Slash. Демоны рок-н-ролла в моей голове - читать онлайн

Глава 1. Из искры разгорится пламя

Я родился 23 июля 1965 года в Хэмпстеде в Англии, а вырос в Сток-он-Тренте, городе, где за двадцать лет до меня родился Лемми Килмистер из Motörhead. В тот год рок-н-ролл, каким мы его знаем, стал гораздо обширнее, чем сумма его составных частей. В тот год несколько несвязанных друг с другом групп навсегда изменили поп-музыку. В тот год The Beatles выпустили альбом Rubber Soul, а Stones – альбом The Rolling Stones № 2, лучший из своих коллекций блюзовых каверов. Это была творческая революция, не имеющая аналогов в истории, и я рад, что являюсь ее побочным продуктом.

Тони Хадсон и его сыновья, 1972.

Слэш выглядит в точности как его сын Ландон

Моя мама – афроамериканка, а папа – белый англичанин. Они познакомились в Париже в шестидесятые, влюбились друг в друга и родили меня. Межрасовые и межконтинентальные браки тогда были за гранью нормального, как и их свободное творчество. Я благодарю их за то, что они такие, какие есть. Они привели меня в мир настолько богатый, яркий и уникальный, что все, что случилось со мной даже в раннем детстве, оставило на мне неизгладимый след. Мои родители относились ко мне как к равному с тех пор, как я научился стоять. И они научили меня взаимодействовать со всем в своей жизни единственным способом, который мне известен.

Когда родители познакомились, Оле, моей маме, было семнадцать, а отцу, Энтони (все его звали Тони), было двадцать. Отец был прирожденным художником, и, как исторически принято у художников, он уехал из своего душного родного города, чтобы очутиться в Париже. Моя мама была не по годам развитой и жизнерадостной, молодой и красивой; она уехала из Лос-Анджелеса, чтобы посмотреть мир и завести связи в мире моды. В этом путешествии они встретились, полюбили друг друга, а позже поженились в Англии. Потом появился я, и они начали строить совместную жизнь.

Мама стала художником по костюмам примерно в 1966 году, и за карьеру ее клиентами успели стать Флип Уилсон, Ринго Старр и Джон Леннон. Она также работала на The Pointer Sisters, Хелен Редди, Линду Ронстадт и Джеймса Тейлора. Сильвестр тоже был одним из ее клиентов. Его больше нет с нами, но когда-то он был артистом диско, напоминающим веселого Слая Стоуна. У него был отличный голос, и в моих глазах он был очень хорошим человеком. Сильвестр подарил мне черно-белую крысу, которую я назвал Микки. Микки был засранцем. Он и ухом не вел, когда я кормил змей другими крысами. Он выжил даже после того, как мой младший брат вышвырнул его из окна моей спальни. Микки как ни в чем не бывало появился у нашей задней двери три дня спустя. Еще Микки пережил незапланированную ампутацию кусочка хвоста, оттяпанного нашим раскладным диваном, и прожил около года без еды и воды. Мы случайно забыли его в квартире, которую использовали как склад для вещей. Потом я как-то пришел забрать оттуда пару коробок, а Микки так невозмутимо подошел ко мне, словно меня не было всего день, как бы говоря: «Здорово! Где ты был?»

Микки был одним из моих самых запоминающихся питомцев. Их было много, начиная с пумы по имени Кертис и заканчивая сотнями змей, которых я сам вырастил. По сути, я зоолог-самоучка, и определенно у меня более тесные отношения с животными, которые у меня жили, чем с большинством знакомых людей. С этими животными мы разделяем одну точку зрения, о которой большинство людей забывает: жизнь – это в конечном счете выживание. Если усвоить этот урок, то доверие животного, которое в дикой природе съело бы тебя живьем, становится еще важнее и приятнее.

Вскоре после моего рождения мама вернулась в Лос-Анджелес, чтобы расширить свой бизнес и заложить финансовую основу благополучия нашей семьи. До четырех лет отец растил меня в Англии, в доме своих родителей, Чарльза и Сибил Хадсон, и ему это далось нелегко. Я был довольно сообразительным ребенком, но не мог оценить всю силу напряженности в семье. У моего отца и его отца Чарльза, насколько я понимаю, сложились не самые лучшие отношения. Тони средний из трех сыновей, и он был во всех отношениях средним сыном-выскочкой. Его младший брат Иэн и старший брат Дэвид гораздо лучше усвоили семейные ценности. Мой отец ходил в художественную школу; он воплощал все, чем его отец не являлся. Тони был шестидесятником и отстаивал свои убеждения так же искренне, как его отец их осуждал. Мой дед Чарльз – пожарный из Стока, города, которому каким-то образом удавалось не меняться на протяжении всей истории. Большинство жителей Стока никогда оттуда не уезжают; многие из них, как и мои бабушка и дедушка, никогда не отваживались даже доехать до Лондона. Твердое намерение Тони поступить в художественную школу и зарабатывать на жизнь живописью Чарльзу так и не удалось переварить. Полярные мнения приводили к постоянным спорам и часто к ожесточенным перепалкам. Тони утверждает, что Чарльз избивал его до потери сознания почти всю его юность.

Мой дед был таким же типичным представителем Британии 1950 годов, как отец – 1960-х. Чарльзу хотелось, чтобы все всегда оставалось на своих местах, а Тони только и думал о том, чтобы все переставить и перекрасить. Представляю, какое потрясение испытал мой дед, когда его сын вернулся из Парижа с беспечной чернокожей американкой. Интересно, что он сказал, когда Тони заявил ему, что собирается жениться и растить сына у бабушки с дедушкой, пока они с мамой не приведут свои дела в порядок. Учитывая все эти обстоятельства, я до глубины души тронут тем, какой дипломатический такт проявили все, кого коснулась эта ситуация.

Папа отвез меня в Лондон, как только я достаточно подрос для поездки на поезде. Мне было года два или три, но я уже примерно понимал, насколько далеки от Лондона бесконечные коричневые кирпичные стены Стока и его старомодные семьи, потому что мой отец был немного богемным. Мы ночевали у кого-то в гостях и несколько дней не возвращались домой. Там были лавовые лампы, черные фонари и вечная суета открытых фотостудий и художников на Портобелло-роуд. Отец никогда не считал себя битником, но он впитал этот образ жизни словно губка. Как будто он сам выбирал самые яркие моменты в жизни: любовь к приключениям, поездки без багажа, ночевки в квартирах, где полно интересных людей. Родители многому меня научили, но первым я усвоил главный урок – ничто не сравнится с жизнью в дороге.

В моих воспоминаниях об Англии только хорошее. В семье бабушки и дедушки я всегда был в центре внимания. Ходил в школу, играл в пьесе «Двенадцать дней Рождества», а в «Маленьком барабанщике» исполнял главную роль, все время рисовал. А раз в неделю смотрел «Мстителей»[2] и мультсериал «Тандерберды: Международные спасатели». Телевидение в Англии конца шестидесятых годов было крайне ограниченным и отражало послевоенный, черчиллевский взгляд на мир поколения моих дедушки и бабушки. Тогда было всего три канала, и, если не считать двух часов в неделю, когда по ним показывали эти две передачи, все три показывали только новости. Неудивительно, что поколение моих родителей с головой окунулось в происходящий культурный сдвиг.

Как только мы с Тони приехали к Оле в Лос-Анджелес, он перестал общаться со своими родителями. Они просто исчезли из моей жизни, и я часто по ним скучал. Мать уговаривала отца поддерживать связь с родителями, но без толку: ему это было неинтересно. Я не виделся с родственниками из Англии до тех пор, пока Guns N’ Roses не прославились на весь мир. Когда мы играли на стадионе Уэмбли в 1992 году, клан Хадсонов явился полным составом: за кулисами перед концертом я наблюдал, как один из моих дядей, мой двоюродный брат и мой дедушка, первый раз в жизни приехав в Лондон из Стока, осушили до капли все запасы спиртного у нас в гримерке. А запасы были немаленькие и убили бы наповал любого, но только не нас.

Мое первое воспоминание о Лос-Анджелесе – это песня группы Doors Light My Fire, которая каждый день играла в проигрывателе у родителей, причем крутилась она целый день на повторе. В конце шестидесятых – начале семидесятых Лос-Анджелес был самым подходящим местом для занятий искусством или музыкой, особенно если ты из Британии: там было достаточно творческой работы по сравнению со скучной системной Англией, а погода по сравнению с вечным лондонским дождем и туманом казалась просто райской. Кроме того, бегство из Англии к берегам янки – лучший способ сбросить с плеч груз системы и воспитания – и мой отец сделал это с радостью.

Мать работала модельером, а отец применял свой природный художественный талант в графическом дизайне. У мамы были связи в музыкальной индустрии, поэтому папа скоро начал рисовать обложки музыкальных альбомов. Мы жили неподалеку от бульвара Лорел Каньон, в районе в стиле шестидесятых, наверху Лукаут-Маунтин-роуд. Этот район Лос-Анджелеса всегда был творческой гаванью благодаря богемному ландшафту. Дома там расположены прямо на склоне горы среди пышной листвы деревьев. Они представляют собой бунгало с гостевыми домами и огромным количеством построек, которые позволяют жить в органичной коммуне. Когда я был маленьким, там располагался очень уютный узкий круг художников и музыкантов: в нескольких домах от нас жила Джони Митчелл. Джим Моррисон тогда жил за магазином «Каньон», как и молодой Гленн Фрай, который как раз тогда собирал группу Eagles. Это была атмосфера, где все друг с другом связаны: мама создавала одежду для Джони, а папа рисовал ей обложки альбомов. Дэвид Геффен тоже был нашим близким другом, и я его хорошо помню. Много лет спустя он подписал контракт с Guns N’ Roses, хотя тогда не знал, кто я такой, и я ему не сказал. Он позвонил Оле на Рождество 1987 года и спросил, как у меня дела. «Ты-то уж должен знать, как у него дела, – ответила она. – Ты только что выпустил пластинку его группы».

Прожив на Лорел Каньон пару лет, мы переехали на юг, в квартиру на Дохени. Я пошел в другую школу и как раз тогда осознал, насколько отличается жизнь обычных детей. У меня никогда не было традиционной «детской» комнаты, где полно игрушек и все разукрашено цветами радуги. У нас дома никогда не было простых нейтральных цветов. В воздухе всегда царил аромат травки и благовоний. Общество было ярким, а цветовая гамма – темной и приглушенной. Меня это устраивало, потому что мне было неинтересно общаться с ровесниками. Я предпочитал компанию взрослых, потому что друзья моих родителей до сих пор одни из самых ярких личностей, которых я когда-либо знал.

Я слушал радио двадцать четыре часа в сутки, обычно станцию KHJ в диапазоне AM. Под нее я и засыпал. Я делал уроки и получал хорошие оценки, правда, учитель говорил, что у меня проблемы с вниманием, а еще я вечно витаю в облаках. По правде говоря, моей страстью было искусство. Я любил французского художника-постимпрессиониста Анри Руссо и, как и он, рисовал сцены джунглей, где полно моих любимых животных. Одержимость змеями началась очень рано. В шесть лет мама впервые взяла меня с собой в Биг-Сур в Калифорнии, мы навестили ее подругу и пошли в поход, и там я часами ловил змей в лесу. Я копался под каждым кустом и деревом, пока пустой аквариум не заполнялся змеями. А потом я их отпускал.

Это не единственное удовольствие в том походе: мама и ее подруга были дикими, беззаботными молодыми женщинами и радостно гоняли на мамином «Фольксвагене Жук» по извилистому серпантину. Помню, как мы неслись вдоль обрыва и я испугался до смерти, глядя в окно на скалы и океан внизу в нескольких сантиметрах от моей двери.

Родительская коллекция пластинок была безупречна. Они слушали все: от Бетховена до Led Zeppelin, – и я постоянно находил новые сокровища в их библиотеке, даже когда уже был подростком. Я знал каждого исполнителя того времени, потому что родители постоянно водили меня на концерты, а мама часто брала с собой на работу. Я попал за кулисы индустрии развлечений, еще когда был совсем маленьким. Я бывал на студиях звукозаписи и репетиционных базах, а также на телевизионных и съемочных площадках. Я побывал на записи и репетициях Джони Митчелл, а еще смотрел как Флип Уилсон (комик, очень популярный тогда, но со временем ушедший в забвение) записывает свое телешоу. Я видел репетиции и выступления австралийской поп-певицы Хелен Редди и был на концерте Линды Ронстадт в «Трубадуре». Еще мама брала меня с собой, когда наряжала Билла Косби на стендап и шила его жене несколько нарядов; помню, как ходил с ней на выступление The Pointer Sisters. На подобных мероприятиях она работала на протяжении всей карьеры, тогда, когда мы жили в квартире на Дохени, ее бизнес переживал взлет: к нам домой приходила Карли Саймон, а еще соул-певица Минни Рипертон. Я познакомился со Стиви Уандером и Дайаной Росс. Мама говорит, что я виделся с Джоном Ленноном, но, к сожалению, этого совсем не помню. Зато помню встречу с Ринго Старром. Это мама придумала тот самый наряд в стиле Parliament-Funkadelic, в котором Ринго запечатлен на обложке своего альбома Goodnight Vienna 1974 года. На нем там такой костюм металлического цвета с высоким поясом и белой звездой на груди.

Сначала Слэш думал, что он динозавр, а потом превратился в Маугли

Все, что я видел и слышал за кулисами и на концертах вместе с мамой, казалось мне каким-то волшебством. Я понятия не имел, что происходит, но все махинации, совершающиеся на сцене и за сценой, меня просто очаровывали и продолжают очаровывать по сей день. Меня все так же волнует пустая сцена с инструментами, которые ждут своих музыкантов. Я по-прежнему завожусь, как только вижу гитару. И в сцене, и в гитаре есть что-то волшебное: при правильном обращении они обладают способностью раздвигать границы реальности.

Слэш и его брат Альбион на ранчо Ла-Брея

Мой брат Альбион родился в декабре 1972 года. Благодаря ему динамика в нашей семье немного изменилась – в ней появилась новая личность. Было здорово иметь маленького брата, и мне нравилось о нем заботиться. Мне нравилось, когда родители просили за ним присмотреть.

Вскоре после этого я начал замечать в нашей семье большие перемены. Когда родители были вместе, то вели себя как-то по-другому, а видеться стали реже. Думаю, все стало плохо, как только мы переехали в квартиру на Дохени-драйв и бизнес мамы стал по-настоящему процветать. Кстати, мы жили по адресу Норт-Дохени, 710 – сейчас там пусто, а в декабре продаются рождественские елки. Стоит упомянуть, что с нами соседствовал настоящий Элвис, как он сам себя назвал – Черный Элвис, – и его выступление можно заказать на вечеринку в Лас-Вегасе, если кому-то нужно.

С годами я стал осознавать некоторые очевидные проблемы, которые разъедали тогда отношения родителей. Отцу никогда не нравилось, что у мамы очень близкие отношения с матерью. Когда теща помогала семье материально, страдала его гордость, и ему претило ее вмешательство в дела семьи. Его пьянство делу не помогало: отец любил выпить – и много. Пить ему было противопоказано: он никогда не проявлял жестокости, потому что слишком умен и сложен, чтобы выражать себя через грубое насилие, но от алкоголя характер у него портился. Когда он напивался, то отвешивал неуместные замечания всем, кто находился рядом. Стоит ли говорить, что так он сжег немало мостов.

Мне было всего восемь, но я уже тогда должен был понять, что все плохо. Родители всегда относились друг к другу с уважением, а за несколько месяцев до разрыва стали совсем друг друга избегать. Мамы почти каждый вечер не было дома, а папа сидел на кухне, угрюмый и такой одинокий, пил красное вино и слушал фортепианные композиции Эрика Сати. Если мама была дома, мы с папой надолго уходили гулять.

Он всюду ходил пешком, и в Англии, и в Лос-Анджелесе. В Лос-Анджелесе еще до Чарльза Мэнсона – то есть до того, как клан Мэнсонов убил Шэрон Тейт и ее друзей, – мы везде ездили автостопом. До того Лос-Анджелес был невинен; эти убийства положили конец утопическим идеалам эпохи хиппи шестидесятых.

Мои детские воспоминания о Тони напоминают кадры из кино: целый день я гулял с ним, глядя на него снизу вверх. В конце одной из таких прогулок мы с ним пошли в закусочную «Фэтбургер», и там он сказал мне, что они с мамой расстаются. Я был убит горем. Семьи – единственного, что я считал в своей жизни стабильным, – больше нет. Я не задавал вопросов, просто молча смотрел на свой гамбургер. Вечером мама усадила меня рядом с собой, чтобы объяснить ситуацию, и указала на практические преимущества: мне предстояло жить на два дома. На мгновение я задумался об этом, и это даже имело смысл, но почему-то звучало как ложь. Я кивал, пока она говорила, но уже перестал слушать.

Расставание прошло довольно по-дружески, но все равно неловко, потому что развелись они только спустя несколько лет. Они часто жили в нескольких минутах ходьбы друг от друга и общались в одном и том же кругу друзей. Когда родители расстались, моему младшему брату было всего два года, поэтому по очевидным причинам они согласились, что он должен остаться с мамой, а мне дали возможность выбора, и я решил тоже жить с ней. Ола поддерживала нас, как могла, и постоянно ездила по делам, куда бы они ее ни привели. Нам с братом пришлось постоянно перемещаться между маминым и бабушкиным домом, потому что нас не с кем было оставить. У родителей дома всегда было шумно, интересно, необычно, – но такой дом представлял некую стабильность. Как только они разорвали отношения, постоянные перемещения с места на место стали для меня нормой.

Расставание тяжело ударило по отцу, и какое-то время мы с ним вообще не виделись. Нам всем было нелегко. В конце концов, когда я увидел маму в компании другого мужчины, реальность обрушилась на меня со всей силой. Этим мужчиной был Дэвид Боуи.

В 1975 году моя мать начала работать с Дэвидом Боуи, когда он записывал альбом Station to Station; она занималась его костюмами еще со времен альбома Young Americans. Когда он подписал контракт на главную роль в фильме «Человек, который упал на Землю», маму наняли создавать для этого фильма костюмы, а съемки проходили в Нью-Мексико. На съемках у них с Боуи закрутился роман, правда, не очень бурный. Думая об этом сейчас, я понимаю, что это, может, вовсе не так уж и важно, но тогда это было все равно, что наблюдать, как у тебя на заднем дворе приземляется инопланетянин.

После развода родителей мы с мамой и братом переехали в дом на Рэнджли-драйв. Дом был очень классный: стены гостиной были небесно-голубыми, и по ним плыли облака. Там стояло пианино, а мамина коллекция пластинок занимала целую стену. Было очень уютно. Боуи часто к нам заходил со своей женой Энджи и сыном Зоуи. Семидесятые годы – это нечто: казалось совершенно естественным, что Боуи приводит жену и сына домой к своей любовнице, чтобы всем вместе потусоваться. В то время мама занималась трансцендентальной медитацией, как и Дэвид. Они пели перед святилищем у нее в спальне.

Дэвида я принял сразу, потому что он был умным, веселым и невероятно творческим. Благодаря тому, что я общался с ним за кулисами, я стал лучше понимать его творчество на сцене. Мы с мамой ходили к нему на концерт на лос-анджелесский «Форум» в 1975 году, и в тот момент, когда он вышел на сцену в образе, шоу полностью меня захватило, как и много раз после этого. Весь его концерт отражал саму суть исполнительского искусства. Знакомые мне черты человека, с которым я был лично знаком, на сцене возводились в крайность. Он обратился к корням: быть рок-звездой – значит сочетать в себе того, кто ты есть, и того, кем ты хочешь быть.