– Можно?
Унылый, сутулый и долговязый солдат, нестроевой статус которого был понятен любому искушенному взору по одному только неряшливому мундиру с болтающимися на соплях тусклыми пуговицами, погонами, съехавшими куда-то на грудь, и коротковатыми рукавами, обнажавшими мосластые запястья, а более всего – по повисшей чуть ли не до колен пряжке ремня, украшенной каким-то смазанным гербом, цепляясь прикладом длиннющей винтовки с примкнутым штыком за все возможное и невозможное, ввел Бекбулатова в кабинет и представился по форме:
– Рядовой караульной роты Пшимановский заключенного номер три тысячи двести пятьдесят пять доставил!
Кабинет, скрывающийся за монументальной дверью, украшенной надраенными до солнечного блеска, но глубоко проеденными местами ядовитой зеленью латунными цифрами «66» (впереди номера кто-то не без яда нацарапал на облупившейся краске чем-то острым еще одну шестерку, намекая, видно, на нечто инфернальное, свившее здесь свое гнездо), сильно напоминал школьный пенал, поставленный на ребро: непомерно высокий потолок при исключительной узости помещения, уходящего вдаль не менее чем на десять метров.
В бесконечно далекой перспективе, за конторским столом, едва видным из-под рыхлых и шатких пирамид канцелярских папок, а также разного вида, оттенка, формата и степени ветхости бумаг, сложенных в относительном порядке и разбросанных совершенно произвольно, высовывалась чья-то плешь, старательно заретушированная жидкими волосенками, черными и блестящими, аккуратно зачесанными набок, но все равно предательски светившаяся сквозь все декорации.
Сидевший поднял голову на призывный глас и, вперив в вошедших долгий взгляд из-под круглых очков в металлической оправе, задумчиво принялся грызть деревянный черенок перьевой ручки, которую сжимал в руке.
Несмотря на солидную лысину, чиновник был относительно молод – лет тридцать-тридцать пять – и несколько пухловат. Видимо, для того чтобы придать себе мужественности, он отпустил усы, которые, увы, росли жидковато, и все попытки как-то напомадить их, придать воинственности, что ли, привели к тому, что упитанная физиономия столоначальника приобрела разительное сходство с кошачьей.
Одет «котяра» был в черный сюртук полувоенного покроя без каких-либо знаков различия, обильно присыпанный по плечам перхотью, в очередной раз доказывавшей, что почти полное отсутствие волос сему бедствию не преграда…
Наконец взор чиновника приобрел некую осмысленность.
– Вольны, э-э-э… сольдат…
Рядовой Пшимановский, представить которого стоящим по стойке «смирно» мог только человек, обладающий поистине необузданной фантазией, расслабился еще больше, что само по себе, да еще в сочетании с его фигурой, узкой в плечах и широкой в бедрах, для человека военного было зрелищем почти порнографическим.
– Вольны, сольдат!
Встать еще вольнее было просто невозможно физически, и Пшимановский растерянно обратил к своему подконвойному лошадиное лицо, словно прося помощи.
Видя, что его не понимают, чиновник горестно вздохнул, с минуту рылся в бумагах, прежде чем извлечь на свет божий растрепанную книжицу, еще дольше листал ветхие страницы туда-сюда и наконец водя для верности пальцем, прочел, налегая на последний слог:
– Свободны…
– Оба?!! – еще более изумился конвоир, становясь похожим на вопросительный знак.
– Нет… Только ви, сольдат. За… М-м-м… Э-э-э… Заключенного положитье… Э-э-э, оставьтье…
Обрадованный солдат перебил толстячка, запутавшегося в глаголах окончательно, совсем непочтительно:
– Тогда расписочку позвольте…
Когда, грохоча прикладом своего допотопного «оленобоя»[8] о стены и мебель, царапая штыком стены, а ружейным ремнем цепляя за ручки шкафов, унося в нагрудном кармане мундира листок с накорябанными странным чиновником неразборчивыми каракулями, рядовой Пшимановский удалился, хозяин кабинета приглашающе указал по-детски пухлой короткопалой ладошкой на расшатанный стул:
– Садитьесь…
Владимир не стал привередничать, усевшись по-хозяйски на скрипящее сиденье и скрестив руки на груди.
– Ваше имя, род… э-э-э… деятельности?..
Каждый вопрос, даже самый короткий, превращался для толстячка в настоящую пытку. Он кряхтел, пыхтел, шипел что-то нечленораздельное себе под нос, а пальцы его мелькали над растрепанной от частого употребления книжицей, которая, как понял уже Бекбулатов, представляла собой словарь.
– Quelle merdet!?[9] – наконец проникновенно заявил чиновник, швыряя свой талмуд на стол и глядя прямо в лицо Владимиру.– Eh bien, que pour le merdet, cette langue polonaise[10]
– Que tu as fixй les yeux sur moi, le Slave sale?[11]
Не ожидая разумного ответа на свой риторический вопрос от «тупого варвара», как он себе под нос окрестил штаб-ротмистра, хозяин кабинета снова зарылся в ветхий разговорник.
– Le nettoyage n'empкchait pas vos vкtements aussi,[12] – с достоинством заметил Владимир, закинув ногу за ногу и покачивая носком одного из грязных и рваных, к тому же разных, ботинок, полученных им взамен утопленных в памятное утро.
«Это моветон, господа, – сердито подумал он, отвлекшись на минуту от своего незавидного положения. – Выслушивать всякие грубости от какого-то лягушатника, пусть и на государственной службе…»
– De non votre esprit…[13] – недовольным тоном начал было чиновник, но тут до него наконец дошло.
Оторвав взгляд от бумаг, человек в черном недоверчиво всмотрелся в лицо Бекбулатова и вдруг просиял:
– Vous le Franзais?[14]
– Pas tout а fait…[15] – скромно опустив глаза, предпочел дипломатию прямому ответу штаб-ротмистр.
Через несколько минут Владимир и чиновник в черном, оказавшийся на поверку лейтенантом французского «La lйgion йtrangиre» [16] Людовиком Пертинаксом, уроженцем солнечного Прованса, уже были закадычными друзьями-приятелями. Дверь кабинета была срочно заперта изнутри на ключ, украсившись снаружи листком с лаконичной надписью на каком-то странном диалекте (Пертинакс клятвенно утверждал, что это «propre polonais» [17]), гласившей о том, что хозяин вынужден удалиться на неопределенное время по весьма важным, не терпящим отлагательства делам. Занимающие стол бумаги волшебным образом, не меняя очертаний хаотичного нагромождения, перекочевали на широкий подоконник, а стол украсился бутылочкой (да что там бутылочкой – бутылью из темного стекла объемом в добрых полтора литра!) с неким содержимым… Характер жидкости прояснился сразу же после раскупоривания, так как тесное помещение тут же наполнилось благословенным ароматом хорошо выдержанного коньяка, то есть свежераздавленных постельных клопов, по-латыни именуемых, как сообщил штаб-ротмистру словоохотливый хозяин кабинета, Сimex lectularius. Закуска была под стать «горячительному»: янтарный ноздреватый сыр, свежая зелень, фрукты, что-то нежно мясное в нарезке…
При виде всего этого великолепия, как по мановению магического жезла возникшего посреди убогого обиталища канцелярской крысы, рот князя мгновенно наполнился голодной слюной (последняя кормежка в тюремной камере ни в какое сравнение не шла с подобным натюрмортом, источающим аппетитнейшие запахи, да и относилась к настолько отдаленному прошлому, что не стоило и вспоминать), и он, как вы понимаете, не слишком горячо противился приглашению лейтенанта разделить с ним скромную холостяцкую трапезу…
Нищеброд, встреченный Бекбулатовым в канализационной трубе, оказался крысой.
Нет, не серым хвостатым грызуном – настоящим хозяином всех подземных коммуникаций, а не столь симпатичным внешне, но таким же вороватым, грязным и подлым человечишкой…
Уже через полчаса после ухода бродяги якобы за провиантом для нового товарища по несчастью штаб-ротмистра скрутили дюжие молодчики в черной форме, мало чем отличающейся от той, что была сейчас на Владимире, предварительно забросав его убежище шашками со слезоточивым газом.
Обидно, что от неожиданности князь не только не успел применить оружие, но и толком двинуть кому-нибудь в рыло – не до того было отчаянно кашляющему и захлебывающемуся слезами и соплями беглецу. Чем и воспользовались атакующие…
Однако на выходе уже скованный наручниками Бекбулатов умудрился все же, оглядевшись кое-как сквозь пелену слез, врезать ребром ступни под коленку нахально ухмыляющемуся стукачу и с глубоким удовлетворением услышал его плаксивый вой. Увы, за этим справедливым по своей сути актом возмездия от одного из полицейских тут же последовала «местная анестезия» в виде полновесного удара резиновой дубинкой (не той ли, трофейной?) по голове, надолго отправившего Владимира в нокаут…
Понимание того, что привычный мир, наполненный своими прелестями и горестями, преимуществами и недостатками, мир, где ждали штаб ротмистра верные друзья, нежные любимые, терпеливые и не очень кредиторы и просто враги, остался где-то далеко-далеко, за невообразимой гранью сущего, постепенно пришло уже в тюрьме.
Особенно явным оно стало после того, как сменяющиеся следователи долго и нудно допытывались у него, правда избегая совсем уж радикальных мер, где он взял пистолет (причем не пистолет вообще, а ТАКОЙ пистолет) и что означает карточка с чужим портретом. Поняв, что совершил что-то из ряда вон выходящее, Владимир решил «уйти в отказ» и в конце концов был водворен в камеру, где неприятная догадка оформилась окончательно…
Если бы не переполнявший тесную камеру местного узилища многочисленный уголовный люд, князь решил бы, что находится в сумасшедшем доме – настолько ошеломляющим оказалось свалившееся на него открытие.
Хотя еще в бытность свою гусарским поручиком Бекбулатову и довелось пару лет послужить в Царстве Польском, точнее, в милом городке Белостоке, где был расквартирован одно время его полк, языком Мицкевича и Шопена, увы, в достаточной мере он так и не овладел. Местные дамы до определенных пределов общения вполне удовлетворялись его французским, на несовершенство которого еще в нежном детстве пенял Владимиру его добрый гувернер мсье Леруа, а перейдя указанные пределы – интернациональным… С рогатыми же мужьями опускаться до подобных тонкостей в гусарской среде вообще было не принято. Конвейер, описываемый формулой: «Скандал + перчатка + вызов = барьер», работал без перебоев… Именно из-за его четкой работы, не допускающей сбоев и простоев, поручику Бекбулатову и пришлось в конце концов приостановить изучение польского языка и с временной потерей звездочек на погонах, под рыдания безутешных дам – от светских львиц, до миленьких горняшечек и белошвеек – и злорадное шипение шляхтичей и прочих горожан мужеска полу покинуть сей гостеприимный город…
Слабые познания в местном диалекте, еще более отличающемся от канонической формы польской мовы, чем язык, скажем, белых североамериканцев от оксфордского английского, вызвали ярость невольных сокамерников, справедливо заподозривших в новичке ненавидимого и презираемого коренного жителя, то есть москаля, поэтому, вместо немедленного пополнения своих лингвистических запасов штаб-ротмистру пришлось самому на некоторое время сделаться учителем… Приемы рукопашного боя, которыми Владимир владел гораздо лучше, чем французским языком, и почти так же хорошо, как… хм, интернациональным, были доходчивы и легко усваивались благодарными учениками всего после нескольких повторов. После того как добрая половина их оказалась в живописных позах на заплеванном грязном полу, а остальная, дрожа от страха за свою шкуру, – под нарами, демонстрацию того самого лома, против которого, как известно, нет приема, пришлось, опять-таки вынужденно, прекратить…
Едва не до смерти отравленному слезоточивым газом князю пришлось простучать зубами в тесном, как шкаф, и холодном, словно морг, карцере всего ничего – какую-нибудь недельку, пока администрация тюрьмы деятельно искала, куда бы сплавить неудобного и непонятного арестанта. Не найдя ничего более подходящего, агрессивного «постояльца» временно вернули в камеру, правда отсадив из нее куда-то всех побывавших на полу после знакомства с кулаками, пятками, неслыханно прочной черепной коробкой и прочими не менее убойными частями бекбулатовского организма.
Выход был все же в конце концов найден, причем с пресловутой польской изворотливостью, передавшейся, видно, через столетия от определенного рода бывших сограждан, более-менее организованно перекочевавших в мире Бекбулатова в более хлебные места Российской империи…
В одно прекрасное утро штаб-ротмистра со всей почтительностью (некоторые надзиратели тоже уже имели честь ознакомиться с разносторонними талантами арестанта, лежавшими далеко вне сферы лингвистики) извлекли из камеры и повели куда-то… То ли начальство тюрьмы не ожидало от своего «крестника» особенной тяги к воле, то ли, наоборот, уповало на нее, но его отправили без наручников чуть ли не через весь город в некое административное здание под конвоем одного, уже знакомого нам, рядового Пшимановского. То, что допотопная винтовка нескладного и добродушного, словно некоторые из животных, которых он отчасти напоминал, Войцеха вообще не заряжена, выяснилось спустя какие-то пятнадцать минут.
Долговязый солдат, оказавшийся весьма словоохотливым (причем словоохотливость его возрастала от пивной к пивной, которые странноватая парочка посещала с завидной регулярностью на всем протяжении долгого маршрута), мешая польские, немецкие и даже русские слова поведал своему «с неба свалившемуся» подконвойному много такого, чему уши штаб-ротмистра просто отказывались верить.
По словам Войцеха, Владимир пребывал сейчас именно в Москве, однако не во второй столице Российской империи, древнем стольном граде, где испокон века короновали государей всероссийских, а в административном центре Речи Посполитой Московской – восточной части триединой Польской монархии, раскинувшейся от Вислы до Волги и от вятских лесов до степей Малороссии.
Хотя, собственно, таких понятий, как «Малороссия» да и «Россия», вообще в этом мире не существовало…
Из-за фатального просчета новгородцев, остерегшихся звать в качестве главнокомандующего своей дружиной многоталанного Александра Ярославича, стальная лавина крестоносцев Тевтонского ордена в 1242 году хлынула на только что пережившие кошмар первой волны монгольского нашествия русские земли, огнем и мечом насаждая у восточных славян католичество и немецкий «орднунг[18]». Конечно, колонизация громадных по европейским меркам просторов «Остланда[19]» заняла у немцев, ряды которых пополнялись почуявшим наживу разноплеменным людом со всей Европы, не годы, а несколько столетий, выхолостив попутно напрочь запал эпохи великих географических открытий. К чему, рискуя жизнью, тащиться на хрупких, словно ореховых, парусных скорлупках вокруг Африки в поисках морского пути в Индию, не говоря уже о самоубийственном пути через Море мрака на Запад, когда открыт практически безопасный путь в те же земли по суше?
С немецкой педантичностью обустроенный новый северный «шелковый путь» был равносилен открытию Америки и привел к тем же результатам, только роль Испании и Португалии, ожиревших без особенного толку для себя в привычном Бекбулатову мире, заняла Германия, тогда себя Германией не осознававшая и протянувшая свои щупальца далеко на восток. Однако и тут было не все ладно: вместо ремесленников и купцов Центральной и Северной Европы здесь богатели новые конкистадоры, ряды которых пополняло нищающее у себя на родине крестьянство, а развивались пользующиеся успехами своих более удачливых соседей рачительные голландцы, англичане и обитатели многочисленных итальянских республик… Юг Италии, Испания и Португалия, увы, разделили участь России, поглощенные без остатка разросшимися арабскими халифатами, угрожавшими долгое время Франции.
Немало сделала для «локализации» Европы чума, привезенная с товарами из восточных стран и проредившая население с педантичностью аккуратного европейского садовника. Впитанного бывшей Россией, будто огромной губкой, и уничтоженного «черной смертью» избытка населения, игравшего в мире Владимира роль вечного двигателя экспансии за океаны, здесь просто-напросто не было.
Пока вся Западная Европа в середине XVII столетия занималась отражением атак с противоположного берега Атлантики (гребной флот инкского императора Тупанки-Атауа – чего-то среднего между Чингисханом и Генрихом Мореплавателем этого мира, отправленный на поиски легендарной Земли предков, высадил крупный десант во Франции, близ Ла-Рошели, и Европу спасло только некоторое технологическое отставание индейцев), Польша, воспользовавшись ослаблением «восточных» немцев, все более и более дробивших свои владения на сотни мелких и мельчайших княжеств, герцогств, графств и баронств, «освободила» почти всю бывшую Русь, включая Москву, остановив свое победоносное продвижение только на Волге…
Чем для москалей закончилось «братское» вторжение, Владимир у Пшимановского, недоучившегося студента-историка Краковского университета, загремевшего в армию в основном благодаря своей феноменальной невезучести и близкому знакомству с Бахусом, так и не узнал – они уже приближались к двери с многозначительным номером «666»…
– Почему же вы, мсье Владимир, не желаете меня слушать? – горячился Людовик Пертинакс, расплескивая по мутноватым стаканам, заменявшим коньячные бокалы, содержимое уже второй по счету бутыли, своевременно сменившей первую на боевом посту. – Иностранный легион Французской республики выполняет в заморских территориях не только военные задачи…
Пирушка, в которую сам собой перетек невинный полдник под сенью канцелярских шкафов, была в полном разгаре. К глубокому сожалению, закуска иссякла еще на половине первой емкости пертинаксовского «Курвуазье», поэтому эмоциональный накал беседы неуклонно возрастал с каждой употребленной собутыльниками порцией коньяка. Правда, великолепный агент Иностранного легиона сделал было попытку исправить это упущение, решительным жестом сняв со стойки рожок, который Бекбулатов с некоторым сомнением идентифицировал как местный аналог телефона, и потребовав от какого-то сержанта с неразборчивой фамилией срочно доставить в его кабинет обед на две персоны. Пытался ли выполнить сержант приказание лейтенанта, так и осталось невыясненным, потому что в запертую дверь стучали ежеминутно, но Пертинакс непременно останавливал Владимира, порывавшегося отворить, пьяно ухмыляясь и прижимая палец к губам. Впрочем, вряд ли загадочный сержант вообще понял, чего от него хотел француз, поскольку польское окончание его фамилии «-ский» штаб-ротмистр расслышал явственно, а общаться с ним Людовик пытался, конечно же, на родном французском языке…
– Совершенно с вами согласен, – ответил Владимир горячему галлу, морщась от глотка ядреного французского «табуреточника» и пытаясь, за неимением чего-то более подходящего, занюхать отраву листиком, сорванным с какого-то чахлого растения, медленно угасающего на окне кабинета и напоминавшего внешне всем знакомый фикус. Можно было бы и по-мужицки, рукавом, но не в присутствии же представителя иностранной державы!.. – Просвещение чернож… Пардон, оговорился, чернокожих дикарей входит в прямые обязанности легионеров, равно как и прочие гуманитарные акции, как то: проповедование среди них трезвости, воздержания и человеколюбия, насаждение нравственности…
– Совершенно зря иронизируете, мсье, – хватанувший добрые полстакана обжигающей жидкости француз выказал свою к ней привычку и не стал посягать на ни в чем не повинное растение, и так страдавшее от недостатка солнца на северном окне и избытка мусора в своей обширной кадке, служившей, судя по всему, еще и мусорной корзиной. Он только уныло пощелкал пальцами над столом, аристократически поворошил пальцем редкие хлебные и сырные крошки и, как истинный парижанин, небрежно пожал плечами. – Не скажу за нравственность и трезвость, но свои миротворческие функции Легион исполняет исправно. Хотя бы в Фесском конфликте, в котором я принимал непосредственное участие…
Лейтенант пустился в пространное описание Фесской кампании 1998 года, разбавляя реальные воспоминания боевого офицера, без сомнения нюхнувшего пороху, такими фантастическими отступлениями, что сам пресловутый барон Мюнхгаузен удавился бы от зависти, слушая такое. Правда, роль медведей и волков в его россказнях исполняли верблюды, а турок – бедуины. Владимир не остался в долгу, поведав алчущему армейских баек собеседнику несколько эпизодов из своей боевой юности, естественно не называя имен и местностей, в них фигурирующих.
Посиделки двух офицеров, уже души не чаявших друг в друге, завершились уже затемно. Завершились, кстати, посиделки, а не сопутствующее им занятие.
Благородный Пертинакс свел нового приятеля в некое заведение неподалеку от того места, где квартировал, и веселье разгорелось с новой силой, причем по качеству польская водка мало чем уступала французскому коньяку, а по степени усвоя… усваи… тьфу ты пропасть! Пилась она лучше, вот что!
Словом, Владимир проснулся под утро с головой, трещащей, будто лесной орех под стотонным прессом, проснулся не в привычной камере, а в чьей-то мягкой постели, да к тому же в костюме Адама, то есть совершенно голым, если не считать дурацкой ермолки на макушке, в которой с трудом узнавался форменный головной убор Пертинакса. Рядом кто-то не то посапывал, не то постанывал…
Опознав шляпу нового друга, он попытался разглядеть что-нибудь в полутьме, с ужасом ожидая увидеть кошачьи усы и тщательно скрываемую плешь, но перед ним оказалось довольно миленькое женское личико, полускрытое длинными распущенными волосами, прелестное обнаженное плечико и… Хм…
Созерцание чудесного видения вместо ожидаемого ужасного зрелища, восхитительный женский аромат, который не в состоянии был перебить даже коньячно-водочный перегар, исторгаемый штаб-ротмистром, будто сказочным Змеем Горынычем, и долгое воздержание подействовали на гусарское естество Владимира совершенно предсказуемым образом…
Где-то в глубине сознания билась, правда, как муха об оконное стекло, мыслишка о каком-то договоре, подписанном вчера в запале пьяной любви ко всему страждущему человечеству, и каких-то деньгах, полученных в качестве аванса, но утешало, что были они не такими уж и большими, а бумага скреплялась вовсе не кровью, а обычными чернилами…
Смотровая площадка рейсового дирижабля «Александр Ягеллончик», следующего по маршруту Москва – Стамбул, продувалась всеми ветрами, особенно в эти золотые осенние дни.
Однако сидеть в каюте или, того хуже, дуться в «коралик» (один из местных аналогов привычного по прежней жизни виста) с такими же, как он, волонтерами Иностранного легиона, пропивающими и спускающими в карты не слишком-то щедрые подъемные, когда внизу проплывала такая красотища, было выше штаб-ротмистровых сил. Владимир, одевшись потеплее и одолжив сильный бинокль у второго помощника капитана сего воздушного судна Збигнева Крохальского, с которым благодаря природным своим качествам, почитаемым среди главных, сиречь общительности и обаянию, а также кое-каким запасам, сделанным в Москве, уже был на короткой ноге, второй час торчал, облокотившись о довольно хлипкий поручень и увлеченно следя за сменяющими друг друга пейзажами осенней среднерусской природы.
Неторопливый полет, вернее, парение в нескольких сотнях метров над грешной землей вместо привычных тысяч на заоблачном скоростном лайнере, исподволь навевал обычно несвойственные Бекбулатову романтические мысли.
– Вы не находите, пан Пшимановский, что предвечерняя рус… восточноевропейская (штаб-ротмистр чуть было не ляпнул «русская») природа достойна кисти великих мастеров? Особенно с высоты птичьего полета…
Насквозь промерзший пан Пшимановский, мечтавший сейчас о кружке горячего чая с коньяком или, на худой конец, с вином, промычал что-то маловразумительное, цепляясь изо всех сил за металлическую вертикальную стойку. Кроме собачьего холода и пронизывающего ветра бедного поляка жутко донимала высотная болезнь, оказавшаяся вполне сродни морской, однако отличавшаяся от последней одной весьма подлой особенностью: тогда как морская болезнь легче переносится в горизонтальном положении, ее гадская родственница подобного совершенно не терпит, заставляя внутренности проситься наружу при одной мысли о койке. Вполне возможно, правда, что этой специфической реакцией грешил исключительно организм Войцеха в силу его фатальной невезучести…
Единственной мыслью, сверлившей в данный момент мозг бывшего студента, превратившийся, как ему казалось, в полузамерзший студень, было одно: зачем он поддался на уговоры своего недавнего подконвойного, оказавшегося истинным змеем-искусителем, и дал втянуть себя в явную авантюру?
В то памятное утро рядовой караульной роты Пшимановский почти так же, как сейчас, правда ощущая под ногами вожделенную твердую почву, мерз на посту возле покрытых слоем многолетней ржавчины ворот тюрьмы, мечтая даже не о кружке чего-нибудь горячительного, а о крохотной чашечке кофе, пусть даже давно простывшего, всего о каком-нибудь глотке… Единственным отличием от его нынешнего состояния были похмельные страдания, оказавшиеся, впрочем, двоюродной сестрой высотной болезни.
А как же иначе, когда, приняв изрядно еще в процессе конвоирования заключенного номер три тысячи двести пятьдесят пять, Войцех на радостях от успешно исполненной миссии забрел в давно знакомый ему уютный подвальчик «У кота», хозяином которого был не еврей, как обычно, а самый что ни на есть великопольский земляк, и где подавали настоящую польскую водку. Там он встретил таких приятных людей, что…
В чем именно заключалось это «что», бедный солдат помнил довольно смутно. Совершенно определенно, что это «что» имело место, потому как Пшимановский очнулся только на рассвете неподалеку от места своей службы, в сточной канаве, крепко, словно полузабытую уже краковскую подружку Барбару Ковальскую (для добрых знакомых – просто Баську), обнимая незаряженную винтовку со свинченным кем-то, вероятно на память, штыком. Слава Всевышнему, расписка о сдаче с рук на руки заключенного оказалась на месте, изрядно, правда, помятая, с оторванным уголком и почему-то вся изгвазданная чем-то неприятным… В карманах гулял ветер, в голове похмельные кузнецы подняли дикий перестук, а командир, добрейший пан Войтыла, наорав и пригрозив отдать под трибунал за частичную утерю табельного оружия, отправил под дождь и холод в двойной караул, благо понижать в чине рядового было уже некуда…
Надо ли говорить, что возникший из муаровой занавеси моросящего дождя смутно знакомый господин в цивильной одежде, протянувший прямо под нос страдальцу флягу с чем-то ароматным, показался истинным посланником Небес… Такова горестная история грехопадения бедного Войцеха, по наущению искусителя дезертировавшего тут же из постылой армии.
Мало-помалу пейзаж за бортом скрылся в вечерней тени. Там, на земле, уже наступили сумерки, зажигались огни в редких деревеньках, проплывавших внизу, хотя здесь все еще светило солнышко, только клонившееся к горизонту.
Наконец, пришло время скрыться и ему. Воздушный корабль, поскрипывая какими-то не ведомыми непосвященным деталями обшивки и тем самым еще более напоминая обычный, морской, вплывал в чернильную мглу, сам постепенно растворяясь в темноте.
– Послушай, милейший! – Бекбулатов поймал за рукав спешившего мимо матросика, который даже не попытался вырваться, разумно посчитав, что, если кто-то обращается к нему таким барственным тоном, значит имеет на это полное право. – Почему не зажигаем ходовые огни?
– Опасаемся, ваша честь! – не зная, как обратиться к незнакомому субъекту, матрос выбрал наиболее нейтральный вариант. – Скоро украинские земли…
Владимир бросил взгляд за борт, но ничего там, естественно, не различил, кроме какого-то одинокого огонька, скрывающегося в данный момент за «кормой».
– А при чем здесь украинские земли?
«Небачок» (так по аналогии с морячком окрестил его Владимир), оглянувшись, приблизил свою голову к уху любопытного пассажира:
– Сбивают, ваша честь…
– Чем? – поразился Бекбулатов.
Как он уже выяснил, данный сумасшедший мир лет на семьдесят-восемьдесят отставал в развитии от привычного, высокотехнологичного. Первые робкие шаги здесь делала авиация, автомобилестроение, кинематограф, радио, бороздили небеса такие вот левиафаны-дирижабли, дымили паровозы, только появлялись револьверы и неуклюжие по конструкции многозарядные пистолеты (именно из-за необычного оружия его и мурыжили следователи), а самый современный пулемет требовал для своей перевозки с места на место ломовой телеги и четырех человек для обслуживания…
– Не могу знать! – Повадка матросика выдавала в нем недавнего служаку. – Запускают с земли какие-то штуки и попадают… С начала прошлого года два дирижабля таким образом сбили. Вместе со всем экипажем…
– А вы, значит… – догадался Владимир.
– Ага! Подгадываем к ночи и тихонечко так, на малой тяге, почти бесшумно, без единого огонька проскакиваем… Утром, смотришь, уже Бахчисарай за бортом, а потом – море…
– Я слышал, в таких случаях принято с борта ракеты пускать, чтобы сбивали врага с курса, – вспомнил штаб-ротмистр рассказы Бежецкого («Эх, Саша, Саша, где ты, дорогой?!»), попадавшего в подобные передряги во время службы «на Дальнем Юге».
– Да тут хоть сало кусками разбрасывай… – печально вздохнул матросик. – Один результат… Позвольте, ваша честь?..
Словоохотливый «небачок» деликатно высвободил рукав форменки и унесся куда-то по своим делам.
Желание мерзнуть на открытой палубе само собой истаяло без следа, да и все равно не видать внизу ни зги…
– Пойдемте внутрь, пан Пшимановский! – Владимир довольно невежливо растолкал попутчика, то ли задремавшего, то ли примерзшего напрочь к своей опоре, слившись с ней в одно целое. – Врежем по стаканчику местного грога да на боковую…
– В самом деле… – Войцех, протирая на ходу подернувшиеся инеем очки, опасливо, в несколько приемов, отклеился от стойки. – А то стемнело уже, холодает…
Не успел он, однако, коснуться ручки двери, скрывавшей за собой коридор, ведущий вниз, в теплый салон, как совсем рядом раздался ужасный вой, завершившийся оглушительным взрывом. Палубу мотнуло под ногами, и невезучий новобранец Иностранного легиона, даже не пикнув напоследок, полетел куда-то…
Авантюра студента-недоучки так и закончилась бы, почти не начавшись, если бы змей-искуситель, проявив действительно змеиную гибкость и реакцию, не успел крепко схватить его за воротник пальто и втянуть, уже болтающегося всем телом за бортом, на ставшую внезапно еще более ненадежной твердь.
Кругом грохотало, метались сполохи, смахивающие на фейерверк, дирижабль болтался, словно утлая шлюпка на волнах, от чего желудок горемыки, было попривыкший к высотной болезни, тут же ринулся спасаться бегством…
– Эх, накаркал «небачок»! – прокричал прямо в ухо захлебывавшемуся рвотой Войцеху Бекбулатов. – Попали мы, похоже, под обстрел… Ну, если пронесет…
Не пронесло.
После особенно громкого взрыва, отдавшегося печальным треском и скрипом где-то внутри гигантской сигары, дирижабль уныло клюнул носом и, все убыстряя ход, словно с горы заскользил к земле.
– Все! – стараясь перекричать свист встречного ветра, проорал Пшимановскому крепко державший его штаб-ротмистр. – Падаем!.. Держись, солдат!..
– Что «все»?..– попытался выдавить из себя Войцех, не расслышавший окончания бекбулатовской тирады, но слова запихивало давлением воздуха обратно в рот. – Мы падаем?..
Ответить Владимир не успел: страшный удар выбил из обоих дыхание и, оторвав друг от друга, швырнул, как тряпичных кукол, в разные стороны…