29 октября, 1680 год.
Тюрьма Консьержери, башня Бонбек.
Крохотная камера кишела крысами. В маленькое окошко, под самым потолком, можно было разглядеть лишь клочок ночного неба с островком луны. Слабый свет из окошка, едва освещал мерзкую живность, скучившуюся под сеном. Усатые твари развлекались комканьем травы и развозом её на собственных спинах; они скребли когтистыми лапками каменный пол и ни на секунду не останавливали свою возню. От этого копошения серо-желтый пол казался живым и двигался, подобно грязной речушке.
Хищный рассудок приказывал крысам бегать вдоль стен, замедляясь посередине, возле лежащей женщины, с глухим стрекотанием выскальзывать из-под грязного покрывала и нападать на её руку либо другую оголенную часть тела и даже забираться в дыру разорванного на боку платья, белеющую в темноте.
Их писк, больше напоминавший слабый вой, обрывался сдавленным кваканьем, тихим хрустом косточек и глухим хохотом пленницы.
Ей было около двадцати пяти лет. Она лежала на полу в ленивой позе, как будто отдыхала после насыщенного заботами дня на удобной тахте. Её голова расположилась на свернутой юбке. Правая нога, закинутая поверх левой, живо болтала грязно-розовой пяткой.
Изредка мадам поворачивалась то направо, то налево и осматривалась, словно хотела угоститься лежащим рядом мармеладом и запить его чаем. Вместо этого она хватала грызуна, душила его и кидала трупик к остальным, уложенным по соседству с собственной головой.
– В последнее время только и делают, что казнят, – недовольно пробубнила она. – Сколько времени теряю… Инквизиция, пытки, приговоры… Пока огласят, пока подожгут… Хорошо еще, если сожгут, а то… Огонь люблю… огонь благородный. Гореть люблю больше, чем захлебываться. Тонуть не по мне, вот пылать – с удовольствием. Если бы не надо было стонать и корчиться, изображать боль, я бы улыбалась. Представить только, – женщина вновь захохотала, – объятая огнем ведьма рассылает воздушные поцелуи. Это было бы чудесно! Как бы я смотрелась: голые плечи, голые ступни… кожа сияет, подсвеченная. Может быть, попробовать?
Пленница села.
– Прекрасная затея! – воскликнула она, но нахмурилась и добавила совершенно другим тоном: – Жаль, красоты никто не оценит. Толпа хочет видеть, как я корежусь. А то как? Какой интерес к счастливой физиономии? Только к мучению! Предсмертные гримасы разбирают с особым любопытством… а счастье – что на него смотреть? Месье Ратиф говаривал, что его друг сдает квартирку с балкончиком на Гревской площади за 3 франка в сутки. Три франка – за людские корчи! Надо сегодня постараться: все-таки немалые деньжищи выкладывают. Зря, что ли? Люди придут… проснутся рано, дела отложат: докторов, портних, покупки. Нет, нельзя разочаровать! А вдруг… вдруг меня увидит художник? Увидит и захочет написать! – пленница мечтательно улыбнулась. – На этот раз не пожалею сил. Нельзя стоять со скучающим видом, как в прошлый раз. Тогда я вела себя отвратительно. Смотрелась несерьезно. Ладно. Женщина махнула рукой и легла обратно на пол, продолжив негромко бубнить:
– Мерзкое занятие – падать со скалы. Летишь себе спокойно, убиваешься, а сверху прилетает еще с десяток валунов. Не понимаю зачем. Что… горный обрыв не внушает доверия? Надо присыпать? Хорошо, если немного, а если навалят целую гору? Пока выберешься, пока выправишься… Но самое отвратительное – четвертование. Ненавижу это так же, как люди ненавидят щекотку. Некоторые её не выносят, хохочут, как умалишенные, и содрогаются всем телом. Выгибаются так, словно на них выливают пуд раскаленного свинца, а не перебирают гусиным пером ребра. Самое мерзкое в отрубании – всё затем отыскать и собраться заново… Помню, как однажды не могла найти палец… Так и не отыскала, пришлось заимствовать. Тот раз вообще все вышло отвратительно: если бы не Анна, так бы и шаталась, шитая нитками. Месяц маялась, а потом… увидела ее и влюбилась: тоненькая, маленькая, глазища огромные, волосы длинные, каштановые – всё, как люблю. Спасибо ей. С таким-то телом жизнь отменная была; одни женихи да подарки… жаль, недолго.
Как хорошо жила до этого, пять лет не попадалась, а тут, с прошлой зимы, в третий раз, – Анаис поцокала языком. – Потеряла бдительность… Да что там… «Дерзкая Анаис», как сказал месье Фаван. Будто Фаван – поэт, а не судья. Смотрел так яростно, креста в руках не хватало.
– Трусы и лицемеры, – выкрикнула ведьма. – Рот мне тряпкой заткнули – мерзость, ляжками трясли от страха, боялись – плюну. Глупцы, тратить на них драгоценность! Хотя, может, и надо было… особенно этому мерзкому помощнику – змеиный хвост!
Женщина тяжело вздохнула.
– Ладно, сама виновата, попалась. Надо признать, судилище в наше время превосходное. Инквизиторы не сродни прежним. Работают слаженно, четко: темница, дыбы, суд, костер. Досадно, что нет прошлого колорита и пышности. Помню, было время: суд над ведьмой – событие, сюжет для первых полос. Ах, сколько было внимания! Отыскала однажды газетенку, а там картинка: я на виселице, платье развевается, волосы ветер треплет – красивая, юная! Как же я себе понравилась… прелестница!
Десять часов назад двадцатичетырехлетней женщине, назвавшей себя Анаис, был вынесен приговор, обвинявший её в колдовстве, ведьмачестве и связи с дьяволом.
На следствии мадам умолчала о своей фамилии, упомянув о том, что к делу её происхождение не имеет никакого отношения. Скажи она инквизитору свое полное имя, это бы её не спасло, хотя и не усугубило бы положения, ведь суровее приговора, чем тот, каким её наградили, не было.
Скрытность в начале сменилась необъяснимой откровенностью на суде, где обвиняемая сказала намного больше, чем ей следовало. Искренность обернулась неожиданностью: всё пошло совершенно не так, как того ожидала пленница, и могло окончиться для нее большим наказанием, чем инквизиторская расправа.
На последнем заседании, когда обвиняемой дали слово, Анаис сделала заявление, которое чуть было не перечеркнуло всю её последующую жизнь. Хотя, если бы не эта ошибка, мы бы не узнали о том, что Сатана ожесточенной борьбы с Всевышним не ведет, а лишь исполняет свою миссию.
Анаис Бафомет свою причастность к ведьмачеству отрицала, называла себя знахаркой, вины за собой не признавала, а к предъявленному обвинению отнеслась с удивительным спокойствием, изложив Инквизиции свою версию произошедшего между ней и графом Маро в связи с отравлением его жены. Суд её объяснений не принял и с делом не соотнес.
Анаис продержали в Бонбек три месяца, раз в неделю устраивая пыточные дни. Приложив все усилия и самые изощренные истязания, тюремщики так и не смогли добиться от пленницы ответа, представляющего хоть какую-то ценность для следствия.
По истечении лета мадам созналась в содеянном, как того от нее и требовали, но сделала это с видом скучающего человека, которому надоели бессмысленные шатания в кандалах по бесконечным коридорам Консьержери и пыхтение инквизиторов, забивающих колья в её руки и ноги. Она с тоской смотрела на ожоги своих карателей, когда те разогревали железный стул для пыток, и их судороги при виде дробительной машинки для костей.
Над ведьминским вердиктом трудились трое самых влиятельных и уважаемых судей. Напудренные парики и мантии с белыми воротничками сливали господ друг с другом. Их можно было принять за братьев, особенно если удавалось рассмотреть сквозь белесые кудри одинаково мерзкие выражения их недовольных лиц.
Когда суд позволил обвиняемой высказаться и стражник выдернул изо рта Анаис кляп, ведьма залилась хохотом. Она плюнула себе на ладони, медленно растерла «ядовитую» слюну и, став вновь невозмутимой, обратилась к суду:
– Уважаемый суд, хочу кое о чем вас предупредить! Мои мучители уже слышали от меня об этом, и теперь я хочу, чтобы и вы это знали. – Анаис облокотилась о высокую трибуну, и, если бы не цепь, связавшая кисти с щиколотками, она бы закинула на трибуну руки или даже подняла их, указывая перед собой.
– Речь пойдет о моем отце! – важным голосом сказала ведьма. – Он, как любой родитель, обожает своих детей, особенно дочерей. Должно быть, и вы знаете, что такое родительская любовь. Вот Вы, месье Фаван, о чем Вы сказали дочери, отправляя её в Лондон?
Немного помолчав, Анаис перевела взгляд на другого судью и продолжила:
– А Вы, месье Жюлим? Верно ли помню: Ваш сын служит в королевской гвардии? Что Вы сделали, отпуская его?
Женщина обратилась к третьему судье:
– Про Вас, уважаемый молодой месье Дюпон, я поминать не буду. Вы не отец, а после моей казни им уже никогда не станете.
Она гордо вскинула голову и продолжила совершенно спокойным голосом:
– Что ж, любящие папаши, или, быть может, лучше назвать вас благочестивыми католиками? Симпатизирующие библейству грешники? Убежденные праведники? Вы благословили своих чад? Что ж… верно. Родительское слово – подспорье от вражеских козней. Вот и мой отец меня уберег… от таких, как вы, и подобных вам!
Мой отец – великий и мудрый правитель! Зная злобу и жестокость мирян, он не мог отпустить к ним свою дочь без помощи. Он-то знает о вас достаточно и понимает, на что вы способны, ведь все вы – его послушники. Вам бы научиться любить, прощать, сострадать и окончить его школу, но вы вместо этого продолжаете ненавидеть и убивать… бездари и лентяи… ну да не про это речь…
Перед тем как проститься со мной, мой отец пожелал каждому, кто причинит мне вред, страшной кары. Среди вас нет женщин, потому я поведаю о мужчине, который посмеет меня охаять или наказать. Сперва я удивилась отцовскому добродушию, но тогда я еще не знала людей; сейчас я преклоняюсь перед его мудростью.
Вы получили мое признание и теперь отправите меня на костер. Вы должны знать его слова и то, что вскоре коснется каждого из вас.
«Тому, кто замахнется на дочь мою, возденет на нее руку или кинет проклятие в спину, – воздастся за подлость. Лишится он своей главной ценности – знака человеческого, сути хозяина. Сделается похожим на мать свою и жену. Нападет на него немощь – бесчувствие паха. Ласки тому покажутся противнее склизкой жабы, а чресла пропадут. Не дотянется он до утробы и не оставит в ней следа своего, а затем и силы у него иссякнут, как и всякая надежда на перемены».
Сказав это, Анаис победно запрокинула голову, оголив израненную шею.
– Заткнуть рот мерзавке, – закричал старший судья, – увести её! Суд удаляется для вынесения приговора!
Сквозняк заполнил камеру запахом ладана и жженого свечного сала. Было слышно, как за дверью лязгают тяжелые ключи и царапают стены засовы.
– Бесконечная ночь, – вздохнула ведьма. – Быстрее бы утро. Священник уже подбирается… в прошлый раз бился-бился, бедолага.
«Покайся, дочь моя, – пробасила Анаис, – услышав раскаяние, смилостивится Господь, простит прегрешения твои.
Омой ноги Его слезами и оботри своими волосами. Всех Господь примет, любому даст утешенье. Поклонись великому отроку Божьему – обретешь тихую любовь и радость…» – «Что надо-то, падре? Мне бы понять, что вы от меня ждете… У вас сплошные фигуры да образы – никакой ясности.» —
«Покайся, сознайся в содеянном, да попроси у Бога милости и великодушия.» —
«А потом-то что?» —
«Отворит Господь райские ворота для вечного жития!»
Бедняга пересказывал мне Святое Писание. Трактовал Божье слово на трех языках. Старательный! Очень меня поразил. Никогда еще я не встречала таких неугомонных служителей. Все ко мне свысока, с недоверием, а этот… как будто с душой. Надо бы рассказать отцу, что и у Бога есть хорошие ученики.
Анаис перевернулась на спину, натянула на ноги юбку и, подложив под голову руки, продолжила бубнить:
– Мда, вечное житие в раю… Не представляю, чем там заниматься? Играть на арфе? Штопать ангельские крылья? Варить райские яблоки в чане с розовыми облачками и золотым дождиком? Ну только, пожалуй, что так, – хмыкнула Анаис. – Может, повесить объявление? – женщина улыбнулась. – Напишу-ка я: «Дочь Сатаны не кается». Эй, крысиная толпа, а ну-ка свиток и перо!
Повеселев, пленница приподнялась на локтях, присматриваясь к еле подрагивающему сену.
– Вообще-то, папá запретил на него рассчитывать. Велел его именем не прикрываться и не упоминать его пророчество… Даааа, погорячилась я, и что меня разобрало? Поплакала бы, как раньше, поумоляла – глядишь, еще б пожалели, а я вон что… пустилась в демагогию. А если папá узнает? – Анаис резко села. – Да от кого он узнает? Не узнает! Ему не до меня, у него забот до самого неба, – отмахнулась женщина. – А если узнает? – она испуганно закрыла руками лицо. – Ох, несдобровать мне… если уж он карает, то…
Девичьи плечи дрогнули. Анаис начала всхлипывать.
Дверь камеры распахнулась, впуская невысокого сгорбленного старика самого дряхлого, невыразительного вида.
– Анаис, в это последнее утро пришел я по велению Господа Бога выслушать тебя, – заговорил он, поднимая над головой крест.
– Падре, – дрожа, сказала Анаис, – как я дьявола боюсь, слов не подобрать…
– Верно, дочь моя… ты на пути к Богу!
– Правда? – удивленно воскликнула дьявольская дочь. – И быстро я доберусь?
– Доберешься, если покаешься, – строго сказал священник и раскрыл принесенный с собой фолиант. – Назвавшаяся Анаис, готова ли ты исповедаться святому отцу Стефану перед смертью? Сознайся, Анаис, и Господь примет тебя без огненных страданий.
– Ох, падре, это меня заботит меньше всего, – призналась Анаис. – Ну да ладно, и в самом деле, не с Вами же мне обсуждать, как выпросить у отца прощение. Приходите завтра, а?
Падре нахмурился.
– Я на суде шутила, святой отец… Ну какая из меня дочь Сатаны? Сатана бы такую стыдился. Да и не ведьма я. Я несчастная влюбленная девушка.
Священник еле заметно пожал плечами и, придерживая сутану, опасаясь коснуться пленницы, открыл книгу и скороговоркой зашептал молитву.
– Утомительно это – собственная казнь, – пробормотала ведьма и легла обратно на пол.
Едва за священником захлопнулась дверь, Анаис недовольно заворчала:
– Все только и твердят о Маро, все ему сочувствуют. А он лгун и ветрогон. «Милая Анаис, мне посоветовали Вас как отменную знахарку, спасите меня, я попал в беду. Не сплю третью неделю. Маюсь все ночи. Едва забываюсь, как сразу просыпаюсь от любого шороха. Мне кажется, я обезумел. Еще немного, и мой рассудок совсем откажется повиноваться. Прошу Вас… умоляю… Я слышал о чудесных каплях. Говорят, после них спишь как младенец – спокойно, ровнехонько. А наутро такое чувство, что заново родился».
Когда он впервые пришел, то едва держался на ногах. Пришел и улегся, как какой-нибудь старый баронет с подагрой. Свернулся клубочком на тахте, не хуже моего кота, и давай канючить. Всех лекарей, говорит, обошел. Ничего не помогает. Умолял меня, руки целовал… А как выспался… – Анаис загрустила, – страсть в нем проснулась немыслимая. Буквально обезумел, как будто всю жизнь копил и теперь решил раскрепоститься… А я-то… я ведь тоже хороша… И началось: то зубы прихватит, то селезенку, то живот бурлит – не унять, то, помню, жабий глаз на ноге выскочил… болезненный граф.
Потом и вовсе всю вежливость потерял.
– Мне сердечных капель, желудочных и еще для роста волос.
Всю слюну на него извела. С утра до вечера бегала по лавкам за змеиными языками и лягушачьей печенкой, а этот мошенник богател и радовался… Надо думать – разжился алхимией от самой Бафомет. Оборотистый граф.
А потом заявил, что хочет вернуть молодость, чтобы мы смотрелись парой! Я обрадовалась, бросилась за летучими мышами, с огромным трудом нашла ирландский мох, да чего уж там – я для него украла руту!!! А он… как получил бутылек, так и исчез. Ну что ж… мне его не жаль… сам виноват. Пусть побегает теперь, пусть помается.
Женщина перевернулась на бок и уже хотела было подняться, но вместо этого резко схватила рукой маленькое свирепое тельце, решившее ею полакомиться.
– А если я? – она сжала крысу в кулаке.
Искореженная фигурка в последний раз пискнула и захрустела. Впившись зубами в шерстяной живот, ведьма высосала крысиную кровь.
– Пить хочется, – пробормотала Анаис и бросила иссушенную крысу в угол, к её живым сородичам.
Вытерев окровавленный рот, поднялась.
– Пора… снова пора на кострище.
29 октября, 1680 год.
Гревская площадь.
Пасмурное утро развесило над площадью «болотное» небо. Сквозь разорванные облака проглядывало мутное белесое солнечное пятно. Деревянная каморка на железных ободах катилась по набережной мимо людей – обычных горожан. Они провожали кибитку проклятиями и пожеланиями страшнейших мук тому, кто был внутри маленькой повозки с пометкой «Консьержери». В другие дни эти же самые обычные горожане были совсем не такими лютыми и злыми, какими в утро казни. Сейчас, предвкушая зрелище, люди испытывали нестерпимое чувство, похожее на зуд или жажду. Всё вокруг казалось ядовитым болотом или простыней с чумного трупа, которым разом обернули всех парижан.
Раскачиваясь влево и вправо, скрипя, повозка съехала с набережной к кривым, заполненным грязью канавам и остановилась у вооруженного пикой охранника.
– Ведьма из Бонбек. На 8 утра. Костер, – выкрикнул возница.
– Проезжай, – ответил парень в красной накидке, заглянув в маленькое зарешеченное окошко.
Двигаясь вдоль одинаковых тюремных кибиток, повозка остановилась возле деревянного заборчика, за которым гудели голоса.
– Ведьма по имени Анаис, отравительница графини Маро? – деловым тоном спросил молодой палач и, получив от кучера свиток, принялся читать, кивая при этом головой.
– Эй, – окликнул его кучер, переходя на шепот, – мешок с нее не снимай. Стражник из Бонбек сказал, что эта мадам владеет сильнейшим магнетизмом. Она умеет по-особенному зыркать. От её мертвецкого взгляда бросает в жар, а уж если плюнет, то замертво ляжешь. Понял?
– Вон, – паренек равнодушно кивнул в сторону черного столба дыма, – колдун из Багатель… догорает. Говорили, что от его крика из преисподней вырываются инкубы, а от прикосновения разрастается короста.
– И как? – вытаращил глаза возница.
– Сейчас угли зальем и твою поставим… Жди, – безразлично ответил палач и крикнул, – где душегуб месье Лок? Есть месье Лок? Лок следом за ведьмой из Бонбек!
Тем временем пленницу выволокли из деревянной колымаги. Она не изворачивалась, не пыталась вырваться и не извергала проклятий. Её плечи не содрогались от беззвучных рыданий, а колени не подгибались от каждого шага. От смерти пленницу отделяло не более получаса, но эта близость не тревожила её, не казалась страшной. Она двигалась беспечно, даже легко, отчего казалась бесцеремонной. Душегуб Лок же вел себя, как и подобало идущему на казнь: он сидел на коленях, на земле, не в силах подняться на трясущиеся ноги, и трепетал всем телом. Анаис подвели к деревянной перегородке, за которой в нетерпении гудела толпа. Публика наседала на невысокую ограду в ожидании следующей казни.
Когда ведьму провели через деревянные шаткие ворота, людское скопище окружило помост сплошным темным пятном. Над Гревской площадью, над её мощеной кладкой, над догорающим деревянным столбом, над обугленной фигурой колдуна, напоминающей сейчас еще одну обожженную деревяшку, сырую внутри и от этого почерневшую лишь снаружи, раздавались свист, топот множества ног и крики, которые оборвались в один момент, едва с головы пленницы слетел мешок, чтобы, через мгновение, загрохотать с новой силой и еще больше стать похожими на лай собачьей своры.
– Привет!!! – закричала Анаис, медленно двигаясь к краю деревянной сцены. – О, здравствуйте! И я рада вас видеть! Здорово, что пришли! Парижская юстиция, как всегда, на высоте, – женщина задрала голову к верхушке городской ратуши. – Мой король, приветствую Вас! Гореть при Вас – большой почет! – прокричала Анаис. – Отчего же Вы спрятались за штору, мой король? Или Вы надели мантию в цвет занавесок? Вам нечего стесняться!
Молодой палач встал на колени и опустил вниз обе руки, помогая забраться на постамент грузному вельможе. Облаченный в тугие бархатные штаны, тот едва мог согнуться или присесть, отчего напоминал инвалида, которому вместо обрубленных конечностей воткнули несгибаемые палки.
– Еще немного, месье Жерар, ну?
– Не оброни меня, – кряхтел тот.
– Вам ли не знать моих крепких рук, месье Жерар? Я рубил головы всю свою юность, а это не так-то просто, – бубнил палач, подтягивая вельможу за подмышки. Снизу взмокшему от государственного бремени чиновнику помогали двое стражей. Они придерживали его и подталкивали «святую инквизицию» под тяжелый бархатный зад.
С шумным вздохом господин забрался на край «позорной сцены», куда в тот же момент с ликованием нахлынула толпа человеческих тел, напоминавшая морскую волну, задумавшую изменить напором береговой рельеф. Едва вельможа занял свое место, настроение в толпе переменилось: вместо испуганных глаз, на сцену таращились люди с остервенелыми лицами. Они с ненавистью смотрели на хрупкую женщину, едва ли напоминавшую исчадие ада.
– Смотрите, – выкрикнул кто-то из толпы, – на её губах кровь! Бог показывает её грехи! Она… она ест младенцев!
– Нет, милый, это земляника. В Бонбет, скажу я вам, отменно кормят, – рассмеялась Анаис.
– Она хотела сбежать… напала на стражника, вырвала у него сердце и съела! Мне рассказала про это его невеста! – послышалось с другой стороны.
– Она отравила графа Якоба Маро и его жену! Сжечь ведьму! – прокричал кто-то густым басом. Из толпы показался первый поднятый кулак.
– Сжечь! Сжечь! – скандировали люди.
– Месье Маро жив!
– Чудом выжил, – гудела толпа.
– Она околдовала бедняжку Маро. Сюзанна мучилась, – из толпы кинулась какая-то женщина и, упершись в стражника, стоявшего возле ступенек, развернулась. – Я видела сама, своими глазами…. С головы у нее попадали все волосы, а затем она ослепла. Её веки слиплись, глазницы превратились в гладкую кожу, – трясущимися руками женщина оголила плечо. – Как здесь… её лицо стало такое же … гладкое и ровное! Ни губ, ни носа, ничего… она задохнулась!
– Вот психопатка, – буркнула Анаис. – Хотя придумано неплохо….
– Так, послушай-ка, дьявольская кукла… пока инквизиция зачитывает приговор, я требую, чтобы ты закрыла свой поганый рот! Очень скоро я дам тебе время как следует высказаться – подожгу, вот тогда и поговоришь, – шипел палач. – И заканчивай кривляться, а то светишься, как богатая вдовушка! Если я услышу хоть писк, я оболью поленья козьей жижей, и они будут едва тлеть, а ты, дьяволица, будешь трястись от страха, пока твое жалкое сердце не разорвется.
– Я крепче, чем кажется, – проворковала Анаис и, получив в ответ оплеуху, вскрикнула, дернулась, едва не упав, но устояла и даже презрительно сплюнула себе под ноги кровавый сгусток. Толпа зашлась ликованием. Площадь скандировала имя «героя» и рукоплескала ему так, будто перед ними стоял благородный воин, вызвавшийся защитить город. В один миг, как по указке, люди задрали кверху руки, показав тысячи одинаково голых кистей, превративших человеческую реку в мучнисто-желтое поле рослой пшеницы, такой же ровной и такой же пустой.
Тем временем, покряхтывая и отдуваясь, читарь выудил из бархатного камзола бумаги, встряхнул их и уставился перед собой. Он жевал губами и ждал, но, так и не дождавшись тишины, выкрикнул удивительно чистым, пронзительным голосом, больше подходившим искреннему миротворцу, чем лживому старому чтецу.
– Сегодня праздник! День высочайшей Божьей справедливости! Сегодня мы празднуем победу над нечистью! Каждый суд над слугой дьявола – победа Бога и нас, его служителей. Хвала Святой инквизиции!
– Хвала Святой инквизиции! – проревела толпа.
– Великое зло не дремлет! Едва сомнения сменяют веру – властвует Сатана. Душа без Бога служит демонам и пороку.
– Сжечь, сжечь! – вопила толпа.
– Она, – верещал читарь, – хохотала даже под пытками! Это ли не доказательство её сатанинской души? Ей помогает сам дьявол!!!
– Сжечь! – надрывалась площадь.
Читарь довольно хмыкнул, ведьма же смущенно замерла.
– Обожаю это, – прошептала она, – прекрасно излагает! Я в восторге! Сколько внимания! Сколько чуткости! Прекрасные люди, – Анаис не сводила взгляда с толпы божьих слуг, желающих ей смерти. – Сколько же у моего отца учеников! Его школа растет. Пожалуй, только ей, – ведьма высмотрела в толпе заплаканную девушку, – ей меня жаль. Но что она может? Меня ненавидят тысячи! Желайте… желайте мне смерти и учите этому своих детей – тогда они научат страху и ненависти своих!
Вельможа воздел руку к небесам. Всё больше напоминая церковного проповедника, он продолжал возмущенно и величественно вещать о ведьминском беззаконье. Этот громогласный монолог был слышен каждому, кто глазел на него, стоя подле его «бархатных» толстых ног, или в гуще человеческих тел, или по самому краю площади вдоль домов, высовывался из окон или восседал на крыше, не желая пропустить ни одного мгновения предстоящего зрелища. И если бы кому-то в тот момент вздумалось заткнуть уши и взглянуть на безмолвно открывающего рот уродливого здоровяка, то он бы понял, за что держат в инквизиции эту страшную образину: его исключительный голос был способен завораживать разум.
– …И тогда ведьма обездвижила графа Маро колдовским обрядом, связала его руки и ноги и надругалась на ним! Неделю она держала его в своем доме и принуждала к грязным утехам. Всё это время граф находился в беспамятстве. К счастью, он мало что запомнил. Когда сознание возвращалось к нему, злодейка вновь требовала бесстыдств, угрожая ему кинжалом. Месье Маро умолял прекратить издевательства, но эта развратная женщина лишь зло насмехалась и продолжала опаивать графа колдовским зельем под видом винного напитка, для туманной дурноты.
– Бедный, бедный Маро… надо же так страдать! Невероятное мучение! Немыслимое! – шептала Анаис.
– Спустя неделю зелье накопилась внутри графского тела и проникло в разум, – вещал читарь. – От этого месье Маро совершенно обезумел. Он стал немощной куклой. Сам того не ведая, граф превратился в орудие расправы над собственной женой. Бесстыжая ведьма приказала ему взять бутылек с отравой и вылить его в суп графини. Граф почти не помнил того разговора, но заверил суд в том, что ведьма убедила его: это снадобье для молодости.
– Для молодости и красоты, тупица! – процедила Анаис.
– Но, как оказалось, там находилась ядовитая ведьминская слюна! На следующий день бедняжке графине сделалось худо. К вечеру она умерла. Граф на исповеди покаялся и рассказал о случившемся падре. Благодаря месье Маро, его чистейшему сердцу, желанию наказать убийцу жены Инквизиция сегодня празднует очередную победу. Теперь мы вздохнем с облегчением. Бесовское отродье через четверть часа окажется на костре.
Толпа заревела от радости.
– Триумф глупости, – усмехнулась Анаис.
– Улыбаешься? – раздалось глухое мяуканье поблизости.
Возле деревянной балки на булыжных камнях сидел черный кот. Животное безучастно водило головой, жмурилось и изредка разевало пасть.
– Где тебя носит? Чуть всё не пропустил, – зашептала Анаис.
– Да, казнь и впрямь обещает быть захватывающей, – мяукнул кот. – Белла здесь, Мартина тоже… и Эрик – хотя я сам его не видел, врать не буду.
– Это зачем? – удивилась Анаис.
– А ты еще не поняла? Пришли проститься: все-таки сестры, брат.
– Что ты несешь? Зачем со мной прощаться? – нервно спросила Анаис.
– Ты нарушила отцовский запрет, тебе это так не оставят.
– Мартиш, прекрати, ничего не будет, папа́ не знает.
– Знает, – уверенно заявил кот. – Сатана всё знает.
Ведьма благодушно закатила глаза и громко рассмеялась. Она хохотала и хохотала, пока её взгляд не остановился посреди толпы.
– Белла, – одними губами проговорила она, меняясь в лице: воодушевление сменилось растерянностью. Её плечи содрогнулись, ноги ослабли, а глаза стали темными, будто разум наполнился туманом и глухотой. Голоса стали отдаляться, делаясь отголосками; перед глазами понеслись черные вихри, уносящие в темноту воздух, свет и людей. Ее внезапный страх осчастливил всех, кто так долго этого ждал.
– Что же ты не радуешься, ведьма? – спросил палач, подталкивая пленницу в плечо. – Самое время хохотать.
На непослушных ногах Анаис спустилась на землю и подошла к обложенному хворостом высокому бревну. Рослый страж стиснул её плечи веревкой, накрепко привязав к деревянной опоре.
– Ты разозлила отца, Анаис, – зашипел ей в спину женский голос.
– Он предупреждал… ты ослушалась, – продолжил другой.
– Мартиш, – еле слышно позвала ведьма и закрыла глаза, – беги… беги к нему, может быть, ты успеешь… беги, Мартиш, проси за меня.
– Поздно, Анаис, – промурлыкал кот.
– Беги в собор, Мартиш, – еле слышно говорила Анаис, – там, на барельефе, у главного входа, возле Архангела с весами, очередь в ад, ты знаешь… Попроси прислужника наклонить весы и пустить тебя в преисподнюю… скажи ему: «Исчадие Мартиш, к царю. Это срочно». Беги…
Мартиш оглянулся, немного помедлил, посмотрел на голые ступни хозяйки, безвольно висевшие над сухими вязанками, и шмыгнул в густую толпу.
Тем временем вельможу спустили с подмостков. Не дожидаясь исхода, он уселся в поджидавшую его повозку.
Началась суматоха: пробираясь к кострищу, зрители наседали друг на друга и давили соседей, толкаясь локтями.
– Отправляйся в Тартар, – выкрикнул кто-то.
– Адских мук тебе, ведьма!
– Поделом, грешница!
– Что вы сделали с собой? Что вы делаете друг с другом? – прошептала Анаис, и по ее щекам покатились слезы. – О тебе плачу, папа́… Я такая же, как и они, не внемлю твоим урокам, я возвращаюсь домой.
Палач медлил. Он уже давно держал в руках факел и мог в любую секунду опустить его на сухие ветки, но стоял у кострища, вытянув вперед руку, и ждал.
Люди бесновались, они выкрикивали ругательства, призывали начинать, но слуга инквизиции стоял неподвижно. Впору было звать дирижера. Одним жестом он бы успокоил толпу.
– Сжечь, сжечь, – подсказал им палач.
– Сжечь, – подхватили первые ряды, – сжечь, сжечь, – неслось разноголосо за ними.
– Сжечь, – заревело скопище, повторяя слово наперебой.
– Сжечь, сжечь, – скандировала уже вся площадь.
Палач, широко расставив ноги, поднял факел высоко над головой. Переполненная народом площадка перед ратушей, все прилегающие улочки и крыши домов поблизости, все балконы и ложи, заполненные людьми, стали единым организмом, знавшим только одно слово. Обходя привязанную пленницу, убийца Анаис поджигал сухие ветки смертельного костра и слышал, как без малого сто тысяч человек подбадривают его.
В стороне от скопища, напротив холста на деревянной подставке, стоял бородатый человек. Поглядывая на ведь-минский костер, художник водил по холсту кистью и иногда выставлял вперед руку, чтобы, прикрыв один глаз, примериться к чему-то деревянной палочкой помазка.
За его спиной всхлипывала невысокая девушка. Не в силах смотреть на оранжевое пламя с черным дымным хвостом, она стояла отвернувшись и спрятав в руках лицо. Из мокрых глаз сочились капельки слез, проталкивались к скулам, текли мимо круглого подбородка до длинной шеи.
Неожиданно она оборвала всхлипы. Слезы высохли. Она переменилась в лице, с вызовом поглядела на кострище, бунтуя от злости и несправедливости, но, сделав несколько шагов вперед, заглянув через плечо художника на полотно, вновь стала милой и прелестной. От восхищения взгляд её стал влюбленным и счастливым. Она рассматривала то руки художника, то его кисть, то досточку, по которой он водил палочкой с волосками.
– Сюда, Мартиш, сюда, исчадие, – зашипела девушка, заметив животное в просвете человеческих ног, – пошли-ка отсюда.
Держа на руках огромного черного котищу, девушка обогнула толпу, улыбнулась охранникам и прошмыгнула за деревянную перегородку, столкнувшись с бледным Локом.
– Ой, извините, можно мне пройти? – спросила она палача и опустила глаза, как и подобало милой юной мадемуазель.
– Такой красавице можно всё, – поклонился палач, провожая красотку взглядом.
– Эй, возница, – зашептала Анаис, подойдя к повозке, которую покинула час назад, – подвезешь меня? Ты же добрый дядя… да? Ну, вот и чудно, – обрадовалась ведьма и забралась наверх.
Париж. Музей Пети Пале. Наши дни.
– Дедушка, смотри-ка, – выкрикнула девчонка лет одиннадцати, остановившись возле картины. – Это что же, ведьма?
К ней поспешил пожилой высокий мужчина. Он приблизился к стене и, внимательно оглядев полотно, улыбнулся:
– Это казнь ведьмы. Очень старое полотно. Представь только, ему без малого четыреста лет.
– Её убивают? – спросил ребенок, остановив пальчик на объятой пламенем женской фигуре.
– Сжигают, – кивнул дедушка.
– Её убивают, а она улыбается? – поразилась девочка.
Дед кивнул и нехотя добавил:
– Это старая сказка, Анаис. Если захочешь, я как-нибудь расскажу её тебе.
– Расскажи, – потребовала девочка, – прямо сейчас!
– Ну что ж… – негромко сказал дедушка и, положив ладонь на плечо внучке, неторопливо побрел по длинной галерейной анфиладе. – Когда-то, несколько тысяч лет назад, жил счастливый отец. У него было тринадцать дочерей и тринадцать сыновей. Он очень любил своих детей. Когда они выросли и им пришло время покинуть родительский дом, он пожелал каждому счастья и легкой жизни.
– Но это не всё, – девчонка хитро улыбнулась.
– Нет, – ответил пожилой мужчина, – это только начало…