Наши отношения неслись на скалы со скоростью плохой вести. Елена изменилась. Успех, мир парижской моды, светская жизнь – вот что стало главным в ее жизни. Все то, что втянуло ее в скандальное убийство.

Я позвонил нашему с Дерюжиным приятелю Борису Ивановскому, бывшему гвардейскому офицеру. В Париже Борис стал знаменитым автогонщиком. К сожалению, Ивановский подтвердил, что даже он не смог бы добраться от набережной Турнель до Рамбуйе за полчаса. Уж если победитель всех автогонок не справился бы, то вряд ли этот рекорд поставила мадемуазель Креспен.

Я допивал в одиночестве второй бокал каберне, когда тишину пустой квартиры разорвал телефонный трезвон:

– Дженаб-а-доктор? Это говорит с вами ваш друг и покорный слуга Хассан Гаффари.

– Ас-саляму алейкум, многоуважаемый огаи-Гаффари. Не случилось ли чего?

– Ваалейкум ассалам, Воронин-ага. Увы, случилось! Коробка с драгоценными лекарствами, которые вы доверили мне, недостойному, выпала у меня из рук, и некоторые бутыли разбились!

– Что ж делать, такое случается, уважаемый огаи-Гаффари. Я принесу новые лекарства.

– Да… – Он слегка замялся. – К сожалению, это случилось при баспорсе Валюбере…

– При инспекторе Валюбере?

– Да-да. Огаи-Валюбер пришел в посольство и очень настойчиво расспрашивал о вас и Елене-ханум. Я, разумеется, превозносил вас и ваши заботы о его императорском величестве. И в своей дурости упомянул, что только сегодня вы попросили припрятать коробку с медикаментами, предназначенными нашему повелителю, да подарит ему Аллах долгие годы! Огаи-Валюбер потребовал взглянуть на них. Увы, тяжелая коробка выскользнула из моих слабых рук, и из нее вывалился пистолет. И этот баспорс Валюбер – чтоб он горел в аду! – сразу спросил, не вы ли принесли это оружие? Я просто не знал, что сказать.

– Вы не обязаны были ничего говорить, огаи-Гаффари. У инспектора нет никакой власти на территории посольства.

– Я пытался помочь вам, даже спросил господина посла, но его превосходительство решил, что мы должны отдать этот пистолет полиции.

– Вот как? Наверное, господин посол не понял вашего вопроса. Он никогда не признал бы права французской полиции реквизировать что-либо на территории посольства. А тем более вещи, оставленные в посольстве лейб-медиком его императорского величества.

– Кто же мог знать, дженаб-а-доктор? Ведь если бы мы отказали этому баспорсу, он бы заподозрил вас! Только поэтому я посоветовал его превосходительству отдать этот пистолет полиции! Только чтобы помочь вам, чтобы все их проверки показали, что этот пистолет не имеет никакого отношения к убийству!

Похоже, новоиспеченный медик в семействе Гаффари ищет себе достойное место работы.

– Я вам очень благодарен. Я непременно сообщу его императорскому величеству, что когда речь идет о помощи мне, вы и господин посол готовы не считаться с экстерриториальностью посольства Ирана. Я надеюсь, его императорское величество правильно оценит ваши усилия.

Мерзавец запнулся, но тут же снова растекся медом:

– Было бы куда хуже, если бы я не отдал пистолет. Ведь все проверки докажут вашу невиновность. Этот инспектор, похоже, подозревал Елену-ханум! Пусть лучше они винят свои французские законы, которые позволяют безнаказанно оскорблять чужих жен! Я предупредил баспорса Валюбера, что вы пользуетесь неограниченным доверием нашего шаха. Мы потребовали от французской полиции относиться с величайшим почтением к лейб-медику шаха Ирана и к его супруге.

Если это будет зависеть от огаи-Гаффари, мне недолго осталось рассчитывать на уважение, полагающееся шахскому лейб-медику.

– Спасибо вам, дженаб-секретарь, за вашу защиту и помощь. Удачи вашему племяннику в его медицинской карьере. Не сомневаюсь в его преуспевании.

До сих пор у полиции были неопределенные и недоказуемые подозрения насчет Елены. Теперь они усугубились моей попыткой спрятать браунинг.

29 мая, воскресенье

Я проснулся с тяжелым ощущением надвигающейся беды. С проклятым пистолетом все вышло хуже некуда, и виноват был только я. Поиски истинного преступника стали первейшей необходимостью.

Искупая свой промах, я все утро старался быть с Еленой как можно более ласковым, но с тревогой заметил, что впервые за все совместные годы мне пришлось принуждать себя к этому. Чем чаще она подходила ко мне, закидывала мне на плечи руки и прижималась, чем настойчивее расспрашивала, чем пристальнее следила за мной, тем труднее становилось вымучить из себя знаки любви. В свое оправдание я мысленно твердил, что чувство проявляется в делах, а не на словах. Я сниму с Елены подозрение в убийстве, и она уже никак не сможет упрекать меня в недостатке внимания или в холодности. А пока с облегчением поспешил в госпиталь, благо в этот выходной я был дежурным врачом.

Осмотр пациентов, прорвавшийся аппендикс с гнойным перитонитом, ущемленная грыжа, ампутация гангренозного пальца на ноге, консультации и назначения заполнили день. Только после обеда в госпитале наступило затишье, и я смог уединиться в кабинете с кипой свежих газет.

В «Ле Пети Паризьен» я быстро нашел результат моего вчерашнего намека репортеру. Цитируя «анонимные, но верные» источники, газета сообщала, что умирающий перед смертью успел сделать своему врачу некое признание, которое редакция опубликует, как только позволит ход следствия. Мне оставалось ждать, кого встревожит это известие.

О загадочном убийстве влиятельного и богатого арт-дилера писали все газеты Франции вплоть до коммунистической «Юманите». Эмигрантская пресса прознала об участии соотечественницы в уголовном происшествии, и «Последние новости», «Иллюстрированная Россия», «Возрождение» и множество изданий помельче извергались спекуляциями и новыми подробностями. Зловещий образ молодой «персиянки» русского происхождения пленил и французскую печать. Журналисты расспрашивали о мадам Ворони́н ее новых знакомых, намывали из их пустопорожних сплетен золотники мелких сенсаций, судачили по поводу ее отношений с Люпоном, допытывались мельчайших подробностей у ресторанной обслуги и прозрачно намекали, что полиция считает Елену главной подозреваемой. Видимо, конфискация браунинга произвела соответствующее впечатление на сыскной отдел, и эта информация просочилась к хроникерам. Каждое упоминание моей жены в связи с покойным селадоном било под дых. Я словно жевал эту типографскую краску, и на языке появился отвратительный, непереносимый кисло-горький вкус.

Впрочем, читателей интересовали и прочие женщины Люпона. «Пари-Суар» опубликовала длинное интервью с Одри Люпон, в котором вдова защищала профессиональную и личную репутацию мужа. По ее словам, покойный супруг был преуспевающим, талантливым, знаменитым, исключительным и настолько привлекательным, что некоторые отчаявшиеся и бессовестные женщины вешались на него без малейшего поощрения с его стороны. Не упоминая имени Марго Креспен, вдова тем не менее рассказывала, что некоторые «стареющие потаскушки» из шкуры вон лезли, безуспешно пытаясь отбить верного семьянина. Одри нисколько не удивилась бы, узнав, что супруг пал жертвой какой-нибудь экзальтированной наркоманки. Сам же покойный любил только ее, свою жену. И свою профессию, в которой являлся экспертом высочайшего класса и неутомимым собирателем культурного наследия Франции.

Бестактный репортер «Ле Фигаро» напрямик спросил вдову о Марго. Из ответа Одри следовало, что между ее преданным и безгрешным супругом и этой охотницей за мужчинами никогда не было ничего общего, но это никак не снимало с нее подозрений в его убийстве. «Безрезультатно перекочевавшие через множество постелей охотницы за мужьями на пороге четвертого десятка склонны питать несбыточные надежды, фиксироваться на чужих, посторонних мужчинах и преследовать их, – уверяла вдова. – Ив-Рене ни ее, ни прочих ей подобных отчаявшихся девиц не поощрял. Однако Марго Креспен была упорнее и наглее других: она буквально вешалась ему на шею, впрочем, как и многим другим богатым и знаменитым мужчинам. Но все эти настырные женщины, включая невесть откуда взявшуюся русскую модистку Элен Ворони́н, не значили для моего мужа ничего, совершенно ничего!»

Добрались газетчики и до Клэр. Или она добралась до них. Во всяком случае, словоохотливая мадам Паризо умудрилась подпортить идиллическую картину семейного счастья Люпонов. Из ее слов следовало, что рядом с преданной и любимой женой каким-то образом все же соседствовало множество женщин, и последней из них оказалась «прекрасная персиянка», из-за которой получила отставку светская львица Марго Креспен. Добросердечная Клэр умудрялась сочувствовать и жене, и любовнице (я же невольно представлял себе трясущееся от накала чужих страстей страусовое перо в огненных кудрях мадам Паризо): «Представьте, что женатый мужчина подает надежду незамужней женщине, которая уже много лет ищет хорошую партию. Допустим, он рассказывает ей, что у него давно уже не брак, а одно неприятное соседство. Разумеется, я не имею в виду Люпонов! Они были исключительно счастливой и гармоничной парой. Но мы же все знаем, что говорят мужчины любовницам, не так ли? Мол, все, что ему нужно для полного счастья, – это встретить родственную душу. И одинокая бедняжка, естественно, из кожи вон лезет, чтобы стать этой родственной душой – забрасывает всех прочих ухажеров, менее успешных и перспективных. Часами, днями, да что там – неделями и месяцами сидит и ждет его. Я достоверно знаю, что мадемуазель Креспен предложили выгодный контракт в Алжире, но она отказалась из-за этой фата-морганы. Потому что, мы ведь знаем, женатый любовник подает надежду, сыплет признаниями, обещаниями. А потом вдруг охладевает, увлекается другой. А прежней «родственной душе» дает отставку, словно прислугу рассчитывает. Нет, хуже! Потому что ей никто не возмещает утерянные годы. Разумеется, я не имею в виду никого конкретного, я рассуждаю чисто гипотетически. Что касается месье Люпона, они с Одри жили душа в душу – пример для всех своих знакомых. Но на ужине в «Ля Тур д’Аржане» с нами была такая милая русская тихоня, жена какого-то лекаря из Отеля-Дьё, мадам Элен Ворони́н. Да, ничего особенного, но новая женщина всегда привлекательна в мужских глазах, не так ли? Как вы думаете, у прежней любовницы не возникнет желания отомстить? Ах, это такое горе для моей несчастной Одри, у меня просто нет слов! Какое счастье, что рядом с ней такой преданный друг, как Антуан Бартель!» Справедливости ради, мадам Паризо подчеркивала, что Марго Креспен, разумеется, совершенно вне подозрения: «Я позвонила ей домой немедленно после убийства. Человек ведь не может одновременно быть в двух местах, не так ли? Уверена ли я, что говорила с ней лично? Конечно! Мы знакомы много лет, я прекрасно знаю ее голос и дословно помню наш разговор. Я разбудила ее. А когда сообщила, что Ива-Рене ранили, Марго едва не потеряла сознание. Это известие просто убило несчастную, она с трудом могла говорить. Оно и понятно, даже если Люпон и променял ее на эту русскую, она ведь все еще надеялась. Нет, что вы, у нее никогда не поднялась бы рука на него. Я же говорю вам, при всем своем желании она не могла убить его, потому что в это время была в Рамбуйе. Уж скорее я поверю, что стреляла эта новая пассия, мадам Ворони́н. Ив-Рене пользовался бешеным успехом, хотя сам, разумеется, был безупречным семьянином. Но Элен, знаете ли, долго жила в дикой Персии, а там такие зверские нравы!»