Slash. Демоны рок-н-ролла в моей голове - читать онлайн

Глава 4. Старшеклассник под кайфом

Коридоры в учреждениях на самом деле одинаковые, просто разных цветов. Я побывал в нескольких реабилитационных центрах, и некоторые из них были классом выше других, но клиническая трезвость их стен совершенно идентична. Там преобладает белый цвет, и повсюду оптимистические слоганы типа «Это лишь путь, а не пункт назначения» или «Однажды за один раз». Последний показался мне ироничным, если вспомнить путь, который прошла Маккензи Филлипс из сериала с тем же названием. Палаты там служили типичными декорациями, призванными вселять надежду в людей из всех слоев общества, потому что, как хорошо известно тем, кто там бывал, контингент пациентов реабилитационного центра представляет собой более точный срез общества, чем скамья присяжных.

Мне не сильно помогли групповые занятия. Я так там ни с кем и не подружился и даже не воспользовался безграничными возможностями завязать связи с новыми наркодилерами. После нескольких дней в постели, когда тело мое было утыкано капельницами для очищения крови, а сам я не мог ни есть, ни говорить, ни соображать, заводить с кем-то разговоры мне хотелось меньше всего. Для меня сосуществование с группой людей, тоже находящихся на реабилитации, было вынужденным, как и в старшей школе. И точно так же, как и в старшей школе, в эту группу я не вписывался. Ни одно из этих заведений не преподало мне должных уроков, но в каждом из них я узнал кое-что важное. Когда я шел по их длинным коридорам в направлении выхода, я совершенно точно знал, кто я такой.

Я поступил в старшую школу Фэрфакс в 1979 году. Это была типичная американская школа – линолеумные полы, ряды шкафчиков, внутренний дворик и несколько укромных местечек, где дети годами курили сигареты и принимали наркотики. Она была выкрашена в нейтральный светло-серый цвет и похожа на все остальные учреждения в мире. Рядом с футбольным полем располагалось хорошее место, где можно ловить кайф, а на другой стороне кампуса находилась школа Уолта Уитмена, куда ходили все настоящие придурки, потому что их заставляли. Это место казалось тупиком, и, несмотря на то что оно выглядело интереснее обычного кампуса, даже издалека, я все равно старался держаться оттуда как можно дальше.

Стивена Адлера, моего лучшего друга, отправили в старшие классы обратно в долину, что в моем представлении было примерно так же далеко, как Испания. Правда, я несколько раз приезжал к нему туда, и долина всегда одинаково разочаровывала: плоско, сухо, жарче, чем дома, – прямо как в каком-нибудь районе из ситкома. Похоже, все, кто там жил, лелеяли свои одинаковые лужайки и одинаковые жизни. Уже в юности я понял, что с этим местом что-то не так. Под приправой «нормальности» все равно чувствовалось, что люди там в большем дерьме, чем в Голливуде. Я жалел Стивена и, когда он уехал, еще глубже погрузился в свой гитарный мир. Я ходил в школу и отмечался о регулярном посещении, но в основном посещал первые три урока, а все остальное время сидел на трибунах и играл на гитаре.

В школе был всего один предмет, который для меня хоть что-то значил. Только за него я получил пятерку. Это был курс теории музыки под названием «Гармония», на который я сразу же записался. Его вел парень по имени доктор Хаммел. В этом предмете элементы музыкальной композиции сводятся к основам, которые определяются в математических терминах. Я научился писать временные сигнатуры, аккорды и структуры аккордов, анализируя лежащую в их основе логику. На инструментах мы не играли: учитель иллюстрировал теорию на фортепиано, и на этом все – это был теоретический предмет. Несмотря на то, что математика мне давалась ужасно, на этом предмете все получалось, так что только его я никогда не прогуливал. Каждый раз, приходя на урок, мне казалось, что я уже все знаю. Я никогда сознательно не применял ничего из этой теории в своей игре на гитаре, но уверен, что знания нотной записи осели у меня на подкорке и помогли в жизни. В классе было несколько занимательных персонажей: виртуозный пианист Сэм, еврейский парень с тугими кудряшками, и Рэнди – длинноволосый китаец-металлист. Рэнди всегда носил атласную куртку с группой Aerosmith и считал, что Кит Ричардс и Пит Таунсенд – отстой, а Эдди ван Хален – Бог. Мы все подружились, и я полюбил наши ежедневные дебаты не меньше, чем сам предмет, потому что на них собирались в основном музыканты и обсуждали одну лишь музыку.

С остальными предметами у меня таких успехов не было. Один учитель как-то раз решил проиллюстрировать мной понятие, когда я заснул прямо за партой. Я тогда подрабатывал по вечерам в местном кинотеатре, так что вполне мог просто не выспаться. Правда, скорее всего, мне было невыносимо скучно, потому что изучали мы социологию. Насколько я понял, учитель прервал свой рассказ, чтобы обсудить с классом понятие стереотипа. Он отметил, что у меня длинные волосы и тот факт, что я заснул, проиллюстрировав тем самым понятие стереотипа. Он заключил, что я рок-музыкант, у которого в жизни нет других целей, кроме как исполнять очень громкую музыку. Потом он меня разбудил и стал язвительно расспрашивать.

– Дайте угадаю: вы, наверное, музыкант? – спросил он. – На чем вы играете?

– На гитаре, – ответил я.

– А какую музыку?

– Рок-н-ролл, наверное.

– Она громкая?

– Да, довольно громкая.

– Обратите внимание, ребята, этот молодой человек – прекрасный пример стереотипа.

Я и так-то все время ворчу спросонья, а тут уж был совсем перебор. Я встал, подошел к учителю, опрокинул его стол и ушел. Этот случай, в сочетании с прошлым, когда меня спалили с травкой, положил конец моей карьере в школе Фэрфакс.

Гораздо больше о своих одноклассниках я узнал на внеочередных каникулах, когда и младшие, и старшие из Фэрфакса и других старших школ собирались в конце длинной грунтовой дороги наверху Фуллер-драйв на Голливудских холмах. Это место называлось Фуллер-эстейтс. Теперь там ничего нет – лишь изгиб пешеходной тропы в Раньон-каньоне. В конце семидесятых и начале восьмидесятых там был пустырь, где собирались подростки, а раньше даже еще веселее: в 1920-х там находился особняк Эррола Флинна, который занимал около гектара на вершине большого холма с видом на Лос-Анджелес. К тому времени, как я подрос, он уже развалился, и к 1979 году от него остался один фундамент – большая бетонная площадка и пустой бассейн. Когда я оказался там впервые, это место представляло собой величественные развалины с потрясающим видом.

Потрескавшиеся бетонные стены образовали двухуровневый лабиринт – идеальное место для укурков всех возрастов. Ночью там была тьма кромешная, ведь место находилось вдали от уличных фонарей. И у кого-нибудь с собой всегда был радиоприемник. Как-то я сидел там под кислотой и впервые в жизни услышал Black Sabbath. Я тогда в полной прострации вглядывался в черное небо над Фуллер-эстейтс, пытаясь соединить звезды, и вдруг кто-то рядом врубил на большой громкости Iron Man. Я не могу точно описать, что я почувствовал, – взрывной апокалиптический рифф песни словно поглотил все мое тело.

Это место и все, кто там тусовался, как будто сошли с киноэкрана, из фильма о подростках семидесятых. Кстати, атмосфера этого места и вправду отлично передана в фильме «Через край», где сыграл молодой Мэтт Диллон. Он о кучке подавленных, обкуренных и неуправляемых подростков из Техаса, которых родители игнорировали до такой степени, что они взяли в заложники весь свой город. В фильме, как, уверен, и в жизни у всех ребят, которые зависали в Фуллере, родители и понятия не имели, чем занимаются их дети. В наиболее агрессивные и реалистичные моменты этот фильм хорошо иллюстрирует подростковую культуру того времени: родители большинства детей либо не обращали на них внимания, либо наивно полагали, что поступают правильно, доверяя своим детям и закрывая на все глаза.

Когда я учился в старших классах, ребята выглядели по-разному. В молодежную культуру просочился спандекс благодаря Пэт Бенатар и Дэвиду Ли Роту, и эта тенденция оставила свой красочный след: девушки носили обтягивающие неоновые комбинезоны с глубоким вырезом, да и некоторые парни от них не отставали. Помню, я видел трико, когда еще учился в средней школе, но, слава богу, к старшим классам они уже вышли из моды. Правда, пышные прически по-прежнему носили и парни, и девчонки. Это было настолько распространено, что уже совсем не круто.

Еще на молодежную культуру сильно повлиял фильм «Американский жиголо» с Ричардом Гиром в главной роли, повествующий об упадке стильного мужского эскорта из Беверли-Хиллз. И это худшее, что могло случиться с голливудскими подростками, потому что каждой девчонке, посмотревшей этот фильм, непременно хотелось воссоздать вокруг себя подобный мир. Ни с того ни с сего тринадцати-пятнадцатилетним девушкам захотелось одеваться лет на двадцать пять и встречаться с хорошо одетыми парнями намного старше. Я никогда не вникал в их психологию, но видел, как многие знакомые девчонки лет с пятнадцати начинали слишком много краситься, делать минет и встречаться с девятнадцатилетними и двадцатилетними. Это была чертовски жалкая и грустная картина. Многие из них стали жертвами этой тенденции еще до того, как доросли до легального возраста употребления алкоголя. В конце концов они начали заниматься всем этим слишком рано, что тяжело сказалось на их жизни еще до окончания школы.

Я не был похож на других ребят в школе и имел другие интересы. Носил длинные волосы, футболки, джинсы и кеды «Вэнс» или «Чак Тейлор» с тех пор, как сам стал выбирать одежду. Когда учился в средней школе, меня интересовала только музыка и игра на гитаре. Я никогда не следовал тенденциям, которые влияли на моих сверстников, поэтому был своего рода изгоем. Это всегда казалось парадоксом: я явно выделялся, но при этом не добивался внимания. Тем не менее я привык не вписываться и нигде не чувствовал себя комфортно: я так часто менял школы, что постоянно был новеньким, а в представлении моих одноклассников, видимо, каким-то чокнутым новеньким.

К тому же невооруженным глазом было видно, что я не принадлежу ни к высшему, ни к среднему, ни к низшему классу общества, ни к белым, ни к чернокожим, ни к кому-либо еще. Когда я подрос и продолжил переезжать с места на место, то понял, почему мама так сильно задумывалась над школьными регистрационными анкетами: если бы в определенных районах меня определяли как чернокожего, то отправляли бы в неблагополучную школу, в то время как белому можно было записаться в школу получше. В старших классах мне и в голову не приходило относить себя к какой-то расовой группе, и вспоминал я об этом только тогда, когда это становилось проблемой в голове у кого-то другого. За всю жизнь я попадал во множество ситуаций, замечая, как многие «непредубежденные» люди меняют свое поведение в моем отношении, когда не могут понять, белый я или чернокожий. Как музыканта меня всегда забавляло, что я и британец, и чернокожий, в особенности потому, что большинство американских музыкантов стремится подражать британцам, а многие британцы, особенно в шестидесятые, изо всех сил стремились походить на чернокожих. Это еще один признак, по которому я не был похож ни на кого другого. Зато конфликты на почве расовой принадлежности в своей жизни я могу пересчитать по пальцам одной руки. Все они происходили в ту пору, когда я влился в белый мир метала восьмидесятых. Однажды в клубе «Рейнбоу» я подрался с Крисом Холмсом из W.A.S.P. Дафф слышал, как Крис говорил, что негры не должны играть на гитаре. Он не сказал мне этого в лицо, но, очевидно, эти слова были обо мне. Насколько я помню, Дафф рассказал мне об услышанном позднее, и в следующую встречу с Крисом я подошел к нему, чтобы поговорить лицом к лицу, а тот в страхе убежал. Помимо того, что эти слова оскорбляют лично меня, это еще и самая нелепая ложь, которую только можно придумать, – и музыканту должно быть стыдно говорить такое.

Я нашел себе друзей в старших классах. Это были особенные ребята, тоже отличавшиеся от всех остальных. Мои самые близкие друзья, Мэтт и Марк, сильно повлияли на меня в этот период жизни. Мэтт Кэссел – сын Сеймура Кэссела, одного из величайших актеров последних пятидесяти лет. С шестидесятых годов Сеймур сыграл почти в двухстах фильмах, а самыми известными стали те, в создании которых участвовал его близкий друг Джон Кассаветис. Он снялся в таком количестве фильмов и телешоу, что их все не перечислить. В последние годы больше всех его снимал режиссер Уэс Андерсон. Сеймур сыграл в «Академии Рашмор», «Семейке Тененбаум» и «Водной жизни». Сеймур – голливудская легенда. Он поддерживал инди-кино еще до того, как оно стало самостоятельным институтом (его философия заключалась в том, чтобы играть роли, которые ему откликаются, за гонорар, которого хватало только на перелет). Еще он был важной фигурой в закрытой кинематографической королевской семье, включавшей Кассаветиса, Бена Газзару, Романа Полански и др.

Я приходил в гости к Мэтту, сидел у него в комнате, часами играл на гитаре и разучивал музыку с его пластинок: Live Пэта Трэверса, новейшего альбома AC/DC Back in Black. В этих альбомах несколько часов гитарных риффов, которые учить – не переучить. Они жили прямо у бульвара Сансет на Кингс-роуд, за отелем «Райот Хаятт» и рядом с домом в виде буквы «А», который по-прежнему там стоит. В этом доме постоянно снимали порнофильмы, а Сеймур выращивал травку у себя на заднем дворе. Дом буквой А был еще одним поводом зайти к Мэтту: иногда мы туда ходили и тусовались с девушками из порно. Это было не совсем правильно, но им нравилось нас заводить и обламывать, играя друг с другом.

У Сеймура были лучшие вечеринки, и он достаточно хорошо воспитал своих детей, чтобы доверять им и разрешать тусоваться самим. Моя мама была знакома с Сеймуром, но она бы никогда не допустила у себя того, что там происходило. На вечеринках у Сеймура царила свобода и веселье. Его дети, Мэтт и Дилинн, были настолько умны и независимы, что ему не нужно было беспокоиться: они уже поняли, кем являются в этой сумасшедшей жизни. Бетти, жена Сеймура, никогда не выходила из своей спальни. Происходящее наверху для меня было темной зловещей тайной. Учитывая тот факт, что Сеймур управлял семьей железным кулаком, Мэтт допускал в свой мир лишь избранных друзей, одним из которых оказался я.

Как-то раз Сеймур посмотрел на меня и придумал мне прозвище, которое, как ему казалось, подходит мне больше, чем собственное имя. Дело было у него на вечеринке, где я ходил из комнаты в комнату в поисках того, что мне больше интересно, и тут он взял меня за плечо, уставился на меня своим добрым взглядом и сказал: «Эй, Слэш, ты куда? Ты куда, Слэш? А?»

Как видите, прозвище ко мне прицепилось. Мои друзья, которые тоже зависали у Сеймура, еще в школе стали называть меня Слэшем, и вскоре все стали звать меня только так. Тогда нам с друзьями это показалось просто крутым прозвищем, но лишь много лет спустя мне удалось выяснить у Сеймура, что оно значит. Мы гастролировали с альбомом Use Your Illusions и оказались в Париже. Со мной была мама, и Сеймур тоже как раз оказался там. Мы обедали втроем, и он объяснил, что это прозвище воплощает мою суетливость во всех смыслах этого слова. Он гордился тем, что я сделал себе имя и что именно он дал мне это прозвище. Он называл меня Слэшем потому, что я никогда не стоял на месте больше пяти минут; он видел во мне человека, который постоянно придумывает следующий план. И он был прав: я всегда ходил туда-сюда чаще, чем оставался где-то надолго. Я постоянно в движении, часто здороваюсь и тут же прощаюсь, и Сеймуру удалось запечатлеть эту черту в одном слове.

У Сеймура я познакомился с кучей людей, включая группу Rolling Stones. Они отыграли концерт в лос-анджелесском Колизее и пришли к нему на вечеринку. Я видел этот концерт. Они тогда исполняли You Can’t Always Get What You Want, и я этого никогда не забуду. Мне удалось пожать руку Ронни Вуду. Мне было пятнадцать, и я даже не подозревал, что когда-нибудь он станет одним из моих лучших друзей. Кстати, мой первый сын Ландон был зачат у него дома.

Еще один мой близкий друг, Марк Мэнсфилд, появлялся и исчезал из моей жизни с тех пор, как мы познакомились в старшей школе. Кен, отец Марка, был продюсером звукозаписи, а его мачеха – певицей. Родная мать у него жила в Санта-Барбаре, куда он часто ездил, когда у него случались неприятности, а неприятности были все время. Семья Марка жила в очень хорошем доме у бульвара Сансет, а сам Марк был маленьким Джеймсом Дином с легким оттенком Денниса Хоппера. Он пробовал все на свете и мог сделать что угодно, стоило только кому-нибудь взять его на слабо, – и делал это с чистым энтузиазмом и улыбкой на лице. Медленно, но верно такое отношение к жизни вело его по кривой дорожке в воспитательные колонии для несовершеннолетних, реабилитационные центры и подобные места. Марк был из тех парней, которые могут позвонить тебе в десять утра и сообщить, что они с другом только что съехали в кювет на маминой машине где-то на Маллхолланд-драйв. Они угнали машину матери этого самого друга, когда та уехала по делам, и немедленно съехали на ней с дороги в каньон. К счастью для них, машина застряла на дереве, и им удалось выбраться обратно на дорогу. Излишне говорить, что в следующий раз Марк звонил уже из-под домашнего ареста из дома своей матери в Санта-Барбаре.

Как только я научился связно играть три аккорда и импровизированные сольные партии, мне захотелось собрать группу. Стивен тогда уехал в долину, так что мне пришлось выкручиваться самому. Я пытался создать группу еще с окончания средней школы, но дела шли не очень хорошо. Я нашел басиста и барабанщика, чья мама преподавала французский в старшей школе Фэрфакса. Я впервые общался с таким темпераментным и истеричным барабанщиком. Если он допускал хоть одну ошибку, то опрокидывал всю установку. Потом нам приходилось ждать, пока он все вернет на место и заново настроит. Басист в нашей группе был просто потрясающий. Его звали Альберт, и мы играли каверы на Rainbow вроде Stargazer. К несчастью, Альберт попал в аварию на Малхолланд-драйв и около месяца пролежал в коме. Он лежал на вытяжке. В шею и в обе ноги у него были воткнуты иглы, а ноги придерживали специальные скобы – короче, ужас. Когда он вернулся в школу, то напоминал букву «А» и уже думать не думал ни о какой бас-гитаре.

Мой первый профессиональный концерт состоялся в баре «У Эла», где я играл в группе с друзьями отца. Отец очень гордился моим увлечением гитарой и всегда хвастался друзьям моими успехами. Не знаю точно, что именно, но что-то тогда случилось с их гитаристом, и Тони уговорил их взять меня вместо него. Уверен, они очень волновались и гадали, справлюсь ли я. Но я вышел на сцену, и все получилось: мы играли в основном блюзовые квадраты и обычные блюзовые каверы вроде Stones, которые я обожал. За выступление я получил несколько бокалов бесплатного пива, а значит, оно было профессиональным.

Среди моих школьных друзей было несколько гитаристов. Я познакомился с парнем по имени Адам Гринберг, который играл на барабанах, а еще мы нашли парня по имени Рон Шнайдер, который играл на басу, и так мы собрали трио под названием Tidus Sloan. До сих пор понятия не имею, что означает это название… Я почти уверен, что придумал его Филипп Дэвидсон (до него мы скоро доберемся). Как-то вечером Филипп что-то бессвязно бормотал, и мне стало и впрямь любопытно, что он там говорит.

– Тидус всеми слоун домой, – сказал Филипп. По крайней мере, я так услышал.

– Чего? – спросил я.

– Тид ус всем и слоун ти дом, – ответил он. Ну, или я так подумал.

– Слушай, Филипп, что ты хочешь этим сказать?

– Я те грю, что тидус этим слоун пти мой, – говорит он. – Тидус слоун пойти домой.

– Ладно, приятель, – ответил я. – Класс.

Кажется, он хотел, чтобы я попросил всех девчонок, которые тусовались у него дома, пойти домой, но об этом я думать не хотел, зато решил, что Tidus Sloan, какого бы хрена это ни значило, – отличное название для группы.

Tidus Sloan был чисто инструментальной группой, потому что мы так и не нашли вокалиста, а я уж точно не собирался петь сам. В целом у меня не подходящий для фронтмена склад личности. И так слишком больших усилий мне стоит выйти и хоть что-то сказать людям. Все, чего я по-настоящему хочу, – играть на гитаре и чтобы меня оставили в покое. В общем, группа Tidus Sloan исполняла ранний Black Sabbath, ранний Rush, ранний Zeppelin и ранний Deep Purple без вокальных партий. Мы играли ретро еще до того, как появилось понятие ретро.

Мы репетировали у Адама в гараже, что просто сводило с ума его мать. Они с соседями постоянно на нас жаловались, и это вполне понятно, потому что играли мы слишком громко для жилого района. Маму Адама звали Ширли, и я нарисовал в ее честь комикс, где в дверях комнаты стоит женщина и во всю глотку орет: «Это слишком громко, а я не выношу шума!» Пол в комнате на картинке завален пивными банками, а на кровати лежит длинноволосый парень, который играет на гитаре и ни на что не обращает внимания.

Моя карикатура на Ширли послужила вдохновением для моей первой татуировки. Правда, женщина, которую я набил на руке, совсем на нее не похожа – у моей прическа Никки Сикса и огромные сиськи, а у настоящей Ширли были бигуди, она была старой и толстой – правда, тоже с большими сиськами. Я сделал эту татуировку в шестнадцать лет. Она на правом предплечье, а внизу написано «Слэш». Потом Адам объяснил мне, что частые вспышки гнева у Ширли – моя вина: я тогда только взял у мачехи Марка Мэнсфилда ток-бокс. Это такой блок эффектов, который позволяет музыканту менять звук инструмента, по-разному зажимая ртом полую трубку, подключенную к этому инструменту. Судя по всему, звуки, которые я издавал, напоминали Ширли ее покойного мужа, умершего от рака горла всего пару лет назад. Ему приходилось говорить через искусственный голосовой аппарат, а звуки, которые я издавал, были очень похожи на последние слова ее мужа, чего она вынести не могла. Стоит ли говорить, что я перестал использовать ток-бокс у нее дома.

У нас в старшей школе было еще несколько гитаристов и групп, например, Трейси Ганз и его группа Pyrhus. Когда я только начинал играть и у меня еще не было электрогитары, то в какой-то момент я ему очень завидовал. У Трейси был черный Les Paul (настоящий) и усилитель Peavey, и я никогда не забуду, каким цельным казался мне тогда его образ. Наши группы играли на вечеринках и следили друг за другом, поэтому в наших выступлениях присутствовал элемент соревнования.

Слэш и Рон Шнайдер – две трети состава Tidus Sloan

В старших классах я старался общаться со всеми музыкантами, каких только встречал. Было несколько парней моего возраста и несколько постарше из поколения Deep Purple, с напрочь отбитыми мозгами и давно уже прошедшим сроком годности для того, чтобы тусоваться со старшеклассниками. Лучшим из них был вышеупомянутый Филипп Дэвидсон: он не только случайно придумал название моей первой группы, но еще и играл на Stratokaster, что было очень круто, а кроме того, его родителей, похоже, вечно не было дома. Он жил в обшарпанном доме в Хэнкок-парке, заросшем сорняками, и мы веселились там целыми днями и ночами. Мы были подростками и устраивали пивные вечеринки без родителей – там был только Филипп и двое его братьев-укурков.

Мне всегда было интересно, куда запропастились его родители. Их дом напоминал комиксы «Мелочь пузатая», где только дети и ни одной взрослой фигуры. Для меня это было загадкой – всегда казалось, что его родители могут в любой момент вернуться домой, но этого не происходило. По ощущениям, этот вопрос волновал только меня. Филипп лишь упоминал о существовании своих родителей, которым принадлежит дом, но они так ни разу и не материализовались. Спрятаться им было негде – это был одноэтажный дом с тремя спальнями. Может, их уже давно похоронили на заднем дворе, а если и так, то их все равно бы никто никогда не нашел, потому что двор был завален мусором.

Филипп имел обыкновение гулять из одной комнаты в другую с сигаретой или косяком в руке или и тем и другим одновременно и рассказывать неимоверно длинные истории, а длинными они были потому, что говорил он очень медленно. Это был высокий долговязый парень с козлиной бородкой, длинными каштановыми волосами и веснушками; и он всегда выглядел так, как будто укурен, а иногда это так и было. Время от времени он хмыкал от смеха, но в основном его лицо ничего не выражало. Глаза его казались постоянно закрытыми – вот настолько он был укурен.

По идее Филипп играл Хендрикса и еще кучу всего на своем винтажном Stratokaster, но я ни разу этого не слышал. Я вообще ни разу не слышал, чтобы он играл хоть что-нибудь. Каждый раз, когда я туда приходил, помню только, что он ставил в проигрыватель альбомы Deep Purple. Он был настолько не в себе, что общаться с ним было довольно тяжело. Я всегда вижу в людях самое лучшее, и не важно, в чем их чертова неисправность. Но Филипп? Я тщетно ждал, пока произойдет что-то волшебное, пока из маленькой искорки в нем разгорится пламя, которое другим не разглядеть. Так я прождал все два года старшей школы и ничего не увидел. Вообще ничего. Зато у него был Stratokaster.

Учитывая все обстоятельства, Tidus Sloan выполнял задачи школьной группы. Мы выступали в школьном амфитеатре и на разных школьных вечеринках, а еще у меня на дне рождения. Когда мне исполнилось шестнадцать, Марк Мэнсфилд устроил для меня вечеринку в доме своих родителей на Голливудских холмах. На день рождения моя девушка Мелисса подарила мне грамм кокаина, и в тот вечер я получил ценный урок: мне не нравится сочетание кокаина и гитары. Перед тем как выйти на сцену, я снюхал несколько дорожек и едва ли мог правильно сыграть хоть одну ноту. Мне было по-настоящему стыдно. С тех пор я всего несколько раз совершал ту же ошибку: мне не нравилось звучание инструмента, я не мог найти ритм, и мне вообще не хотелось играть. Ощущения были такие, будто я впервые в жизни взял в руки гитару, и было так же неловко, как когда я в первый раз встал на лыжи.

Так мы сыграли примерно три песни, а потом я просто ушел. Уже тогда я научился откладывать все внеклассные занятия до момента ухода за кулисы. Я могу играть пьяным, но знаю свою норму. А героин – уже совсем другая история, так что к ней мы вернемся позже. В общем, я достаточно хорошо усвоил урок, чтобы не брать таких привычек с собой на гастроли.

Самый экстравагантный концерт группы Tidus Sloan был на бат-мицве где-то в глуши. Как-то вечером мы с Адамом и Роном накурились на ранчо Ла-Брея и познакомились с девчонкой, которая предложила нам пятьсот баксов за выступление на вечеринке у ее сестры. Когда она поняла, что нам не очень интересно, она стала перечислять известных людей, «друзей семьи», которые тоже будут на вечеринке, включая Мика Джаггера. Мы по-прежнему были настроены скептически, но за следующие несколько часов ей удалось так представить эту вечеринку, как будто это самое громкое событие в Лос-Анджелесе. Так что мы запихали свою технику и столько друзей, сколько влезло в пикап своего друга Мэтта, и поехали выступать. Вечеринка проходила в семейном доме часах в двух дороги от Голливуда – то есть на час сорок пять дольше, чем мы рассчитывали. Мы ехали так долго, что, когда наконец добрались, уже не понимали, где мы. Как только мы свернули на подъездную дорожку, стало очень трудно поверить, что в этом доме состоится самая звездная вечеринка года: это был маленький старомодный пенсионерский домик. На мебели были прозрачные виниловые чехлы, в гостиной лежал синий ворсистый ковер, а на стене висели семейные портреты и фарфор. Для такой площади мебели там было слишком много.

Мы приехали накануне вечером и ночевали у них в гостевом доме. Это был гостеприимный жест, но сама идея ужасна, и, по правде говоря, эта правильная еврейская семья казалась потрясенной нашим приездом. Вечером мы установили оборудование на веранде, где были расставлены столы и стулья и устроена маленькая сцена для представления. Затем мы решили уничтожить запас выпивки, которую привезли с собой. Пили мы, стараясь не выходить из гостевого домика, но, к сожалению, запас быстро заканчивался, и нам пришлось проникнуть в большой дом, чтобы взять пару бутылочек того, что приготовили к празднику. Эти бутылки оказались не самым лучшим выбором: после своих водки и виски мы стали пить «Манишевиц» и ликеры, которые не предназначались для употребления из горла, и так начались очень длинные выходные – для нас, для хозяев и для множества гостей, которые приехали утром.

За одну ночь наша группа и друзья так сильно разгромили гостевой домик этой семьи, что степень разрушения превзошла все подобные эпизоды из будущей истории Guns N’ Roses на моей памяти. Ванна была заблевана. Я уселся на раковину с девчонкой, и раковина отвалилась от стены, отчего во все стороны стала хлестать вода, пока мы не перекрыли трубу. Выглядело все так, как будто мы специально устроили разгром, но на самом деле это лишь побочный эффект нашего пребывания. Рад признаться, что не совершил самого страшного проступка и не наблевал в тушеное мясо. Это традиционное блюдо подавали в семье на каждой бар-мицве и бат-мицве, и хозяева оставили его в гостевом доме на медленном огне, чтобы оно приготовилось к завтрашнему дню. В какой-то момент один из наших друзей поднял крышку, наблевал в кастрюлю и снова закрыл ее крышкой, никому ничего не сказав и даже не выключив огонь. Не могу описать, каково было проснуться на полу с дикой головной болью и осколками стекла, впившимися в лицо, и ощутить в воздухе аромат теплого мяса с блевотиной.

К сожалению для несчастной семьи хозяев, шоу ужасов продолжилось. Всю свою выпивку, а также то, что удалось украсть накануне в большом доме, мы уже прикончили, поэтому с утра первым делом стали таскать алкоголь из бара для гостей и репетировать. Днем, когда родственники собрались на праздник, мы играли довольно громко, и никто не знал, что сказать и сделать по этому поводу, хотя и было выдвинуто несколько предложений.

Очень бодрая невысокая пожилая дама подошла к нам с конструктивной критикой.

– Слушай, молодой человек, это слишком громко! – сказала она, щурясь на нас. – Может, можно убавить? Мы тут пытаемся поговорить!

Бабушка оказалась модной, у нее были толстые круглые очки в черной оправе и дизайнерский костюм, и, несмотря на невысокий рост, она явно обладала большим авторитетом. Она спросила нас, знаем ли мы какие-нибудь «знакомые» песни, и мы постарались ей угодить как могли. Мы сыграли все каверы на Deep Purple и Black Sabbath, какие только знали. Для нас устроили сцену, а перед ней расставили стулья, но, за исключением нескольких шести-восьмилетних детей, все гости прижались к дальней от сцены стене. Вообще гости вели себя так, как будто на улице дождь, потому что, когда я взглянул наверх, я понял, что они все набились в гостиную при том, что причины избегать свежего воздуха, помимо звуков нашего выступления, не было.

Мы совершенно смутили всех гостей, поэтому решили привлечь их более медленной музыкой: сыграли хэви-метал – версию песни Message in a Bottle. Это не помогло, поэтому мы стали играть все популярные песни, какие только знали. Мы по кругу играли Start Me Up без вокальной партии. Все оказалось бесполезно. Наше получасовое инструментальное исполнение песни не вытащило никого на танцпол. От отчаяния мы сыграли Feelings Морриса Альберта в переложении Джими Хендрикса. Но и это не помогло – так что эта композиция стала нашей лебединой песней, и мы убрались оттуда к чертям.

Может, кого-то это удивит, но еще до того, как собрать группу, я начал постоянно работать, чтобы зарабатывать на свое увлечение. С девятого класса я развозил газеты, и у меня был довольно длинный маршрут. Он проходил от Уилшира и Ла-Брея до Фэрфакса и Беверли. Этим я занимался по воскресеньям. Мне нужно было встать в шесть утра, если только не удавалось уговорить бабушку меня подвезти. На обеих ручках руля висели огромные сумки, так что если бы я хоть чуть-чуть наклонился в одну сторону, то непременно бы рухнул. Потом я устроился на работу в кинотеатр в Фэрфаксе.

Количество времени, которое я вкладывал в работу, и количество времени, которое я вкладывал в изучение гитары, одновременно стали для меня откровением: наконец-то я понял, для чего так стараюсь. Думаю, в этом на меня повлияли родители: папина творческая жилка и мамин инстинкт успеха. Может, я и не ищу легких путей, зато мне всегда хватает решимости дойти до конца, когда я чего-то хочу. Это упорство помогало мне преодолевать трудности во времена, когда, казалось, все против меня, а я совсем один и не вижу выхода.

На работе я всегда сосредоточивался и старался сделать ее хорошо независимо от того, нравилась она мне или нет, потому что знал, что надрываюсь днями и ночами ради своей страсти. Я устроился на работу в «Бизнес Кард Клокс», небольшую фабрику по производству часов, которые доставляли по почте. Каждый год с сентября по декабрь я собирал часы для нескольких компаний, которые закупали их для подарков сотрудникам. Я прикреплял к оргалитовой основе увеличенное изображение визитной карточки компании, в центр помещал часовой механизм, все это обрамлял деревянным корпусом, упаковывал в коробку, и готово. Я собрал тысячи и тысячи таких штук. У нас была почасовая оплата, и я там был единственным, кто сходил с ума на работе: приходил в шесть утра, работал весь день и всю ночь, а потом там же засыпал. Кажется, это незаконно, но меня это не волновало: я хотел успеть за сезон заработать как можно больше денег.

Это была отличная работа, и я продержался на ней несколько лет, правда, потом мне за нее прилетело: мой босс Ларри платил мне личными чеками, ведь меня так и не трудоустроили официально, так что налоговую декларацию за меня компания не подавала. Поскольку я не числился как сотрудник, то и не счел нужным самому платить налоги. Зато, как только я стал зарабатывать в составе группы Guns несколько лет спустя, мне позвонили из налоговой и потребовали все это уплатить, да еще плюс пени. До сих пор поверить не могу, что из всех проступков, которые я совершил, правительство решило прищучить меня за то, что я работал на фабрике часов. Потом я узнал, как все было: налоговая инспекция проверила Ларри и стала допрашивать его об определенной сумме денег, которая уходила куда-то несколько лет подряд, и он был вынужден сознаться, что платил ее мне, своему сотруднику, в обход налогов. Налоговая служба нашла меня и наложила арест на мои доходы, счета и активы: все деньги, которые поступали на мой счет, немедленно изымались в счет налоговой задолженности. К тому моменту я слишком долго прожил в бедности, чтобы взять и сразу отдать все, что заработал: вместо того чтобы немедленно все выплатить из аванса в Guns, я перевел свою долю в дорожные чеки и всюду носил их с собой. Но об этом чуть позже.

Еще одна работа была у меня в музыкальном магазине «Голливуд Мьюзик Стор» на пересечении Фэрфакса и Мелроуза, где продавались музыкальные инструменты и ноты. Как бы я ни старался заработать себе на пропитание и на любимое занятие, всегда происходила какая-нибудь фигня. Вот один из таких примеров: был один парень, который каждый день приходил и играл на гитаре. Он снимал со стены гитару, которую еще не брал, глядя на нее так, как будто видит впервые, и часами на ней играл. Он ее настраивал, упражнялся и играл соляки примерно целую вечность. Уверен, такой завсегдатай есть в каждом музыкальном магазине.

Когда я пошел в старшую школу, уже было столько классных альбомов с тяжелым роком, слушать которые и учиться на которых было сплошным удовольствием: Cheap Trick, Van Halen, Тед Ньюджент, AC/DC, Aerosmith и Queen были в самом расцвете сил. В отличие от многих моих коллег-гитаристов, я никогда не стремился подражать Эдди Ван Халену. Он считался лучшим гитаристом, поэтому все старались хоть как-то на него походить, но ни у кого не было такого же чувства инструмента, но, похоже, никто этого не понимал. У него было настолько особенное звучание, что я даже представить не мог, что когда-нибудь приближусь к нему, и даже об этом не мечтал. Слушая Эдди, я снял у него несколько блюзовых отрывков, которые никто не приписывает его фирменному стилю, потому что, кажется, никто по достоинству не оценил его потрясающее чувство ритма и мелодии. Так что пока все остальные оттачивали свои хаммер-оны и слушали Eruption, я просто слушал Ван Халена. Мне всегда нравились гитаристы-индивидуалисты, от Стиви Рея Вона до Джеффа Бека, Джонни Винтера и Альберта Кинга, и хотя я учился у них и технике, то, что я впитал их страсть игры, значит для меня гораздо больше.

В любом случае к тому времени, как я поступил в старшую школу, все изменилось. К 1980 году английский панк проложил путь в Лос-Анджелес и превратился в нечто совершенно нелепое, утратив связь с корнями. Произошла внезапная перемена моды, которую просто невозможно было не заметить: вдруг все подростки, с которыми я был знаком, стали носить драные рубашки, говнодавы и цепи на бумажниках, сделанные из скрепок или английских булавок. Никогда не понимал, в чем фишка всего это позерства, – очередной поверхностный тренд, который подхватили в Западном Голливуде и который расцвел вокруг клубов «Рейнбоу», «Виски», «Клаб Линжер» и «Старвуд».

Лос-анджелесский панк никогда не казался мне достойным внимания слушателя, потому что он был какой-то ненастоящий. В тот период очень популярна была группа Germs, имевшая множество подражателей, и все они, как мне казалось, не умели играть и были совершенно отстойными. Единственные группы, которые я считал стоящими, – X и Fear, да и все. Я уважал основную суть панка, которая с точки зрения музыканта заключается в том, чтобы не очень хорошо играть и плевать на это. Но мне не нравилось, что все, кто тогда играл, интерпретировали эту эстетику неправильно: есть большая разница между намеренными ошибками и просто плохой игрой того, кто играть вообще не умеет.

Слэш занимается тем, что у него получается лучше всего: постоянно играет

Панк-рок вышел из Лондона и Нью-Йорка и оставил след в истории музыки, и, несмотря на то, насколько неправильно его интерпретировали в Лос-Анджелесе, благодаря ему там появилось много отличных клубов, в числе которых «Кафе де Гранд». Это было лучшее место с хардкорными панк-концертами, и не единственное – в «Палладиуме» тоже проводили отличные хардкорные концерты. Я ходил туда на концерт Ramones, который никогда не забуду, – слушать их было все равно что серфить на огромных волнах. За несколькими исключениями, лос-анджелесский панк был так же жалок, как и километровые очереди позеров, выстраивавшиеся перед клубом «Старвуд» каждые выходные.

В то время я наконец стал юношей. До этого я постоянно был самым младшим в компании, интересовался всем, что увлекало ребят постарше, и старался стать частью их классной, почти взрослой жизни. Теперь, когда я подрос, панк-движение и ужасная мода, которая проскользнула за ним в заднюю дверь, все мне испортили. Как только я стал достаточно взрослым, чтобы смочь по-настоящему оценить молодежную культуру, царившую до панка, все просто взяло и на хрен испортилось.

С момента моего рождения и до 1980 года все было довольно стабильно. Музыка по-прежнему основывалась на рок-н-ролле, несмотря на довольно разбавленные группы, которые из него вышли: Foghat, Styx, Journey, REO Speedwagon и многие другие. Где-то с 1979–1980 годов, за исключением Van Halen, все пошло в другом направлении, и это привело к совершенно новому оттенку бунтарства, и то, что мне нравилось, постепенно вытеснила мода.

Когда меня исключили из старшей школы Фэрфакса за случай на уроке социологии, я оказался в подвешенном состоянии. Мама всегда считала мое образование приоритетом. Она разрешала мне жить там, где я хочу, и так, как я хочу, все летние каникулы при условии, что каждую осень, где бы она сейчас ни жила, я переезжаю к ней. Ей нужны были основания для уверенности в том, что я хожу в школу, и доказать ей это можно было только живя с ней под одной крышей. Летом после отчисления я записался на летние занятия в голливудскую старшую школу, чтобы попытаться заработать баллы, необходимые для поступления в Объединенную среднюю школу Беверли-Хиллз, где без этого я бы сильно отставал от своих одноклассников. Когда я готовился к квалификационному экзамену и сдавал его, я, похоже, всеми силами пытался его завалить, чтобы вообще не учиться в старших классах. Экзамен прошел не очень хорошо: в первые полчаса я вышел покурить и не вернулся.

В тот период мама окончательно рассталась со своим бойфрендом, тем самым бойфрендом-фотографом. Как только он начал продавать вещи из дома, чтобы покупать кокаин (в конце концов он оказался банкротом), мама с братом собрались и съехали от него. Я тогда нечасто бывал дома, поэтому не видел этой сцены. Но все равно почувствовал облегчение, когда об этом узнал.

Мама, брат и бабушка переехали вместе в квартиру на Уилшире и Ла-Сьенега, и, согласно маминому правилу, осенью я приехал к ним. Мама хотела, чтобы я окончил среднюю школу, прежде чем начну свой собственный путь, но это было не так-то просто. Мои оценки, посещаемость и поведение были далеко не звездными, так что она сделала все возможное: записала меня в класс коррекции в старшую школу Беверли-Хиллз.

Обычно туда попадают ребята, у которых проблемы с адаптацией в обществе: расстройства, влияющие на способность к обучению, проблемы с поведением, – и все, кому не подходит стандартная учеба. Когда я учился в Фэрфаксе, я старался избежать такой ситуации, а здесь мне было даже хорошо: мне разрешалось работать в своем темпе и подстроить расписание учебы под рабочий график. Я приезжал в школу в восемь, а уезжал в двенадцать, потому что у меня тогда было две работы. Помимо работы в кинотеатре Фэрфакса, я трудился на часовой фабрике, потому что осенью производство там было в самом разгаре.

Мои одноклассники в классе для «особенных» были по-настоящему особенными. Там была парочка реальных байкерш. Одна из них напоминала бегемота, а ее крепкий парень за сорок из «Ангелов Ада» каждый день ее забирал. Он приезжал пораньше и ждал на улице, разогревая мотор, а у второй девчонки был свой «Харлей». Еще в классе было три рокерши из Стрипа. Они носили волосы цвета морской волны, которые торчали во все стороны, рваные футболки и шипастые ботинки на шпильках – словом, их внешний вид говорил сам за себя. Они все были по-своему привлекательны… скажем, умели пользоваться тенями для глаз и помадой. В этом классе я познакомился еще с одной девчонкой по имени Дезире, дочерью Нормана Сейфа, одного из друзей моего отца и известного рок-фотографа. Мы с ней играли в детстве и уже тогда шалили. Я был влюблен в нее еще мальчишкой, а теперь для этой влюбленности появилось еще больше причин: Дезире сидела в ряду передо мной и носила свободные футболки без рукавов и без лифчика. Она превратилась в сексуальную панк-рокершу с отличной грудью и казалась мне такой же милой, как и в семь лет.

В классе было много всякого сброда. Мы представляли собой разнообразную и необычную группу людей, которую легко было бы запечатлеть в коллекции статуэток: серфер-укурок Джеф Спиколи, горячая малолетняя мамаша-шлюшка, пухлая задумчивая готесса, грустный индийский парнишка, который работал в ночную смену в супермаркете своих родителей, – все мы едва ли походили на остальных старшеклассников школы. Когда я думаю о тех временах, мне становится любопытно, каким образом каждый из этих ребят оказался именно там, в элитной школе Беверли-Хиллз. Наш класс изолировали в целях прогрессивного образования в одном кабинете, у которого был свой общий туалет, к тому же служивший нам курилкой. Там-то я и понял, почему эти три рокерши из Стрипа выглядят именно так: они были неофициальными президентами фан-клуба Mötley Crüe. Еще они бесплатно продвигали группу: когда я первый раз с ними курил, то тоже подсел на эту музыку.

Я знал о Никки Сиксе, басисте и создателе Mötley Crüe, еще со времен его первой группы под названием London, потому что мы со Стивеном как-то раз попали на их выступление в клубе «Старвуд», когда нам удалось пробраться внутрь. Группа London классно смотрелась на сцене. В сочетании с бюджетной пиротехникой и одеждой в стиле Kiss группа производила огромное впечатление на подростков. Я понятия не имел, что Никки познакомился с Томми, а потом они нашли остальных парней и превратились в Mötley Crüe. Не догадывался я и о том, что эта группа возглавляет движение, которое в одночасье затмит лос-анджелесский панк. Mötley не походили на Quiet Riot, Y&T или любую другую группу из Стрипа того периода: они тоже были на вершине, но при этом отличались от всех остальных. У них был настолько яркий собственный стиль, что любой (похоже, кроме меня) сразу узнал бы в тех трех девчонках поклонниц Mötley Crüe.

В жизни бывают моменты, которые только время поможет как следует оценить. В лучшем случае понимаешь, что момент особенный, непосредственно в процессе, но в основном это показывают лишь время, расстояние и трезвый взгляд. Как раз перед тем, как я совсем забросил попытки получить образование, был один из таких моментов – это день, когда Никки Сикс и Томми Ли очутились у моей школы. Шесть лет спустя я буду нюхать с ними дорожки с перевернутых подносов в их частном самолете, но день, когда я увидел их возле старшей школы Беверли-Хиллз, запомнился мне даже больше. Они были в сапогах на высоких каблуках, брюках-стрейч, с прическами и макияжем, они курили сигареты и болтали с девушками на парковке у нашей школы. Это была по-настоящему сюрреалистическая картина. Я наблюдал за тем, как мои новые подруги по классу коррекции, три похожие друг на дружку девчонки-фанатки, смотрят на этих парней круглыми, как пончики, глазами, а Томми и Никки равнодушно отдают им афиши, чтобы те развесили, и листовки, которые нужно раздать в Стрипе, оповещая так зрителей о предстоящем концерте Mötley. Я пришел в восторг: девчонкам нравилась эта группа настолько, что они не только решили одеться как они, но и готовы были добровольно рекламировать их на улицах. Никки дал им записи нового EP Too Fast for Love, и у девушек была задача обратить всех своих друзей в фанатов Mötley Crüe. Словно сам Дракула выпустил своих приспешников в Беверли-Хиллз, чтобы те напились крови девственниц.

Меня это очень впечатлило, и я объективно завидовал: я не мог представить, что буду играть в группе, которая выглядит и играет так же круто, как Mötley Crüe, но хотел именно этого. Да, я хотел бы играть на гитаре в группе, которая внушает слушателям столь же сильный трепет и преданность. В те выходные я пошел на концерт Mötley в клуб «Виски»… с точки зрения музыки все было норм, а само шоу просто потрясающее. Концерт оказался незабываемым, потому что в нем продумано все: Винс поджег высокие сапоги Никки, а еще они взорвали тонну петард. Томми барабанил с такой силой, как будто хотел расколоть свою ударную установку пополам, а Мик Марс шатался по своему краю сцены, сгорбившись как ходячий мертвец. Но больше всего меня поразила публика: они были настолько увлечены творчеством группы, что подпевали каждой песне и возбудились так, словно группа была хедлайнером лос-анджелесского Форума. По крайней мере, мне было очевидно, что именно это и ждет Mötley. И в моем сознании это означало только одно: если у них получается, то какого черта не получится и у меня?

Слэш выступает с Black Sheep в 1985