Тётя Эмилия, другая мамина сестра, всегда была полной противоположностью тёте Амалии. За свою жизнь она много успела повидать и решительно ничего не боялась. В семье тётя Эмилия всегда была на особом положении. Во-первых, она единственная из маминых братьев и сестёр училась в Москве. Во-вторых, какое-то время после учёбы она жила и работала во Львове, что вызывало у наших смешанное чувство ужаса и немого восторга, как если бы тётя Эмилия жила в замке Дракулы или какой-нибудь кладбищенской сторожке. А в-третьих, после львовского своего сидения тётя Эмилия возвратилась в Москву и оказалась на государственной службе. За несколько лет она обзавелась двухкомнатной квартирой, после чего вышла на пенсию и вернулась в Убыревск. Я, кстати, так и не понял: купила ли она эту квартиру или получила бесплатно. Впрочем, это было совсем неважно.
Львовский период тёти Эмилии был довольно ярким и продолжительным. Вернувшись оттуда, тётя Эмилия поклялась на всех святых книгах, что ноги её больше не будет «на Украйне милой». Мужа своего, по имени Богдан Тарасович, с которого, собственно, и началось её знакомство с Галицией, тётя Эмилия анафемствовала. Иногда, в приливе благодушия, она принималась рассказывать о Львове, но делала это нарочито смешно. И у меня, благодаря её рассказам, осталось впечатление о Галиции, как о месте, над которым, чтобы не было очень страшно, нужно смеяться. Мне самому не доводилось бывать во Львове, поэтому, если я и совру, то не нарочно. Просто, когда чужие впечатления становятся своими, непременно происходят метаморфозы.
Муж тёти Эмилии преподавал в каком-то тамошнем ВУЗе, числился коммунистом, любил хорошо покушать и имел второй подбородок, висевший толстым валиком от уха до уха. Был он к тому же добродушным и чуть что говорил «тю», «ля» и «та». Народ вокруг тоже, в общем, был ничего, а если и недолюбливал иноземцев, то как-то вполне умеренно, так что выходило даже колоритно. В центре Львова красовались ратуши и костёлы, построенные когда-то поляками, и было очень похоже на заграницу, что опять же могло показаться забавным. Но тёте Эмилии город не нравился. Вернее будет сказать, он действительно развлёк её по первости, но очень скоро надоел. Пребывание тёти Эмилии во Львове было связано с мужем, а потому до тех пор, пока не надоел Богдан Тарасович, тётя Эмилия мирилась и с чужим городом, и со своеобразными его обитателями. Обитатели, надо сказать, поразили тётю Эмилию своей набожностью, а равно и страстью ко всякого рода церемониям.
Здесь же во Львове осели и некоторые из родственников Богдана Тарасовича. Но основная часть его семейства, тоже походившего численностью на орду, проживала по каким-то сёлам и в дни праздников – как государственных, так и семейных – устремлялась в одну и ту же сторону. И тогда для тёти Эмилии наступало странное время. Орда окружала, обволакивала, и тёте Эмилии начинало казаться, что земля вращается сама по себе, а она – тётя Эмилия – тоже существует сама по себе, зависнув где-то между небом и землёй.
Недолюбливавшая тётю Эмилия на племенном уровне, орда относилась к ней вполне дружелюбно на уровне частном и даже расточала поцелуи и злоупотребляла объятиями. Начеломкавшись с тётей Эмилией, орда принималась её жалеть, намекая, что тётя Эмилия не знает чего-то главного и что орда может её научить. После каждого праздника тётя Эмилия преисполнялась чувством собственной ущербности, и требовалось время, чтобы разогнать морок, напущенный ордой.
Мало-помалу морок развеивался, и ступни тёти Эмилии начинали ощущать земную твердь. И тогда тётя Эмилия принималась уговаривать себя, что всё хорошо, просто у мужа много родственников-селян, они люди простые, и не стоит принимать близко к сердцу всё, что они говорят. Но проходило время, приближался следующий праздник, появлялась орда и вновь подхватывала и кружила тётю Эмилию. И кто знает, сколько ещё кружилась бы тётя Эмилия, если бы не наступил 91-й год, и в селянах не началось пробуждение чутко дремавшего национального самосознания.
Тётя Эмилия не любила живописать, как именно происходило пробуждение. Мы узнали только об одном показательном и решающем случае. Как-то раз в Университете, где преподавал Богдан Тарасович, проходило некое мероприятие с угощением. Мероприятие, вероятно, сопровождалось разговорами, не просто имевшими на ту пору хождение во Львове, но и ставшими чем-то вроде хорошего тона. Богдан Тарасович не в первый раз участвовал в таких беседах и находил в них удовольствие и смысл. Беседы разгорячали его, а жизнь после них обещала стать насыщенной и яростной. Богдан Тарасович ярился и казался себе глыбой. Его, как и многих вокруг, влекла идея. А идея, как известно, может придать смысл самой жалкой и никчёмной жизни. Бороться и ненавидеть. Ненавидеть и бороться. Лозунги, песни, герои… И так без конца.
Кажется, и в тот раз университетское мероприятие состоялось по поводу, так или иначе связанному с пробуждением. По этому случаю национальное сознание взыграло в Богдане Тарасовиче с новой силой, и таким он явился после мероприятия домой к тёте Эмилии.
Тётя Эмилия уже заметила, что супруг её, как и многие вокруг, из краснопёрого обращается в жёлто-голубоватого. При этом смена оперения сопровождается в Богдане Тарасовиче укоренением какой-то новой диковатой радости. Он весь, всем своим существом устремляется в будущее, точно видя там то, чего тётя Эмилия не могла видеть. Но эта-то слепота и выдавала в тёте Эмилии чужака и неприятеля. Следует признать, что Богдан Тарасович предпринимал неоднократные попытки увлечь за собой жену. Но национального сознания в тёте Эмилии не было, и пробуждаться было нечему. А потому и ярость жизни, и радость будущего, и скрытые смыслы оказались недоступными тёте Эмилии. И если даже она иногда роняла свои красные перья, то взамен не обретала ни жёлтых, ни тем более голубых.
Но вот наступил день, когда Богдан Тарасович из снегиря окончательно обернулся синицей-лазоревкой и, влетев к тёте Эмилии, сверкая своим новым небесно-солнечным оперением, потребовал ужин. Ужин был подан, но Богдана Тарасовича не удовлетворил. И вот тут-то Богдана Тарасовича прорвало. Прежде всего, он бросил в лицо тёте Эмилии обвинения в голодоморе, намекнув при этом на что-то отвлечённое и к семейной жизни не относящееся. А потом заявил, что всё знает. Однако, что именно знает, не уточнил.
Участившиеся в последнее время намёки начинали откровенно раздражать тётю Эмилию. Но тут Богдан Тарасович перешёл к прямым обвинениям. И тётя Эмилия не на шутку задумалась о своём будущем. А между тем Богдан Тарасович, промаявшись по квартире без ужина, вновь распушил перед тётей Эмилией своё новое жёлто-лазоревое оперение и проделал следующее:
– А-а-а! – прощебетал он, поднося огромный кулак к носу жены. При этом валик, украшавший нижнюю часть его лица, нетерпеливо задрожал, как стремящийся в тарелку студень. – А-а-а! Ты що ж думаешь, я не знаю, хто ты? Думаешь, не знаю, що ты з кгб? Усё знаю!.. Вбыты мене хочешь? Голодомором взяты?.. Не выйде! Вы всю нашу нацию не вбылы, и ты мене не вбешь! Я сам тебе вбъю!.. Пули на тебе жалюгидно, так я тебе косою твоей ж задавлю… У-у-у! Мени видкрилы очи!..
Тут он запел.
До рукоприкладства дело, впрочем, не дошло. Богдан Тарасович, утомлённый вечеринкой с разговорами и угощением, а также собственным выступлением перед тётей Эмилией, отправился спать. Но тётя Эмилия уснуть так и не смогла. И несмотря на то, что наутро Богдан Тарасович не помнил о вчерашних угрозах, тётя Эмилия приняла ночью единственно верное решение.
К тому, что родственники-селяне объясняют ей по праздникам, как устроен мир, она привыкла. Она привыкла даже к участившимся случаям пробуждения национального сознания у Богдана Тарасовича, выражавшегося в обвинениях тёти Эмилии в неверном понимании исторической роли отдельных государств. Но к угрозам тётя Эмилия не желала привыкать. А потому, не попрощавшись со своим не в меру распушившимся супругом, по прошествии нескольких дней тётя Эмилия отбыла в Москву.
Но тётя Эмилия не была бы тётей Эмилией, если бы, несмотря на пробуждение хотя бы и Вселенского Разума, не смогла начать всё с начала. Не прошло и полугода, как она уже возглавила какое-то агентство – что-то такое государственное из недавно образованного. А ещё через полгода тётя Эмилия уже обзавелась и собственной квартирой в Москве, тогда вообще всё происходило быстро – и потери, и приобретения.
Пока тётя Эмилия жила в столице, мне довелось квартировать у неё, потому что в это же время я учился там. Квартировал я все пять лет и все пять лет грезил общагой, отказаться от которой при поступлении вынудили меня тётя Эмилия и родители, испытавшие давление тёти Эмилии. Зачем ей было это нужно – не знаю. Возможно, она скучала, а может, это казалось ей правильным, чтобы племянник-студент жил в никем не занятой комнате. Человеческие чудачества часто объясняются частными представлениями о мировой гармонии. Как бы то ни было, три года мы прожили с ней бок о бок, а ещё два года я жил в квартире один, потому что в это самое время тётя Эмилия покинула столицу и перебралась в Убыревск. Эти два года обещали стать счастливейшими в моей жизни. Я надеялся, что они будут похожи на освобождение или долгожданную весну. Но – увы! – счастье длилось недолго.
Соседствуя с тётей Эмилией, я делал неоднократные попытки перебраться от неё хоть куда-нибудь, но всякий раз сталкивался с таким возмущением со стороны родственников, с таким нажимом родителей и с такой глубокой обидой тёти Эмилии, всем своим видом говорившей «я ли не…», что принуждён был отступать и мириться со своим положением. Это было совершенно в стиле нашей семьи: сначала толкнуть и тут же тянуть. Но о своей участи жильца тёти Эмилии я ещё расскажу ниже. А пока что перейду к Убыревскому периоду в жизни тёти Эмилии.
Почему, выйдя на пенсию, тётя Эмилия переехала из Москвы в Убыревск, я не знаю. У нас не принято было это обсуждать – слишком высок был авторитет тёти Эмилии. Мало того, что это была столичная штучка, все знали, что она водила в Москве знакомства с несколькими довольно заметными личностями, известными нам только из газет или из телевизора. Время от времени тётя Эмилия обрушивала на наши головы пикантные истории о своих именитых знакомых, чем вызывала в слушателях поистине языческий трепет. Тётя Эмилия называла настоящие фамилии, скрывавшиеся за всем известными псевдонимами, подпольные источники доходов носителей этих фамилий, а также их, скрытые от всеобщих глаз, пороки. А нам казалось, что она сводит огонь с небес на землю. Никто даже позволить себе не мог усомниться в её словах. А тётя Эмилия не могла отказать себе в удовольствии покоиться в центре внимания и поклонения.
Кроме того – что намертво приколачивало авторитет тёти Эмилии к самой вершине нашего фамильного мироздания – она слыла за человека незаурядной образованности. Она могла, например, очень кстати заметить: «Где стол был яств, там гроб стоит». Наши все приходили в восторг и начинали как-то подавленно поддакивать, словно склоняя головы перед большой учёностью. На каждый случай у неё имелись какие-нибудь цитаты. И как карточный шулер она с ловкостью тасовала их и в нужный момент извлекала свой козырь. Всё это проделывалось непринуждённо, с изящной небрежностью, а иногда даже пересыпалось французскими или латинскими словечками. И когда тётя Эмилия бывала в ударе, всё наше семейство переживало пароксизм фамильного патриотизма.