На сей раз примочками дело не обошлось – Мотя очнулся в больнице. От яркого света у него заболели глаза и закружилась голова, он быстро зажмурился и постарался справиться с головокружением. Потом еще раз, совсем чуть-чуть приоткрыл веки, чтобы привыкнуть к дневному свету. Вокруг все было белым-белым и очень чистым: белый потолок, белые стены, шторы, окна, простыни, даже люди, которые окружали Мотю, были закручены белыми бинтами. Матвей подумал, не умер ли он, и тут же удивился, что совсем не испытывает страха. Он осторожно повернул голову вправо и постарался сосчитать соседей. В белой комнате, кроме него, на таких же узеньких кроватках лежали и сидели еще семь человек. Мальчишек среди них не было, в основном взрослые дядьки, с забинтованными руками, ногами, а у одного даже была забинтована голова и на правом глазу тоже была белая повязка. Кто-то негромко переговаривался между собой, кто-то играл в карты, а одноглазый, увидев, как Мотя пошевельнулся, вскочил на ноги и заорал:
– Сестра, сестра! Пацаненок очнулся!
Матвей понял, что он в больнице, а вовсе не на том свете, и сильно удивился, что деда нет рядом. Он хотел спросить у циклопа, почему нет деда Ивана, но даже попытка открыть рот причинила ему нестерпимую боль, а вместо вопроса выдавилось мычание.
Одноглазый, похоже, был сердобольным человеком, он подошел к Моте, присел на корточки и попросил:
– Ты пока ничего не делай, не крути головой и не разговаривай – сестра придет, поможет. Если понял меня, просто закрой глаза.
Матвейка устало прикрыл глаза и лежал так, пока не почувствовал, что ему пытаются просунуть под задницу какой-то неудобный холодный предмет. Мотя запаниковал и хотел сопротивляться, потому что в принципе не желал, чтобы кто-то трогал его интимные места. Он хотел встать, закричать, выругаться, но силы покинули его, отправив тело в нокаут. Матвейка даже не успел посмотреть, как выглядит медсестра, пришедшая с уткой.
В следующий раз он пробудился, когда за окном было темно. Наверное, его соратники по несчастью уже видели седьмые сны: кто-то мощно храпел с переливами и трелями, кто-то вздыхал, а одноглазый метался по кровати, периодически извергая бранные слова и приговаривая: «Посмотрим, посмотрим…» Моте стало смешно от этого. Он представил себе циклопа, который больше всего в жизни хотел на что-то посмотреть, для этого он вращал своим единственным глазом во все стороны и, конечно, не видел основных событий вокруг себя. Матвейка провалялся почти час, не смыкая глаз. Ему было очень интересно, как он выглядит. Неужели он такой же белый и обмотанный бинтами, как его новые дружки? Вот бы взглянуть на себя в зеркало! Ему стало весело, потому что все новое и непонятное открывало другой мир, отличный от того, в котором прошло его детство. Мотя раздумывал, хотел бы он остаться жить здесь, в белой комнате, с белыми взрослыми людьми, разговаривать с ними на их языке, играть в карты, звать приказным голосом медсестру… Это представление выглядело очень заманчивым, если бы не одно «но»: он не мог бегать. Движение для Матвея было символом жизни, его прыть и энергия пока разбивались о неповоротливость израненного тела и превращались в потерю сознания.
Матвейка постарался пошевелить пальцами и с восторгом почувствовал, что у него получается. Другая рука тоже повиновалась, хотя ей было больно и неприятно. Ноги тоже слушались, хотя сгибались плохо – мешали бинты. И еще боль – все тело при малейшем движении реагировало страшной болью, но ее Мотя боялся не так уж сильно. Приученный к тумакам и розгам, он философски относился к неприятным ощущениям, которые для простых людей были невыносимы. Матвейка сделал усилие и с трудом перевернулся на правый бок. Он хотел встать, чтобы самому дойти до туалета, он не мог больше позволить медсестре обращаться с собой как с младенцем. Мотя спустил одну ногу с кровати, ожидая почувствовать пол, но, вероятно, кровать была предназначена для взрослого человека, потому нога не дотянулась до опоры, и Матвейка потерял равновесие. Порыв к независимости закончился плачевно – он упал рядом с кроватью и снова потерял сознание.
Он не помнил, сколько времени провел под кроватью, но когда очнулся, на улице снова сияло солнце и рядом с ним на больничной табуретке сидел дед Иван.
Он стал очень худым и старым, даже как будто уменьшился ростом. Руки казались не такими огромными, как раньше, спина согнулась и тоже уменьшилась… Только глаза – дедовы огромные глаза, утопленные глубоко, как два прозрачных голубых озера, остались прежними. Он сидел, сцепив руки в замок между коленей, неподвижно и устало, как будто его силы закончились.
«Дед! – хотелось выкрикнуть Матвею, – как хорошо, что ты пришел! Помоги мне! Забери меня домой!»
Но вместо этого из него выполз мерзкий протяжный стон. Он не мог даже рта открыть, потому что на сломанной челюсти стояли металлические скобы, еще и гипсовая повязка фиксировала кость.
– Молчи, сынок. Тебе нельзя. – Иван казался невероятно спокойным, понурым и каким-то безвольным. Матвей не привык видеть деда таким подавленным и слабым. Он снова попытался сказать, но не смог. Дед начал сам:
– У тебя все будет хорошо, Матвейка. Выйдешь из больницы, учись. Уезжай в город. Зойка тебе не подмога, только на себя рассчитывай. Вырастешь, сестре помоги.
Матвейка слушал и плохо понимал, почему дед Иван говорит так, будто прощается с ним. Ему стало страшно так, как никогда в жизни не было, он почувствовал, что на загипсованное лицо стекают слезы, но по-настоящему заплакать было невозможно – мимика блокировалась какими-то скобками, бинтами и болью. Матвей, пересилив боль, протянул руку к деду и крепко, как мог, сжал его кисть пальцами. Глаза Моти почти ничего не видели, потому что слезы переполняли их и сливались на белые обмотки, подушки и простыни. У него в голове прыгала тысяча вопросов, но он не мог их задать, только жалко мычал сквозь повязки и все крепче сжимал руку Ивана.
Тот продолжал говорить:
– Не знаю, кем ты станешь, но одно запомни: всегда отвечай за людей, которых защитить некому. Как только появится возможность, уходи от Зойки. Не мать она, просто родила, но не защитила, не обогрела. Хотя, если плохо ей будет, тоже помоги. И сестру поддерживай. Меня навряд ли еще к тебе отпустят, поэтому я тебе наказы даю. А если еще встретимся когда-нибудь, поговорим как следует… – Он примолк на несколько секунд.
Из-за двери послышался шепот:
– Иван Алексеевич, вас просят на выход!
Дед встал во весь рост. Несмотря на то что он съежился и поник, все равно остался огромным и несгибаемым мужиком, большим человеком. Мотя с обожанием и горечью смотрел на него и не понимал, отчего его самый близкий, самый родной и любимый дед Иван только что попрощался, будто навеки.
Иван перекрестил Мотю трижды, поцеловал в лоб и добавил:
– Будь настоящим мужиком, я у врача спросил, склеят тебя, будешь, как новенький.
Дед грустно подмигнул и погладил Мотю по щеке.
– Давай, пацан! Не подводи деда.
Матвею страшно хотелось крикнуть: «Не уходи, побудь еще хоть минутку», но Иван решительно вышел из палаты и даже не оглянулся. Матвейка не мог сдержать слезы, хотя старался изо всех сил. Они, проклятые, сами по себе катились из глаз, доставляя массу неприятностей – бинты промокли, кожа под ними щипала, в ушах стояла и хлюпала теплая соленая вода.