Пьяна – очень живописная река. Неподалеку от Сергача на ее берегу есть село Игнатово. В 1897 году там несколько месяцев прожил С. В. Рахманинов. После провала Первой симфонии у него был нервный срыв, и врач посоветовал Рахманинову отдохнуть и успокоиться. Он и поехал успокаиваться в Игнатово, в усадьбу своего родственника, отставного генерала Скалона. Когда экскурсовод в краеведческом музее, рассказывая о жизни композитора в Игнатове, сказала: «Каждый день Рахманинов по Пьяне катался на лодке», я подумал, что эту фразу лучше читать, чем произносить вслух. Мало ли как могут ее понять.
В разгар перестройки, когда от громадья планов кружились головы, власти думали для привлечения своих и особенно иностранных туристов наковать красивых златых цепей, закупить ученых котов да посадить их на эти цепи, чтобы днем и ночью… Составили смету, выпросили денег в области на одну хоть и не золотую, но позолоченную цепь и одного ученого кота, которого планировали закупить в специальном питомнике при одном из немецких университетов. Составили комиссию, в которую вошли компетентные фелинологи, а проще говоря – котоведы из районной и областной администраций, купили специальную клетку для перевозки ученого кота, сборник сказок, которые он должен будет выучить, раздали членам комиссии командировочные в валюте, купили билеты в Париж и улетели*.
Надо сказать, что здешний липовый мед был такого отменного качества, что его даже поставляли к царскому столу.
Оруэлл лишь через четыреста лет придумает своих пролов, а тут уже простейшие. Про рентген, про Грозного, который всех насквозь видел, и говорить нечего.
Как уж они изображали судей – ума не приложу. Может, изображали, как судья спит во время заседания, а может – как берет подношения от родственников.
Тех, кто ходил с медведями, называли сергачами. Даже в тех случаях, когда медвежьи поводыри были и не из Сергача и уезда.
Пять поколений Наташиных предков прожили в Сергаче. Попробуйте в Москве, в Петербурге или в Нижнем Новгороде найти такого экскурсовода, пять поколений предков которого… Даже и не мечтайте.
Спустя некоторое время выяснилось, что Николая Рудневского расстреляли лишь только потому, что его студенческий мундир инженера-путейца кому-то показался офицерским. Коля незадолго до расстрела поступил в Петербургский институт инженеров путей сообщения и приехал на побывку к отцу – учителю городского училища.
Конечно, если бы в Спасске поселились Толстой или Чехов, то с большим удовольствием жители Спасска назвали бы улицу или даже площадь их именами, но они не жили и даже не проезжали мимо. Хотя… Чехов как-то проезжал Серпухов и написал: «Был в Серпухове, ел там биток с луком. Больше ничего не могу сказать об этом городе». И все. И навсегда. Нет, уж лучше тоска и скука в рассказах Сергеева-Ценского, которые, кстати, ругательски ругал Блок – и правильно делал.
Батый подступил к Рязани в середине декабря и взял ее к исходу пятого дня осады. Закапывать в декабре в мерзлую землю, когда вокруг все горит и рушится, мягко говоря, не очень удобно – потому-то и лежат эти клады почти у самой поверхности.
Висит в Спасском историко-археологическом музее карта Рязанского княжества. Красивая – на цветном холсте блестящие бусинки-города. Нынешняя Рязанская область против тогдашнего княжества… И говорить нечего. Я спрашивал у директора музея: «Не пробовали ли рязанские власти хотя б заикнуться насчет того, чтобы Зарайск или, к примеру, Коломну вернуть? Уж ладно, про Тулу не вспоминаем». Нет, не заикаются. Какая там Коломна… Даже Елец, основанный Юрием Рязанским и теперь принадлежащий не Московской, а и вовсе Липецкой губернии, даже село Дубки, которое буквально в двух километрах от границы с Рязанской областью, бывшее когда-то городом Дубок в составе Рязанского княжества, не отдают. Нечего и говорить о Коломне и Зарайске.
Между прочим, есть в Спасской церкви Вознесения Христова, что на городском кладбище, деревянная скульптура Николы Зарайского. Не из Зарайска, а из села Исады, что на противоположном берегу Оки. Не дай бог про нее узнают в Зарайске…
В те далекие времена почти все рязанские грибы были с глазами. Мало того – с разноцветными. Палеомикологи пишут в статьях, что в Средние века рязанские грибы могли быть и с зелеными, и с серыми, и даже с голубыми глазами. Сейчас из-за плохой экологии нередки случаи, когда один или оба глаза на грибе закрыты бельмами, а то и вовсе их нет. В тех же случаях, когда удается найти гриб с глазами, то они, как правило, карие, разных оттенков – под цвет шляпки. Да и те смотрят не мигая, а раньше срезанные грибы еще часа три как минимум подмигивали.
И так прямо строили, строили и строили полтораста лет и даже чуть больше, пока, уже на излете советской власти в восьмидесятых, все равно не сбились на кривые улочки, перегороженные домами как бог на душу положит. Отчего-то не любим мы ничего прямого, а любим загогулины. Не в одном, между прочим, Спасске я такое видел. Тут, конечно, хорошо бы теории подпустить, почему так и отчего, но… нет. Это пусть теоретики размышляют. Я все же склонен думать, что городской архитектор где-нибудь в Н-ске или в М-ске, если подойти к нему с правильной стороны да не с пустыми руками… может подписать… да все, что нужно подписать, то и подпишет. Еще и печать поставит.
Пройдет ровно сто тридцать два года, и в тридцать седьмом году потомок помещика Стерлигова Иван Дмитриевич Стерлигов, человек крайне неуравновешенный, шизофренического даже склада характера, сообщит куда надо о том, что в Рязанском краеведческом музее созрел «эсеро-террористический заговор». Двадцать пять человек отправятся по его доносу в лагеря. Впрочем, и он сам, как «чистосердечно» во всем признавшийся, попадет в ту же мясорубку. Среди тех, кто отправился из-за Стерлигова на десять лет на Колыму, а потом еще на пять лет в ссылку в Красноярском крае, был Георгий Карлович Вагнер – искусствовед, выдающийся специалист по древнерусской архитектуре, именем которого и назван Спасский историко-археологический музей. Георгий Карлович родился в Спасске-Рязанском и детство провел в имении дедушки, в Спасском уезде. О «заговоре» и о том, какую роль в нем сыграл Стерлигов, я узнал из воспоминаний Вагнера, которые он написал уже тогда, когда можно было об этом вспоминать – в девяносто втором году. Частью эти воспоминания были опубликованы в нью-йоркском «Новом журнале», частью в «Московском курьере». Печатались они и в спасской газете «Знамя». Та часть, в которой описывается детство Георгия Карловича, проведенное в селе Исады возле Спасска в имении дедушки, вызвала, мягко говоря, неоднозначный отклик среди его земляков. Вот что пишет по этому поводу сам Вагнер: «…хочу сказать, что публикация моих детских воспоминаний о „земном рае“ у дедушки в Исадах, доброжелательно встреченная в центральной прессе („Русский курьер“), подверглась неприязни со стороны некоторых читателей моего родного города Спасска. Основание: как это человек, родители которого жили „не своим трудом“, мог предложить газете свои воспоминания? Читатель настоящих воспоминаний, вероятно, догадается, с чьей стороны была выражена классовая неприязнь. Увы, дух большевизма в провинции очень силен»*. С тех пор прошло почти четверть века, а дух большевизма все никак не ослабнет. И не только в провинции.
Под афишей на полу стоят три швейные машинки «Зингер». Швейные машинки «Зингер» для наших провинциальных музеев – все равно что бивни мамонтов. Без них не обходится почти ни одна экспозиция. Одна из музейных швейных машинок до недавнего времени была на ходу, и на ней даже подшивали все музейные шторы до тех пор, пока какой-то посетитель не украл из нее челнок.
Спасский уездный комитет бедноты в ноябре восемнадцатого телеграфировал Ленину: «Сознавая всю важность и ответственность дела организации городской бедноты по снабжению хлебом и предметами первой необходимости, а также сельскохозяйственными орудиями, бдительно стоит на страже трудящихся масс и неукоснительно проводит в жизнь все правила по созданию новой жизни. Убирая с пути капитал и приспешников его по всем правилам искусства Советской власти, комитет глубоко верит, что дорогие вожди Российской революции в лице Вашем доведут дело до желательных результатов, опираясь на силу комбедов и Красной Армии…» Вот оно – самое важное из всех искусств cоветской власти, а вовсе не кино с цирком, про которые нам так долго рассказывали.
В музее я только сфотографировал портрет, а дома стал внимательно рассматривать фотографию, чтобы определить какие награды были у Федорова. Довольно легко определил, чем он был награжден. Смутило меня только то, что одна из медалей «За усердие» была на голубой ленте, а вторая – на красной. Стал я искать, на какой ленте она должна быть, и выяснил, что лента должна быть бело-красной – в точности такой же, как на ордене Святого Станислава. Наверняка писал художник этот портрет по черно-белой фотографии, и голубая лента между двумя красными показалась ему красивее, чем все три красные. Написал я о своих сомнениях директору музея, и она мне ответила, что так оно и было. В девяностом году приехал из Москвы художник, которому власти велели написать картины прекрасной советской действительности, портреты передовиков производства, а заодно и на исторические темы. Он и написал одним махом два десятка картин. Где уж тут было ему выяснять, какого цвета ленты на медалях.
Из того драгоценного, что было вывезено из дворянских усадеб и на что не позарилась Рязань, остался в музее огромный, трехметровой высоты, дубовый книжный шкаф из имения Луниных. Стоит он в комнатке, где работают сотрудники музея, и забит до самого верха краеведческими и другими книжками. Даже и глаза закрывать не надо, чтобы представить, как маленький Миша Лунин привставал на цыпочки или залезал на стул, чтобы взять книгу или альбом из отцовского шкафа.
«Плавучки» причаливали к пристани. Была в Спасске красивая нарядная деревянная пристань. Дебаркадер, как сказали бы речники. Долго была, а потом… сплыла. Уже когда появились губернаторы, какой-то из них утащил ее к себе в имение. И то сказать – не причаливать же ему свою яхту просто к берегу или к сколоченным из досок мосткам.
А я-то уж предвкушал, как буду иронически сравнивать его с московским рестораном при гостинице «Метрополь», в котором, между нами говоря, ни разу и не был.
Удивительное меню было в этой пиццерии. Пицца с копченым салом, пицца «Кальцоне-Аль-Верде» со шпротами и крабовыми палочками, пицца «А ля рус» с картошкой, мясом и зеленью. Удивительно, что не с винегретом или оливье. Сама пицца – обычный открытый пирог с картошкой, курицей, сыром и укропом. Очень сытная, надо сказать. Если заплатить еще десять рублей, то тебе дадут коробочку, чтобы ты мог унести остатки домой и покормить жену или кошку.
Славяне пили много. Не потому что любили выпить, совсем наоборот, а потому что носили длинные усы, по которым все время текло, а в рот не попадало. Приходилось пить раза в три или даже в четыре больше против обычной нормы, чтобы хоть немного опьянеть.
Сначала эта речка называлась Вослебедью, потом Вослебой, потом Вослебкой, а теперь и вовсе ее называют Жабкой.
Между прочим, это все нисколько не выдуманная история – стрельцы и посадские люди о результатах «винных выемок» доложили воеводе пятнадцатого мая 1688 года, и весь их доклад был аккуратно записан. Каким-нибудь четвертым подьячим. Может быть, даже тем, который на первых трех и…
Увы, дубовые леса с тех пор так и не выросли. И сосновые тоже. Зато в скопинском краеведческом музее есть прижизненная гипсовая маска Петра Великого, снятая Бартоломео Растрелли. Образца 1723 года. Страшная, как говорят, редкость. Уж и не знаю, как она попала в музей*. Может, Петр Алексеевич подарил ее скопинцам взамен лесов, чтобы сильно они не расстраивались, а может, и наоборот, в том же смысле, в котором Гоголь писал в известной своей поэме: «…капитан-исправник, хоть и сам и не езди, а пошли только на место себя один картуз…» А тут не картуз, а целая прижизненная маска. Тут и буян испугается, а уж законопослушные обыватели и вовсе… Раньше эта маска находилась в скопинской городской управе. Теперь-то все больше фотографии в кабинетах у начальства принято вешать. Толку от этих фотографий, хоть бы и цветных…
Именно так она и называлась. Честнее названия и не придумаешь.
О сыне Дубовицкого долго рассказывать нечего – за три года до войны с французами он вышел в отставку «за ранами полковником, с мундиром и пенсионом полного жалованья», но, как только Наполеон со своим войском перешел русскую границу, вступил в Рязанское дворянское ополчение и командовал егерским полком, с которым дошел до Парижа, вернулся, был чиновником для особых поручений при рязанском генерал-губернаторе, окончательно вышел в отставку и от скуки перевел французский роман «Маска, или Приключения графа Д…».
Другое дело родной племянник Сергея Николаевича – Александр Петрович, линия жизни которого была куда как извилистее. В 1809 году он был отправлен в отставку в чине подполковника, вернулся в родовое имение в Скопинском уезде и, вместо того чтобы проживать немалое состояние, травить зайцев борзыми, заставлять дворовых девок перед сном чесать себе пятки и таскать за бороду бурмистра, создал религиозную секту «Истинные внутренние поклонники Христа». Эти самые внутренние поклонники терпеть не могли, когда их путали с внешними, и сами себя называли себя духовными скопцами*. Завлек Александр Петрович в свою секту какого-то штабс-капитана, потом солдата, потом крестьян из разных сел Скопинского уезда, потом… на него, понятное дело, донесли. Сначала рязанскому архиепископу, а потом и самому императору. Александр Петрович помчался в Петербург оправдываться, но там его уже ждали и по приказу графа Аракчеева арестовали. После долгих разбирательств отправили в «Кирило-Белозерский монастырь на покаяние и на испытание на срок, который духовное начальство признает за благо». Высокое духовное начальство признало за благо много лет переводить его из монастыря в монастырь под надзор духовного начальства помельче. Видимо, с покаянием у Александра Петровича все обстояло не так хорошо, как хотелось начальству. В конце концов уже состарившийся, но не оставивший своих убеждений Дубовицкий был отдан на поруки сыну и тихо, незаметно жил у него в Петербурге почти до самой смерти.
Секта, которую основал Александр Петрович, после его ареста не только не распалась, но стала еще многочисленнее. Духовные скопцы, несмотря на преследования властей, сохранились в уезде и в Скопине и через двадцать лет после смерти основателя секты. Мельников-Печерский в романе «На горах» вывел отца и сына Дубовицких под фамилией Луповицкие. Ну а кроме романа остались нам портреты Петра Николаевича и Александра Петровича Дубовицких кисти Боровиковского, который вместе с ними состоял в секте «Братья во Христе» еще в Петербурге, задолго до всех событий в Скопинском уезде. Александр Петрович на портрете молод, хорош собой, волосы завиты, белый жилет, кружевное жабо, шейный платок завязан на затейливый бантик, и только глаза выдают… Впрочем, это только кажется. Ничего и никого они не выдают и не выдали. Ни тогда, ни после.
Хоть и неловко говорить, но местные дворяне в войну двенадцатого года пожертвовали на ополчение всего шестьсот рублей и… предпочли, в массе своей, уклониться от участия в боевых действиях. Кто-то уехал в другие губернии, а кто-то и просто исчез на время войны. Пусть эти сведения будут в примечаниях. Авось их не все прочтут.
Вообще жители небольших уездных городков любили, когда мимо них проезжал Александр Благословенный. Человек он был тихий, деликатный – откушает чаю или кофею со сливками в доме самого именитого купца, поговорит с его женой, подарит ей бриллиантовый перстень, отстоит обедню и дальше покатит. Еще и ручкой из коляски помашет. Чтобы сказать народу: мол, денег нет, а вы тут держитесь – этого у него и в заводе не было. Хоть рубль на водку, но давал всегда. Бывало, что и золотой. Жители тотчас же после того, как разогнутся после прощальных поклонов государю и пыль от его коляски осядет, убранный к его приезду мусор вытащат, снова по улицам раскидают, подпертые заборы повалят, в осушенные перед приездом лужи воды нальют, грязи набросают, свиней туда запустят, чтобы валялись, и живут себе как жили. Это вам не приезд Петра Алексеевича, после которого можно было и бороды лишиться, и кулаком в рыло, и батогами, и в Сибирь, и на войну со шведами простым матросом или даже каким-нибудь грот-брам-стень-стакселем пойти.
Историю о купеческих нарядах я вычитал в одной краеведческой книжке о Скопине. Как она туда попала, не знаю. Может, сохранились письма скопинских обывателей, в которых был описан весь этот скандал с переодеванием в московскую одежду, или в альбоме какой-нибудь чувствительной купеческой девицы… еще и с рисунками… Конечно, было бы куда полезнее занести в этот альбом статистические данные о развитии в городе торговли и промышленности, вместо того чтобы описывать всякую ерунду, а тем более ее иллюстрировать, но…
Нашел я в сети фотографию Ивана Гавриловича. Увы, отвратительного качества. Видимо, уже последних, сибирских времен. Шапка-«пирожок» на голове, папироска в зубах, ухо правое торчит, но глаза, но усы, но глаза… выдают в нем такого… Как хотите, но достаточно одного взгляда на это лицо, чтобы на всякий случай перепрятать деньги поглубже, в самый потайной карман и немедля его зашить.
В сети, конечно, все можно найти. Нашел я и про механическую толчею. Оказывается, ею толкли предварительно высушенную дубовую кору, которой потом перекладывали слои кожи при дублении в чанах. Я же предупреждал – ничего интересного.
Скопинский пехотный полк был сформирован в Скопине, но квартировал на Украине. Красивых подвигов за ним не числилось. В историю он вошел только тем, что первым попал под немецкую газовую атаку.
Увы, и следа не осталось от того Суздаля. Своими руками его уничтожили.
В электротеатре «Луч» в августе пятнадцатого года показывали «Лучший боевик русской серии „Чайка“». Сильная бытовая драма в четырех частях с участием лучших артистов И. И. Мозжухина и Л. Д. Рындиной. Первая часть – «Две чайки». Вторая часть – «Сердце счастья просит». Третья часть – «Игрушка брошена». Четвертая часть – «Нет жизни без счастья». «Беззаботно и привольно, как чайке прелестной, живется красавице Вере в родном гнездышке. Ее любит молодой рыбак на радость и счастье старика отца. Солнце ласкает ее. Любовь и природа дают ей счастье. Однажды встречает Вера молодого охотника Бельского… Он скучает в имении своей тетки Рюлиной, куда он приехал поправить свое здоровье и материальные дела… От безделья он развлекается охотой… Встретив хорошенькую рыбачку, столичный сердцеед постарался не терять времени… и эта встреча оказалась роковой для Веры… Судьбе было угодно еще раз столкнуть их. Однажды, проводив своих рыбаков на ночную ловлю, она нашла Бельского в лесу, с вывихнутой ногой. Она помогла ему встать, довела до своей избы… Ее юное сердце забилось сильнее, и она полюбила его всем своим существом… Еще несколько встреч и ласк скучающего повесы, и заботы, жених, честь и дом… Все, все отдала она ему, слепая в своем чувстве, она не замечает, что он, шутя и играя, развлекается ею… Но вот приехала Лида – кузина Бельского… И Вера забыта… Новый флирт отвлек его навсегда от бедной рыбачки. И она, совладав со своим чувством, пробирается в барский сад, где украдкой следит за Бельским и Лидой… Убедившись в его коварстве и боясь быть замеченной счастливыми влюбленными, она прячется в старую беседку… К этой же беседке направились и Бельский с Лидой, для стрельбы в цель… И первый выстрел Бельского покончил навсегда жизнь бедной чайки». О, эти провинциальные дореволюционные кинотеатры, которые так любили показывать в своих фильмах советские режиссеры! Непременный тапер, играющий на расстроенном вконец, дребезжащем пианино, заплеванный подсолнечной шелухой пол, чувствительные дамы, прижимающие батистовые платочки к глазам в самые трагические моменты фильмы, невоспитанные мальчишки из простонародья, свистящие и на чем свет стоит ругающие киномеханика, оглушительный в темноте шорох чьих-то юбок в заднем ряду и шепот «Подпоручик, прекратите немедленно! Вы что себе…».
Театральная жизнь в городе бурлила. Скопинский литературно-драматический кружок в зале скопинского благородного собрания ставил то драматический этюд «Вечность в мгновении», то водевиль «Простушка и воспитанная», то пьесу «Склеп» из репертуара московского театра Корфа. И непременно после спектаклей танцы, играет оркестр Зарайского пехотного полка, бой конфетти и фейерверк. В июле двенадцатого года на благотворительном детском празднике представили сцены из «Русалки» и «Бориса Годунова», басни в лицах «Стрекоза и муравей», «Две собаки», «Любопытный», «Кот и повар». После басен представляли живые картины – «Цыганский табор» и «Апофеоз». Живые картины сопровождал оркестр балалаечников. Вы только представьте себе на мгновение – скопинский апофеоз в сопровождении оркестра балалаечников… К примеру, апофеоз Наполеона, в котором роль императора исполняет скопинский исправник или квартальный надзиратель с толстыми, как сосиски, закрученными вверх усами. Или апофеоз квартального надзирателя при получении им должности частного пристава… Все исчезло, все. Остались только хрупкие пожелтевшие театральные афиши в краеведческом музее, с которых я списывал названия пьес, цены на билеты и все эти подробности про то, что будет запущен воздушный шар, устроен фейерверк и что учащимся будут продавать билеты только в том случае, если они придут в форме.
Потерялась она, когда новые хозяева здания облицевали его пластиковым сайдингом. Вообще надо сказать, что исторический центр города выглядит, мягко говоря, не очень. Где старинные кирпичные здания обшили сайдингом, где просто давно не штукатурили и все стоит облупленное, где между купеческими особняками втиснуты особняки новых хозяев жизни… И глупо спрашивать, почему так. Понятно почему – денег нет, денег нет, денег нет. Или они были, но срочно надо было истратить их на что-то другое. Куда более важное, чем отвалившаяся штукатурка со здания реального училища. А сохранились бы все церкви, которые успели разрушить в советские времена? Представляете, какой огромной суммы не хватало бы сейчас на их реставрацию? Какие бы сейчас начались крики о том, что гибнет рязанский Суздаль? Так что… Зато тихо. Провинция. Не то чтобы глухая, но туговатая на ухо.
Я бы и теперь думал, что наша ваза была из богемского стекла, кабы не увидел точно такую же на фотографии в одной краеведческой книжке про Скопин.
В окрестностях Пронска довольно много болотной руды. Ее так много, что в некоторых местных ручьях и речушках вода рыжая от содержащихся в ней окислов железа. У четырех рек даже есть притоки с однотипным названием Ржавец.
Не знаю, почему Коротопол. Быть может, потому, что у его одежды полы были короткие и вечно из-под ферязи торчал кафтан. Или из-под епанчи охабень. Короче говоря, неприлично он смотрелся.
Пусть к теме моего рассказа о Пронске это и не имеет отношения, но интересно: кто надоумил товарищество «Эйнем» в 1908 году дать шоколаду и какао-порошку названия «Золотой ярлык» и «Серебряный ярлык»? Думаю, ордынцам такая шутка понравилась бы, а вот насчет русских князей не уверен. Они бы такой шоколад и в рот не взяли.
В книге И. Н. Юхиной «Пронская земля» я вычитал, что «При дворе пронских князей ведется летописание: исследователям известно о существовании „Летописца Пронского“». Смутил меня оборот «исследователям известно о существовании», и стал я искать в сети упоминания об этой летописи. И нашел. В коллективной монографии «В поисках истины: ученый и его школа» написано, что «Пронский летописец» упомянут в каталоге рукописей из библиотеки Александра Ивановича Сулакадзева – известного в девятнадцатом веке фальсификатора древних рукописей (того самого, который придумал красивую историю о никогда не существовавшем первом русском воздухоплавателе Крякутном). Сулакадзев даже приписал, что «Пронский летописец» содержал в себе 172 листа. Понятное дело, что в руках «Пронского летописца» никто никогда не держал. С другой стороны – пусть хотя бы так, в каталоге Сулакадзева, чем вообще никак.
Род пронских князей угас в Москве в середине семнадцатого века.
Полулавкой она называлась не потому, что в ней сиделец был не муж, но мальчик, и не потому, что торговали в ней только по четным дням, и не потому, что обсчитывали лишь каждого второго. Вовсе нет. И торговали каждый день, и обсчитывали всех подряд. Просто лавки были длиной в две сажени, а полулавки в одну. То есть двухметровые.
Взял я сто пятьдесят миллионов иголок одной фабрики и прибавил к ним семьдесят пять миллионов иголок другой – и получилось у меня, что на каждого жителя Российской империи в 1857 году приходилось почти по три швейные иголки из Пронского уезда. Стало мне интересно – сколько же иголок сейчас приходится на каждого жителя Российской Федерации? Искал я, искал и наткнулся на статью, в которой рассказывается о маленьком заводике по производству иголок в поселке Арти в Свердловской области. Оказалось, что этот заводик в нашей стране единственный. Больше швейные иглы не выпускает у нас никто. Его во время войны эвакуировали из Подольска – он и прижился на Урале. Оборудование у него старое, полувековой давности, но все же работает. Выпускает этот завод размером с два или три школьных кабинета труда десять миллионов игл в год. Пишут, что эти иглы занимают около пятнадцати процентов российского рынка игл. Еще десять процентов продают у нас немцы, а остальные семьдесят пять процентов выпускает страна, которая выпускает все на свете. У нее иглы хоть и хуже качеством, но зато дешевле в пять раз. Издать указ, в котором было бы написано: «…а продавать иглы во всем Российском государстве те, которые делаются на заводах Российских купецких людей…», наверное, можно, но некому. И неизвестно, нужно ли. Получается, что на каждого из нас приходится вместе с китайскими и немецкими иголками примерно по половине иголки. Тут, правда, есть одна тонкость. Дело в том, что проволоку для наших российских иголок… привозят, как и триста лет назад, из Англии. Правда, по другой причине. Необходимую для производства иголок сталь после года экспериментов сварили в Белорецке. Сварили и сказали, что меньше вагона им смысла делать ее нет. Покупаете сразу вагон – тогда варим, но меньше вагона никак. В советское время в Белорецке тоже варили такую сталь, но тогда и речи не было, чтобы… Не было и все. Варили молча, потому что план, приказ и прогрессивка. (Правда, тогда выпускали триста миллионов игл в год.) Купить вагон дорогой стали заводик в Артях не может. Он может купить немножко, понаделать иголок, продать их и снова купить немножко стали. На таких условиях, чтобы купить немножко, чтобы проволока отличного качества, чтобы не по грабительской цене… согласны только английские капиталистические акулы.
Это, собственно, вся история. Продолжения у нее не было. Правда, еще какое-то время искали цепь, но ее тоже не нашли. Было еще, кажется, письмо из-за границы с просьбой прислать хоть немного денег, поскольку обучение кота встало в копеечку, а жизнь в Париже больно дорога.
Дедушка Георгия Карловича, Владимир Николаевич Кожин, называл Спасск не иначе как Свинском. На подаренном внуку альбоме с репродукциями Айвазовского в конце дарственной надписи он сделал приписку: «Город Свинск». Мы, конечно, спишем этот Свинск на счет обиды выгнанного новой властью из своего дома дедушки.
Узнал я потом эту историю. Скучная до ужаса. Оказалось, что это и не оригинал вовсе, а копия и подарена музею каким-то писателем в двадцатом веке. Подумал я, подумал и решил сочинить свою.
Не будем здесь обсуждать источники и составные части духовного скопчества. Те, кто обсуждает, доходят до того, что скопчество связывают с названием города Скопин… а мы не будем, и все.