В Скопин приехал я вечером второго января и поселился в новой гостинице под незатейливым названием «Гостиный двор». Ни кафе, ни ресторана при гостинице еще не устроили, но женщина, сидевшая за стойкой, посоветовала поужинать в лучшем городском ресторане под названием «Метрополь». Дойдете, сказала, до первого поворота направо, потом свернете, потом пройдете вдоль длинного глухого забора и упретесь в памятник Ленину. Повернитесь к нему спиной и увидите «Метрополь». Там рядом есть еще ресторан «Скопин» – не ходите в него. Плохо там готовят. Хуже только в пиццерии, которая в соседнем с рестораном доме. Только, ради бога, смотрите под ноги – улицы у нас от снега и льда не чистят. И близко к домам не ходите – с крыш падают сосульки.
Я пошел. Оказалось, что ко всем этим наледям и сосулькам нужно было добавить еще и плохое освещение. Пробираясь вдоль забора, дошел до памятника вождю мирового пролетариата, с удовольствием повернулся к нему спиной и увидел сияющую вывеску закрытого на замок кафе «Метрополь»20. Ресторан «Скопин» тоже был закрыт. Оставалась только пиццерия…21 Она была приветливо освещена, и это мне понравилось больше всего, поскольку из подзаборной темноты вдруг вынырнули два шкафа с антресолями, и один из них, в спортивной шапочке, которую в народе называют «петушок», сказал другому:
– Априори известно, что эта железа секретирует…
– Черт бы тебя побрал вместе с этой железой, – подумал я с огромным облегчением. – Секретирует железа. Еще как секретирует. Я от этого секрета вспотел, как…
Впрочем, все это было лишь предисловие, из которого мы возьмем только забор, за которым теперь находится городской стадион. Стадион мы тоже не возьмем, а возьмем лишь то место, на котором его построили. Именно здесь четыреста двадцать лет назад поставили маленький деревянный острожек, который назвали Скопин. До острожка приблизительно на этом же месте было городище, которое археологи назвали Лихаревским, а до городища здесь, в болотистых лесах бассейна реки Прони, жили сами по себе тихие вятичи, а до вятичей – еще более тихие и робкие финно-угорские племена, которых вятичи частью ассимилировали, а частью вытеснили к северу. Сами вятичи, может, и не стали бы теснить финно-угров, кабы их самих не потеснили воинственные степняки-половцы. К концу десятого века вятичи заселили все эти места, обжились настолько, что стали даже закапывать монетные клады в своих укрепленных поселениях. Задолго до археологов любили эти клады раскапывать половцы. Набегут, все пожгут, разграбят, перекопают все огороды в поисках кладов и обратно к себе в половецкую степь ускачут. Ну а вятичам ничего не остается, раз уж все перекопано и пеплом удобрено, как снова сеять то, что они сеяли. Чего, спрашивается, не сеять, если в этих местах только одного чернозема целых три сорта, а всяких суглинков, песков, торфяников и вовсе без счета. Вот только все надо было делать быстро, чтобы успеть разбогатеть до следующего набега половцев. Крутились как могли – добывали меха, ловили и вялили рыбу, выращивали отличные яблоки, которые покупали даже иностранные купцы, собирали дикий мед, а местные малютки-медовары варили из него такую медовуху… Лучше бы не варили. Прослышали о хорошей жизни вятичей славяне. И пришли они в эти места из Киева под водительством своего князя Святослава в девятьсот шестьдесят шестом году22. Вынесли все. Даже яблоки, которые не смогли увезти, понадкусывали. Половцы, которые пришли на пустое после славян место, просто рвали и метали. Даже не стали все перекапывать, как обычно, в поисках кладов. А уж как все это не понравилось самим вятичам…
Через полтора десятка лет славяне пожаловали во второй раз. На сей раз привел их князь Владимир. От него было не так просто отвертеться. Вятичи вместе со всеми своими яблоками, медом, рыбой, пшеницей и тремя сортами чернозема оказались в составе Киевской Руси.
Как ни крути, а от киевлян, особенно тогда, когда они свою продразверстку заменили продналогом, была польза. Половцы прекратили свои набеги. Почти весь одиннадцатый век прошел спокойно. Почти – потому что к концу века в Киеве начались междоусобицы. Киевские князья перегрызлись между собой, и от ослабевшей Киевской Руси отделилось большое Муромо-Рязанское княжество. Оно состояло, в свою очередь, из трех уделов, трех княжеств – Муромского, Рязанского и Пронского. Муромский, рязанский и пронский князья, понятное дело, тоже грызлись между собой и, конечно, догрызлись бы до мышей, кабы не пришли татары с монголами. Но еще до того, как они успели прийти, муромские, рязанские и пронские князья успели повоевать с московскими и владимирскими князьями. Иногда и пахать приходилось с оружием. Городища окружали уже не только земляными валами, но и рублеными крепостными стенами с бойницами. Как раз около современного Скопина в начале прошлого века раскопали такое городище. Крестьяне, несмотря на хорошо прожитый одиннадцатый век, в двенадцатом все еще жили в полуземлянках, обложенных деревянными плахами. Зато имелись у них глинобитные печи. Вообще глина в этих местах была, и аборигены научились из нее делать и посуду, и печи, и множество других полезных вещей. В одной из печей археологи нашли железный шлак. Вот так они, скорее всего, и жили – сварят на первое кашу из полбы или овса, а на второе и компот выплавят железа для серпов или мечей.
Все эти беспрерывные войны всех против всех криминогенную обстановку, понятное дело, не улучшали. По окрестным лесам шныряли шайки лихих людей. И шаек этих становилось все больше и больше. Другими словами, они скапливались. Третьими словами, у них было в окрестных лесах скопище. От существительного «скопище» проведем извилистую кривую к городу Скопин и… Самим скопинцам такое объяснение не нравится ни разу, и они утверждают, что название городу дала хищная птица скопа, издавна селившаяся на лето в этих краях. Есть и еще одна гипотеза о происхождении названия города. Поставили городок на холме, а верхушку холма при этом срыли. Иными словами, скопали. Вот он и получился скопанным. Признаться, так себе гипотеза. Кто же на герб поместит лопату и кучу срытой земли? Говорят, что название могло произойти от глагола «скопить». Жили, мол, в этих местах такие не то чтобы скопидомы, а хозяйственные, рачительные люди, которые все копили, копили и скопили… Нет, уж лучше разбойники. Хотя в какой-нибудь Германии такая версия, наверное, устроила бы всех. Так или иначе, а на городской герб попала скопа. Впрочем, до города было еще очень далеко. Была крепость, которая назвалась Острожком и входила в Засечную черту.
Земли, на которых стоял Острожек, когда-то входили в состав Пронского княжества. Вместе с Пронском они и перешли к Москве, когда татары с монголами ослабли настолько, что московские князья стали мало-помалу прибирать к рукам земли вокруг своей столицы. С вхождением в состав Московского княжества надобность в такой крепости не только не ослабла, но усилилась. Постоянно беспокоили крымские и ногайские татары. На вольных разбойничьих хлебах расплодились, как кролики, казаки, которые жили грабежом и тащили все, до чего дотягивались их руки с зажатыми в них саблями, кистенями и булавами. С одной стороны, они защищали Придонскую Украину от набегов кочевников, а с другой – грабили и кочевников, и крестьян. С третьей стороны – а как же иначе, если казаки отродясь нигде не работали и умели только рубить лозу, капусту и головы.
Принадлежала крепость боярам Романовым – сначала Федору Никитичу (отцу Михаила Федоровича), потом его брату Ивану Никитичу, а затем сыну Ивана Никите Ивановичу. После того как бездетный Никита Иванович умер, Скопин-острожок, как его называли в документах первой четверти семнадцатого века, стал вотчиной царской династии Романовых.
Три стены крепости были земляные, а четвертая, обращенная к протекавшей в черте города реке Вёрде, деревянной, с восемью башнями. Девятая башня была земляной. Ворота имелись всего одни. Простенькая, надо сказать, была крепостца. Постоянно обитали в ней начальство и те, кого содержали под стражей за различные правонарушения. Стрельцы, пушкари и ворóтники (сторожа при воротах) жили рядом с крепостью в своих слободах. Неподалеку от этих слобод селились крестьяне, которые в случае опасности прятались за крепостные стены. Расположение крепости было удачным: стояла она на холме высотой в семьдесят саженей, с одной стороны болото, с другой стороны – река Вёрда, с третьей стороны – река Вослебка23, с четвертой стороны – река Песоченка, а с пятой – река Калика. Теперь аккурат на этом месте находятся городской стадион и памятник вождю мирового пролетариата.
К концу семнадцатого века вооружена была эта крепость достаточно серьезно – дубовые стены на земляных валах, восемь башен и две калитки. По описи 1688 года, было в крепости восемнадцать пушек, три кованые пищали, полторы сотни мушкетов на вооружении у стрельцов и казаков, еще немногим более сотни в амбарах, а сверх того, рогатины, бердыши, правда ветхие, пороха больше сотни пудов, полсотни пудов свинца, полтысячи крупных ядер, сотня средних, еще мелкие, еще четыре багра и десять пудов фитилей. При таком количестве фитилей их можно было вставлять… Не стоит, однако, думать, что скопинский воевода только и развлекался тем, что вставлял, кому хотел, фитили, проводил из пищалей учебные стрельбы и заставлял пушкарей, чтобы служба им медом не казалась, на учениях переносить ядра с места на место и складывать из них разной высоты пирамиды. Романовым принадлежало вокруг Скопина около десяти тысяч гектаров плодородных земель. И на этих землях хозяйственные Романовы предписали устроить скопинскому воеводе настоящий агропромышленный комплекс, чтобы снабжать Москву и армию продовольствием. И хлеб пришлось сеять, и коневодством заниматься, и гусей разводить, и свиней, и овец, и даже кур. Воевода оказался исполнительный и в свободное от размахивания саблей время устроил на вверенных ему землях такой образцовый свинарник, курятник и гусятник, что из Москвы ему 11 января 1689 года прислали похвальную грамоту с перечислением всех его производственных заслуг. Среди прочего в ней перечисляли отосланные в столицу столовые припасы: «тысеча пять сот сорок один пуд с полу пудом мяса свиных, тысяча гусей, две тысячи уток с потрохами, тысеча четыреста сорок две курицы колотых». И это не считая пшеницы, гречихи и овса, которых запасалось в год на пять тысяч рублей. И денег. Что воевода сделал с этой грамотой, доподлинно неизвестно – то ли положил в сундук, к медалям и кафтану с царского плеча, то ли повесил на стену съезжей избы, то ли запил от расстройства из-за того, что вместо денег прислали хоть и похвальную, хоть и с красивой висячей печатью, но все же бумагу.
Само собой, строились в Скопине и церкви. При одной них, Пятницкой, по указу из Москвы в 1688 году на Торговой площади построили две богадельни – мужскую и женскую. В каждой из них обитало по три десятка человек. Недолго, надо сказать, обитало, поскольку от «безстыдных людей и их слов жить было нельзя». Отчего-то скопинцы так невзлюбили старушек, обитавших в богадельне, что те искали защиты даже в Москве. И нашли. Пришлось местному стольнику Аврааму Пасынкову строить на отшибе, на пустующем конюшенном дворе, сначала церковь, а затем и целый монастырь, который просуществовал до екатерининских времен.
Нельзя сказать, что, кроме войны со старушками из богадельни и выращивания свиней с утками к царскому столу, у скопинцев других развлечений не было. На дворе стоял семнадцатый, «бунташный» век, и скучно не было никому – то придут поляки с Самозванцем, то Болотников, то разинские атаманы, то казаки с Дона, то просто разбойники с большой дороги, то беглые крестьяне вместе с донскими казаками так жгут и грабят помещичьи усадьбы, что и разбойники позавидуют, то рязанские помещики во главе с героем Смутного времени Прокопием Ляпуновым жгут деревни и села, а крестьян и казаков секут, бьют батогами, кнутом, вешают и снова секут, бьют батогами… А то как принесет злым и пыльным ветром из-за Дикого поля крымских татар с ногайцами, как начнут они грабить и резать всех без разбору, как станут уводить в полон…
В промежутках между всеми этими безобразиями скопинцы умудрялись торговать хлебом, скотом, выделывать кожи, вытапливать сало, ковать гвозди, подковы, все это вывозить возами на север и продавать. Особенно хорошо получалась у них глиняная посуда. Сначала обычная, потом обливная, потом просто красивая. Продавали ее и в Рязани, и Москве, и в Нижнем, и в Туле, и во Пскове. Самое удивительное, что гончарное искусство (у скопинских мастеров именно искусство, а не ремесло) не захирело, не умерло, как это часто у нас случается, не осталось в виде пяти или десяти пыльных кувшинов на музейной полке, а процветает и сейчас.
Не будем, однако, забегать вперед. Вернемся в семнадцатый век. Было и еще одно ремесло, которое скопинцы освоили так успешно, что власть их за это начала наказывать рублем, а тех, кто не вразумлялся большими штрафами, тех и кнутом потчевали. Курили скопинцы вино. Ох и курили… Воевода Василий Даудов в конце семнадцатого века снарядил семь стрельцов и четырех посадских людей, чтобы ходили они по домам, как заправские советские дружинники, и… у одного подьячего конфисковали три винных котла, у второго – два, а у третьего – железный котел для варки браги. Не просто так ходили и во все без разбору дома стучались, а кто-то заранее, мягко говоря, просигнализировал…24
На восьмом году восемнадцатого века Петр Первый приписал Скопин к Азовской губернии по корабельным делам. Петр Первый мог кого угодно и что угодно по корабельным делам приписать к кому угодно. Скопин приписал к Азову, который от него был дальше, чем Москва, не говоря о Рязани. И все из-за того, что в окрестностях Скопина были дубовые и сосновые леса. После того как все дубовые и сосновые леса повырубили, после того как начали из-за вырубки мелеть реки, ненужный более корабельным делам Скопин отписали от Азова и приписали к Елецкому уезду Воронежской губернии25. В двадцать первом году Петр Алексеевич повелел все российские города разделить по количеству дворов на пять категорий. Скопин попал в четвертую – от двухсот до пятисот дворов. Если сравнивать с категориями яиц, то получаются почти перепелиные, а между тем в городе было четыреста купцов. В пересчете на общее количество жителей, включая женщин и детей, выходит, что каждый десятый или даже девятый. К тому времени Скопин практически потерял свое военное значение. Гарнизон в нем уже не стоял, офицеров и солдат не было, а жили отставные стрельцы, пушкари и воеводы. Да еще ржавели закатившиеся по темным углам ядра от пищалей и фальконетов.
Не успел Скопин прийти в себя от корабельных дел, как его вместе с прилегающими селами приписали к ведомству Конюшенного приказа и всех бывших служилых людей перевели в разряд конюхов или крестьян дворцовой конюшенной канцелярии. К тому времени, как Скопин приписали к Конюшенному приказу, коневодство, как на грех, в нем стало понемногу умирать. И вообще это был уже четвертый приказ, к которому приписывали Скопин, за последние семьдесят лет – после Тайного, Хлебного и Стрелецкого. Впрочем, к какому бы приказу Скопин ни приписывали, а оставался он все время городом хлебным. Пшеница на окрестных полях росла так хорошо, что «в хорошие годы сам десять иногда бывает и сеется рожь, пшеница, овес, греча, горох, конопли, лен и мак, а по пространству пашут весьма много, так что для збирания хлеба приходят туда наемщики из других губерний и уездов в числе не малом».
В 1779 году Скопин по указу Екатерины Второй стал городом. Утвердили план, состоящий из одинаковых квадратиков, как в Петербурге. Деревянный Скопин горел так часто, что и сносить почти ничего не пришлось. Для новых строек всегда находились новые пустыри.
Надо сказать, что новое «городское платье» пришлось ему в самый раз. Торговля в руках предприимчивых скопинских купцов и мещан процветала. Торговали «разного рода хлебом и плодами, шелком и бумажной материей; сукнами и иным шерстяным товаром; серебряною, медною, оловянною и железною посудой, обовью, сшитым платьем, конской упряжью, кожами, салом, свечами, дехтем, деревянною посудой, водками, виноградными напитками, чаем, сахаром, кофием, медом, мясом, рыбой, пенькой и табаком». Было, значит, кому в Скопине разрядиться в шелка, сукна, иной шерстяной товар и пить кофий, виноградные напитки и чай с сахаром из серебряной посуды. Не говоря о разных водках. Торговых лавок, включая винные, имелось в городе около сотни – по одной на каждые шестьдесят жителей. Не только в нынешнем Скопине такого нет и в помине, но и в самой Москве… Ну да что теперь говорить о Москве, в которой снесли не только торговые лавки, но даже и на обычные лавочки нагнали такого страху, что у тех ножки дрожат от страха за свое будущее.
К концу восемнадцатого века в Скопинском уезде проживало без малого девяносто тысяч человек. Эта цифра, понятное дело, нам ни о чем не говорит. Чтобы она заговорила и даже закричала, сравним ее с цифрой двадцать пять с половиной тысяч. Это именно то количество человек, которое проживает в Скопинском районе сегодня. Об этих же жителях (уездных, а не районных) в географическом словаре Щекатова, вышедшем на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков, написано: «…люди вообще нрава тихого, смирны, послушны к начальникам, усердны и прилежны к земледелию, выключая однодворцев, которые в праздные от хлебопашества время упражняются в ловле зверей и птиц. Живут же не весьма чисто, и в зимнее время по малолесию, не имея других изб, пускают скот свой для корму в те же самые, где живут сами и они. Избы во всех их селениях черные и за неимением дров крестьяне и однодворцы топят их соломой. Дворы свои огораживают плетнями, кроют соломой, а гумны и огороды огораживают рвом и валом из навоза». Отчего так бывает, что люди работящие, нрава тихого и послушные к начальникам часто живут нечисто, без дров и огораживаются валом из навоза… Бог весть. С другой стороны, ведь и флот был нужен молодой империи. Как же мы без флота показали бы кузькину мать шведам и туркам… С третьей стороны ничего не скажешь, а только плюнешь в сердцах.
Конец восемнадцатого и начало девятнадцатого века в Скопине ознаменовались строительством Троицкого собора, опустошительным пожаром, строительством первой городской больницы, уездного и духовного училищ, а также грандиозным, в масштабе не только уезда, но и губернии, скандалом – был арестован и отдан под суд городничий, надворный советник и отставной секунд-майор Сергей Николаевич Дубовицкий. То есть сначала-то его хотели наградить орденом Святого Владимира за усердную службу и взыскание «немалых недоимок», но… не наградили. Неизвестно по какой причине. То ли нашли другую достойную кандидатуру, то ли передумали, то ли просто какая-то не смазанная должным образом шестеренка в аппарате рязанского губернатора зацепилась зубом за другую, и все застопорилось. Другой бы погоревал и наградил бы себя чем-нибудь другим, тем более что должность городничего, как известно из комедии Гоголя, к этому располагает, но отставной секунд-майор, служивший при Екатерине Алексеевне в лейб-гвардии Семеновском полку, решил жаловаться на рязанского губернатора. В жалобах (а их было множество) красочно описывал притеснения, которые чинил ему рязанский губернатор. Сенат его жалобы рассмотрел, и оказалось, что притеснений… не было. Никаких. Мало того, «Сенат определил просить ему Дубовицкому у губернатора прощение». Городничий закусил удила и стал писать царю, коего своими прошениями так утомил, что сенатский генерал-прокурор объявил о том, что «за неоднократные прошения, коими он неоднократно Его Величество утруждал, посадить под стражу…», и дело Дубовицкого как можно скорее закончить.
Правду говоря, рязанский губернатор был тот еще поросенок с хреном. За семь лет до скандала со скопинским городничим его отставили от службы с формулировкой «за воровство и грабеж», но через четыре года… назначили по протекции рязанским губернатором. В те времена по хорошей протекции можно было получить хоть губернаторское место, хоть… Впрочем, как и сейчас. Самое удивительное, что жалоба Дубовицкого возымела действие. Павел Первый губернатора со службы прогнал. Александр Первый назначил нового – и тут Дубовицкому небо показалось с овчинку. Он, видимо, полагал, что со сменой губернатора все изменится и все те чиновники, которые так долго препятствовали награждению, немедля решат дело к его пользе и наградят вожделенным орденом, а то и двумя, но не тут-то было.
Вдруг выяснилось, что городничий виновен «в притеснении скопинских граждан, в пренебрежении своей должностью, в неповиновении начальству, в похищении казенного интереса при покупке для штатной команды провианта и для драгунских лошадей фуража; в фальшивом представлении вспомогательному банку не принадлежавшего ему имения; в краже из земского суда о долгах его рапорта… в прелюбодействе с крестьянскою женкою». Последнее было очень обидно. Добро бы еще увез губернаторскую дочку, но с крестьянскою женкою…
Рязанская палата суда и расправы26, рассмотрев все вины городничего, представила на утверждение сената: «Лишить его Дубовицкого чинов и дворянства, наказать кнутом и сослать на поселение». Сенат доложил государю, тот на сенатском докладе начертал: «Быть по сему, кроме кнута», – и поехал бывший городничий в Иркутск, на поселение…
Через год, в результате настойчивых просьб сына Дубовицкого, сосланного городничего вернули «в настоящем его положении, в дом свой на жительство», где он тихо и незаметно и жил восемь лет до самой своей смерти27. Вечерами и особенно ночью, когда не спалось, бывший городничий ходил из угла в угол своего кабинета и все думал: в чем же он просчитался? В том, что жаловался на губернатора, или в том, что обольщался насчет чиновников… Или все же в том, что с крестьянскою женкою… Или при покупке фуража для драгунских лошадей…
Вернемся в Скопин начала девятнадцатого века28. В 1816 году через город проезжал император. Останавливался он в доме богатого и хлебосольного купца Плетникова, у которого была жена-красавица. Александр Павлович долго гулял с ней по саду и подарил, как это было у него заведено в таких случаях, бриллиантовый перстень29. После того как царь уехал, супруги Плетниковы решились на смелый поступок – они вырядились по самой последней московской моде. На самом Плетникове вместо общепринятого у скопинских купцов долгополого синего зипуна и полосатого кушака был короткий сюртук, а вместо бараньей шапки – поярковая шляпа. На его жене вместо китайчатой душегрейки и шерстяной юбки «ничего, кроме шелка и бархата, надето не было». Ох, и досталось же Плетниковым от скопинских кумушек за московские наряды… Особенно купеческой жене. Как только ее, бедную богатую, не называли…30
Жизнь между тем не стояла на месте. Предприимчивые скопинские купцы стали вкладывать деньги в кожевенные, суконные и мыловаренные заводы, в мастерские по ремонту самых разных механических агрегатов вроде маслобоек, крупорушек, сеялок, веялок и всего того, что с трубами, на колесах и даже с кривошипно-шатунными механизмами. Завелся в городе заводик по отливке почтовых колокольчиков. Больше других в Скопине проживало горшечников – целый квартал. Горшки возами вывозили на продажу в разные города и особенно в земли Войска Донского. Казачки расходовали глиняные горшки в неимоверных количествах. По статистике, каждый третий, а то и каждый второй горшок разбивался ими о голову казака, а поскольку головы у казаков по шкале твердости Роквелла… или Бринелля… Не помню точно цифры, но они очень большие.
К середине девятнадцатого века мыловаренные заводы трех скопинских купцов Афонасова, Поялкова и Алферова ежегодно производили шесть с половиной тысяч пудов мыла на сумму в двадцать тысяч рублей. Этим мылом можно было намылить шеи крестьянам не только Скопинского уезда, но и всей Рязанской губернии. Если, конечно, крестьяне захотели бы ходить с намыленными шеями. Продукты стоили копейки не в переносном, а в буквальном смысле. Килограмм ржаной муки – полторы копейки, килограмм пшеничной – десять, килограмм гречневой крупы – копейку, а килограмм овса и вовсе меньше копейки. Скопинцы выращивали сами, покупали и продавали огромное количество скота, и потому килограмм говядины стоил меньше гривенника. И только дрова благодаря Петру Великому в этом степном, безлесном краю стоили дороже говядины.
Процветание торговли и промышленности привело к зарождению в Скопине искусств. По официальным данным, в середине века в Скопине зародилось два живописца и один цирюльник. Появились еще и часовщики в количестве двух штук, но не очень понятно, куда их отнести – к искусству или к промышленности… И это при том, что количество купцов к тому времени уже перевалило за тысячу.
Жить стало если и не веселей, то определенно лучше. В 1859 году в Скопине проживало около одиннадцати тысяч жителей. На каждого жителя, включая стариков и малых детишек, согласно статистическим данным, приходилось по одной десятой лошади, по две десятых коровы и почти по четыре десятых свиньи. Это мы еще не берем в расчет овец и коз. Навоза от всех этих домашних животных было огромное количество, в огородах все росло как на дрожжах, горох колосился, капуста капустилась, но… скука смертная. Новостей не было решительно никаких. Бог знает по какому разу вспоминали, как городничий бодался с дубом рязанским губернатором. Ну не обсуждать же, в самом деле, квартального надзирателя Успенского, который неправильно арестовал купца Гублина, или бывшего исправника Ушакова, которого выгнали со службы за то, что он злоупотребил служебным положением во время строительства мостов в уезде и ложно доносил комиссии о том, что все мосты находятся в лучшем виде. Было бы странно, если бы он донес обратное, поскольку взявший строительный подряд купец… Одним словом, тоска. Даже большой пожар, в результате которого сгорело полгорода, даже упорные слухи о том, что это дело рук скопинской инвалидной команды, даже отсылка ее в соседний Спасск от греха подальше не помогли.
В 1863 году в городе открывается банк, председателем правления которого становится купец Иван Гаврилович Рыков, и вот тут-то в Скопине делается так весело… Впрочем, все по порядку. Порядок требует обстоятельного рассказа о Рыкове, который на самом деле по фамилии был Оводов, родился в мещанской семье, но рано остался сиротой и воспитывался у богатого скопинского купца Рыкова, который приходился ему двоюродным дедушкой. Когда Ивану исполнилось семнадцать, его двоюродный дедушка, к тому времени усыновивший Рыкова, умер и оставил ему большое, а по меркам Скопина и вовсе огромное, состояние – двести тысяч рублей. И это не считая недвижимости и земли в Тамбовской губернии. Больших барышей молодой Рыков с этого капитала не нажил. Он вообще по части наживать был не очень. Он был по части проживать, прожигать и проматывать. К тому времени, как Рыков стал директором банка, все наследство он спустил, но успел побывать и скопинским бургомистром, и городским головой. На деньги покойного дедушки он так отъел себе харизму, что сумел заговорить местных купцов до полубессознательного состояния, и они внесли уставной капитал и назначили Ивана Гавриловича директором банка. Надо сказать, что уже в должности городского головы Рыков успел побывать под судом и следствием за вырубку общественного леса. Уже его успел снять с должности рязанский губернатор, но… Рыков сумел завести связи даже в одном из департаментов сената, и постановление рязанского губернатора было отменено. Земляки Рыкова, после того как он оставил в дураках губернатора, зауважали.
На должности директора банка поначалу он не проявил себя ничем. Да и сложно было проявить. За деятельностью банка строго присматривал новый городской голова купец Леонов. Тогда Рыков, дождавшись следующих выборов городского головы, сам принял в них участие и победил. И тут же отказался от должности, передав ее своему хорошему знакомому купцу Афонасову. Вот теперь, когда правая рука не только не ведала, что делает левая, но и не пыталась этого сделать, можно было начинать действовать. Рыков развернул грандиозную рекламную кампанию по привлечению вкладчиков. Первый русский Мавроди стал обещать семь и даже семь с половиной процентов по вкладам вместо обычных трех, которые предлагали остальные. Реклама заполнила газеты обеих столиц. Газеты Центральной России, Урала и Сибири наперебой писали о финансовых чудесах, которые происходят со вкладами в банке маленького уездного городка под названием Скопин. И только в газетах Рязанской губернии не было об этом ни слова. Слишком близко был скопинский банк к потенциальным рязанским вкладчикам. Не дай бог приедут да сунут нос не туда, куда нужно…
Первыми на щедрые рыковские посулы клюнули служители культа, вытащили свои кубышки и полотняные мешочки, спрятанные за киотами, и понесли их в банк. За священниками, монастырями и старцами, алчущими высоких процентов по вкладам, потянулись миряне. Миряне потянулись со всей России и более всего из Сибири. Дошло до того, что банк в Томске даже выдавал ссуды под залог обязательств скопинского банка. Первые несколько лет все шло так хорошо, как и представить себе было невозможно даже в самых радужных мечтах. Через восемь лет после открытия банк, при уставном капитале в десять тысяч, привлек средств почти на семь миллионов рублей. Москва еще не превратилась в Старый Скопин, а в Скопине уже мостили камнем улицы, устанавливали газовые фонари, выделяли средства на приданое бедным скопинским девицам, строили церкви, заменяли соломенные крыши деревянными, открывали приюты и бесплатную публичную библиотеку на средства, выделенные из прибыли банка, который к тому времени обещал уже сто процентов прибыли на каждый вложенный рубль. Сам великий комбинатор построил себе в Скопине дворец, у дверей которого день и ночь дежурил швейцар в ливрее, заказал расшитый золотом мундир, белые генеральские штаны и нацепил на грудь ордена, которые каким-то образом уже успел получить.
Правду говоря, на общегородские нужды шла лишь небольшая часть банковского капитала. Основная же часть попросту разворовывалась. Для этого была придумана не очень сложная схема. В скобках замечу, что Рыков и не мог придумать сложной – он не имел никакого образования. Подельники его, то бишь члены правления банка, сложной схемы и не поняли бы. Некто, хотя бы и городской нищий, но непременно хороший знакомый или доверенное лицо Ивана Гавриловича, брал в банке кредит. И не отдавал. То есть совсем. То есть банку не отдавал, а Рыкову, конечно, отдавал. Само собой, не без выгоды для себя. Рыков нищих не обижал. Особенно тех, с которыми имел общие дела. Вообще ссуды (часто беспроцентные) выдавались не только друзьям и знакомым Рыкова, но и просто нужным людям вроде исправника, квартального надзирателя, гласных городской думы, губернских чиновников… Список длинный – в краткий очерк об истории Скопина он просто не поместится. Иногда было достаточно записки или даже устного распоряжения Ивана Гавриловича, чтобы «выдать подателю сего» деньги, или выписывали векселя на подставных лиц. Могли фиктивно покупать ценные бумаги и деньги на покупку этих бумаг взять из банка, могли фиктивно их продать и полученные деньги… Могли фиктивно учесть векселя, могли… все что хотели, то и могли. Сам Рыков не то что запускал руку в кассу банка, но влез в нее с ногами. Судите сами – дом содержать надо, приемы для нужных гостей устраивать надо, балерин из самого Санкт-Петербурга на эти приемы привозить надо, икру и шампанское подавать к столу надо, взятки рязанским, московским и петербургским чиновникам даже и думать не моги, чтобы не дать, портреты свои в полный рост в белых генеральских штанах заказать живописцам надо… Вот вам и еще один список, который не помещается в историю Скопина.
Мало-помалу Рыков из директора банка стал человеком, который совратил целый город. Пусть небольшой, пусть уездный, пусть дремучий, но город. Все были у него на крючке, все брали кредиты в банке, а были и такие, у которых этих кредитов не один и не два. Были и те, кому скопинский губернатор (так его все называли) просто платил жалованье за различного рода услуги. К примеру, местному почтмейстеру платил за то, чтобы он вскрывал письма и проверял, не затевает ли кто против Рыкова интриг и не пишет ли ненужное в Рязань или даже в Петербург. Полицейским чинам платил за то, чтобы к тем, кто пишет ненужное… Ну, всякий знает, за что у нас платят полицейским чинам. Судейским он платил за это же самое. Мировой судья Александров навсегда остался должен банку сто тысяч рублей. Кстати, Рыков и сам состоял почетным мировым судьей и потомственным почетным гражданином. Платил губернскому секретарю. Дьякону Попову платил за то, что тот ходил по городу, собирал о Рыкове сплетни и пересказывал их своему работодателю. Для этой же цели нанял судебного пристава Изумрудова. И недорого – всего за двадцать пять рублей в месяц. Платил даже станционному телеграфисту, чтобы ни одна ненужная Рыкову телеграмма, ни одна несогласная точка или тире не улетели из Скопина.
Веревочка, однако, вилась, вилась… Поначалу пришлось, чтобы скрыть истинное положение дел в банке, писать липовые годовые отчеты. Чем хуже дела шли у банка, тем красивее выглядели его балансы. Балансы балансировали, балансировали, да не выбл… Тьфу. Бухгалтеры не хотели подписывать балансы и норовили в конце года уйти в отпуск, а те, которые все же не могли отказаться и подписывали, после подписания надолго запивали. Тут уж Рыков пустился во все тяжкие. Выпускал ценные бумаги и пытался их продавать, покупал ценные бумаги, к примеру железных дорог, и продавал их, но с большими убытками, поскольку мало что смыслил во всем, что не касалось махинаций. А еще надо было платить проценты по вкладам… И было этих вкладчиков тысячи, и жили они по всей России…
Не все, однако, скопинцы были замешаны в рыковских махинациях. Вот эти-то незамешанные стали бить тревогу, стали писать начальству, но… скопинский Шпекин был на страже, потому что за пятьдесят рублей в месяц…. И телеграмму тоже не отобьешь, потому что телеграфист… Хотя бы и отбили, хотя бы и письмо дошло, к примеру, в Рязань. К тому времени рязанский губернатор был почетным гражданином Скопина. Ну хорошо, предположим, что не в Рязань, а в Петербург. Так ведь и министр финансов Михаил Христофорович Рейтерн тоже был почетным гражданином Скопина. Конечно, подношений он от Рыкова не брал, упаси Господь, но благосклонно принял сообщение о том, что в Санкт-Петербургском университете учреждена стипендия имени его самого сроком на двадцать лет. И деньги для этой стипендии выделил не кто иной, как…
Правдоискатели не унимались. К тому времени из карманов вкладчиков было вытащено более двенадцати миллионов рублей. От этой суммы, если пересчитать ее на наши деньги, можно с ума сойти. От этой суммы к началу суда уцелело всего восемьсот тысяч. Впрочем, до суда еще было несколько лет попыток обратить внимание начальства на финансовую пирамиду, которую построил Рыков. В конце концов обратились к газетчикам. В 1882 году, спустя девятнадцать лет после открытия скопинского банка, петербургская газета «Русский курьер» напечатала серию статей, которые вызвали страшную панику среди вкладчиков банка. Вкладчиков были тысячи – из Томска, Иркутска, Смоленска, Нижнего, Москвы и Петербурга. И только два десятка вкладчиков были из Рязани. Скопин наводнили кредиторы. Все ринулись забирать свои деньги, но забирать было уже нечего. Кто-то остроумно заметил, что если даже для покрытия долгов банка продать весь Скопин вместе с фонарями, домами и даже собаками, то все равно вернуть можно будет лишь двадцать восемь копеек с рубля.
Следствие и суд длились два года. Суд проходил в Москве. Вместе с Рыковым на скамью подсудимых уселись еще два с лишним десятка его подельников. Газетчиков было едва ли не больше, чем подсудимых. Рыкова признали виновным по всем пятидесяти пяти пунктам обвинения. Удивительно то, что у подсудимых не нашлось ни денег, ни золота, ни ценных бумаг. Почти все украденное непосильным трудом было прожито. Сам Рыков был гол как сокол. Он лично взял себе миллион и еще пять, чтобы оплатить этими деньгами молчание тех, кто мог встать у него на пути. Все деньги ушли, как писал Антон Павлович Чехов, писавший отчеты о судебных заседаниях для «Петербургской газеты», на то, чтобы есть раков борделез, пить настоящее бургонское и ездить в каретах. Все кончилось для Рыкова Сибирью31. Туда он и отправился на поселение – поближе к своим сибирским вкладчикам. Бывшим, конечно, вкладчикам. Ходили слухи, правда непроверенные, что там, в Сибири, его эти вкладчики на тот свет и отправили.
Не могу удержаться, чтобы не привести слова Салтыкова-Щедрина – между прочим, в те поры управляющего рязанской Казенной палатой, хорошо знакомого с делом Рыкова. «У нас и сплошь так бывает: лежит куча навоза, и вдруг в ней человек зародится и начнет вертеть. Вертит-вертит – смотришь, начал-то он с покупки для города новой пожарной трубы, а кончил банком! Вот ты его и понимай!» Понимаем. Как не понять. У нас в навозных кучах и теперь, слава богу, недостатка нет. И в каждой, если присмотреться, кто-то зарождается и вертит. Ох и вертит…
В скопинском краеведческом музее могут о Рыкове рассказывать долго. Не без тайной, как мне показалось, гордости. Экскурсовод после экскурсии по музею повез меня смотреть здание скопинского банка, который теперь давно уже не банк, а просто старый облупившийся дом, принадлежащий скопинскому территориальному отделу социальной защиты. У входа в дом висит большая мраморная памятная доска, на которой выбито, что здесь в девяностых годах позапрошлого века работал предводитель уездного дворянства Сергей Николаевич Худеков. Рядом с доской притулились две небольшие таблички – одна местного отделения коммунистов, а вторая такая же, но единороссов. Экскурсовод рассказал мне, что еще в детстве приходил сюда к маме, которая работала в этом здании, и видел огромные сейфовые комнаты. Впрочем, к тому времени в них были только пыль и паутина по углам.
Вернемся наконец в Скопин второй половины девятнадцатого века. Вот что пишет Салтыков-Щедрин о Скопине в своих «Письмах о провинции»: «Те же бревенчатые домики, покрытые соломой, тот же навоз, те же покачнувшиеся столбы, и вдруг ряд каких-то странных построек, не то будок, не то шалашей. Это центр города, это средоточие его торговли. Тут вы можете во всякое время найти веревку, несколько аршин ситцу, заржавевшую от времени колбасу, связку окаменелых баранок, пару лаптей и проч. …Едва вы въехали в город, как уже видите конец его…» Во многом, как утверждают местные краеведы, Скопин явился прообразом города Глупова. С одной стороны, оно, конечно, лестно, а с другой…
И все же постепенно Скопин все более и более становился городом. Скопинцы, хоть и держали еще в домах скотину, но уже в гораздо меньших количествах. Помните две десятых коровы и четыре десятых свиньи на каждого жителя города? Так вот, к 1868 году их стало гораздо меньше – всего по три сотых коровы и две сотых свиньи соответственно. На весь город приходилось четыреста коров и двести пятьдесят свиней. Это, считай, почти что ничего – по одному коровьему уху и свиному пятачку на каждого. На самом деле, в этой шутке лишь доля шутки. Печальной, кстати сказать. Оборотистые скопинские купцы арендовали в соседней Тамбовской губернии обширные луга, на которых разводили и растили принадлежащий им скот. Как только этот скот достигал молочной и мясной спелости – так его немедля гнали в Скопин, где он отдыхал, отъедался после дороги и шел уже дальше, в Москву. Кто своими ногами, а кто уже в виде разделанных туш. В самом городе мясо стоило дорого. Там все было по большим, как мы сказали бы теперь, московским ценам – аукнулись скопинцам шальные рыковские деньги. Были-то они, конечно, далеко не у всех, но аукнулись всем.
Зато количество живописцев возросло с двух до семи. Одних портных в городе стало почти семь десятков и даже появились модистки. Скопинские ремесленники и всегда-то были мастера на все руки, а тут еще и освоили огранку алмазов для резки стекла. Купцы, которых в городе было уже семьсот, почти все записывались во вторую и в третью гильдии и налоги платили соответственно, а сами проводили торговые операции на миллионы, как первогильдейские. Честно говоря, про остальные ремесла и местную промышленность рассказывать не очень интересно – ну кожевенные заводики, ну салотопенные, ну мыловаренные, ну маслобойни, ну крупорушки, ну подковы с ухватами, ну кружева на коклюшках… У купца Брежнева на его кожевенном заводе была механическая толчея. Зачем, спрашивается, я вам буду рассказывать про механическую толчею, когда вы и ручной, поди, ни разу в жизни не видели. Да и я, признаться, тоже. Фамилия Брежнев определенно мне и вам тоже знакома, но механическая толчея…32 Кстати, у купца Барабанова тоже была… Да вы не спите, не спите! Читайте дальше.
В последней четверти девятнадцатого века в окрестностях Скопина началась интенсивная разработка месторождений бурого угля. Уголь нашли здесь гораздо раньше, но теперь, когда уезд пересекли Сызрано-Вяземская и Рязано-Уральская железные дороги, вывозить его стало гораздо удобнее. Быстро подтянулись в эти места бельгийские и французские промышленники, и к концу века в уезде уже работало около двадцати шахт, принадлежавших франко-бельгийскому акционерному обществу Макса Ганкара. Не хотелось вспоминать, но из песни слов не выкинешь, с угольными шахтами была связана и очередная афера Рыкова. Он организовал «Общество каменноугольной промышленности московского бассейна», даже закупил какое-то оборудование, развернул широкую рекламную кампанию, его агенты на бирже продавали и покупали сами у себя акции этого треста, который вот-вот лопнет, добился от министра финансов разрешения на прием акций своего общества по цене семьдесят пять рублей за сто… Короче говоря, стоило это вкладчикам банка потерянный безвозвратно миллион рублей.
На шахтах, принадлежащих Ганкару, такого не было. Там кипела работа, и туда потянулись на заработки окрестные крестьяне. Спускались они в шахты еще крестьянами, а поднимались наверх уже пролетариями. Платили им за труд, мягко говоря, мало (за двенадцатичасовой рабочий день забойщик получал от восьмидесяти копеек до рубля), и потому первые забастовки шахтеров не заставили себя ждать.
Начиная с этого места можно было бы уже понемногу переходить к событиям, которые привели к тому, в чем мы на долгие десятилетия оказались, но мы все же немного задержимся и обернемся назад, чтобы не было впечатления, что вторая половина позапрошлого века прошла в Скопине исключительно под вывеской городского банка и его нечистого на руку председателя.
В то самое время, когда возводилась и с таким грохотом рухнула рыковская пирамида, скопинским мировым судьей был Петр Михайлович Боклевский – замечательный художник и книжный иллюстратор, прославившийся иллюстрациями к гоголевским «Мертвым душам». Это его глазами смотрели мы на Манилова, Ноздрева и Чичикова (прототипы этих портретов жили, между прочим, в Скопине и уезде) в школьном учебнике литературы. Это его портрет Манилова, не прочитав, понятное дело, дома нужную главу из поэмы, я пересказывал своими словами учительнице. И ведь не я один… Петр Михайлович был похоронен по его желанию в Скопине, в роще на территории Свято-Троицкого монастыря. На его могиле был установлен памятник в виде скорбящего ангела. В двадцатые годы его разрушили революционно настроенные сукины дети. Восстановить так и не собрались.
И последнее о позапрошлом веке. В конце его произошло событие, малозаметное с точки зрения мировой революции, но для скопинцев исключительно важное. Вернее, для тех, кто занимался гончарным делом. Скопинская керамика стала художественной. Местные мастера освоили производство глазурованных изделий. Подсмотрел скопинский мастер Оводов в Липецке состав глазури и привез домой. Вредный был состав: свинцовый порошок, окислы меди, марганца, железа. Как начнут обжигать такую посуду, так и травятся. О вентиляции тогда мало кто думал. Обжигали посуду чуть ли не в той же печи, в которой щи варили. Болели глазами, легкими, кашляли, но глазурь не бросили. Не могли уже от нее оторваться. И стала скопинская посуда на российских ярмарках и выставках на равных с липецкой и украинской. Но это только поначалу на равных, а потом… потом и посудой быть перестала. Стала искусством. Ее покупали коллекционеры, она попадала в музеи Москвы и Петербурга. Даже на выставке в Париже была в девятисотом году.
У скопинского мастера Михаила Андреевича Жолобова дом был крыт глазурованной черепицей. И все черепички разные – на одной рыбка, на другой белка, на третьей воробей, на четвертой заяц, на пятой дракон, на шестой кентавр, которого в народе называли Полканом, на седьмой… Говорят, он умел выдумывать зверей из головы. Большая, должно быть, была у мастера голова.
Тут бы надо уж точно перейти к двадцатому веку, но мы еще буквально на минутку задержимся, чтобы рассказать о мастере Оводове, который глиняное тесто пропустил сквозь сито и из полученной таким образом тончайшей глиняной вермишели сделал гриву льва. Покрыл льва глазурью… Да что там лев. Оводов пригласил на свадьбу дочери друзей-гончаров, напоил их чаем из самовара и разбил самовар на счастье. Только тогда гости и увидели, что самовар был глиняный.
И еще. Буквально за пять лет до двадцатого века в Скопине открылся музей русского оружия. Открылся он на средства купца первой гильдии Черкасова. Там была собрана большая коллекция оружия, начиная с каменных топоров и кремниевых наконечников стрел. Медали, знамена, мушкеты, кольчуги, алебарды… В нынешнем краеведческом музее от того музея осталась всего одна витрина, да и та выглядит бедно – два ружья и две самые простые сабли, одна из которых сломана. Главным экспонатом музея оружия были серебряные Георгиевские трубы сто сорокового Зарайского пехотного полка, несколько лет стоявшего в Скопине33. Трубы эти полк получил за участие в русско-японской войне. Когда в феврале семнадцатого года скопинский музей оружия разграбили, труб этих и след простыл.
Начало двадцатого века Скопин встретил настоящим городом. Промышленных предприятий, среди которых имелась даже табачная фабрика, в нем работало несколько десятков. Больше в губернии было только в Рязани. Точно так же дело обстояло с церквями. По их количеству Скопин был вторым в губернии. Потому и называли его рязанским Суздалем34. Не следует, однако, думать, что скопинцы только работали, молились и снова работали. Они еще и читали. Работали библиотека и две читальни. В городе действовало одиннадцать учебных заведений, самым крупным из которых было реальное училище, открытое еще в 1876 году благодаря хлопотам Петра Михайловича Боклевского (правда, и здесь не обошлось без участия Рыкова). Еще больница, еще три аптеки, еще духовой оркестр Зарайского пехотного полка, играющий в Летнем саду по выходным дням «Амурские волны» и «Осенний сон», еще танцевальные вечера, еще благотворительные спектакли в пользу недостаточных студентов Санкт-Петербургского политехнического института, окончивших скопинское реальное училище, еще электротеатр «Луч», в котором показывали фильмы и кинохронику35, еще обычный театр36, еще крестьяне-отходники, возвращающиеся из Москвы с большевистскими листовками, еще бастующие в девятьсот пятом году шахтеры, еще рота солдат, стреляющая в них, еще отчаянная телеграмма уездного и губернского предводителей дворянства министру внутренних дел с просьбой о присылке войск.
В девятьсот пятом году хватило роты солдат, а через двенадцать лет, в феврале семнадцатого… солдаты запасного полка, расквартированного в Скопине, сами выступили против власти – упразднили местную администрацию и разоружили всех жандармов. Уже в марте семнадцатого в городе появились первые советы рабочих депутатов и избрали своим председателем забойщика одной из местных шахт. В запасном пехотном полку появились советы солдатских депутатов, в сентябре требования этих советов поддержали солдаты рязанского гарнизона, в декабре состоялся уездный съезд советов и выбран Совет Советов, а через два года, в девятнадцатом, крестьяне уезда послали ходоков в Москву упрашивать власть не мобилизовать последних лошадей и особенно коров в Красную армию. В уезде свирепствовали тиф, испанка, и единственной пищей, которая помогала выходить больных, было молоко. В том же году через Скопин на агитпоезде «Октябрьская революция» проезжал Калинин и произнес зажигательную речь на городском вокзале, но молока от него было, как от…
Посреди этого тифа, мобилизованных в Красную армию коров и лошадей, продразверстки и голода в Скопине в восемнадцатом году открывается театр «Труд». Открылся он в здании, где сейчас кафе «Метрополь». Одно время на нем даже была мемориальная доска, но куда-то потерялась37. Работали в этом театре три молодых человека, которых сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит. Один из них – будущий композитор Анатолий Новиков. Тот самый, который потом написал песни «Смуглянка», «Эх, дороги», «Марш коммунистических бригад» и «Гимн демократической молодежи», из которого в моей памяти остались только мелодия и строчка из стихотворения Бродского «Что попишешь? Молодежь. Не задушишь, не убьешь». Еще я помню «Марш коммунистических бригад», который в моем детстве всегда в первом отделении любого праздничного концерта исполнял какой-нибудь краснознаменный или народный хор, и это было как ложка рыбьего жира перед обедом в детском саду.
Вторым в этой компании был будущий кинорежиссер Иван Лукинский. Тот самый, который потом снял фильмы про Чука и Гека, про Ивана Бровкина и про детектива Анискина. В моем детстве мы бросали все самые срочные дела во дворе и прибегали домой, чтобы посмотреть эти фильмы. Сколько фильмов осталось в нашем детстве. Даже удивительно, как они все в нем помещались.
Третьим был будущий драматург Александр Николаевич Афиногенов, тот самый, который… Нет, теперь его пьес не ставят, и помнят его только театроведы. Он и погиб рано – в тридцать семь лет, в сорок первом, от случайного осколка во время бомбежки. Мог бы погибнуть в тридцать шестом, когда его исключили из партии и запретили к показу все его пьесы, но уцелел и жил в Переделкине. Сначала-то он был одним из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей и главным редактором журнала «Театр и драматургия», а потом вдруг написал пьесу «Ложь», которая не понравилась Сталину. С Александром Николаевичем в Переделкине никто не общался, кроме Бориса Пастернака, которому нравилась афиногеновская пьеса «Машенька» – ее после смерти Афиногенова сыграли несколько тысяч раз в советских театрах и даже сняли фильм, который забыт точно так же, как и пьеса, а если кто и вспомнит, то наверняка перепутает с «Машенькой» Набокова, который и вовсе не пьеса, а роман. Осталась только дружба Афиногенова с Пастернаком. Не так мало, если разобраться.
Вернемся, однако, в Скопин. Через год после открытия театра «Труд» в городе заработало сразу два музея – краеведческий и санитарный. Первый просуществовал до пятьдесят шестого года, пока при Хрущеве музеи не стали укрупнять, а второй до сорок первого, когда его закрыли из-за недостатка средств.
Все, что в Скопине было не театр, не музеи, не горный техникум, открытый в тридцать втором, не учительский институт, открытый в тридцать девятом, и не гончарное дело, которое превратилось за первые два десятилетия новой власти в изготовление обычной глиняной посуды, называлось «добыча угля». В тридцать шестом году скопинские шахтеры добыли почти полмиллиона тонн топлива. Расцвело огородничество. По обе стороны Вёрды рос сладкий скопинский лук. В год, бывало, собирали до двух с половиной тысяч тонн этого лука, который отправляли в Москву, в Ленинград и даже за границу. И это все при том, что в Скопине никогда не было ни одного корейца.
В тридцатые скопинские гончары объединились в артель «Красный кустарь», хотя и продолжали работать каждый сам по себе. Перед войной, в тридцать девятом, стали строить современную гончарную мастерскую, чтобы делать не только посуду, но и художественную керамику. Надо было торопиться со стройкой, пока живы были старые мастера. Посуда получалась очень прочная. Испытывали ее просто – бросали об пол с двухметровой высоты. Районная газета писала, что по прочности скопинская посуда не уступала чугуну.
В ноябре сорок первого Скопин стал прифронтовым городом. Немцы смогли взять его всего на два дня. Отбили город морпехи. Фактически Скопин был одним из первых городов, которые освободили еще до наступления под Москвой. Потом были еще четыре года войны, танковая колонна на средства шахтеров, двенадцатичасовой, а то и четырнадцатичасовой рабочий день, двадцать семь скопинцев – героев Советского Союза, шесть полных кавалеров орденов Славы и больше половины не вернувшихся с фронта.
После войны снова добывали уголь. Добывали, добывали, добывали – до тех пор, пока он не стал кончаться. Геологи поскребли по сусекам и нашли еще. Пока добывали, построили стекольный завод. Варили на нем силикатное стекло для получения стеклоблоков. Тех самых стеклоблоков, которыми так любили пользоваться советские архитекторы и которые так любили разбивать хулиганы. Их использовали и при строительстве стадиона в Лужниках, и при строительстве санаториев в Сочи. Где их только, к сожалению, не использовали.
И все же главными в городе были шахтеры. Они зарабатывали больше всех. К примеру, в пятьдесят шестом году в Скопине продали сто одиннадцать тонн колбасы и сосисок. Это получается, если пересчитать на все население… почти по семь килограмм на брата. Не бог весть что, конечно, но если исключить младенцев, то килограмм по десять все же будет. Почти по семьсот граммов в месяц. Такая цифра и сейчас неплохо смотрится. Ведь еще столько же и даже чуть больше приходилось на каждого рыбы, сливочного масла и кондитерских изделий.
В пятидесятые снова вернулись к гончарам. Пока думали и гадали, как возродить это искусство, а не просто изготовление глиняной посуды, мастеров из тех, что могли передать свой опыт, осталось всего двое, один из которых работал на шахте. Глину месили ногами, обжигали в дровяной печи, а глазурь делали все так же из свинца. В пятидесятых построили новый керамический цех. Проще говоря, барак, в котором установили новые большие печи для обжига и наконец-то стали вращать гончарные круги с помощью электромоторов. Появились литейщики, глазуровщики, шлифовщики, ученики, главный инженер, директор и план, который нужно было выполнить и перевыполнить. Стали изделия скопинских мастеров появляться не только в посудных магазинах, но и на всемирной выставке в Брюсселе.
Шахтеры тем временем без устали добывали уголь, наращивая его добычу, – словно хотели поскорее добыть все до конца. Стекольщики освоили выпуск цветных стеклоблоков. Их выпускали миллионами. Не было у нас на заводах и в конторах курилки или сортира, которые не были бы отгорожены этими стеклоблоками. В семидесятые стекольщики освоили выпуск хрусталя. Простого советского хрусталя, без которого ни один сервант, ни одна горка были у нас немыслимы. Все эти вазочки, вазы, конфетницы и фужеры. Все то, чего теперь принято стесняться людям интеллигентным. У нас дома скопинская ваза стояла на пианино. Украшала его. В ней ничего нельзя было хранить. Только время от времени осторожно протирать пыль. По праздникам или к приходу гостей в нее осторожно клали фрукты и осторожно их оттуда брали. Мама всем говорила, что это чешский хрусталь, богемское стекло38. И все смотрели на вазу и на маму уважительно.
Шахтеры тем временем рубили, рубили уголь и наконец в шестидесятые дорубились до того, что он кончился. Часть шахтеров, не желавших терять высокие заработки, уехала в Донбасс, а оставшиеся стали переучиваться и работать на других предприятиях. Машиностроительный завод делал запчасти к автомобильным амортизаторам, потом сами амортизаторы, подвески, дверные упоры и какие-то еще пружинки, которые мы не будем здесь даже и вспоминать. Теперь это отдельное предприятие, которое называется автоагрегатным заводом. Оно самое большое в городе. Как и все большое – рыхлое и не очень здоровое. Еще бы ему таким не быть, если делает оно запчасти к тольяттинским автомобилям. Есть еще завод горно-шахтного оборудования, который упорно продолжает выпускать ленточные и скребковые конвейеры для транспортировки угля при добыче… Не знаю, кто их покупает теперь, в двадцать первом веке, эти конвейеры.
Нет, я не буду тебе, читатель, рассказывать, как все в одночасье рухнуло и теперь медленно поднимается с колен. Об этом ты и без меня знаешь. Небось колени-то не казенные, свои. Лучше я расскажу тебе про керамику. Она по-прежнему хороша и радует глаз. В Скопине даже проходил международный фестиваль гончарного искусства. Там надеются, что не последний. Там дети приходят в музей, чтобы сесть за длинный стол, взять в руки комок глины и начать из него лепить… да что хочешь, то и лепить. Хочешь рыбку, хочешь птичку, хочешь дракона, хочешь Полкана, хочешь мышку, а хочешь лягушку. Кстати, о лягушках. В местном музее гончарного дела я купил такую веселую и такую красивую лягушку… даже пожалел о том, что я не Иван-царевич.
БИБЛИОГРАФИЯ
Соболев В. А., Егоров В. Н., Крылов А. Ф. Скопин: Историко-краеведческие очерки о городе Скопине и населенных пунктах Скопинского района. Скопин, 1996. С. 140.
Коростелев В. А., Российский М. А. Прошлое скопинской земли в очерках по истории ее сел и деревень. Т. 1. М.: Вече, 2017. 752 с.
Коростелев В. А., Российский М. А. Прошлое скопинской земли в очерках по истории ее сел и деревень. Т. 2. М.: Вече, 2017. 736 с.
Материалы географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Рязанская губерния. СПб., 1860. 570 с.