До сих пор декабрь был мягким, но сейчас, похоже, начинается метель: дует сильный ветер, в воздухе висит тревожное ожидание. Алекс все равно садится на велосипед: холод всегда был ему по душе – благодаря наследию русской матери, ну, или так ему хочется верить. Njanja связала шарф из хорошей довоенной шерсти, которым Алекс плотно обматывает шею, на голове у него – старая меховая шапка отца, проверенная русскими морозами. Осталось только купить приличную зимнюю обувь. Форменные сапоги держат тепло, но Алекс предпочитает не надевать их, если есть такая возможность, – уж лучше промочить ноги и замерзнуть. Велосипед новый, или, по крайней мере, новый для Алекса: он купил его у Ганса, который не переставал жаловаться на его, велосипеда, странности.
Алекс тогда рассмеялся:
– Что значит «плохо везет»? Это же не какой-нибудь строптивый скакун, а обычный велосипед.
Однако Ганс настаивал на том, что у этого велосипеда есть свой характер, причем весьма капризный характер, и Алекс, который тоже умеет упорствовать, ответил:
– Если не веришь, то продай велосипед мне, и я докажу тебе обратное.
На самом деле для обоих сделка оказалась довольно выгодной: добавив к своим накоплениям несколько рейхсмарок Алекса, Ганс смог купить у сокурсника старый велосипед, да и Алекс поначалу тоже был доволен.
Но теперь, проездив на этом велосипеде некоторое время, он вынужден признать, что Ганс, возможно, был прав. Чем ближе он подъезжает к дому Ангелики, тем тяжелее становится крутить педали – по крайней мере, так кажется в последние дни. Ангелика уехала встречать Рождество с семьей. С мужем. Так они условились с самого начала, и все же… теперь почему-то больно. Кроме того, Ангелика собралась в спешке, причем утром, когда Алекс находился в университете, и он не может отделаться от ощущения, что к этому причастна Элизабет. Однажды, вернувшись с семинара, он увидел, как Ангелика, бледная и маленькая, выбегает из дома его родителей. Конечно, Алекс бросился за возлюбленной, но та не захотела с ним говорить, и за ужином Элизабет выглядела суровее обычного.
«Она хочет как лучше, потому что заботится о тебе», – любит повторять отец. Забота Элизабет – оправдание всему. Забота позволяет Элизабет отвергать все, что не соответствует ее идеалам, все, что делает Алекса счастливым. Забота – инструмент, с помощью которого Элизабет диктует условия даже в тех краях, куда не дотягивается сам фюрер. Ее братья – большие шишки в партии. Если бы не отец, думает Алекс, если бы не отец и Njanja, то они с Ангели сбежали бы в Россию – необязательно жениться, лишь бы быть вместе, – он стал бы художником или бродягой… Его останавливают отец и Njanja – последние люди, с кем он делит память о своей настоящей матери. И возможно, немного останавливает вермахт: дезертирство карается смертью.
Ангелика так и не рассказала о том, что произошло в доме Шморелей, на все вопросы качала головой и говорила, что они с Элизабет просто болтали, и его, Алекса, не должны интересовать пустые женские разговоры. А потом она уехала к мужу, не дождавшись Алекса, не поцеловав его на прощание. Было оговорено, что она вернется после праздников и останется в Мюнхене по меньшей мере до Пасхи – чтобы продолжить обучение, конечно. Все давно решено, господин директор даже объявил об этом в циркуляре своим ученикам. И Алекс твердо верит, что Ангелика вернется, в наше время во многое надо верить, просто верить. Теперь в войну вступила Америка – не совсем на стороне русских, но против Германии, в американцев тоже надо верить. Только велосипед, велосипед больше ни во что не верит, объезжает каждый газетный киоск и с трудом двигается, когда Алекс в очередной раз хочет проехать мимо дома Ангелики. Алекс сопротивляется изо всех сил, крутит и крутит педали, крутит и крутит, даже насвистывает по ветру русские песни. Вот он проезжает мимо нужного дома, и крутить педали сразу становится легче. Держись, Aljosha, Ее Светлость скоро вернется! Держись, Россия-матушка, никому тебя не одолеть!
Несмотря на надвигающийся холод, дорога не скользкая, просто мокрая. В любом случае сегодня Мюнхен выглядит совсем не празднично: в окнах вместо рождественских свечей – свастики, в глазах детей вместо радостного блеска – слезы и уныние, домохозяйки мечутся от одного пустого прилавка к другому: надо же купить хоть что-то, что сделает этот вечер святым. Элизабет снова купит маленькую елочку и украсит ее блестящими игрушками. Брат и сестра Алекса – католики, у них свое Рождество. Алекс будет стоять рядом с ними и чувствовать себя чужим на этом празднике, зная, что его собственное, настоящее, Рождество еще впереди. Тогда Njanja приготовит праздничный ужин из тех продуктов, которые ей удастся найти, и вечером они пойдут на православную вечернюю службу, только отец, Njanja и он. Церковь будет украшена белыми цветами, и старинные священные песни, запрещенные в нынешней России, будут звучать здесь по-прежнему, а по дороге домой они будут говорить о Наталье. Таким будет Рождество Шурика.
Что же ему делать на сегодняшнем празднестве в казарме, где все сводится к выпивке и танцам? Посещать его необязательно, поэтому он лучше пойдет к Гансу, который тоже не хочет никуда идти.
– Большинство солдат не имеют ни малейшего представления об Иисусе Христе, – говорит Ганс, – а если и имеют… что ж, тем хуже.
Алекс заметил, что в последнее время Ганс все чаще заговаривает об Иисусе. Возможно, это из-за частых бесед со старым теологом, с которым он недавно подружился. У старика такая большая библиотека, что Ганс просматривал книги несколько недель, а потом с энтузиазмом рассказывал, что «там столько запрещенки!». А может, дело в многочисленных письмах, которые Ганс получает от матери, письмах, пронизанных псалмами и библейскими изречениями. Что ни говори, а ни один сын не останется равнодушен к письмам настоящей матери.
Но вообще трудно сказать, находит ли Ганс в религии такое же утешение, как его мать. Во всяком случае, Алексу самому становится все труднее и труднее. Он начинает насвистывать русские песни громче прежнего, прохожие оборачиваются ему вслед и, должно быть, думают: «Какой забавный парень! Наверное, у него есть повод для радости».
«Совсем наоборот, потому я и свищу, потому я и должен свистеть!»
Ганс встречает Алекса с чашкой чая в руке. Не так давно он обзавелся собственным самоваром, поменьше, чем у Шморелей, но почти таким же хорошим. Впервые они с Алексом затопили его незадолго до своего путешествия на лодке, отношения Ганса с Трауте уже рушились – ах эта мимолетная любовь! – бесконечная война, вермахт окружил Ленинград. Ганс и Алекс сидели на ковре и молча пили русский чай. И как будто чего-то ждали.
Сегодня они тоже почти не говорят, Ганс наливает Алексу чашку чая, от тепла которого у того приятно покалывает губы. На обеденном столе горит свеча. Ставни уже закрыты, и эта свеча – единственный источник света в комнате, она светит мягко, успокаивающе, как костер, пусть даже совсем маленький. Они садятся, Алекс набивает трубку, Ганс тоже закуривает.
– Ты был прав насчет велосипеда, – говорит Алекс, – он действительно капризный.
– Ну не знаю, – говорит Ганс, задумчиво потирая подбородок, – мне кажется, что сейчас все вокруг капризные.
После этих слов они долго молчат. В углу лежит не до конца закрытый чемодан, из которого торчит яркая упаковочная бумага, а рядом стоят лыжные ботинки. Каждый год на рождественские каникулы Ганс вместе с братом, сестрами и друзьями снимает небольшой лыжный домик, это уже почти традиция. Он спросил Алекса, хочет ли тот присоединиться, но Алекс колебался не дольше мгновения. А вдруг Ангели передумает и вернется в Мюнхен, к нему?
– Когда уезжаешь в Ульм? – спрашивает Алекс.
– Завтра, – говорит Ганс. – Люблю проводить Рождество дома. Однажды у меня не получилось приехать. Хуже праздника у меня не было.
– Фронт?
– Тюрьма, – отвечает Ганс и быстро добавляет: – Подрывная деятельность, контрабанда валюты и… подобные вещи. – Он молча докуривает сигарету и тут же закуривает следующую. – Не возражаешь, если я почитаю о Рождестве из Евангелия? – вдруг спрашивает он.
Алекс качает головой.
Ганс достает из ящика стола Библию – несколько потрепанную, но все равно красивую, бегло пролистывает и начинает читать вслух. «До чего странно, – думает Алекс, – этот же голос читал мне работы Гитлера в лесу, однако сейчас он звучит совсем иначе».
– Не бойтесь, – читает Ганс, и Алекс замечает, что впервые после путешествия на лодке видит своего друга по-настоящему счастливым. Спокойным, задумчивым, но все же счастливым: древние слова вырываются из уст Ганса так, словно никто не произносил их прежде, и в ясном голосе звучат вибрации, проникающие в самое сердце. И Алекс просто слушает, откинувшись назад, почти лежа в глубоком кресле. Торжественно мерцает свеча. Дано нам немного. Алекс видит Ангелику и свою мать, одно лицо, любовь и смерть, они вне его власти. Но война, а как же война? – Не бойтесь! Родился ваш Спаситель!
Закончив, Ганс оставляет Библию открытой и некоторое время скользит пальцами по страницам, прослеживая слова. Потом говорит:
– Знаешь, теперь я, кажется, понял. В этом году я впервые понимаю смысл Рождества и впервые могу отпраздновать его от всего сердца.
Снаружи ветер стучит по ставням и черепице, но внутри стоит полнейшая тишина. Друзья смотрят друг на друга.
Резня славянского и еврейского населения в Польше, в Киеве, в Крыму, голод в Ленинграде, в Москве, об этом не пишут в газетах, но все всё знают. Взгляд Ганса говорит то, о чем думает Алекс, – в этом особенность их молчания, которое выражает невыразимое: война на их совести тоже.
– Знаешь, – без перехода говорит Ганс громким веселым голосом, словно продолжая беседу, – в новом году я бы хотел организовывать… собрания, знаешь, что-то вроде литературного кружка, но не только литературного. Будем встречаться каждую неделю и говорить о теологии, философии, искусстве. О свободе. Так я себе представляю эти встречи. Быть может, даже удастся привлечь кого-нибудь из профессоров, попросить почитать лекции. Думаю, это стало бы началом.
– Началом, – повторяет Алекс, улыбается и отпивает чай.