Система экономических противоречий, или Философия нищеты. Том 1 - читать онлайн

Прудон как предтеча, или Формула общественного счастья

А. А. Антонов-Овсеенко

Комментарий к 1-му тому русскоязычного перевода сочинения Пьера-Жозефа Прудона «Система экономических противоречий, или Философия нищеты»

Настоящий русскоязычный перевод «Философии нищеты» состоялся впервые после того, как в 1846 г. она была издана в Париже на родном для Прудона французском языке. С тех пор работа получила самое широкое хождение в мире: неизвестным ее содержание оставалось лишь в русскоязычном пространстве.

Но кто такой Прудон, и почему мы должны сегодня вчитываться в написанное им почти двести лет назад? Пьер-Жозеф Прудон, как об этом известно из биографии, прославился работами о собственности, формулированием теорий разделения труда, народонаселения и синтетической (социальной) стоимости, концепции натурального обмена, реализованной в получившем широкую известность Народном банке. Он также обрел популярность как публицист и издатель, считается, среди прочего, одним из основателей идеологии анархизма. Но, разумеется, одного перечисления заслуг и выдвинутых идей будет недостаточно для того, чтобы все-таки понять, для чего погружаться в чтение того, что было актуально две сотни лет назад. Однако в том-то и дело, что написанное Прудоном тогда и в особенности последовавшая со всех сторон реакция на его труды оказали прямое, неопосредованное воздействие на то, что происходит теперь. Можно сколько угодно ругать мировоззрение Прудона, присущий ему специфический стиль изложения, – как этим, например, занимались в течение длительного времени Карл Маркс и Фридрих Энгельс, – но отказать ему в остающейся по сей день актуальности невозможно.

Первый шаг к наработке своего авторитета как экономиста и философа Прудон сделал в вышедшем в 1840 г. произведении «Что такое собственность?», когда ввел в широкий политический оборот определение собственности как кражи[1]. «Этот неожиданный выпад произвел на французов ошеломляющее впечатление, – напишет в 1848 г. по просьбе Маркса в статье «Прудон» для Neue Rheinische Zeitung Фридрих Энгельс. – Правительство Луи-Филиппа, суровый Гизо, которому чуждо было чувство юмора, оказалось достаточно ограниченным, чтобы посадить Прудона на скамью подсудимых. Но напрасно. Можно было рассчитывать, что за такой пикантный парадокс он получит оправдание от любого французского суда. Правительство осрамилось, и Прудон стал знаменитым человеком»[2].

Уже тогда неординарностью взглядов и специфическим стилем изложения Прудон заставил содрогнуться не только правительство и праздно интересующуюся публику, но и ученый свет. Обращаясь в упомянутой брошюре к вопросу о собственности, он поначалу отвлекает читателя, задаваясь рассуждением на постороннюю тему – о рабстве, рассчитывая на поддержку тезиса о том, что «отымать[3] у человека его мысль, его волю, его личность, значит распоряжаться над его жизнью и смертью: обращать человека в рабство, значит убивать его»[4]. Но «почему же мне не ответить и на другой вопрос: Что такое собственность? точно так же: Собственность – воровство», – продолжает свою мысль о рабстве Прудон, как бы вынуждая читателя во втором случае, как и в первом, присоединиться к своему мнению. Тем не менее далеко не все автоматически, как на это рассчитывал Прудон, согласились тогда (равно как не соглашаются и теперь) с этим определением собственности. Во-первых, против подобной трактовки понятия собственности категорически возразили члены Безансонской академии – чьим стипендиатом числился и на чьи средства Прудон, как оказалось, не только издал нашумевшую брошюру, но даже осмелился посвятить ее Академии. Во втором издании брошюры Прудон опубликовал это возражение, которое содержит сообщение об удовлетворении следующих требований одного из академиков: «1) Чтобы Академия самым формальным образом отвергла и отказалась от произведения стипендиата имени Сюар [каковым и являлся Прудон. – А.А.А-О.], так как оно было обнародовано без согласия Академии и приписывает ей взгляды, совершенно противоположные взглядам каждого из ее членов. / 2) Внушить стипендиату, на случай если книга эта выйдет вторым изданием, опустить посвящение. / 3) Поместить постановление Академии на этот счет в ее печатных протоколах»[5]. Прудона этот гнев академиков лишь подзадорил, и во втором издании брошюры он сопроводил это их протокольное заявление язвительными замечаниями, вроде характеристики самого протокола как «крикливого» и просьбы к читателям «не судить об уме моих соотечественников по нашей Академии»[6].

«Правительство Луи-Филиппа, суровый Гизо, которому чуждо было чувство юмора, оказалось достаточно ограниченным, чтобы посадить Прудона на скамью подсудимых… Правительство осрамилось, и Прудон стал знаменитым человеком».

Фридрих Энгельс (1820—1895 гг.) – для Neue Rheinische Zeitung, 1848 г.

Даже экономист Жером-Адольф Бланки́, к мнению которого Прудон апеллирует и чье письмо в свой адрес в качестве ответа на отповедь Академии он также публикует в предисловии ко второму изданию, попросил Прудона не смешивать его имя с таким категорическим суждением по поводу собственности. При этом Бланки́ нам важен здесь настолько, насколько довольно часто Прудон обращается к нему и в «Философии нищеты», но еще и потому, что работа Прудона «Что такое собственность?» состоит из двух частей, названных им «мемуарами», и второй мемуар посвящен собственно Бланки́ и назван: «Письмо к Бланки́ о собственности» (первый мемуар работы называется «Исследование принципа права и правительства»). «Спешу выразить Вам свою благодарность за любезно пересланный мне второй мемуар Ваш о собственности, – пишет в ответном письме к Прудону Бланки́. – Я прочел его со всем интересом, естественно внушенным мне знакомством с первым мемуаром. Я очень рад, что Вы изменили несколько резкость изложения, которая придавала этому столь важному произведению аллюры и вид памфлета; ведь Вы, милостивый государь, вызвали во мне серьезные опасения, и понадобилось не более, не менее, как Ваш талант, чтобы успокоить меня относительно ваших намерений. Человек не расходует столько действительных знаний, чтобы зажечь пожар в своей стране. Этот колючий тезис: «Собственность есть воровство» в состоянии был бы оттолкнуть от Вашей книги даже серьезные умы, которые не судят по ярлычку, если бы Вы настаивали на нем в его дикой примитивности. Вы смягчили форму, но не изменили своей доктрине; и хотя Вы сделали мне честь и выставили меня соучастником Вашего грозного пророчества, я не могу принять этой солидарности, которая бесспорно почетна для моего таланта, но компрометирует меня во всем остальном»[7].

Как ничто другое, кажется, в этом абзаце из обращения Бланки́ к Прудону характеризует и труды, и саму личность этого человека: Прудон был настолько провокационен по форме и смелым по содержанию для своего времени, насколько остается таким же в восприятии современников. Многие как тогда, так и в нынешние времена согласятся с Бланки́ в том, что «у нас слишком часто злоупотребляют всякого рода собственностью [речь о Франции первой половины XIX в., но не относится ли то же самое по-прежнему и к любой другой стране в первой половине XXI в.? – А.А. А-О.]. Но из злоупотреблений я не заключаю о необходимости (ее) полной отмены – героическое средство, очень подобное смерти, которая тоже избавляет от всех болезней. Я пойду еще дальше: скажу Вам, что злоупотребления собственностью кажутся мне самыми недостойными злоупотреблениями; но, повторяю, можно найти средства против них, не прибегая к нарушению, а тем паче к уничтожению собственности. Если наши законы плохо регулируют пользование собственностью, то можно ведь их переделать. Наше гражданское уложение не Коран; мы не преминули доказать это. Итак, измените законы, но избегайте анафем»[8].

Злоупотребления собственностью кажутся самыми недостойными злоупотреблениями; но можно найти средства против них, не прибегая к уничтожению собственности. Если законы плохо регулируют пользование собственностью, то можно их переделать

Несмотря на очевидно скандальный – исходя из приведенного выше, характер авторитета, которым начал пользовался Прудон после выхода сочинения «Что такое собственность?», и даже невзирая на то, что само определение собственности как воровства он позаимствовал у одного из деятелей Великой французской революции Жака-Пьера Бриссó[9], широким распространением этого определения человечество обязано именно Прудону. Кроме того, представляется несомненным, что это определение заставило тогда и заставляет по сей день задуматься и серьезных экономистов и философов, и всех, кто так или иначе сознательно участвует в созидании мира, над вопросом о том, что такое, в самом деле, собственность – откуда она берется, и насколько справедливо, что то или это принадлежит тому или этому, а не наоборот. Жгучести вопросу придает и тот факт, что со времен Прудона введенное им в оборот определение собственности никто из экономистов так и не отважился всерьез оспорить; все они, относившие ли себя к сторонникам рыночных отношений, или плановой экономики, с самого начала и по сей день просто делают вид, что подобного определения – о собственности как краже не существует, или что оно не соответствует действительности.

Со времен Прудона введенное им в оборот определение собственности никто из экономистов так и не отваживался оспорить; все они, относившие ли себя к сторонникам рыночных отношений, или плановой экономики, с самого начала и по сей день просто делают вид, что подобного определения не существует

Экономист Жером-Адольф Бланки (1798—1854 гг.) попросил Прудона не смешивать его имя с категорическим суждением о том, что собственность – это кража.

Включая, между прочим, Маркса и Энгельса, которые, фактически одобряя и разделяя такую позицию в отношении собственности, озаботились, тем не менее, подготовкой расширенных возражений Прудону – правда, не поводу его труда о собственности, а именно по поводу «Философии нищеты», которую мы здесь и имеем честь представлять. И это чрезвычайно веская причина для того, чтобы пристально изучить написанное Прудоном почти двести лет назад: дело в том, что именно Прудон в своей «Философии нищеты» напрямую спровоцировал то, что в скором времени после ее издания напишут в своем знаменитом «Манифесте коммунистической партии» Маркс и Энгельс о бродящем по Европе призраке коммунизма; «Философии нищеты» Маркс обязан и своим «Капиталом». Далее мы это продемонстрируем на примерах, а пока подтвердить сказанное поможет нижеследующая цитата из предисловия Энгельса к произведению Маркса под названием «Нищета философии. Ответ на “Философию нищеты г. Прудона”»: «Настоящее произведение было написано зимою 1846–1848 гг., когда Маркс окончательно выработал основные принципы своих новых исторических и экономических воззрений. Незадолго до того появившаяся «Système des Contradictions économiques ou Philosophie de la misère» Прудона дала ему повод развить эти основные принципы и противопоставить их взглядам человека, которому предстояло занять с этого времени самое видное место среди французских социалистов той эпохи. С того времени, когда оба они в Париже часто проводили целые ночи в спорах по экономическим вопросам, пути их расходились все больше и больше»[10]. И как бы ни старался Энгельс обратить внимание читателя на расхождения во взглядах Прудона и Маркса, которые в дальнейшем он охарактеризовал как «пропасть», очевидно одно: Прудон, как это ясно из слов Энгельса, оказал непосредственное воздействие на формирование теории Маркса.

Теоретические выкладки Прудона оказали также мощное воздействие и на формирование государственных идеологий и практик последующих эпох. Достаточно упомянуть, что в Конституции СССР от 1936 г., а затем и в ее редакции от 1977 г. был с почетом зафиксирован главный принцип социализма, который хотя и так же, как в случае с Бриссó, был сформулирован ранее Сен-Симоном, но широкое распространение получил именно с подачи Прудона: «От каждого – по способностям, каждому – по труду». Другое дело, что принципу этому так и не суждено было до конца осуществиться на практике: о причинах этого и о том, как именно Прудон сформулировал его в своей «Философии нищеты», мы также в подробностях расскажем далее.

В Конституции СССР от 1936 г., а затем и в редакции 1977 г. был с почетом зафиксирован главный принцип социализма, который хотя и так же, как в случае с Бриссó, был сформулирован ранее Сен-Симоном, но широкое распространение получил именно с подачи Прудона: «От каждого – по способностям, каждому – по труду»

Кроме того, мы исходили из необходимости исправить историческую несправедливость, отмеченную в начале нашего комментария и допущенную в отношении трудов Прудона в русскоязычном пространстве: от момента, когда «Философия нищеты» впервые увидела свет в 1846 г. прошло около 180 лет, и все это время труд Прудона оставался не переведенным на русский язык. Теперь же мы с гордостью объявляем, что эта несправедливость исправлена.

Однако в чем именно заключалась эта несправедливость, – спросите вы, – только ли в том, что труд Прудона так долго не переводили на русский? Мало ли заслуживающих уважения произведений прошлого не переведены до сих пор… Нет, не в этом заключалась несправедливость, точнее, не только в этом. А в том, что упомянутая рецензия Маркса на этот труд под названием «Нищета философии, или Ответ на книгу г. Прудона» не только была с давних пор переведена и неоднократно издавалась на русском – в отличие от труда, по поводу которого была написана, – но и в том, что критикой его содержания были заняты целые поколения русскоязычных «исследователей», которых ничуть не смущал тот факт, что их знакомство с «Философией нищеты» происходило исключительно со слов Маркса, опосредованно, путем простого переложения того, что с самого начала говорили о Прудоне Маркс и Энгельс, а затем и их видные последователи, в частности Ленин. «Еще Маркс, разоблачая “социализм” Прудона, доказал своей сокрушительной критикой прудонистских идей, что в теоретическом отношении Прудон не возвышался над уровнем буржуазного горизонта. Подобно буржуазным экономистам и идеологам, Прудон принимал товарное производство и обмен товаров за вечные и неизменные основы общества… Критикуя частную собственность как “кражу”, Прудон относил эту критику лишь к капиталистической крупной собственности… всячески отстаивал… мелкую частную собственность, воспевая ее как основу экономического прогресса», – напишет в 1955 г. известный советский историк Н.Е. Застенкер и продолжит цитатой из Ленина: «Не уничтожить капитализм и его основу – товарное производство, а очистить эту основу от злоупотреблений, от наростов и т. п.; не уничтожить обмен и меновую стоимость, а, наоборот, “конституировать” ее, сделать ее всеобщей, абсолютной, “справедливой”, лишенной колебаний, кризисов, злоупотреблений, – вот идея Прудона»[11], которая несмотря на налет утопичности не может не показаться привлекательной человеку в здравом рассудке – в противовес откровенно пугающему требованию Ленина «уничтожить товарное производство».

Исключительность происшедшего с «Философией нищеты» Прудона заключается также и в том, что рецензия Маркса на труд Прудона была написана – вы не поверите! – по просьбе самого Прудона, который до ее публикации находился с Марксом по крайней мере в приятельских отношениях, но именно после ее пуб- ликации эти отношения разладились. Это подтверждает Энгельс в своем предисловии к ответу Маркса на труд Прудона, цитату из которого мы выше привели. В этом предисловии Энгельс в развитие своей мысли о расхождениях во взглядах Маркса и Прудона также отмечает: «Сочинение Прудона доказало, что теперь уже между ними лежит непроходимая пропасть, игнорировать которую тогда стало невозможно, и Маркс в этом своем ответе констатировал окончательный разрыв»[12].

Первым определение собственности как воровства дал деятель Великой французской революции Жак-Пьер Бриссо. Но широким хождением этого определения человечество обязано именно Прудону.

Подпись под гравюрой: Ж.-П. Бриссо. Род. 14 января 1754 г., депутат Департамента Парижа, 3-й год Свободы.

Такую динамику своих отношений с Прудоном – от дружеских к их полному разрыву после публикации ответа на «Философию нищеты» – подтверждает в 1865 г. и Маркс в своем письме редактору берлинского Social-Demokrat И.Б. Швейцеру, составленному по случаю смерти Прудона, в котором Маркс, в частности, сообщает: «Во время моего пребывания в Париже в 1844 г. у меня завязались личные отношения с Прудоном. Я потому упоминаю здесь об этом, что и на мне до известной степени лежит доля вины в его “sophistication”, как называют англичане фальсификацию товаров. Во время долгих споров, часто продолжавшихся всю ночь до утра, я заразил его, к большому вреду для него, гегельянством, которого он, однако, при незнании немецкого языка не мог как следует изучить. То, что я начал, продолжал после моей высылки из Парижа г-н Карл Грюн. В качестве преподавателя немецкой философии он имел передо мною еще то преимущество, что сам ничего в ней не понимал. / Незадолго до появления своего второго крупного произведения – “Философия нищеты и т. д.” – Прудон сам известил меня о нем в очень подробном письме, в котором, между прочим, имеются следующие слова: “J’attends votre férule critique” (Жду вашей строгой критики). Действительно, эта критика вскоре обрушилась на него (в моей книге “Нищета философии и т. д.”, Париж, 1847) в такой форме, что навсегда положила конец нашей дружбе»[13].

Теперь же мы гордимся тем, что имеем возможность, после вложенных усилий, предоставить судить о том, насколько Маркс был прав или не прав в своей оценке труда Прудона, самому читателю – а не только Марксу. При том, что автор перевода оставляет такое же, как у Маркса, право критики Прудона как за любым из читателей, так и за самим собой – и в том, что касается смыслов сказанного, а также стиля и особенностей лексики. И если говорить о специфике языка Прудона (далее мы к этой теме еще вернемся), то даже Маркс посчитал необходимым отметить его неоспоримые достоинства, хотя и сделал это не в отношении «Философии нищеты», а по адресу предшествующего сочинения о собственности. «В этом произведении Прудона, – комментирует Маркс работу «Что такое собственность?», – преобладает еще сильная мускулатура стиля. И стиль этот я считаю главным его достоинством. Видно, что даже там, где Прудон только воспроизводит старое, для него это самостоятельное открытие; то, что он говорит, для него самого было ново и расценивается им как новое. Вызывающая дерзость, с которой он посягает на “святая святых” политической экономии, остроумные парадоксы, с помощью которых он высмеивает пошлый буржуазный рассудок, уничтожающая критика, едкая ирония, проглядывающее тут и там глубокое и искреннее чувство возмущения мерзостью существующего, революционная убежденность – всеми этими качествами книга “Что такое собственность?” электризовала читателей и при первом своем появлении на свет произвела сильное впечатление»[14]. При этом упомянутая Марксом «мускулатура стиля», присущая сочинению о собственности, в значительной степени сохранилась и в «Философии нищеты» (мы это покажем в дальнейшем): странно, что Маркс этого не заметил. Сам ответ Маркса на «Философию нищеты» Прудона был опубликован впервые в 1847 г. – в грозовой атмосфере предстоявшей революции 1848 г., и с тех пор бережно переопубликовывался социалистами разных стран с настойчивостью, заслуживающей лучшего применения. Поэтому нам нет нужды пересказывать здесь его содержание – так же, как ранее не было необходимости пересказывать содержание работы «Что такое собственность?». Достаточно сказать, что объемная критика Марксом Прудона в этом ответе была уничтожающей и даже уничижающей, как, впрочем, это было принято в то время и во все времена, предшествовавшие социальным потрясениям в Европе и в России начала ХХ в. (см. хотя бы на стилистику В.И. Ленина по адресу противников, которых он сам себе выбирал): две главы с восемью параграфами посвятил Маркс поэтапному, как ему представляется, разгрому положений Прудона. «К несчастью г-на Прудона его странным образом не понимают в Европе. Во Франции за ним признают право быть плохим экономистом, потому что там он слывет за хорошего немецкого философа. В Германии за ним, напротив, признается право быть плохим философом, потому что там он слывет за одного из сильнейших французских экономистов. Принадлежа одновременно к числу и немцев и экономистов, мы намерены протестовать против этой двойной ошибки»[15], – начинает с откровенных издевок в адрес Прудона это свое произведение Маркс (не отказывая и себе самому в использовании «мускулатуры стиля»), а оканчивает цитатой откровенно угрожающего характера из Жорж Санд: «Битва или смерть; кровавая борьба или небытие. Такова неумолимая постановка вопроса»[16].

Прудон стал приблизительно в такое же отношение к Сен-Симону и Фурье, в каком стоял Фейербах к Гегелю. По сравнению с Гегелем Фейербах крайне беден. Однако после Гегеля он сделал эпоху

В Конституции СССР от 1936 г., а затем и в ее редакции от 1977 г. был с почетом зафиксирован главный принцип социализма, который так же, как в случае с определением собственности, широкое распространение получил именно с подачи Прудона: «От каждого – по способностям, каждому – по труду»

Тем не менее главным, что следует отметить в отношении Маркса к Прудону в целом (а не только в отношении его отдельных сочинений), это то значение, которое он придавал роли Прудона в истории европейского социализма. «Его первое произведение “Qu'est-ce que la Propriété?” является безусловно самым лучшим его произведением, – сообщает Маркс в упомянутом письме редактору берлинской газеты Social-Demokrat И.Б. Швейцеру. – Оно составило эпоху если не новизной своего содержания, то хотя бы новой и дерзкой манерой говорить старое. В произведениях известных ему французских социалистов и коммунистов “собственность”, разумеется, не только была подвергнута разносторонней критике, но и утопически “упразднена”. Этой книгой Прудон стал приблизительно в такое же отношение к Сен-Симону и Фурье, в каком стоял Фейербах к Гегелю. По сравнению с Гегелем Фейербах крайне беден. Однако после Гегеля он сделал эпоху, так как выдвинул на первый план некоторые неприятные христианскому сознанию и важные для успехов критики пункты, которые Гегель оставил в мистическом clair-obscur [полумраке]»[17]. Так же и Прудон, согласимся в этом с Марксом, вывел на свет и обострил вопрос о собственности и многое другое из того, что оставили в предшествующем «полумраке» его предшественники.

А теперь перейдем к недостаткам этого сочинения Прудона, обнаруженным как с учетом критики Маркса, так и самостоятельно (для достоинств время и место найдется далее). Так, ранее мы обещали вернуться к вопросу о присущем Прудону специфическом характере изложения – к отмеченной Марксом «мускулатуре стиля». Действительно, в том, что касается «Философии нищеты», с которой мы здесь имеем дело, в этой книге Прудон местами так явно пытается опутать читателя длиннотами синонимических рядов, увлечь его красотами стиля, что подчас у него это превращается в самоцель. Чего стоит один только пример с растянувшейся на две страницы первого тома[18] фразой, в которой Прудон нещадно громит социалиста Луи Блана, перечисляя противоречия его экономических воззрений в сопровождении собственных язвительных комментариев. Прудон начинает эту фразу с противоречия, будто бы заключенного в самом названии книги Луи Блана «Организация труда», а заканчивает облеченным в самый едкий сарказм предложением остановиться «на седьмом (противоречии), потому что иначе мы бы не закончили и на семьдесят седьмом»[19].

Филологу, кроме того, наверняка покажется сомнительным пристрастие Прудона к использованию силлепса – синтаксического оформления семантически неоднородных элементов в виде ряда однородных членов предложения. Некоторые авторы используют этот прием умышленно, с юмором, чтобы повеселить читателя; для демонстрации силлепса существуют даже специальные выражения, вроде имеющего широкое хождение в русском языке про «шел дождь и два студента». Именно такие «дождь» со «студентом» идут у Прудона в ходе его разъяснений тезисов Жан-Жака Руссó о недостатках общественного устройства, когда он говорит, что «Руссо… лишь в общей и безапелляционной манере заявил о том, что социалисты повторяют в деталях и в каждый момент прогресса, – знать, что общественный порядок несовершенен, и что чего-то в нем всегда не хватает»[20].

Прудон сваливает в кучу, перечисляя одно за другим в качестве синонимов, неоднородные понятия, чтобы, может быть, в очередной раз поразить читателя богатством лексики, но на самом деле приводит его в замешательство, – как в случае с объяснением последствий действия монополии, одним из которых, среди прочего, стала, согласно Прудону, «в политическом порядке классификация человечества на семьи, племена, города, нации, государства»[21]: племена и нации здесь составляющие этнические, к политическим же скорее относятся понятия семей, городов и государств.

Таким же образом Прудон смешивает понятия, когда рассматривает в параграфе о налогах происходящее, с точки зрения распределения, «в четырех больших разделениях коллективного труда, добычи, производства, торговли, сельского хозяйства»[22]: здесь Прудон путает отрасли производства, такие как сельское хозяйство, с этапами производства, такими как добыча, и с самим производством.

Сомнительным выглядит использование Прудоном силлепса и там, где он приступает к доказательству отсутствия во вселенной высшего разума, или, как многие его привыкли называть, Бога. «Некоторые упорядоченные сами в себе сущности, такие как кристаллы, растения, планетная система, которые в ощущениях, которые они заставляют нас испытывать, не вызывают у нас, подобно животным, чувство ради чувства, кажутся нам совершенно лишенными сознания»[23], – заявляет Прудон, но, кажется, за исключением того, что кристаллы, растения и планетная система действительно лишены сознания, во всем остальном между ними нет ничего общего, и помещать их в ряду однородных членов предложения, как это делает Прудон, вряд ли целесообразно. За что следует хвалить Прудона в этом случае, так это за утверждение о том, что «оснований располагать разум в центре мира существует не больше, чем предполагать его на кончике спички; и может случиться так, что если разум, сознание, где-то и существует, то только в человеке»[24].

Оснований располагать разум в центре мира существует не больше, чем предполагать его на кончике спички; и может случиться так, что если разум, сознание, где-то и существует, то только в человеке

Однако вскоре Прудон нарушит это хорошее впечатление очередным применением силлепса, когда заявит о своем допущении, «что идея Бога является прообразом и основой принципа власти и произвола, который в нашей задаче – уничтожить или, по крайней мере, подчинить везде, где бы он ни проявлялся – в науке, в работе, в городе»[25].

В рассуждениях Прудона, к сожалению, можно обнаружить и содержательных противоречий не менее, нежели у тех экономистов и политических деятелей, на чьи воззрения он яростно нападает. Так, серьезные подозрения в противоречивости вызывают его рассуждения о товарах с вложенным трудом. «Любой продукт является репрезентативным признаком труда. / Любой товар можно, следовательно, обменять на другой, и повсеместная практика это доказывает, – сообщает Прудон. – Но исключите труд: у вас останутся только более или менее крупные утилиты, которые, не будучи носителями ни какого-либо экономического характера, ни какого-либо человеческого признака, несоизмеримы друг с другом, то есть, логически, не способны к обмену»[26], – продолжает он и тут, кажется, впадает в заблуждение, потому что, как мы знаем, товарный обмен существовал уже в эпоху собирательства, и в нем участвовали исключительно «изделия» самой природы, труд человека в них отсутствовал, за исключением таких трудозатрат, которые требовались на поиск утилитов – товаров, произведенных природой.

В другом месте Прудон в полемике вопрошает: «Почему экономисты не распространяют изо всех сил эту простую и яркую истину: труд каждого человека может обрести только ту стоимость, которую он содержит, и эта стоимость пропорциональна услугам всех других работников; если, как им кажется, работа каждого должна оставить излишек?»[27]. Здесь кажется оспоримым то, что «стоимость пропорциональна услугам всех других работников», – поскольку совсем не обязательно, что все работают с одинаковой, равной отдачей, даже если обязательно, что любая работа оставляет излишек, и что труд человека имеет только ту стоимость, которую он содержит в себе.

«Вызывающая дерзость… остроумные парадоксы… уничтожающая критика… искреннее чувство возмущения мерзостью существующего, революционная убежденность – всеми этими качествами книга “Что такое собственность?” электризовала читателей и при первом своем появлении на свет произвела сильное впечатление».

Карл Маркс (1818—1883 гг.) – для берлинского Social-Demokrat, 1865 г.

Случается, что Прудон допускает и вовсе роковые ошибки, тем более трагические, чем более рьяно он настаивает на истинности этих положений. Так, если в одном месте Прудон поначалу старательно обосновывает положительные эффекты от повсеместного внедрения машинного производства, в другом месте он еще более тщательно доказывает обратное, объявляя технический прогресс виновником бедственного положения пролетариата. «Шарлатаны, которые предлагали эксплуатировать железные дороги, громко шумели о важности локомотива для циркуляции идей… Как будто идеям, чтобы распространяться, нужны паровозы! Но кто же тогда мешает идеям течь из Института на окраины Сент-Антуана и Сен-Марсо, по узким и убогим улочкам Сите и Марэ, повсюду, наконец, где обитает это множество, еще более лишенное идей, чем хлеба? Откуда взялось убеждение, что между парижанином и парижанином, невзирая на омнибусы и местную почту, расстояние сегодня втрое больше, чем в четырнадцатом веке?»[28], – яростно вопрошает Прудон, как будто не желая замечать того очевидного для жителей больших городов в середине XIX в. факта, что именно локомотивы, увеличившие скорость доставки почтовых отправлений – прессы и переписки, в том числе научного характера, – резко увеличили интенсивность обмена информаций и фактически ускорили прогресс. Невзирая на это и явно находящийся под впечатлением лозунгов движения луддитов, восставших против внедрения машин в ткацкое производство в Англии в первой четверти XIX в., Прудон продолжает угрюмо обвинять: «Подрывное влияние машин на социальную экономику и положение трудящихся осуществляется в тысячах способов, которые все взаимосвязаны и одинаково называются: увольнения, сокращение зарплат, перепроизводство, затоваривание, порча продукции, банкротства, выдавливание рабочих из их класса, вырождение вида и, наконец, болезни и смерть»[29].

Таким же, как в случае с применением паровозных локомотивов, ретроградом выглядит Прудон и в своих рассуждениях о предназначении торговой марки (бренда). «Принцип закона, который должен применяться к товарным маркам, – говорит г-н Ренуар, – то, что эти марки не могут и не должны превращаться в гарантии качества», – цитирует Прудон одного из современных ему экономистов и тут же вступает в полемику с ним: «Если принять принцип г-на Ренуара: для чего тогда будут использоваться марки? Что для меня важно прочесть на бутылочной пробке, вместо вина в двенадцать или вина в пятнадцать, «Компания Энофиль», или другое, какое угодно производство? Меня волнует не имя продавца, а качество и справедливая цена товара»[30]. Но история промышленности и торговли показывает, что имя производителя товара, его торговая марка или тождественны высокому качеству, и, следовательно, именно имя продавца играет заглавную роль при покупке товара потребителем – вопреки отношению к этому Прудона; или, если качество товара оставляет желать лучшего, марка производителя служит аргументом для предъявления ему претензий – как фактически этого требует экономист Ренуар.

Приводят в замешательство и нападки Прудона по адресу налога на роскошь, в особенности его аргументация в пользу того, что распространению роскоши нужно всемерно способствовать, в том числе и прежде всего в рабочей среде (!). «Рабочий потеет, лишает себя и ужимает себя, чтобы купить украшение для своей невесты, ожерелье для своей маленькой дочери, часы для своего сына: и вы отнимаете у него это счастье, если он не платит ваш налог, то есть ваш штраф!»[31] – возмущается Прудон, и в этом месте его переживания могут у кого-нибудь вызвать настоящее умиление. Но его последующая досада по поводу излишнего, будто бы, налогообложения представителей состоятельных классов, наверняка вызовет совсем другие чувства: «Мелкий буржуа тратит 600 франков на горничной, прачке, белошвейке, коммивояжерах; и если исходя из экономии, которая всех устраивает, он возьмет прислугу, то налоговик в интересах средств к существованию накажет эту мысль о сбережении!»[32].

В другом месте Прудон атакует, что есть мочи, преимущества рыночных отношений, когда заявляет, что «если Франция в течение двадцати пяти лет не ощущала общего дефицита», то «причина заключается не в свободе торговли, которая очень хорошо умеет, когда она этого хочет, производить полноту пустоты и при наличии изобилия заставить царствовать голод: это связано с улучшением путей сообщения (доставки), которые, сокращая расстояния, вскоре возвращают равновесие в момент, вызванный локальной нехваткой»[33]. Но ведь совершенствование средств транспорта, обеспечившее, в свою очередь, ускорение доставки товаров, возникло именно под воздействием свободных рыночных отношений – в этом Прудон в очередной раз противоречит не столько себе самому, сколько законам развития экономики…

Противоречий подобных тем, которые мы привели выше, обильно вуалируемых стилистическими красотами, у Прудона обнаруживается, к сожалению, более, чем хотелось бы даже его самым рьяным противникам, первым из которых, – по причинам, о которых мы выскажемся далее, был Карл Маркс. Но если говорить о достоинствах, то оценке способностей Прудона предвидеть то, какие формы примет развитие общественных отношений в экономике в будущем, тогда – в середине XIX в., никто, разумеется, не уделял должного внимания, и сейчас для этого настало самое время. Вот пример. В полемике с противниками конкуренции Прудон еще в середине XIX в. фактически обрисовал то, что будет происходить в далеком будущем с экономикой любого стремящегося к достижению коммунистического равноправия государства: «Конкуренция необходима для создания стоимости, то есть для самого принципа распределения и, следовательно, для достижения равенства…Конечно, я стараюсь не отрицать, что труд и заработная плата могут и должны быть гарантированы; у меня даже есть надежда, что эра этой гарантии не далека: но… прикажите, чтобы с 1 января 1847 года работа и заработная плата были гарантированы всем: немедленно громадная остановка заменит кипучую деятельность промышленности; фактическая стоимость быстро упадет ниже номинальной; металлические деньги, невзирая на их изображение и печать, подвергнут испытаниям ассигнации; продавец запросит большее, чтобы поставить меньшее; и мы окажемся в нижнем кругу нищенского ада, в котором конкуренция находится лишь на третьем месте»[34].

«Шарлатаны, которые предлагали эксплуатировать железные дороги, громко шумели о важности локомотива для циркуляции идей… Как будто идеям, чтобы распространяться, нужны паровозы!»

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Прикажите, чтобы работа и заработная плата были гарантированы всем: немедленно громадная остановка заменит кипучую деятельность промышленности; фактическая стоимость быстро упадет ниже номинальной; продавец запросит большее, чтобы поставить меньшее; и мы окажемся в нижнем кругу нищенского ада

Конечно, сторонники экономики распределения (ставим знак равенства с противниками конкуренции) немедленно возразят на это, что никакая «остановка» не постигала промышленность коммунистической империи под названием СССР во все время его существования, более того – в 30-е гг. ХХ в. страна, наоборот, совершила модернизационный рывок. Да, – на это немедленно возразим и мы, – но пресловутый «рывок» был совершен, во-первых, с самым широким привлечением иностранных специалистов, то есть с использованием так называемых буржуазных методов организации производства, и, во-вторых, в атмосфере смертельного страха, спровоцированного массовыми репрессиями, от которых погибали как обычные рабочие и крестьяне, прежде всего зажиточные, так и отечественный инженерный состав, в котором остро нуждалась промышленность. Например, такой типичной «стройкой века», как знаменитый Днепрогэс, сооружавшийся в течение 1927–1932 гг., руководил квинтет американских специалистов во главе с инженером Хью Купером, гидротурбины производства компании General Electric поставлялись также из США, большинство прочего оборудования – из Германии… Значительная часть таких строек совершалась в буквальном смысле с использованием рабского труда заключенных сети концентрационных лагерей, входивших в систему печально известного ГУЛАГа (Главное Управление Лагерей). А такой сравнимый по масштабу с Днепрогэсом объект, как Беломорско-Балтийский канал, был полностью сооружен заключенными БелБалтЛага, погибавшими прямо на месте строительства от истощения и невыносимых условий работы. Громадную часть научных достижений советские ученые и инженеры совершали также, будучи заключенными, в конторах-«шарашках» системы ГУЛАГа. При этом подавляющая часть погибавших на возведении коммунистических «пирамид» советских рабов-заключенных были ни в чем не виновны. То есть экономика СССР полагалась на такую же формулу взаимоотношений в обществе, какая бытовала в Древнем Египте: на самом верху советской пирамиды располагался с комфортом фараон и его ближайшее окружение, в самом низу, под управлением армии чиновников, – громадное количество рабской, или во всяком случае дешевой, практически дармовой рабочей силы.

Что характерно: вне ГУЛАГа советский уклад жизни и организация производства базировались на трех «китах» социалиста Луи Блана, сформулированных почти за сто лет до начала строительства Днепрогэса, Беломорско-Балтийского канала и других строек коммунизма: «Система г-на Блана может быть обобщена в трех пунктах, – вступил в письменную схватку с социалистическим прожектом переустройства мира Прудон, – 1. Создать из власти большую инициативную силу, то есть, говоря по-французски, сделать произвольное всесильным, чтобы реализовать утопию. / 2. Создать и спонсировать за государственный счет народные цеха. / 3. Истребить частную промышленность под давлением конкуренции с национальной (государственной) промышленностью. / И это все»[35]. И нельзя оставить незамеченным то, что первым в спор с социалистическим прожектерством вступил именно Прудон.

Как показала История, экономика СССР, в которой государство гарантировало зарплаты, но оказалось не в состоянии обеспечить соответствующую производительность труда и качество производимой продукции, в конечном итоге обнаружила себя в том самом, упоминаемом Прудоном кругу «нищенского ада», когда средства от продажи нефти, газа и других природных ресурсов были израсходованы на вооружения и гонку в космосе, а отечественная промышленность и сельское хозяйство задохнулись в бесплодных попытках обеспечить потребности населения: повсеместный дефицит провоцировал контрабанду промтоваров, создание системы спецснабжения для узкой прослойки номенклатуры, а недостачу хлеба руководители этой колченогой экономики компенсировали ежегодными закупками пшеницы в США и Канаде. Политически СССР прекратил существование в 1991 г. именно вследствие происшедшего до того распада его экономики, а не по какой-либо другой причине. И именно Прудон фактически предсказал этот конец, хотя, разумеется, даже не мог предполагать возникновения на территории бывшей царской империи новой империи советского образца, в границах которой последователи Луи Блана предпримут заранее обреченную на провал попытку насильственного обобществления производства.

Экономика СССР, в которой государство гарантировало зарплаты, но оказалось не в состоянии обеспечить соответствующую производительность труда и качество производимой продукции, обнаружила себя в упоминаемом Прудоном кругу «нищенского ада»

…Но мы, кажется, в запале собственной полемики со сторонниками различных социалистических идей запамятовали о текущей задаче, состоящей в восхвалении провидческих способностей Прудона. Между тем совершенно небезосновательными оказались его предчувствия в отношении предстоявших вскоре же после второго издания «Философии нищеты» (1850 г.) перемен во Франции. «Напрасно приверженцы власти, все эти доктринальные династико-республиканцы[36], которые отличаются друг от друга только тактикой, льстят себе утверждением в привнесении повсюду реформ», – напишет Прудон в адрес приверженцев Наполеона III – Шарля Луи Наполеона Бонапарта (племянника Наполеона I), занимавшего в 1848–1852 гг. пост первого президента Второй Французской республики. Прудон предчувствовал, что союз между представителем имперской династии и республиканцами лишь временный, что этот союз наполнен противоречиями и обязательно будет нарушен. «С тех пор, как мудрость князя объединилась с голосом народа, какое откровение было провозглашено? какой принцип порядка был открыт? какой выход из лабиринта привилегий отмечен? – транслирует эти противоречия Прудон. – До того, как князь и народ подписали этот странный компромисс, чем их идеи не походили друг на друга? и с тех пор, как каждый из них пытается нарушить договор, так чем же они отличаются друг от друга?»[37]. Договор нарушил именно «князь», то есть Наполеон III, провозгласивший себя, по примеру пращура, императором в 1852 г.: Прудон как в воду глядел.

«Подрывное влияние машин на социальную экономику и положение трудящихся осуществляется в тысячах способов, которые все взаимосвязаны и одинаково называются: увольнения, сокращение зарплат, перепроизводство, затоваривание, порча продукции, банкротства, выдавливание рабочих из их класса, вырождение вида и, наконец, болезни и смерть».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Ценен для нас и Прудон-летописец – в тех многочисленных частях своего труда, где он рассказывает о своих мироощущениях от происходящего вокруг – в палатах ли французского парламента, в деловом или культурном сообществах. Прудон старательно отражает как самые мелкие, так и местами кардинальные изменения в развитии общественных отношений в Европе и Франции в середине XIX в., пусть даже подчас он оценивает эти изменения негативно. Так, например, Прудон совершенно не оценил преимуществ закона об авторских правах, идея которого родилась в головах французских парламентариев в начале 40-х гг. XIX в., заявив буквально: «Четыре года назад в палатах родилась странная идея – создать закон о литературной собственности! как будто значение идеи не стремилось стать всем, а стиль – ничем»[38]. «Театр лишь изредка привлекает деловых людей и ученых; и в то время как ценители удивляются упадку искусства, философ-наблюдатель видит в нем только прогресс в духе мужественного разума, более раздраженный, чем восхищенный этими сложными безделушками»[39], – напишет далее Прудон и тем самым запечатлеет исторический момент, в котором деловые и научные круги Франции пренебрегали театром; но как же в будущем поменяется отношение к великому искусству сцены в мировом бизнес-сообществе!

То же самое, что с идеей закона об авторских правах, происходит у Прудона с идеей Бланки^́ об участии рабочих во владении производством. «В своей вступительной речи за 1845-й год г-н Бланки^́ объявил в качестве средства спасения объединение труда и капитала, участие рабочего в прибыли, то есть начало промышленной солидарности… – сообщает Прудон и далее буквально ерничает над тем, с кем – как мы это показали в начале комментария, – состоял ранее в уважительной переписке: «Я не знаю, какие средства предлагает использовать г-н Бланки^́ для реализации своей отважной мысли; будь то создание национальных цехов, или государственное спонсорство, или экспроприация предпринимателей и их замена компаниями рабочих, или, наконец, если он просто порекомендует работникам сберегательную кассу, и в этом случае участие может быть отложено до греческих календ»[40]. То есть, употребляя это античное выражение («Ad Calendas Graecas», лат.), означающее, что обсуждаемое событие произойдет неизвестно когда или вообще никогда, Прудон выражает сомнение в возможности практической реализации идеи Бланки^́. «Стоит ли экспроприировать предпринимателей и играть общественным достоянием, чтобы воздвигать конструкции тем более хрупкие, что собственность окажется раздробленной на бесконечно малые акции и не будет более поддерживаться прибылью, у компаний кончится балласт, и они больше не будут застрахованы от бурь?»[41] – патетически восклицает далее Прудон.

Такие же сомнения в идее Бланки^́ выражали и последователи Маркса, такие, как Ленин в России, но европейское будущее продемонстрировало массу примеров устойчивости схемы соучастия работников в прибылях предприятия, предложенной Бланки́, уже в XIX в., а затем в еще большей степени в XX и XXI вв. Более того, именно собственность предприятий, будучи «раздробленной» на большое количество акций, торгующихся на бирже, начала приносить в будущем прибыли их многочисленным владельцам, даже и находящимся в разных частях света. Выходит, что именно Бланки^́ был прав, а Прудон, Маркс и Ленин, – которые каждый на свой манер или мягко намекали на необходимость принятия других мер, или прямо требовали революции для одномоментного разрешения всех противоречий между трудом и капиталом, – оказались неправы. Но и в этом случае, как и в случае с идеей закона об авторских правах, откровения Прудона ценны для нас старательной фиксацией подробностей полемики экономистов в середине XIX в., исповедовавших разнонаправленные и подчас прямо противостоявшие друг другу теории и практики.

Прудон способен также приятно удивить филологов (в той же степени, в какой он до тех пор их серьезно огорчал), специализирующихся на специфических особенностях языка, возникающих в качестве реакции на исторические этапы развития общественных отношений, технологического, научного и культурного прогресса. «Язык девятнадцатого века состоит из фактов и цифр, и это наиболее примечательно для нас, которые, используя наименьшее количество слов, могут выразить большинство вещей. Тот, кто не знает, как говорить на этом языке, немилосердно низведен к риторам; о нем говорят, что у него нет идей», – напишет Прудон, который сам, впрочем, совсем не страдает сухостью изложения, и продолжит: «В зарождающемся обществе прогресс языка обязательно предшествует философскому и индустриальному прогрессу и долгое время служит обоим. Но наступает день, когда мысль выходит за рамки языка, или, как следствие, превосходство, сохраняемое в литературе, становится для общества явным признаком упадка»[42].

Язык самого Прудона, которым он пользуется в «Философии нищеты» (выполняем данное выше обещание вернуться к этой теме), также заслуживает отдельного изучения – и потому, что преимущества «мускулатуры стиля» даже его главный критик Карл Маркс считал достоинством труда «Что такое собственность?», и невзирая на стилистические излишества, которыми Прудон так щедро украсил свой текст.

Стоило бы посвятить отдельную диссертацию исследованию того, как Прудон использует сарказм – а делает он это превосходно, чего стоит один только его выпад против тех, кто считает экономическую науку способной разрешить все противоречия между трудом и капиталом уже к середине XIX в.: «Но, господа, с искренним сожалением и глубоким недоверием к себе я вынужден попросить вас дать несколько разъяснений. Если вы не можете исправить наши пороки, предоставить нам по крайней мере внятные тексты, предоставить нам ясность, подайте в отставку»[43], – высказывается в адрес самонадеянных экономистов Прудон. Сарказм звучит и в личных выпадах Прудона, таких, как выпад против экономиста Дюнойе, на заказную (от государства) активность которого он издевательски указывает, говоря, что «все знают, что г-н Дюнойе, непреклонный в отношении теоретических принципов в своих трудах, очень любезен в практике в Государственном совете»[44]. Впрочем, социалистам достается от Прудона в не меньшей степени; «“правительство… выберет моральных работников и даст им хорошие зарплаты”, – цитирует социалиста Луи Блана Прудон, критикуя таким образом размытость применяемых им характеристик «светлого» будущего. – Поэтому г-ну Блану нужны люди, сделанные нарочно: он не льстит себе, что учитывает все виды темпераментов. Что касается зарплат, г-н Блан обещает, что они будут хорошими; это проще, чем определить измерение»[45].

«Рабочий потеет, лишает себя и ужимает себя, чтобы купить украшение для своей невесты, ожерелье для своей маленькой дочери, часы для своего сына: и вы отнимаете у него это счастье, если он не платит ваш налог, то есть ваш штраф!».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Местами Прудон возвращает к жизни чувствования французской народной массы, выражавшиеся в коротких mots и поговорках, наподобие той, что относится к следам длительного исторического противостояния Франции с Пруссией. В одном из мест своей «Философии нищеты» Прудон небезосновательно оспаривает предположение социалистов о желании рабочего с большей производительностью делиться зарплатой с теми, кто производит меньше, и, как говорят в народе, «работать на прусского короля» (produire, comme dit le peuple, pour le roi de Prusse[46]).

Латинизмы Прудона, начиная от имеющих до сих пор широкое хождение – таких, как ipso facto (в силу факта), alter ego (другое я), Auri sacra fames! (Священная жажда золота!), Dominus dedit, Dominus abstulit, sit nomen Domini benedictum (Бог дал, Бог взял, да будет имя Господа благословенно), до менее употребляемых и более редких, вроде Nihil est in intellectu, quod prius non fuerit in sensu (Нет ничего в сознании, чего бы не было раньше в ощущении), – также могут стать объектом отдельного филологического исследования на предмет отображения с их помощью авторских установок.

Более того, заканчивая здесь рассуждения об особенностях языка Прудона, следует отметить, что и содержательные противоречия его «Философии нищеты» – такие, как в оценках эффекта от внедрения машинного производства (положительных поначалу, резко отрицательных затем), следует скорее отнести к желанию автора блеснуть перед читателем глубиной погружения в тему, поразить его действительно существующими или мнимыми противоречиями человеческого бытия, и обезоружив его таким образом, оставив в растерянности перед блеском стилистических красот, заставить склониться в итоге к тем или иным авторским выводам и установкам.

…Возвращаясь к оценке Прудона Марксом, отметим, что даже не отмеченные выше недостатки «Философии нищеты» (их примеры мы привели объективности ради), служили основными причинами раздражения Маркса; не потому марксисты в целом и их последователи, в том числе Ленин в России, считали Прудона мелкобуржуазным социалистом. Их раздражало в нем совсем иное – его очевидная предрасположенность к преимуществам свободного рынка, несмотря на парадокс, заключающийся в том, что Прудон изначально заработал известность знаком равенства между собственностью и кражей. Тем не менее в «Философии нищеты» Прудон с самого начала прямо противопоставляет озабоченному состоянием неимущих классов социализму такой рыночный механизм, как ростовщичество, говоря, что «очевидность и всеобщая благосклонность оказались на стороне ростовщиков; они выиграли битву против социализма, и огромные, неоспоримые выгоды для общества этого инструмента начали служить основой легитимации ростовщичества»[47]. Ясно, что Маркс и марксисты презирали ростовщичество как финансовый инструмент, наносящий вред благосостоянию трудящихся масс, и, следовательно, переносили это свое презрение на Прудона.

Маркса наверняка раздражали у Прудона и такие его утверждения, как то, что «не существует, что касается противоречия, присущего понятию стоимости, ни причины, ни возможного объяснения»[48]. «Стоимость уменьшается по мере увеличения производства, а производитель может прийти к бедности, постоянно обогащаясь»[49], – говорит чуть ранее Прудон, довольно убедительно иллюстрируя это примером, в котором крестьянин, собравший двадцать мешков пшеницы, считает себя вдвое богаче, чем если бы он собрал только десять мешков; но если урожай пшеницы будет удвоен по всей стране, то двадцать мешков можно будет продать с меньшей стоимостью, чем десять, если урожай будет вполовину меньше.

Крестьянин, собравший двадцать мешков пшеницы, считает себя вдвое богаче, чем если бы он собрал только десять мешков; но если урожай пшеницы будет удвоен по всей стране, то двадцать мешков можно будет продать с меньшей стоимостью, чем десять, если урожай будет вполовину меньше

В другом месте предрасположенность Прудона к рыночным отношениям проявляется в ходе его полемики с Леоном Фошé, который настаивает на обязательности государственных компенсаций как деклассированным промышленникам, утратившим производство по причинам конкуренции, так и рабочим, потерявшим работу в результате внедрения инноваций или затухания одних отраслей промышленности и расцвета других. «Насколько мы считаем химерическими доктрины, которые представляют правительство как универсального поставщика работы в обществе, – цитирует Леона Фошé Прудон, – настолько же нам кажется справедливым и необходимым, чтобы любое перемещение рабочей силы, производимое во имя общественной пользы, было только средством компенсации или переходом, и что ни отдельные лица, ни классы не приносятся в жертву государства. У власти в хорошо организованных странах всегда есть время и деньги для смягчения таких ограниченных бедствий. И именно потому, что развитие промышленность исходит не от власти, потому что она рождается и развивается от свободного и индивидуального побуждения граждан, поэтому правительство обязано, когда оно нарушает свой курс, предложить им вид возмещения или компенсации»[50].

Стройкой Днепрогэса в течение 1927—1932 гг. руководил квинтет американских специалистов во главе с инженером Хью Купером, гидротурбины General Electric поставлялись также из США, большинство прочего оборудования – из Германии. Значительная часть таких строек совершалась с использованием рабского труда заключенных системы ГУЛАГа

Но «промышленный прогресс и, следовательно, работа по деклассификации и реклассификации в обществе являются непрерывными, это не особый переход, который следует найти в случае внедрения какой-либо инновации, но на самом деле общий принцип, органический закон перехода, применимый ко всем возможным случаям и производящий эффект сам по себе, – атакует в ответ Прудон. – Способен ли господин Леон Фоше сформулировать этот закон и примирить различные антагонизмы, которые мы описали? Нет, так как он предпочитает останавливаться на идее компенсации. У власти, говорит он, в хорошо организованных странах всегда есть время и деньги, чтобы смягчать такие ограниченные бедствия. Прошу прощения у отважных намерений г-на Фоше, но они кажутся мне совершенно неосуществимыми. / У власти есть время и деньги только на то, что она изымает у налогоплательщиков. Компенсация пониженным налогом деклассированных промышленников означала бы остракизм новых изобретений и внедрение коммунизма с помощью штыков, а не решение проблемы… Компенсация, применяемая в соответствии с мнением г-на Фоше, либо приведет к промышленному деспотизму, к чему-то вроде правительства Мехмета-Али, либо выльется в налог на бедных, то есть в бесполезную пародию»[51]. Разумеется, в глазах всех марксистов и самих основоположников этого течения такое очевидное предпочтение рыночных отношений, отрицание необходимости государства вмешиваться в эти отношения, такое явное противление зарождающемуся коммунизму выглядело настолько же буржуазным и враждебным, насколько сложно было противопоставить аргументации этой «буржуазной враждебности» что-то убедительное (Маркс, однако, как мы это увидим далее, нашелся, что противопоставить Прудону).

Компенсация пониженным налогом деклассированных промышленников означала бы остракизм новых изобретений и внедрение коммунизма с помощью штыков, а не решение проблемы… Компенсация либо приведет к промышленному деспотизму, либо выльется в налог на бедных

Вне ГУЛАГа советский уклад жизни базировался на трех «китах» социалиста Луи Блана (1811—1882 гг.): инициативной силе власти, народных цехах, истреблении частной промышленности

Отдельные же высказывания Прудона вообще могут вызвать подозрения в его сугубой приверженности рыночным отношениям и в отрицании им необходимости учета интересов трудящихся классов. «Со способностью изменять пропорциональность налога правительство имеет в своем распоряжении быстрое и надежное средство лишать по своему усмотрению капитала его владельцев, – сообщает Прудон в разделе, посвященном критике прогрессивного налога, – и это страшно: видеть повсюду этот великий институт, основу общества, объект стольких противоречий, стольких законов, такой лести и стольких преступлений, – СОБСТВЕННОСТЬ, подвешенную на кончике нити над зияющей пастью пролетариата»[52]. Но в каждом из таких случаев, как мы это покажем далее, подобные подозрения будут беспочвенными: Прудон, образно говоря, сознательно накаляет страсти, вызывая возмущение категоричностью своих высказываний, – чтобы впоследствии приступить фактически к опровержению самого себя, – таковы используемые им нестандартные приемы.

В иных местах своего повествования Прудон, кроме всего, допускает и прямо оскорбительные эпитеты в адрес социализма, пусть и предваряя их некоторыми реверансами: «В чем я обвиняю социализм, хотя и появившийся небеспричинно; так это в том, что он остается так долго и так упрямо глупым»[53]. В других местах он не скупится на обобщения и обвинения социализма в клевете на общественное устройство. «Социализм… – говорит Прудон, – утверждает и доказывает, что этот порядок легкомыслен, противоречив, неэффективен; он порождает угнетение, нищету и преступление: он обвиняет (если не сказать клевещет) на все прошлое общественной жизни и всеми силами подталкивает к переделу нравов и институтов»[54]. Или, как заявляет Прудон в полемике с социалистом Луи Бланом, также направляя стрелы сарказма по адресу его трудов: «Я отдаю должное отважным намерениям г-на Блана; я люблю и читаю его произведения и особенно благодарю его за оказанную услугу, состоящую в разоблачении в его “Истории десяти лет” неизлечимой несостоятельности его партии»[55].

Ярость марксистов и самого Маркса, кроме того, наверняка вызывали и такие пассажи Прудона, в которых он без должного осуждения относится к самым жестким (и жестоким) действиям власти по подавлению протестов рабочих, отстаивавших свои права в неравной борьбе с монополиями. К высказыванию на сей счет Прудон подбирается издалека, в очевидном стремлении застраховаться от обвинений в бесповоротном способствовании капиталистическим порядкам. Прудон заводит речь о волнениях шахтеров в Рив-де-Жие в 1844 г., защищавших свои зарплаты от урезания со стороны владельцев угледобычи. Образование монополии в угольном бассейне Луары, кроме того, спровоцировало повышение цен на топливо. Но Прудон в ходе анализа ситуации шаг за шагом выстраивает линию защиты власти, утверждая, что в своем поведении она следовала «принципу свободной конкуренции» и не имела возможности восстановить конкуренцию и предотвратить монополию, поскольку «право коалиции по закону идентично праву ассоциации; монополия – основа нашего общества, как конкуренция – его завоевание; и при условии отсутствия беспорядков власть отпустит ситуацию на самотек и будет наблюдать за происходящим. Как она может вести себя по-другому? Может ли она запретить законно образованную торговую компанию? может ли она заставить соседствующих операторов уничтожить друг друга? Может ли она запретить им сократить расходы? Может ли она установить максимум? Если бы власть сделала только одну из этих вещей, она бы отменила установленный порядок. Таким образом, власть не может выступать с какой-либо инициативой: она создана для защиты и способствования одновременно как монополии, так и конкуренции с учетом патентов, лицензий, взносов за землю и других сервитутов, которые она установила в отношении собственности». «Когда шахтер, которого мы должны рассматривать в событиях в Рив-де-Жие как истинного представителя общества лицом к лицу с владельцами угледобычи, решил сопротивляться росту монополистов, отстаивая свою зарплату, и противопоставить коалицию коалиции, власть расстреляла шахтера[56], – продолжает отстаивать интересы государства в противостоянии рабочих и капитала Прудон. – А политические громилы обвиняют власть, предвзятую, по их словам, жестокую, продавшуюся монополии и т. д. Что касается меня, я заявляю, что этот способ оценки действий власти кажется мне не очень философским, и что я отвергаю его изо всех сил»[57]. Разумеется, эта вычлененная из контекста рассуждений Прудона цитата лишь на поверхностный взгляд может характеризовать его как безапелляционного защитника интересов капитала и даже, более того, сторонника подавления протестов с помощью оружия: на самом деле он с помощью той самой, отмеченной Марксом «мускулатуры стиля» старается завлечь читателя в закоулки своей философии – с тем, чтобы в дальнейшем, не сразу, ошарашить его выводами противоположного характера. Прудон, таким образом, намеренно эпатирует читателя, или, – как подобную линию поведения принято называть в эпоху интернета, – занимается троллингом.

«Фокус» Прудона заключается в том, что с критикой социализма и коммунизма он выступает с не меньшим энтузиазмом, нежели он это делает в отношении капитала.

Прудон намеренно эпатирует читателя, или, – как подобную линию поведения принято называть в эпоху интернета, – занимается троллингом. «Фокус» Прудона заключается в том, что с критикой социализма и коммунизма он выступает с не меньшим энтузиазмом, нежели он это делает в отношении капитала

«Я готов признать положительные эффекты механизма собственности; но я замечаю, что эти эффекты полностью компенсируются теми несчастьями, которые порождает этот механизм, – говорит Прудон. – Как ранее признавался в английском парламенте один известный министр, и, как мы вскоре продемонстрируем, в современном обществе прогресс нищеты параллелен и адекватен прогрессу богатства, что полностью сводит на нет достоинства политической экономии»[58]. «Ошибка социализма до сих пор заключалась в том, чтобы увековечивать религиозные мечтания, отправляясь в фантастическое будущее, вместо того, чтобы постигать реальность, которая его сокрушает, – заявляет в другом месте Прудон, – так же, как вина экономистов состоит в том, что в каждом свершившемся факте они видят запрет на любую гипотезу изменений»[59].

Договор между народом и «князем» нарушил Наполеон III – Шарль Луи Наполеон Бонапарт (1808—1873 гг.), племянник Наполеона I, занимавший в 1848—1852 гг. пост первого президента Второй Французской республики, – когда провозгласил себя, по примеру пращура, императором в 1852 г.: Прудон это фактически предсказал

В другом месте – в разделе о разрушительных эффектах конкуренции (преимущества которой воспеваются в предшествующем разделе) – Прудон рассказывает печальные истории ремесленников и крестьян Тосканы, одни из которых производили соломенные шляпы, другие выращивали шелкопряда и хранили секреты окрашивания ткани, использовавшиеся в процессе производства черных шелковых простыней. Умения первых были использованы для налаживания промышленного производства, секреты вторых похитил французский фабрикант, изображавший из себя любопытствующего туриста, и также поставил на службу промышленности. «А теперь спросите себя, потеряют ли свои рабочие места эти заводчики шелкопряда, эти производители черных простыней и шляп? – едко интересуется Прудон. – Именно: им докажут, что это в их интересах, поскольку они смогут покупать одни и те же продукты с меньшими затратами, чем когда они сами их производят. Вот что такое конкуренция… Конкуренция с ее убийственным инстинктом отбирает хлеб у целого класса работников и видит в этом только улучшение, экономику: – она подло ворует секрет и аплодирует этому как открытию; – она меняет местные зоны производства в ущерб целому народу и заявляет, что ничего не делает, кроме использования преимуществ своего климата. Конкуренция нарушает все представления о справедливости и правосудии; она увеличивает реальные издержки производства за счет ненужного приумножения используемого капитала, провоцирует поочередно повышение и спад цен на продукты, развращает общественное сознание, подменяя своей игрой закон, поддерживает повсюду разбой и недоверие»[60]. Правда, тут же оговаривается Прудон (дабы, не дай бог, не прослыть противником рыночных отношений), «без этого ужасного характера конкуренция потеряла бы свои самые лучшие результаты; без произвола в обмене и тревог рынка труд не сможет сделать так, чтобы одна фабрика опережала другую, и, если не поддерживать напряжения, производство не совершит ни одного из своих чудес»[61].

В итоге Прудон, оставаясь насколько социалистом, настолько же приверженцем рыночных отношений, а также одновременно противником того и другого, направляет огонь и желчь своего красноречия сразу в обе стороны.

Прудон, оставаясь насколько социалистом, настолько же приверженцем рыночных отношений, а также одновременно противником того и другого, направляет огонь и желчь своего красноречия сразу в обе стороны

«Теория Мальтуса, и в этом большая заслуга этого писателя, заслуга, которую никто из его коллег не учитывал, заключается в сведении к абсурду всей политической экономии, – сообщает в одной из частей «Философии нищеты» Прудон. – Что же касается социализма, то Платон и Томас Мор уже давно охарактеризовали его одним словом: УТОПИЯ, то есть отсутствие, химера»[62]. «В социализме нет ничего такого, чего не было бы в политической экономии, и этот вечный плагиат является бесповоротным осуждением обоих»[63], – заявляет он в другой части.

Прудон не упускает возможности направить свою критику и в адрес такого заметного в XIX в. общественного института, как церковь. «Богословы назвали вожделение или алчный аппетит страстью чувственных вещей, следствием, по их мнению, первородного греха», – начинает издалека атаку на церковь Прудон, но тут же и обрушивается на нее всей силой, указывая на отнюдь не во всем подобающую роль этого общественного института в общественных же отношениях: «Меня сейчас мало волнует, что такое первородный грех; замечу только, что алчный аппетит богословов есть не что иное, как эта потребность в роскоши, о которой сообщала Академия гуманитарных[64] наук как о доминирующем мотиве наших времен»[65].

И такая – критическая одновременно в разных направлениях позиция Прудона вызывала, разумеется, шквал критики со всех сторон, при том, что из всех многочисленных ответов на его нападки наиболее известной в веках так и осталась едкая рецензия Маркса (с просьбой о написании которой, напомним, Прудон сам же к нему и обратился). Тем более, что и коммунизм, вслед за социализмом, Прудон не оставил своим вниманием, говоря, что «никто не имеет права навязывать свои товары другим: единственным судьей полезности или, что то же самое, необходимости, является покупатель. Итак, в первом случае вы являетесь арбитром соответствия; во втором – я. Уберите взаимную свободу, и обмен перестанет служить проявлением промышленной солидарности: это будет грабежом. Коммунизм, кстати, никогда не преодолеет эту трудность»[66].

Единственным судьей полезности или, что то же самое, необходимости, является покупатель. В первом случае вы являетесь арбитром соответствия; во втором – я. Уберите взаимную свободу, и обмен перестанет служить проявлением промышленной солидарности: это будет грабежом. Коммунизм, кстати, никогда не преодолеет эту трудность

Прудон совершенно не оценил преимуществ закона об авторских правах, когда заявил: «Четыре года назад в палатах родилась странная идея – создать закон о литературной собственности! как будто значение идеи не стремилось стать всем, а стиль – ничем»

Прудон, кроме всего, присоединяется к еще одному упомянутому выше врагу марксизма (каковым его, без сомнения, считали сами марксисты) – к Бланки́, который в изъятых Прудоном из контекста фразах отрицает возможность организации труда. На самом деле Бланки^́, наоборот, настаивает на такой возможности – через организацию совместного, между работниками и хозяевами, владения производством, через его акционирование. Но Прудон находит место, в котором Бланки призывает «уважать добрые и верные намерения», но одновременно – не бояться «сказать, что издать книгу об организации труда[67] – это в пятидесятый раз повторить трактат о возведении в квадрат круга или о философском камне»[68].

Разумеется, к таким выпадам Маркс, претендовавший на высокое место в иерархии европейского коммунизма, не мог оставаться равнодушным: выход в свет «Философии нищеты» он воспринял как нападение. Ответным шагом послужила та самая, написанная по просьбе самого Прудона «Нищета философии» Маркса, в предисловии к которой он откровенно заявляет, что был занят в этой работе не столько противостоянием с Прудоном и его «Философией нищеты», сколько оттачиванием собственных философских и политэкономических установок. «Читатель поймет, почему, выполняя этот неблагодарный труд, мы часто должны были отвлекаться от критики г-на Прудона, чтобы приниматься за критику немецкой философии и одновременно делать некоторые замечания по политической экономии»[69], – напишет в предисловии к «Нищете философии» Маркс. Однако и этого Марксу показалось мало, особенно с учетом нараставшей на его глазах популярности «Философии нищеты», и вскоре он привлекает Энгельса сначала для совместного написания знаменитого «Манифеста», а затем для финансирования «Капитала». Так труд Прудона послужил катализатором для формулирования и последующих многочисленных переизданий постулатов Маркса, направленных на то, чтобы составить конкуренцию «Философии нищеты, в самом тексте которой обнаруживаются места, ставшие отправными точками для тех или иных положений в работах Маркса и Энгельса. Так, в главе «Манифеста» о буржуа и пролетариях Маркс и Энгельс развивают (хотя, разумеется, недословно) тезис Прудона о разрушительном влиянии машин и разделения труда, говоря, что в результате этого влияния «труд пролетариев утратил всякий самостоятельный характер, а вместе с тем и всякую привлекательность для рабочего»[70]. Можно согласиться с тем, что с началом машинной эпохи рабочий становится «простым придатком машины, от него требуются только самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы» и что «массы рабочих, скученные на фабрике, организуются по-солдатски. Как рядовые промышленной армии, они ставятся под надзор целой иерархии унтер-офицеров и офицеров»[71] и т. п. Но нельзя отрицать и того, что машинное производство и разделение труда, против чего яростно выступал Прудон, и ему вторили Маркс и Энгельс, в конечном итоге способствовали общему прогрессу человечества: неправы в этом случае оказались все трое, но хронологически первым – Прудон.

В дальнейшем, в главе «Пролетарии и коммунисты», в тексте «Манифеста» также слышится отзвук работы Прудона, предшествовавшей «Философии нищеты», – там, где Маркс и Энгельс от имени всех коммунистов выражают намерение «выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности»[72].

В параграфе же «Манифеста» о «буржуазном, или консервативном социализме» Маркс и Энгельс переходят к прямой атаке на Прудона, когда говорят, что к этому виду социализма следует отнести «экономистов, филантропов, поборников гуманности, радетелей о благе трудящихся классов, организаторов благотворительности, членов обществ покровительства животным, основателей обществ трезвости, мелкотравчатых реформаторов самых разнообразных видов», сообщают, однако, что «этот буржуазный социализм разрабатывался даже в целые системы» и предлагают в качестве примера именно «Философию нищеты»[73]. Здесь во фразе о том, что «самое подходящее для себя выражение буржуазный социализм находит только тогда, когда превращается в простой ораторский оборот речи» слышится отзвук упомянутой Марксом ранее «мускулатуры стиля» Прудона[74].

«Свободная торговля! в интересах рабочего класса; покровительственные пошлины! в интересах рабочего класса; одиночные тюрьмы! в интересах рабочего класса – вот последнее, единственно сказанное всерьез, слово буржуазного социализма», – продолжают разгром Прудона авторы «Манифеста». – Социализм буржуазии заключается как раз в утверждении, что буржуа являются буржуа, – в интересах рабочего класса»[75]. Но именно с тем, что капиталист или, как это привычнее звучит в стилистике Маркса и Энгельса, – буржуа, создающий новые производства и объединяющий в них массы рабочих, действует в конечном итоге в интересах пролетариата, следует согласиться с Прудоном.

Знаменитая «революционность» пролетариата, на которую указали в «Манифесте» Маркс и Энгельс (а затем пытались использовать по всему миру их последователи, в том числе Ленин в России), также взята ими напрямую из Прудона. «Как можно не замечать, что эти идеи противоречивы, и что если пролетариат сможет достичь определенной степени развития, он сначала использует ее, чтобы революционизировать общество и изменить все гражданские и промышленные отношения?»[76] – патетически вопрошает в ходе полемики со сторонниками разделения труда и машинного производства Прудон и далее прямо пророчествует: «Рабочий класс в Париже и в больших городах наполнен этими идеями уже лет двадцать пять; тогда скажите мне, что этот класс не является решительно, энергически революционным! И он будет становиться таким все более и более по мере того, как он обретает идеи справедливости и порядка, особенно когда он осознает механизм собственности»[77]. Эта и подобные фразы Прудона как раз и трансформировались затем в намерение коммунистов, в лице Маркса и Энгельса, «перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказкам о призраке коммунизма противопоставить манифест самой партии»[78], а затем в окончании этого манифеста – в прямую угрозу для мирового капитала, исходившую от тех самых революционных качеств пролетариата, на которые до того указал Прудон: «Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир. / Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»[79].

Собственность предприятий, будучи «раздробленной» на большое количество акций, торгующихся на бирже, начала приносить в будущем прибыли их многочисленным владельцам, даже и находящимся в разных частях света

«Манифест» вторит Прудону не только в том, что касается содержания в целом и в отдельных подпунктах, – он в значительной степени повторяет его и по форме. Как Прудон в своей «Философии нищеты» спорит одновременно со сторонниками рыночных отношений и коммунизма, попутно нападая на тех, кто пытается разрешить противоречия между трудом и капиталом с помощью религии (мы говорили об этом выше), так же и Маркс с Энгельсом в своем «Манифесте», в главе о социалистической и коммунистической литературе, атакуют одновременно «феодальный социализм», «мелкобуржуазный социализм» (здесь они фактически полемизируют с Прудоном, не называя его имени), затем «немецкий, или “истинный” социализм», «консервативный, или буржуазный социализм» (здесь авторы «Манифеста» уже обращаются персонально к Прудону) и, наконец, оканчивают атаку разбором противостояния «критически-утопического социализма и коммунизма»[80].

Причем лексика и стилистика, которую используют Маркс и Энгельс в «Манифесте», также во многом походит на то, как излагает свои мысли Прудон: сарказм точно так же соседствует здесь с издевками и прямыми оскорблениями по адресу всех противников, которых им только удалось заметить на поле сражения. «Известно, что на манускриптах, содержавших классические произведения языческой древности, монахи поверх текста писали нелепые жизнеописания католических святых. Немецкие литераторы поступили с нечестивой французской литературой как раз наоборот. Под французский оригинал они вписали свою философскую чепуху, – напишут в подпункте «с» «Манифеста» о «немецком, или “истинном” социализме» Маркс и Энгельс. – Например, под французскую критику денежных отношений они вписали “отчуждение человеческой сущности”, под французскую критику буржуазного государства – “упразднение господства Абстрактно-Всеобщего” и т. д.»[81].

Нет сомнений, что цель такого приема, состоящего в организации нападения одновременно в нескольких направлениях, – как в случае Прудона, так и Маркса с Энгельсом, – состоит в том, чтобы представить лишь свое мировоззрение в качестве единственно верного в оценке путей и средств разрешения общественных противоречий. Но и в этом, по форме и стилистике изложения, Прудон, как видим, оказался предтечей.

Очевидные совпадения с тем у Прудона, как он сам видел и оценивал происходящее, вызывали у Маркса такое жгучее раздражение, что в 1846 г. – непосредственно в год выхода «Философии нищеты» – он в письме русскому историку литературы Павлу Анненкову написал: «Признаюсь откровенно, что в общем я нахожу эту книгу плохой – и очень плохой. Вы сами шутите в своем письме по поводу “уголка немецкой философии”, которым г. Прудон щеголяет в этой бесформенной и претенциозной работе, но Вы полагаете, что его экономические построения не были отравлены ядом философии. Я также далек от того, чтобы приписывать погрешности экономических построений г. Прудона его философии. Г-н Прудон дает нам ложную критику политической экономии не потому, что он является обладателем смехотворной философии, – он преподносит нам смехотворную философию потому, что совершенно не понял современного общественного строя в его сцеплениях [dans son engrenement], употребляя термин, который г. Прудон заимствует у Фурье, как заимствует у него многое другое»[82].

Через год, в 1847 г. Маркс, не оставляя намерений разрушить теоретические построения Прудона, продолжает начавшуюся схватку выходом «Нищеты философии», а всего через два года выпускает в паре с Энгельсом пресловутый «Манифест», который стал не просто ответом на вызов Прудона, но и местами, как мы это показали, фактически продолжением его «Философии нищеты».

Нужно ли повторять после этого, что и «Капитал» Маркса стал прямым продолжением того, что начали Маркс и Энгельс в своем «Манифесте» – то есть развернутым ответом Прудону? Первое издание «Капитала» под заглавием «К критике политической экономии» состоялось в 1859 г. И издававшийся вплоть до начала ХХ в. усилиями сначала Энгельса, затем Каутского частями полный текст «Капитала» фактически стал воплощением именно этой линии защиты теорий социализма и коммунистического равноправия как от «мелкобуржуазности» Прудона, так и от всех прочих течений.

А теперь задумаемся: если бы «Философия нищеты» Прудона была на самом деле таким ничтожным произведением, каким его старательно изображает Маркс, стал был он тратить силы и время на столь масштабный ответ представителю «буржуазного социализма»?

Задумаемся: если бы «Философия нищеты» Прудона была на самом деле таким ничтожным произведением, каким его старательно изображает Маркс, стал был он тратить силы и время на столь масштабный ответ представителю «буржуазного социализма»?

Без Прудона, осмелимся утверждать, не было бы ни «Манифеста», ни «Капитала». Именно из выведенного Прудоном революционного качества пролетариата, как мы это показали выше, родился «Манифест», именно из сформулированного Прудоном противоречия между полезной стоимостью и стоимостью обмена, проявляющегося на практике в том, что увеличение производства провоцирует уменьшение стоимости произведенного товара, Маркс вывел свою теорию в «Капитале». Прудон первым сообщил о необходимости существования третьего вида стоимости – «конституированной» (или «образованной»), в его терминологии (в дальнейшем Прудон развивает свое понимание стоимости как происходящей «по трем аспектам: полезная стоимость, обменная стоимость и синтетическая стоимость, или социальная стоимость, которая является истинной стоимостью»[83]). Более того, «аксиома, общепринятая экономистами, заключается в том, что вся работа должна оставлять излишки», – говорит на стр. 98 первого тома своей «Философии нищеты» Прудон: именно из этих «излишков» и «конституированной» стоимости Прудона, настаиваем, появилась пресловутая «прибавочная» стоимость Маркса.

«Очевидность и всеобщая благосклонность оказались на стороне ростовщиков; они выиграли битву против социализма, и огромные, неоспоримые выгоды для общества этого инструмента начали служить основой легитимации ростовщичества».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Без Прудона не было бы ни «Манифеста», ни «Капитала». Именно из выведенного Прудоном революционного качества пролетариата родился «Манифест», из сформулированного Прудоном противоречия между полезной стоимостью и стоимостью обмена Маркс вывел свою теорию в «Капитале»

Несомненно, что и Прудон после продолжавшихся ночи напролет споров с Марксом (по приведенному выше собственному свидетельству Маркса) питался его мыслями и терминологией как до написания «Философии нищеты», так затем при ее написании и после того. И разве предназначение спора не в том, чтобы даже в самых яростных попытках достижения превосходства над оппонентом, не желая того и, может быть, сопротивляясь, – достичь понимания происходящего? Нет сомнения в том, что Прудон – судя по тому, что он направил рукопись «Философии нищеты» на рецензирование именно Марксу, – искренне преследовал и в спорах с ним, и в написании своего труда одну цель – поиск выхода их тупика противоречия между трудом и капиталом. Как нет сомнения в том, что Маркс, наоборот, не ставил во главу угла достижение этой цели в содружестве с кем бы то ни было: Марксу было важно добраться до вершины в одиночестве, в крайнем случае – в сопровождении Энгельса, оплачивавшего этот поход. Прудон был занят поиском истины и потому искал изъяны одновременно и слева, и справа – и в лагере социалистов, и в рядах их противников. Маркс, в отличие от Прудона, заявил, что истина ему известна без всяких поисков. И теперь ясно, почему Ленин присоединился сначала к старшему (для него) последователю Маркса Плеханову, а затем, яростно отвергнув того, кого небезосновательно считал своим учителем, и, направив в его сторону массу критических стрел, безапелляционно присоединился именно к Марксу: он был ему ближе своей категоричностью, отсутствием сомнений, а заодно и союзников в походе к вершинам популярности.

Но Маркс по крайней мере хронологически, как мы это показали выше, следовал за Прудоном, отталкивался от Прудона и безвозбранно пользовался им, когда создавал в противовес ему собственную теорию противоречий между трудом и капиталом. Удобная позиция, оставляющая легкий привкус мошенничества. И это также следует учитывать в качестве еще одного ответа на заданный в самом начале вопрос о том, зачем понадобилось доставать из пыльного сундука «Философию нищеты» Прудона и тратить время на ее перевод.

«Капитал» Маркса, кроме того, его русскоязычные последователи постарались закрепить в истории в качестве основного пособия по политической экономии, посвятив, вслед за своим идеологическим пастырем, множество трудов, посвященных критике Прудона, и цинично пользуясь тем, что «Философия нищеты» так и не была переведена на русский язык. Бесчестная тактика. Но все тайное когда-нибудь становится явным. В отношении Прудона это становится явным здесь и сейчас.

При этом ярость Маркса в отстаивании устоев «марксизма» перед нападками, как ему казалось, Прудона вызвана еще одним ярким обстоятельством. Прудон при ближайшем рассмотрении оказывается не так далек от тех самых устоев марксизма, как это, может быть, хотелось бы самому Марксу, – несмотря на зафиксированную здесь же ранее его приверженность рыночным отношениям.

Прудон при ближайшем рассмотрении оказывается не так далек от тех самых устоев марксизма, как это, может быть, хотелось бы самому Марксу, – несмотря на зафиксированную здесь же ранее приверженность Прудона рыночным отношениям

Исследователи советского периода, изучавшие тернистые пути развития социально-политических идеологий прошлого, были вынуждены отмечать: «Классики марксизма-ленинизма неоднократно указывали на то, что между различными течениями непролетарского социализма имеется общность ряда исходных теоретических позиций»[84], имея в виду, что это положение относится в равной степени и к Прудону. Действительно: Прудон, напомним в очередной раз, первым из современников Маркса широко распространил определение собственности как акта воровства. Марксу просто некуда было деться от этого исходившего от Прудона определения, как и от набравшей популярность из его же трудов формулировки главного социалистического принципа – о требовании от каждого по способностям и компенсации по труду. Маркс вследствие этого почувствовал жгучее желание доказать, что Прудон легковесен, поверхностен, что настоящее разъяснение противоречий между трудом и капиталом еще впереди, и именно он, Маркс, его предоставит. Но беда (для Маркса) в том, что в своей «Философии нищеты» Прудон пошел дальше определения собственности, приняв за основу для расчета стоимостей количество человеческого труда, вложенного в производство тех или иных товаров, после чего пресловутые «устои марксизма» начали удивительным образом походить на то, что сформулировал Прудон. «Общественная экономика, в которой никакие исследования а posteriori (на основании опыта) не могли напрямую раскрыть закон пропорциональности стоимостей, может охватить его в той самой силе, которая его производит, и которую пора сделать известной, – сообщает Прудон. – Эта сила, которую А. Смит восхвалял так красноречиво, и которую его преемники игнорировали, оставив ему эту привилегию, эта сила – ТРУД… Это труд, только труд, который производит все элементы богатства и который объединяет их до последних молекул в соответствии с законом переменной, но определенной пропорциональности. Наконец, это труд, который, как основной жизненный принцип, беспокоит, mensagitat (планирует) материю, molem (основную массу) богатства и обеспечивает его»[85].

«Конкуренция нарушает все представления о справедливости и правосудии, подменяя своей игрой закон, поддерживает повсюду разбой и недоверие», но «без этого ужасного характера конкуренция потеряла бы свои самые лучшие результаты».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты». На репродукции: «Битва женщин», рисунок Селье по мотивам Пинелли (1809 г.)

Прудон предельно социалистичен, если можно так сказать, и в том, когда присоединяется к положению Ж.-Б. Сэя о том, что «каждый продукт стоит того, что он стоит», и настаивает, что единицей измерения этой стоимости должен быть рабочий день и, главное, что все рабочие дни одинаковы в своей производительности»[86]…

Требование же Прудона, возмущенного тем, что грузчики лионского порта получают заработную плату, схожую с таковой университетских профессоров, – насильственно понизить доход одних за счет увеличения у других, взято, кажется, прямо из отдаленного будущего государств социалистического блока ХХ в. «Одной из первых реформ, которая будет действовать среди рабочих классов, будет сокращение заработной платы одних одновременно с повышением у других»[87], – такое утопическое, как показала История, условие «справедливого» распределения выдвигает среди прочего Прудон, что как две капли воды походит на то, что попытался внедрить впоследствии в практику социалистического строительства Ленин.

Правда, что и социалистичность Прудона, надо отдать должное, далеко не везде отталкивает, даже если смотреть с расстояния в 180 лет. Не могут не вызывать симпатии его восклицания, издаваемые в разных частях «Философии нищеты», подобные следующему. «Как могут быть приемлемыми богатства, для которых вложенный труд не является показателем? – вопрошает с укоризной Прудон. – И если труд создает богатство и узаконивает собственность, как объяснить потребление богатого бездельника? Как может быть справедливой система распределения, при которой продукт стоит, по мнению отдельных людей, иногда больше, иногда меньше, чем стоит на самом деле?»[88]. Действительно, как? «Очень просто, – скажет читатель, – стоимость любого продукта в рыночных условиях определяет, как известно, режим спроса и предложения, и в зависимости от этого стоимость может сколь угодно большой или, наоборот, малой, даже ниже себестоимости производства». Исходя из этого постулата, человечество изобрело немало инструментов извлечения богатств при полном отсутствии сколько-нибудь ощутимого вложения труда; чего стоят одни только игры со стоимостями на бирже. Но правда и то, что состояние, происходящее из производства, построенного поэтапно «с нуля», с приложением в равной степени как умственных, так и физических усилий, вызывает несравненно большее уважение, нежели то, которое возникло «из воздуха», в результате ролевых игрищ с деньгами. Именно так, от заранее вложенных умственных и физических усилий появился промышленный капитал Генри Форда. И не кто иной, как Прудон задолго до начала эпохи массового производства автомобилей способствовал укреплению именно такого, уважительного отношения к богатствам, происходящим от заранее вложенных усилий.

«Если… есть богатства, которые происходят не от труда, откуда берется привилегия владения этими богатствами? Какова законность монополии? Поэтому давайте однажды разоблачим эту теорию непродуктивного права потребления, эту юриспруденцию наслаждения, эту религию праздности, священную прерогативу касты избранных!»[89] – издает далее совсем уже революционное восклицание Прудон, провоцируя и предвосхищая позднейшие требования к насильственному свержению существующего неравенства состояний. Происшедшая напрямую из этого восклицания Прудона формула звучала уже как «отобрать и поделить», и именно ею пользовались в будущем все те, кто вел пролетариев станка и пашни на свержение предыдущих установлений человечества…

Если есть богатства, которые происходят не от труда, откуда берется привилегия владения этими богатствами? Давайте разоблачим эту теорию непродуктивного права потребления, эту юриспруденцию наслаждения, эту религию праздности, священную прерогативу касты избранных!

А таким предложениям Прудона, как то, чтобы узаконить запрет на совмещение двух заработков и ограничить гонорары во всех занятиях «6,000 в Париже, и 4,000 – в департаментах»[90], аплодировали бы, наверное, любые строители плановой коммунистической экономики будущего. Впрочем, аплодисменты наверняка сменились бы осуждением, когда на замечании Прудона в адрес экономистов: «И что! вы опускаете глаза!… Признайте тогда, что ваши законы против роскоши – только лицемерие»[91] – стало бы ясно, что он, во-первых, предлагал эти меры гипотетически и, во-вторых, делал это с единственной целью снятия налогового бремени с предметов роскоши (что с точки зрения марксизма выглядит уже совсем неприлично).

В проявлении своих социалистических убеждений, даже и несмотря на яростную критику социализма и коммунизма в иных частях «Философии нищеты», Прудон идет даже дальше всех социалистов, вместе взятых, – особенно там, где он яростно выступает против технического прогресса и вскрывает пагубность, как ему кажется, промышленных инноваций, начиная с изобретения первых машин, таких, как печатный станок Гутенберга (ранее мы уже обращали внимание на этот, как нам представляется, недостаток мировоззрения Прудона). «В 1836 году в мастерской в Манчестере работали девять станков, каждый по триста двадцать четыре веретена, которыми управляли четыре прядильщика. В дальнейшем конвейер удвоили, и в каждый станок ввели шестьсот восемьдесят веретен, и двух человек хватало, чтобы управлять ими», – цитирует Прудон «Экономический журнал» от 1842 г. и продолжает от себя: «Таков грубый факт ликвидации рабочего машиной. Простой комбинацией трое из четырех рабочих вытеснены; какое значение имеет то, что через пятьдесят лет, когда население земного шара удвоится, клиентура Англии увеличится в четыре раза, будут построены новые машины, английские фабриканты заберут назад своих рабочих?»[92]. «Я был свидетелем введения полиграфических машин и могу сказать, что своими глазами видел, как сильно пострадали печатники, – фактически выступает уже в роли яростного противника прогресса Прудон (хотя в целом, разумеется, не отрицает его конечной пользы для человечества). – За пятнадцать-двадцать лет, что утвердилось механическое производство, часть рабочих потеряли работу, другие покинули свою страну, некоторые умерли от нищеты: так происходит перестройка рабочих в результате промышленных инноваций»[93].

Требование Прудона, возмущенного тем, что грузчики лионского порта получают заработную плату, схожую с таковой университетских профессоров, – насильственно понизить доход одних за счет увеличения у других, взято, кажется, прямо из отдаленного будущего государств социалистического блока ХХ в.

Но вновь, как только мы в очередной раз в ходе изучения «Философии нищеты» решаем, что Прудон на наших глазах превращается в неисправимого ретрограда, он начинает блистать мыслями, опережающими время. Только что он яростно опротестовывал пользу технического прогресса и разделения труда, как уже горячо высказывается за это разделение и попутно пропагандирует конкуренцию (оставив, впрочем, машинное производство под огнем своей критики). «Конкуренция так же важна для труда, как и его разделение, – говорит Прудон, – поскольку само разделение возвращается в другой форме или, скорее, возводится во вторую степень; разделение, говорю я, уже не такое, как в первую эпоху экономического развития, адекватное коллективной силе, следовательно, поглощающее личность рабочего в цеху, но рождающее свободу, делая каждое подразделение труда суверенитетом, в котором человек проявляет свою силу и независимость. Словом, конкуренция – это свобода в разделении и во всех разделенных частях: начиная с самых всесторонних функций, она имеет тенденцию реализовываться даже при низком уровне фрагментарной работы»[94].

Конкуренция так же важна для труда, как и его разделение. Конкуренция – это свобода в разделении и во всех разделенных частях: начиная с самых всесторонних функций, она имеет тенденцию реализовываться даже при низком уровне фрагментарной работы

В другом месте Прудону удается то, что до него мало кому приходило в голову даже пытаться осуществить: в процессе анализа противоречий между трудом и капиталом предоставить читателю возможность взглянуть на дело глазами представителей этого капитала. Читатель, привыкший к уверениям в том, что капиталисты угнетают рабочих, замирает, как громом пораженный, когда узнает, что это капитал, наоборот, постоянно находится под угрозой давления со стороны наемного труда, – что иногда является лишь плодом воображения хозяев производств, но подчас в полной мере соответствует действительности (тому немало примеров в эпохе развитóго капитализма). После того, как рабочие в Англии объединились в коалицию, чтобы противостоять сокращениям зарплат и рабочих мест, английский фабрикант, которого цитирует Прудон, принялся усовершенствовать производство таким образом, чтобы обходиться минимумом наемного труда: «Неподчинение наших рабочих заставило нас задуматься о том, чтобы обойтись без них. Мы предприняли все мыслимые усилия, чтобы заменить работу людей более послушными орудиями, и достигли цели. Механика избавила капитал от гнета труда. Везде, где мы все еще используем человека, это только временно, в ожидании, что будет изобретено средство, чтобы исполнять его работу без него»[95]. Прудон кидается в атаку на этого представителя капитала, очевидно не представляющего себе, что следующий по пятам за усовершенствованием промышленности рост безработицы необходимо спровоцирует спад потребления и, следовательно, перепроизводство и затоваривание: безработным не на что потреблять. «Что за система, которая заставляет торговца с восторгом думать о том, что предприятие скоро сможет обойтись без людей! Механика избавила капитал от гнета труда! Это как то, если бы министерство старалось избавить бюджет от гнета налогоплательщиков. Безумство! если вы платите рабочим, они становятся вашими покупателями: что вы будете делать со своими произведенными продуктами, когда, уволенные вами, они больше не будут их потреблять? Кроме того, противодействие машин, задавив рабочих, не замедлит ударить по хозяевам; ибо если производство исключает потребление, то вскоре само по себе вынуждено остановиться», – восклицает Прудон и продолжает цитатой из публикации в «Эдинбургском обозрении» с нарастающим сарказмом в своем комментарии: «“В четвертом квартале 1841 года в результате четырех крупных банкротств в одном городе Англии на улицу отправились 1,720 человек”. – Эти банкротства были причиной перепроизводства, а значит, недостатка возможностей или бедственного положения народа. Как жаль, что механика не может также избавить капитал от потребительского гнета! какое несчастье, что машины не покупают ткани, которые они производят! Это было бы идеальное общество, если бы торговля, сельское хозяйство и промышленность могли существовать без человека на земле!» – и сколько праведного социалистического гнева в этом высказывании Прудона! Как и в его выпаде против монополии (о неминуемости существования которой он, разумеется, успел сообщить ранее): «После того, как монополия сделала свой подсчет дохода, прибыли и процентов, работник-потребитель сделал свой; и получается, что, пообещав ему зарплату, представленную в трудовом договоре сотней, ему фактически дали только семьдесят пять. Таким образом, монополия провоцирует банкротство своих наемных работников, и совершенно точно, что она жива своим грабежом»[96], – говорит Прудон и этим своим последним, привлекательным для любого социалиста утверждением возвращает читателя к воспетому даже Марксом труду «Что такое собственность?», в котором он, напомним, бросил в лицо мировой буржуазии жгучее обвинение в том, что собственность – это кража.

Итак, Прудон в своей «Философии нищеты», как до того и в труде «Что такое собственность?», к досаде Маркса, оказался ближе к марксизму, чем того хотелось бы самому Марксу, и это означало, что у каждого социалиста, практика или теоретика, с тех самых пор появился выбор «берега», к которому он мог бы прибиться, – выбор из Прудона и Маркса, но при этом Прудон оказался еще и хронологически первым в трактовке противоречий экономики.

У каждого социалиста, практика или теоретика появился выбор «берега», к которому он мог бы прибиться, – выбор из Прудона и Маркса, но при этом Прудон оказался еще и хронологически первым в трактовке противоречий экономики

«Я был свидетелем введения полиграфических машин… За пятнадцать-двадцать лет, что утвердилась механическое производство, часть рабочих потеряли работу, другие покинули свою страну, некоторые умерли от нищеты: так происходит перестройка рабочих в результате промышленных инноваций».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Марксу, разумеется, хотелось бы, чтобы этого выбора не было, чтобы только его и Энгельса выкладками пользовались бы до скончания века социалисты всего мира. И Марксу почти удалось реализовать это свое намерение – если бы не мы с вами, здесь и сейчас.

Однако в чем видел собственное призвание Прудон, какими были его цели? Во-первых, Прудон старательно, во всех своих работах стремится к тому, чтобы дать свое, отличное от всего, что было до него (и желательно от того, что будет после), объяснение центральных экономических противоречий – несмотря на то, что с очевидностью полагается на экономическое учение прошлого. Да это и не могло быть иначе: любое новое, как известно, – не только хорошо забытое старое, но происходит из него. Так же и Маркс в своей теории прибавочной стоимости полагался, ничуть не смущаясь, на труды Адама Смита и Давида Рикардо; Прудон это делал наряду с Марксом, но Маркс, сочтя методы и стиль Прудона дилетантскими, обрушился на него с уничижающей критикой, не преминув, тем не менее, воспользоваться выкладками Прудона.

Однако Прудон действительно и во многом, невзирая на критику Маркса, стал первопроходцем, и, в частности, в том, как он атакует одновременно социалистов и сторонников рынка: он то и дело подводит читателя к мысли, что не правы ни первые, ни вторые, и, следовательно, требуется нечто принципиально иное. Обращаясь, в частности, к социализму, Прудон призывает к поиску третьего пути: «Что предписывает наука в подобной ситуации? / Разумеется, не задерживаться в необоснованной, неуловимой, неразрешимой среде; но обобщить и открыть третье правило, факт, или высший закон, который объясняет фикцию капитала и миф о собственности и примиряет его с теорией, приписывающей труду происхождение всякого богатства. – Вот что должен был бы предпринять социализм, если бы он хотел действовать логически»[97]. Но социализм до самого своего конца в разных частях света, – заметим мы здесь от себя, – продолжал и продолжает демонстрировать упорство в отстаивании своих требований и напрочь отказывается даже рассуждать о сделке со сторонниками политической экономии в том виде, в каком ее понимал Прудон, и в каком ее следует понимать и сегодня, то есть в виде науки, обосновывающей преимущества свободного рынка, занятого саморегулированием.

Прудон, кроме всего, проявляет вполне искреннее негодование в спорах с теми, кого на самом деле следовало бы считать представителями мелкобуржуазной науки – за что именно в этой части своих рассуждений добился насколько сдержанных, сквозь зубы, настолько же искренних похвал от самого Маркса. «“Капитал – это материя богатства, как деньги – материя валюты, как пшеница – материал хлеба”, – цитирует Прудон представителя консерваторов от экономики г-на Росси, – и, продолжая серию до конца, как земля, вода, огонь, атмосфера – материал всех наших изделий. Но это труд, только труд, – то, что последовательно создает каждое полезное качество, данное этим материям, и, следовательно, превращает их в капиталы и богатства»[98], – возвращает Прудон экономиста Росси на землю. И Росси вызывает тем большее возмущение Прудона, что ранее он признавал именно труд источником богатства и лишь затем, в развитие, решил в своих рассуждениях поменять труд на капитал. Да и сам капитал, если следовать за ходом мысли у Росси, появился как бы из ниоткуда, поскольку он представляет его в виде изначальной материи… Разоблачение таких «теорий» тоже следует отнести к заслугам Прудона.

«Мир, человечество, капитал, промышленность, деловая практика существуют: вопрос только в поиске их философии, иными словами, в том, чтобы организовать их»[99], – заявляет Прудон. И хотя выясняется, что в этой фразе Прудон вновь упрекает социалистов в том, что они вместо поиска решения заняты поиском капиталов, – и тогда «что же удивительного в том, что им не хватает реальности?»[100], – ясно, что с тем же упреком он готов обратиться и к экономистам-рыночникам, однако ведет прежде всего к тому, что именно он в своем труде озабочен тем, чтобы дать человечеству новую философию. Во обеспечение этой своей стратегической задачи Прудон хоть и подспудно, но старательно, шаг за шагом стремится к созданию вокруг своей персоны имиджа революционера общественных наук. В чем же заключается эта революционность? Очевидно, прежде всего – в выведении Теории формирования так называемой конституированной (синтетической) стоимости, которую Прудон, считая квинтэссенцией полезной и обменной стоимостей, предложил человечеству в качестве упомянутого «третьего правила», «факта», или «высшего закона». Этот же закон, напомним, согласно Прудону, «объясняет фикцию капитала и миф о собственности и примиряет его с теорией, приписывающей труду происхождение всякого богатства». Прудон склоняется к тому, что при формировании конституированной (синтетической) стоимости произведенного продукта следует исходить не из субъективного мнения продавца и покупателя, а из вложенных трудозатрат и времени. К такому пониманию он подбирается не спеша. «Когда мы говорим: работа этого человека стоит пять франков в день, это как если бы мы говорили: продукт ежедневной работы этого человека стоит пять франков, – сообщает Прудон. – Согласно этому анализу, стоимость, рассматриваемая в обществе, естественно сформированном путем разделения труда и обмена между производителями, представляет собой соотношение пропорциональности продуктов, составляющих богатство; и то, что специально называется стоимостью продукта, представляет собой формулу, которая в денежном выражении указывает на долю этого продукта в общем богатстве. – Полезность является основой стоимости; труд формирует отчет; цена – это выражение, которое, помимо аберраций (искажений), которые нам придется изучить, переводит этот отчет. / Таков центр, вокруг которого колеблются полезная стоимость и обменная стоимость, точка, в которой они разрушаются и исчезают; таков абсолютный, неизменный закон, который доминирует над экономическими потрясениями, капризами промышленности и торговли и который управляет прогрессом»[101].

Полезность является основой стоимости; труд формирует отчет; цена – выражение, которое переводит этот отчет. Таков центр, вокруг которого колеблются полезная стоимость и обменная стоимость, таков закон, который доминирует над экономическими потрясениями и управляет прогрессом

«Что за система, которая заставляет торговца с восторгом думать о том, что предприятие скоро сможет обойтись без людей! Механика избавила капитал от гнета труда! Это как то, если бы министерство старалось избавить бюджет от гнета налогоплательщиков».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Оставим за доброй волей вдумчивого читателя подробное выяснение того, как следует понимать действие сформулированного Прудоном закона на практике. Здесь же отметим от имени и «по поручению» Прудона, что «теория измерения или пропорциональности стоимостей, да будет известно, – это сама теория равенства. Аналогично, фактически, в обществе, где мы видели, что тождество между производителем и потребителем является полным, доход, выплачиваемый бездельнику, подобен ценности, брошенной в огонь Этны; так же рабочий, которому назначается чрезмерная заработная плата, подобен жнецу, которому дают целую буханку за один колос: и все, что экономисты назвали непроизводительным потреблением, не что иное, как в основе своей нарушение закона пропорциональности»[102].

В качестве промежуточного итога своих умозаключений Прудон, среди прочего, приходит к такому пониманию теории последовательного структурирования стоимостей, при котором рецептом общественной гармонии становится необходимость «непрерывно производить с наименьшими трудозатратами, максимально возможным количеством и наибольшим разнообразием стоимостей, чтобы обеспечить достижение для каждого наибольшей суммы физического, духовного и интеллектуального благополучия, а для всего человеческого вида – высочайшего совершенства и бесконечного величия»[103].

В вопросе достоинств и пороков конкуренции, то есть того же вопроса противоречия между трудом и капиталом, Прудон придерживается политики центризма: он признает, что рыночная система несовершенна, но не отрицает ее преимуществ по существу. Для подтверждения отрицательной стороны «медали» Прудон приводит мнения экономистов Бланки́ и Дюпена: «Г-н Бланки́…соглашается с г-м Дюпеном, то есть с практикой, что конкуренция не свободна от упреков… Г-н Дюпен… приводит в качестве обвинения конкуренции мошенничество, продажу фальшивых грузов, эксплуатацию детей»[104]. В свою очередь, позицию защиты конкуренции излагает г-н Пасси, который в пересказе Прудона «со своей обычной логикой замечает, что всегда найдутся нечестные люди, которые и т. д., – Обвиняйте человеческую натуру, восклицает он, но не конкуренцию»[105]. Сам Прудон высказывается по этому поводу минутой раньше, когда говорит, что «предотвращение или невмешательство – вечная альтернатива экономистов: их гений не выходит за рамки этого. Напрасно им кричат, что речь не идет ни о том, чтобы что-то предотвращать, ни о том, чтобы все разрешать; то, что от них требуется, что ожидает общество, – примирение: эта двойная идея не умещается в их мозгу»[106].

Если возвратиться к вопросу о том, в чем видел собственное призвание Прудон, то следует заметить, что он незаметным для праздно интересующегося читателя образом, как бы между прочим, привнес в дело еще одно ценнейшее определение одного из самых ключевых понятий, с помощью которых человек отличает себя от животного, – понятие свободы, заявив, что «свобода тем более совершенна, чем больше она соотносится с законами разума»[107]…И чем больше она соотносится с законами разумного ограничения, – позволим себе продолжить эту мысль Прудона, – которые устанавливаются не сами по себе, а в форме государства и силой государства, понятие о котором необходимо сопровождает понятия о свободе и разуме.

Свобода тем более совершенна, чем больше она соотносится с законами разумного ограничения, которые устанавливаются не сами по себе, а в форме государства и силой государства, понятие о котором необходимо сопровождает понятия о свободе и разуме

Однако с государством у Прудона отдельные взаимоотношения: будучи одним из основателей идеологии анархизма, он полагал, что пореформенное состояние общества не подразумевает необходимости существования государства. С каковым тезисом, кстати, полностью согласуется также возникшее постфактум положение классического марксизма о конечном «отмирании государства»: работа Ф. Энгельса «Анти-Дюринг», в которой обосновывается это положение, была впервые опубликована в 1878 г. Однако изначально, следуя за первооткрывателями законов общественного развития, Прудон в отношении государства стал продолжателем Гегеля, заявившего однажды, что «государство само по себе есть нравственное целое, осуществление же свободы есть абсолютная цель разума»[108] (гегельянством, напомним, Прудона «заразил» Карл Маркс).

С Прудоном как с продолжателем Гегеля, однако, впоследствии диссонировало другое положение классического марксизма, выведенного Энгельсом в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884 г.), – о том, что «современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом»[109]. Революционерам же, развивал Энгельс свою мысль, высказанную ранее в «Анти-Дюринге», государство также потребуется, но лишь на время, необходимое для подавления, в свою очередь, тех, кто ранее подавлял рабочих, – господствующих классов. Именно это понимание государства взял на буквальное вооружение в скором будущем Ленин, когда заявил, что «государство – аппарат насилия в руках господствующего класса»[110], – имея в виду, точно по Энгельсу, что этим самым господствующим классом должен в итоге стать неимущий пролетариат. Именно к этому Ленин повел дело на практике, и нам сегодня следует вновь признать, что скорее Прудон оказался прав в своем, приведенном выше, определении совершенства свободы в прямой зависимости от ее соотношения с разумом, нежели его современники Маркс и Энгельс (и еще менее Ленин), требовавшие революционной смены господствующих классов: такие революции, как показала История, приводят к тому, что из некогда подавляемого пролетарского большинства по завершении всех революционных преобразований неизменно выделяется новая узкая прослойка собственников, которая в точности, как до того свергнутая ими старая прослойка хозяев, принимается подавлять вновь остающееся «на бобах» неимущее большинство.

«Государство само по себе есть нравственное целое, осуществление же свободы есть абсолютная цель разума».

Г.В.Ф. Гегель, «Государство»

Революционная смена господствующих классов приводит к тому, что из некогда подавляемого пролетарского большинства выделяется новая узкая прослойка собственников, которая в точности, как до того свергнутая ими старая прослойка хозяев, принимается подавлять вновь остающееся «на бобах» неимущее большинство

К слову, об анархизме Прудона, о которым мы вскользь упомянули выше. Ярость критики, которую обрушили на него Маркс и Энгельс, имела тем меньше оснований, чем более схожими и, если угодно, анархическими в отношении государства были их собственные взгляды. Энгельс в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» заявлял: «Государство существует не извечно. Были общества, которые обходились без него, которые понятия не имели о государстве и государственной власти. На определенной ступени экономического развития, которая необходимо связана была с расколом общества на классы, государство стало в силу этого раскола необходимостью. Мы приближаемся теперь быстрыми шагами к такой ступени развития производства, на которой существование этих классов не только перестало быть необходимостью, но становится прямой помехой производству. Классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в прошлом возникли. С исчезновением классов исчезнет неизбежно государство. Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с бронзовым топором»[111]. Но классы не исчезли, как не собирается, судя по всему, отмирать и государство. И не Маркс с Энгельсом, Плехановым и Лениным, следовательно, оказались правы, а скорее Прудон, отказавшийся на смертном одре от идей анархизма, увидевший невозможность их реализации ни в каком отдаленном будущем…

«Современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом».

Ф. Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и государства»

Но не только в отношении роли государства и не только с положениями классического марксизма вступает в спор Прудон в своей «Философии нищеты». Так, в полемике с экономистом Шевалье, настаивавшем на срочном проведении образовательных реформ во Франции, Прудон между делом высказывает сомнения в целесообразности одномоментного предоставления всем слоям общества избирательных прав, говоря, что «общее количество гражданских должностей составляет шестьдесят тысяч или три тысячи ежегодных вакансий; какой ужас для власти, если, внезапно приняв реформистские идеи г-на Шевалье, она окажется в осаде пятидесяти тысяч просителей!», и продолжает: «Следующее возражение часто выдвигалось республиканцам без ответа с их стороны: когда у каждого будет удостоверение избирателя, станут ли депутаты лучше, а пролетариат – более продвинутым? Я обращаюсь к г-ну Шевалье с тем же вопросом: когда каждый учебный год принесет вам сто тысяч специалистов, что вы будете делать?»[112].

Оставим в стороне специфические аргументы, касающиеся спора об образовательной реформе, – тем более, что сомнений в необходимости обеспечения преференций для реализации лозунгов Великой французской революции о свободе, равенстве и братстве Прудон, кажется, не высказывает. Но отдадим должное Прудону в том, что касается его сомнений в преимуществах теории всеобщего избирательного права. История человечества во времена, последовавшие за теми, в течение которых жил и работал Прудон, не раз являла примеры самых негативных последствий внезапного обретения массами избирательных прав – когда к условно называемым «высшим» слоям общества в руководящей верхушке в одночасье присоединялись представители из условно «низших»: в таких случаях подонков во власти в одночасье оказывалось (и по сей день оказывается во всех уголках мира) в два раза больше, и они, разумеется, всегда бывали (и по сей день бывают) менее всего заинтересованы в обеспечении подлинного представительства интересов тех, кто их выбирал.

Когда у каждого будет удостоверение избирателя, станут ли депутаты лучше, а пролетариат – более продвинутым? В таких случаях подонков во власти в одночасье оказывается в два раза больше

И в целом демократические свободы, если они появлялись внезапно, как правило приводили в замешательство тех, во имя которых они были провозглашены. Масса, находившаяся в течение веков и тысячелетий в той или иной форме зависимости от руководивших ею привилегированных слоев, являла собой растерянное от открывшихся возможностей стадо домашних животных, для которых вдруг открылись ворота загона: «животные» разбредались, кто куда, иные выживали, другие попадали в лапы диких «зверей», то есть переходили в разряд изгоев общества, пополняя ряды преступных сообществ. Так произошло в России в 1861 г., когда крестьян, веками находившихся в рабской зависимости от помещиков, в одночасье освободили: крестьяне попросту не знали, что делать с этой свободой.

Изменения в общественном устройстве, наступавшие одномоментно под воздействием революционного рвения масс, ведомых пассионариями, не только потрясали государственное устройство, но и приводили к самым кровавым последствиям: к таким результатам привели войны короля с парламентом в Англии в XVII в., ужасающими по количеству бессмысленно пролитой крови стали и результаты Великой французской революции. Перечень аналогичных примеров продолжился затем в XIX в. во Франции и в других странах, а также в России в начале XX в.: революционные реформы, направленные на ликвидацию проявлений абсолютизма, демократизацию общества и расширение прав тех, кто их был до того лишен, неизменно и повсеместно приводили к установлению еще худших, не виданных до того форм авторитаризма и деспотии, – достаточно в рамках этого обсуждения упомянуть имена Кромвеля в Англии, Робеспьера и Наполеона во Франции, Сталина в России…

Причем не только реализация революционных политических реформ в разных частях света приводила к мало ожидаемым и зачастую кровавым последствиям. Реформы экономического порядка, осуществлявшиеся в новейшие времена истории человечества, если они проходили одномоментно, также не несли за собой ожидавшихся положительных результатов. Так было с внезапным вхождением экономики России в рыночные отношения в начале 90-х гг. ХХ в., когда распределение акций предприятий в виде «ваучеров» в массе населения привело к масштабному мошенничеству и сосредоточению владельческих прав в среде немногочисленной группировки жуликов, обеспечивших настоящее, прямо по Марксу, слияние государства и капитала. Массы здесь не обрели того, что для них предназначалось реформой, а страна так и не оказалась приобщенной к рынку в его цивилизованной форме; капитал здесь по-прежнему, на момент первой четверти XXI в., оставался в тесном сращении с авторитарным государством, находился в прямой зависимости от его аппарата, а рынок существовал в рамках искаженной, усеченной этим государством модели. И целый ряд стран в постсоветском пространстве, таких, как Белоруссия, ступали по этому пути след вслед за Россией…

В чем же дело? Как обеспечить совпадение устремлений революционеров к обеспечению демократических прав и свобод с готовностью к реализации этих прав и свобод тех, для кого они предназначаются? Очень просто: исходя из приведенной выше полемики Прудона и заданных им патетическим тоном вопросов, массы должны быть заранее подготовлены к реализации революционных реформ в политике и экономике; культурный и образовательный уровень большинства населения должен быть таким, чтобы каждый из участников общественного процесса понимал – что именно воспоследует в случае его голосования на выборах за того или иного политика, ту или иную партию; какие возможности для расширения своего благосостояния он обретет, или, наоборот, потеряет, если речь идет о реформах экономического порядка. Без этого проведение каких бы то ни было реформ теряет всяческий смысл, а революции необходимо ведут лишь к массовому пролитию крови и последующей деградации общественных отношений.

Демократические свободы, если они появлялись внезапно, как правило приводили в замешательство тех, во имя которых они были провозглашены. Масса, находившаяся в течение веков и тысячелетий в зависимости от руководивших ею слоев, являла собой растерянное от открывшихся возможностей стадо домашних животных, для которых вдруг открылись ворота загона

Примечательно, что в полемике с экономистом Шевалье Прудон, сам того не ведая, приближается к оценке реализации марксистских идей на практике, предпринятой сначала в России после переворота 1917 г., а затем и в других странах и частях света: то есть оценка событий произошла в сознании Прудона задолго до того, как произошли сами эти события. Причем попытки реализации идей марксизма на практике были настолько же настойчивыми, продолжившись в искаженных формах даже и в XXI в., насколько и безуспешными, а Прудон вновь оказался провидцем еще и в этом вопросе, присоединившись в полемике с Шевалье к представителю другой экономической школы – г-ну Дюнойе. «Если государство обязано всем дать образование, то вскоре появится претензия на то, что оно должно дать работу, потом жилье, потом еду… К чему это приведет?»[113] – цитирует Прудон Дюнойе, не предполагая, что именно такую патриархальную, заведомо ошибочную по своей сугубо потребительской сущности схему государственно-экономического устройства безуспешно попытаются внедрить сначала большевики в СССР после 1917 г., а затем и их последователи по всему миру.

Если государство обязано всем дать образование, то вскоре появится претензия на то, что оно должно дать работу, потом жилье, потом еду… К чему это приведет?

Достоинства и недостатки рассуждений, нестандартной позиции Прудона в отношении тех, кто находился (и находится поныне) по «правую» или «левую» сторону рыночных отношений, мы уже, кажется, обсудили в достаточной мере. Но что делать? Какие средства предлагает Прудон для разрешения противоречия между трудом и капиталом?

В размышлениях о причинах распространения нищеты Прудон, среди прочего, заговаривает о том, о чем в принципе не принято говорить в ученой среде, в которой любые явления, включая нищету, представляют, как Маркс, в виде расчетов, будто бы объясняющих все. «Первоначальная задача для всех одинакова: почему, еще раз, крещение цивилизации не дало одинакового эффекта для всех? – задается вопросом Прудон. – Разве это не означает, что сам прогресс является привилегией, и что человеку, у которого нет ни колесницы, ни коня, предназначено вечно блуждать в грязи? О чем я говорю? для полностью обездоленного человека желание спастись нереализуемо: он упал настолько низко, что даже амбиции погасли в его сердце»[114]. В поиске выхода из этого положения Прудон вновь ссылается на Дюнойе, который, в свою очередь, говорит о необходимости, «чтобы человек уже приобрел на работе определенное благополучие, прежде чем он почувствует с некоторой живостью эту потребность улучшить свое состояние, которое я называю жаждой благосостояния»[115]. Не правда ли, как это перекликается с уже высказанным нами ранее тезисом – о том, что культурный и образовательный уровень большинства населения должен быть таким, чтобы каждый из участников общественного процесса понимал – что именно воспоследует в случае его голосования на выборах за того или иного политика, ту или иную партию; какие возможности для расширения своего благосостояния он обретет, или, наоборот, потеряет, если речь идет о реформах экономического порядка? И это как раз то, о чем говорит Прудон, осторожно ссылаясь на Дюнойе: прежде чем требовать от человека стремления к улучшению своего благосостояния, сначала нужно, во-первых, освободить его от тягостных дум об элементарном куске хлеба и крыше над головой, а затем уже предоставить ему, через просвещение и развитие интеллекта, возможности сознательного принятия важных решений, влияющих на его личное благосостояние, но касающихся в целом политического устройства и организации экономики. Да, пусть в этом моменте мы возвращаемся к тому, против чего протестовали ранее вместе с Прудоном и Дюнойе – против иждивенческих требований к государству о предоставлении работы, потом жилья, еды и т. д. Но именно в этом и состоит роль государства при разрешении проблемы противоречия между трудом и капиталом – в том, чтобы создать и гарантировать равные права и возможности для всех, кто готов прилагать собственные усилия для улучшения своего положения в обществе. Проще говоря, эта роль заключается в том, чтобы сначала накормить человека как следует, а потом требовать от него проявления высоких стремлений и дум.

Прежде чем требовать от человека стремления к улучшению своего благосостояния, сначала нужно освободить его от дум о куске хлеба и крыше над головой, а затем уже предоставить ему, через просвещение, возможности сознательного принятия важных решений

…Тут вы скажете, что если не совершать революций, не отбирать капиталы у богатых, чтобы распределить их среди бедных, то возможности останутся по-прежнему неравными: капиталы останутся в руках у тех, кто родился в семьях, владеющих этими капиталами; у «низших» же слоев как не было капиталов до появления на свет их новых представителей, так им и неоткуда будет взяться. Но речь не о заведомом, a priori, наличии капитала: сам по себе капитал еще не гарантирует наличия у его владельца стремления к повышению своего культурного, образовательного уровня и к увеличению этого имеющегося капитала; нерадивый представитель «высших» слоев способен его попросту прогулять. Поэтому речь идет о равных возможностях реализовать себя в условиях рыночной экономики. «Равенство, его принцип, его средства, его препятствия, его теория, причины отсрочек его наступления, причина общественного и изначального неравенства: вот то, что следует изучить, невзирая на сарказм неверия»[116], – говорит об этом в Прологе к своей «Философии нищеты» Прудон. Следовательно, роль государства заключается еще и в том, чтобы создать такой высокий уровень развития рыночной экономики, каковой необходимо обеспечит равенство прав и возможностей как для тех, кто обладает капиталом от рождения, так и для тех, кто этого капитала a priori лишен, зато не лишен устремления и решимости улучшить как свой образовательный и культурный уровень, так и уровень благосостояния. Таких возможностей не способна, как показывает исторический опыт, предоставить так называемая социалистическая, распределительная экономика: непременным условием развития рынка является не социализм (и не так называемая социалистическая демократия как ее суррогат), а демократия как форма общественно-государственного устройства, для развития которой, в свою очередь, требуется соблюдение ряда необходимых условий – таких, как приоритет прав личности, свобода собраний, вероисповеданий; свободные выборы; независимый суд; свободные сми; разделение властей и т. д.

Роль государства при разрешении проблемы противоречия между трудом и капиталом состоит в том, чтобы создать и гарантировать равные права и возможности для всех, кто готов прилагать собственные усилия для улучшения своего положения в обществе

Но разумеется также, что как понятие свободы становится осязаемым лишь при условии ее ограничения рамками разума (выше мы это уже обсуждали), так и понятие демократии обретает смысл в заранее определенных границах, точнее – в границах уголовного кодекса, за которыми в ходе реализации демократии на практике одним членом общества начинаются нарушения прав другого.

Понятие демократии обретает смысл в заранее определенных границах, точнее – в границах уголовного кодекса, за которыми в ходе реализации демократии на практике одним членом общества начинаются нарушения прав другого

И пусть, как возражают на это всегда сторонники марксизма-ленинизма, попытки построения социализма приводят к действительному (по их мнению) наступлению равенства всех слоев населения: это равенство – иллюзорное, это равенство пребывания огромного большинства в нищете, за исключением жирующей на этой нищете узкой прослойки правящей номенклатуры, реализующей свои амбиции в условиях авторитарных государств. И это на практике гораздо хуже всех вместе взятых издержек рыночных отношений, вроде периодических кризисов, ценового свирепства и бездушия монополий: в конце любого спада на рынке всегда находится рост; у нищеты регулируемой экономики есть только вход, выход отсутствует.

Социалистическое равенство иллюзорно, это равенство пребывания большинства в нищете, за исключением прослойки правящей номенклатуры. В конце любого спада на рынке всегда находится рост; у нищеты регулируемой экономики есть только вход, выход отсутствует

Но важно помнить, что успех на пути выхода из нищеты находится в руках не только одного государства, исповедующего демократические устои в политике и рыночные – в экономике. Как нельзя, если говорить о религии, насильно затащить человека в рай, так невозможно заставить человека жить лучше, если он сам того не желает: выше мы лишь коснулись этого вопроса, еще раз обратим на него внимание здесь. «Заставить народ пользоваться преимуществами образования? – Это невозможно»[117], – прямо заявляет Прудон, и нельзя сказать, что у него не достает оснований для таких заявлений. Однако нам следует сказать о таких кажущихся эфемерными понятиях, как устремления, расположенность, готовность и решимость самого человека к тому, чтобы предпринимать усилия, направленные на улучшение своего благосостояния. Об этих качествах не принято говорить в ученой среде, но именно они, присущие конкретному индивидууму или отсутствующие у него, являются еще одним непременным (хотя и не достаточным, как и остальные) условием для разрешения противоречия труда и капитала. Прудон подводит к этой мысли, за что следует в очередной раз отдать ему должное, хотя далее он и развивает свои рассуждения до сомнительного постулата о «дикости» рабочих слоев: «Нищета рабочих классов происходит в основном из-за их нехватки сердечности и духовности, или, как где-то сказал г-н Пасси^́, из-за слабости, инерции их духовных и интеллектуальных способностей. Эта инерция объясняется тем, что так называемые рабочие классы, все еще частично дикие, не чувствуют с достаточной живостью желания улучшить свое положение». Простим Прудону эту «дикость», тем более, что далее он вполне разумно объясняет ее тем, что «поскольку это отсутствие желания само по себе является результатом нищеты, из этого следует, что нищета и апатия являются другим следствием и причиной, и что пролетариат находится в замкнутом кругу»[118]. Действительно, «дикими» представители рабочих слоев остаются лишь потому, что изначально, по факту рождения в нищете, в обездоленных семьях, их разместили на нижнем этаже общественного устройства, оставив практически без какой-либо возможности оторваться от этого дна, чтобы улучшить свое положение. И здесь Прудон в очередной раз фактически подтверждает постулат о собственности как продукте воровства – при том, что у рабочих заранее украли не только и не столько капитал, сколько саму возможность встать с колен. Но означает ли это, что если всей массе рабочих в одночасье предоставить возможность встать с колен – получить образование и улучшить свое благосостояние, то вся эта масса, как один, использует эту возможность по назначению? Мы уже говорили: большинство ни за что не воспользуется такой возможностью, а растранжирит ее, сочтя безнадежными любые попытки соревноваться с теми, кому высокое положение и владение капиталом достались по наследству. Говорили мы ранее и о том, что не всякий представитель так называемых «высших» классов, которому волею судеб заранее были предоставлены привилегии во владении капиталом, в пользовании административными возможностями и прочими преимуществами высокого положения, воспользуется этими привилегиями: многие предпочтут прогулять и само благосостояние, и возможность его улучшить.

Итак, мы решили – вместе с Прудоном, а он, в свою очередь, в совокупности с современными ему экономистами и учеными прошлого, – что для разрешения противоречия между трудом и капиталом, или, проще говоря, для ликвидации нищеты в рабочих слоях требуется изначально гарантировать для этих слоев заработок, достаточный как для поддержания достойного уровня материального благосостояния, так и для повышения своего образовательного и культурного уровня. Что, в свою очередь, позволит представителям рабочих слоев поднять голову из небытия, в котором они пребывали в эпоху зарождения капитала, и уже сознательно принимать решения, касающиеся как своего собственного развития, так и направлений развития общества и государства. Мы также сказали, что реализация этой схемы возможна лишь в условиях демократии, действующей в совокупности со всей полнотой рыночной экономики, включая комплекс ее преимуществ и недостатков. Таким образом, в свою очередь, будет обеспечено если и не полное равенство возможностей в повышении материального и образовательного уровня для всех слоев населения, то очень близкое к этому. В итоге, шаг за шагом мы подвели себя к составлению некоей формулы, примитивной по существу, но тем не менее демонстрирующей совокупность условий, которые требуется соблюдать человечеству для перманентного разрешения вековых противоречий труда и капитала. Эта условная формула общественного счастья может выглядеть как:

(M+D) + E + A = Sc

где «M+D» – создаваемая государством рыночная экономика в ее взаимодействии с демократической формой общественно-государственного устройства (здесь «M» происходит от слова «market» – рынок, а «D» – от слова «democracy» – демократия); «E» – от слова «equality» (равенство) – обозначает равные возможности для улучшения материального благосостояния и образовательного уровня; и «A» – от слова «aspiration» (устремление) – обозначает ту самую решимость и готовность нуждающихся в улучшении своего благосостояния тратить собственные усилия на достижение этой цели. «Sc» в качестве искомого результата состоит, в свою очередь, из латинских «S» – от слова «solution» (решение) и «c» – от слова «contradiction» (противоречие). То есть: рынок во взаимодействии с демократией и равные возможности вкупе с собственными устремлениями индивидуума приведут к выходу из нищеты.

Условием развития рынка является не социализм, а демократия как форма общественно-государственного устройства, для развития которой требуется соблюдение ряда условий – таких, как приоритет прав личности, свободные выборы, независимый суд, свободные сми; разделение властей и т.д.

Разумеется, не все так просто: данные этой формулы слишком абстрактны, их расплывчатость не позволяет раз и навсегда разрешить проблему противоречия между трудом и капиталом для всего человечества во всех частях света: мы не располагаем числительными, которыми можно было бы заменить буквенные обозначения нашей «формулы общественного счастья». Насколько различен уровень общественно-государственного и экономического развития в разных странах, насколько различны культурные, религиозные и этно-государственные традиции народов, в них проживающих, настолько же будут отличаться понятия рынка и демократии, бытующие в этих странах и у этих народов, в каждом отдельном случае. Более того, внутри составляющих этой формулы заложены собственные противоречия, состоящие в отсутствии точного определения рыночного состояния экономики и равных, возможностей для нуждающихся в улучшении своего благосостояния. В самом деле: если с демократией все более-менее ясно – ее определение, вкупе с тем, которое мы осмелились привести выше, до нас уже сформулировали многие (несмотря на вопли автократов по всему миру о порочности этой формы общественно-государственного устройства в сравнении с положительными, будто бы, свойствами диктатур), – то как можно зафиксировать момент развития экономики, в котором оканчивается государственное регулирование и начинается рынок? И что значит «равные права и возможности»? В каких единицах их следует измерять? Даже простой сравнительный пересчет предприятий, находящихся в государственной и частной собственности, не гарантирует достоверного определения уровня рыночных отношений: частный капитал, находящийся в руках лояльных к власти олигархов, как показывает практика таких государств, как Россия и Китай, и в XXI в. не воспроизводит условий для функционирования по-настоящему рыночной экономики.

Частный капитал, находящийся в руках лояльных к власти олигархов, как показывает практика таких государств, как Россия и Китай, и в XXI в. не воспроизводит условий для функционирования по-настоящему рыночной экономики

В ряду из четырех понятий, из которых складывается результат, лишь одно – решимость желающих улучшить свое благосостояние, на удивление, оказывается достаточно подходящим для перевода в числительное: эта решимость, если она существует у конкретного индивидуума, обязательно проявляется во взаимодействии с остальными необходимыми обстоятельствами, и измеряться она может, например, в количественных показателях тех городских и сельских пролетариев, которые в определенный момент своего развития решаются потратить усилия и средства на повышение образовательного и (или) профессионального уровня с конечной целью улучшения своего благосостояния. Можно, например, подсчитать, сколько из них успешно сдает вступительные экзамены при поступлении в соответствующие учебные заведения в определенный отрезок времени, какое количество их оканчивает и находит работу с повышением оплаты своего труда и уровня положения в административной иерархии, – в сравнении с той оплатой и тем положением, которое занимали эти граждане до того. Но остальные составляющие формулы по-прежнему сохранят свое положение в рамках буквенных обозначений. И это подтверждает, что одномоментного разрешения главного вопроса всех времен и народов – о противоречии между трудом и капиталом, не существует. Но это и не требуется. «Нет пути к свободе, потому что свобода и есть путь», – сказала однажды премьер-министр Индии Индира Ганди. Точно так же нет пути к достижению всеобщего экономического счастья, потому что оно заключается в неустанном следовании путем его поиска.

О чем мы говорим? – О том, что в целом ряде стран, таких, как США, промышленно развитых странах Европы и Азии, противостоящих примером своих рыночных отношений и высокого уровня демократии политике огосударствления бизнеса и превращения граждан в простые винтики авторитарного механизма, удалось приблизиться к тому, чтобы максимально большие слои населения находились на устойчиво высоком, далеком от нищеты уровне благосостояния. Противники демократии и рынка по всему миру тотчас примутся возражать, что успех этих государств будто бы доказывает старую истину о превосходстве над неимущими пролетариями тех, кто по факту рождения оказался наделенным богатством: таким же образом, скажут они, государства, лишенные обширных территорий и ресурсов, оказываются в заведомо неравном положении в сравнении с теми странами, которые, напротив, этими территориями и ресурсами располагают изначально. Но логика этого рассуждения будет правильной только в случае, если само рассуждение будет доведено до конца: точно так же, как повеса из богатой семьи способен прогулять даром доставшееся ему состояние, и государства, наделенные громадными территориями и богатейшими ресурсами, в состоянии их бесконечно «проматывать» на коммунистические эксперименты, неизменно приводящие к обеднению масс. Примером этого стала экономическая история России, начиная с послереволюционного периода первой четверти ХХ в., включая весь советский период, продолжением которого стала путинская автократия с ее искаженной государственно-частной формой капитализма, а также история последовавших ее путем других государств в разных частях света, вроде кастристской Кубы, коммунистического Китая, постсоветских автократий и диктатур в Белоруссии, Туркменистане и других стран в конце ХХ – первой четверти XXI вв.

Так же, как повеса из богатой семьи способен прогулять даром доставшееся ему состояние, и государства, наделенные громадными территориями и богатейшими ресурсами, в состоянии их бесконечно «проматывать» на коммунистические эксперименты, неизменно приводящие к обеднению масс

…Но мы, кажется, на время забыли о предмете нашего обсуждения – работе Прудона «Философия нищеты», написанием которой он, между тем, непосредственно содействовал созданию приведенной выше формулы. И вот как именно он это осуществил.

«Чтобы конкуренция была универсальной, нужно обеспечить для всех возможность конкурировать; необходимо уничтожить или изменить господство капитала над трудом, изменить отношение хозяина к работнику, одним словом, антиномию разделения труда и машин; нужно организовать труд».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Во-первых, Прудон первым настаивал на необходимости обеспечения тех самых равных возможностей для участия в конкуренции, в возможности чего (но не в необходимости) мы сами выражали сомнения выше. «Чтобы конкуренция была универсальной, нужно обеспечить для всех возможность конкурировать; необходимо уничтожить или изменить господство капитала над трудом, изменить отношение хозяина к работнику, одним словом, антиномию разделения труда и машин; нужно ОРГАНИЗОВАТЬ ТРУД»[119], – заявил в полемике с экономистом Дюнойе Прудон.

Кроме того, погружаясь в очередной раз в глубину противоречий с самим собой, Прудон, напомним, яростно оппонирует наступлению технического прогресса, доказывая на примере расширения железных дорог, что внедрение новой техники через ликвидацию ручного труда ведет к безработице и обнищанию масс. «Давайте теперь предположим, что все эти трудности преодолены, – пытается найти выход из положения Прудон (и для нас отправной точкой для составления формулы были примерно такие же рассуждения), – давайте предположим, что рабочих, потерявших работу с появлением железной дороги, будет достаточно для исполнения услуг, которые требуются для поддержания мощности локомотива, что компенсация осуществляется без разрывов, никто не пострадает; напротив, благосостояние каждого увеличится на долю прибыли, получаемой от железнодорожных перевозок. Кто тогда, спросят меня, препятствует тому, чтобы вещи происходили с такой регулярностью и определенностью? И что может быть проще для разумного правительства, чем управлять всеми переходными процессами в промышленности таким образом?»[120]. Никто, – ответили мы выше в ходе расшифровки составляющих формулы, – за исключением тех членов общества, которые и при наличии обстоятельств, способствующих повышению прогресса общества в целом и росту уровня их личного благосостояния, вполне добровольно не участвуют в этом общественном и личном прогрессе, оставаясь там, где они есть. Ответ Прудона отличается от нашего, но не слишком: «То, что связывает прогресс общества и заставляет его переходить от Харибды к Сцилле, заключается именно в том, что оно не организовано»[121]. Но еще точнее на этот свой вопрос Прудон ответил там, где сравнил движение человечества с движением колонны солдат, которые, «уходя одним и тем же шагом в одно и то же мгновение под размеренные удары барабана, постепенно теряют свои интервалы. Все движется вперед; но расстояние от головы до хвоста безостановочно удлиняется; и это обязательный эффект движения – чтобы были отставшие и заблудшие»[122]. Но да не воспримут это высказывание Прудона как свидетельство его заведомо жестокого отношения к тем слабым и заблудшим, у которых не хватило сил соответствовать напряжению марша. Прудон говорит здесь не в принципе об отставших, но о тех, кто сделал это добровольно, от нежелания прилагать какие бы то ни было усилия для улучшения собственного благосостояния. Это правда, что их ожидает незавидный удел, но, конечно, их не следует вскармливать, как трутней, за счет тех, кто, наоборот, прилагает усилия для движения вперед: иначе этот вариант будет походить на горячо опротестовываемую здесь систему распределительной экономики.

…Возвращаясь к теме сравнения постулатов Прудона с мировоззрением его яростного противника Маркса, к оценке Марксом уровня подготовленности Прудона, следует заметить, что Прудон, в отличие от своего всесторонне образованного противника, действительно скорее самоучка: один окончил гимназию, изучал целый ряд предметов в университетах Бонна и Берлина, другой не смог, в силу жизненных обстоятельств, окончить колледж Безансона и потом лишь в самостоятельном режиме, несистемно, изучал труды экономистов и философов прошлого. Еще ранее само различие в происхождении обоих предопределило отставание Прудона от Маркса в том, что касается образованности и широты кругозора: Маркс появился в семье адвоката, отцом Прудона был бывший крестьянин, перешедший в разряд рабочих пивоваренного завода; Прудону с ранних лет было не до чтения книг – нужно было зарабатывать на хлеб, Маркс же располагал свободным временем для основательной подготовки. В результате для трудов Прудона местами характерен поверхностный подход, они изобилуют рассуждизмами и отличаются бÓльшим, нежели у Маркса, многословием; для рассуждений Маркса, наоборот, характерны сосредоточенность, системный подход, кругозор и глубина знаний. И если хорошенько «прополоскать» и как следует «отжать» Прудона, то в сухом остатке, говоря простым языком, останется немного. Но это ничуть не умаляет достоинств его трудов. Ведь именно так и работают старатели на приисках, просеивая тонны песка в поисках драгоценных крупиц золота. Именно так поступаем с Прудоном и мы. Кроме того, вся конкретика Маркса, напомним, зиждется на критике Прудона и, значит, отталкивается от него: ничто не дает такого толчка прогрессу науки, как критика одних теорий и практик с точки зрения других; действие этого правила наглядно демонстрирует как раз пример соотношения трудов Прудона и Маркса.

…Марксу и Энгельсу в разных частях света наследовало – что касается попыток реализации их теории на практике, – множество энтузиастов разного калибра. В России в качестве последователей этого течения выступил Плеханов, за ним – Ленин. Причем Ленин, кажется, решил воплотить марксизм на российской почве непосредственно, отбросив как несущественный тот факт, что Маркс создавал «Капитал», отталкиваясь, как мы это показали, не в последнюю очередь от Прудона и полагаясь одновременно и прежде всего на опыт промышленно развитых стран Запада – но никак не на опыт России. Однако именно Россия, которая обращает на себя внимание громадностью занимаемых территорий и недр, из-за исторически возникшей и сохраняющейся по сей день отсталости в развитии экономических и общественных институтов не подпадала раньше и не подпадает до сих пор под возможность анализа так, как может быть рассмотрен и проанализирован прогресс в странах с развитÓй экономикой и общественными институтами – так, как рассматривал этот прогресс Маркс. Правда, что к категории таких стран – с отсталостью экономических и общественных институтов – могут быть отнесены многие другие страны на земном шаре. Но речь идет именно о России, потому что здесь Ленин осуществил самую яркую попытку путем революции в одночасье разрешить противоречие между трудом и капиталом. И, разумеется, потерпел поражение в этой своей попытке – как мы об этом сообщали выше, и как это чудесным образом предрекал Прудон в рассматриваемой «Философии нищеты». На Западе разрыв в развитии производительных сил и производственных отношений, о котором говорили сначала Прудон, а за ним Маркс, к началу ХХ в. был в значительной степени преодолен: после забастовок и манифестаций, потрясших основы государственного строя как в ряде стран Европы, так и в США, в ходе которых профсоюзы выдвигали преимущественно экономические требования, рабочие в конце концов добились установления пакета социальных гарантий. Прудон приводит свидетельства того, что уже ко времени издания «Философии нищеты» в 1846 г. в Западной Европе пенсии рабочих формировались из текущих отчислений. Россия от подобных достижений была бесконечно далека и 70 лет спустя, именно поэтому конечная цель захвата власти большевиками в октябре 1917 г., состоявшая в одномоментном преодолении противоречия между трудом и капиталом, оказалась недостижимой – по крайней мере в том виде, в каком ее пытался воплотить Ленин. Цель эту задолго до Ленина насколько легкомысленно, настолько и кратко сформулировал социалист Луи Блан, а Прудон, разумеется, яростно раскритиковал. И надо отдать должное Ленину – за то, что в статье «О кооперации», написанной в 1923 г. (за год до своей смерти в январе 1924 г.) и относимой историками к так называемому «Завещанию», он от имени коммунизма советского образца, ни в коем случае не отказываясь от постулата классовой борьбы, заявил: «Теперь мы вправе сказать, что простой рост кооперации для нас тождественен… с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм»[123]. Ленин в этой статье, среди прочего, в подробностях описывает, как именно должна выглядеть социалистическая кооперация, говорит о ее преимуществах перед частным производством и необходимости обеспечения преференций, НО! – уже не отказывается от самой возможности существования и развития частного производства и капитала, то есть в принципе – от рыночных отношений. Правда, Ленин сообщает, что средства производства на момент написания статьи находятся лишь «во временном пользовании» частных владельцев, что эта уступка сделана для возрождения экономики, и в продолжение своей мысли говорит вовсе не о необходимости более лояльного отношения к рыночным отношениям, как это можно было бы (и хотелось бы) предполагать. Коренная перемена точки зрения на социализм состоит, по мысли Ленина, в том, «что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти и т. д. Теперь же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную организационную “культурную” работу»[124]. Но даже и при этом условии очевидно, что Ленин, во-первых, был в принципе готов к переменам (и даже коренным) своих точек зрения, не стыдился и не считал это для себя чем-то зазорным, и, значит, во-вторых, при условии успешного развития новой экономической политики (нэп был начат при его жизни и по его инициативе) параллельно с кооперацией несомненно пришел бы к необходимости продолжения реформ.

Между прочим, экономические реформы в Китае привели в итоге к вполне мирному сосуществованию коммунистического государства и частного капитала. Но как то, к чему вел дело в советской России Ленин, так и тот факт, что Китаю удалось в первой четверти XXI в. достичь уровня второй, после США, экономики мира, не может служить примером удачного развития: весь «успех» Китая зиждется на громадном резерве чрезвычайно дешевой рабочей силы, особенно в сельской местности, где люди за отсутствием выбора вынуждены трудиться за гроши, обеспечивая низкую себестоимость любой (как сельскохозяйственной, так и промышленной) продукции, ее высокую конкурентоспособность на внутреннем и внешних рынках. Такое положение основной массе граждан навязано насильственно, сверху, и потому не может считаться инструментом разрешения противоречий между трудом и капиталом. К тому же отсутствие нормального, неискаженного рынка в Китае сочетается с жесткими ограничениями для развития гражданского общества, традиционными для авторитарных и диктаторских режимов во все времена.

Речь идет о России, потому что здесь Ленин осуществил самую яркую попытку путем революции в одночасье разрешить противоречие между трудом и капиталом. И, разумеется, потерпел поражение в этой своей попытке – как это чудесным образом предрекал Прудон в «Философии нищеты».

На репродукции: картина П. П. Соколова-Скаля (1899—1961 гг.) «Штурм Зимнего дворца»

На территории же СССР История распорядилась и вовсе иначе, и даже такой ущербной форме развития экономики, как в Китае, в СССР не суждено было осуществиться: Ленин умер, а его наследник на посту руководителя партии и государства свернул нэп и полностью выхолостил даже саму мысль о какой-либо иной собственности на средства производства, кроме государственной, чем заведомо обрек и экономику этого государства, и благосостояние его граждан на постепенное и медленное, – в зависимости от мировых цен на энергоносители, – обветшание. Это был марш в никуда – в экономическую пропасть, на дне которой и скончался в агонии в конце ХХ в. СССР.

Ленин умер, а его наследник свернул нэп и полностью выхолостил саму мысль о какой-либо иной собственности на средства производства, кроме государственной. Это был марш в экономическую пропасть, на дне которой и скончался в агонии в конце ХХ в. СССР

Однако до того с упорством, заслуживающим лучшего применения, государственная идеология и экономическая практика СССР вновь и вновь возвращались к попыткам реализации главного социалистического принципа, получившего хождение именно из «Философии нищеты» Прудона: «От каждого – по способностям, каждому – по труду». Настало, думается, время выполнить обещание, данное в начале комментариев в отношении принципа, заявленного изначально Сен-Симоном, и того, как его сформулировал Прудон, и заметить прежде всего, что Прудон это сделал в таком контексте, который с его стороны был однозначно критическим. Вот как последовательно записано у Прудона: «Некоторые социалисты, воодушевленные, к сожалению, я заявляю об этом со всей ответственностью, евангельскими абстракциями, считали, что преодолевают трудность с помощью этих прекрасных изречений: – Неравенство способностей является доказательством неравенства обязанностей; – Вы получили больше от природы, дайте больше своим братьям, – и другие звонкие и трогательные предложения… Практическая формула, которая выходит из этих замечательных высказываний, состоит в том, что каждый работник должен все свое время обществу, а общество должно дать ему взамен все, что необходимо для удовлетворения его потребностей, в меру ресурсов, которыми оно располагает»[125]. Наследники Прудона в СССР, следовательно, предпочли не замечать его критического тона в отношении постулата «От каждого – по способностям, каждому – по труду», но восприняли его буквально и так же буквально пытались воплотить.

Кроме того, ранее мы уже ссылались на высказывание Прудона о том, что единицей измерения стоимости должен быть рабочий день, и что все рабочие дни одинаковы в своей производительности, выведенное им, в свою очередь, из положения Ж.-Б. Сэя: «Каждый продукт стоит того, что он стоит»[126]. Социалист до мозга костей, Прудон, несмотря на собственные яростные выпады против течения, к которому сам принадлежал, подчас заведомо ошибался вместе со всем социализмом, вместе взятым, – в частности в том, что касается производительности рабочего дня. Как показала историческая практика, рабочие дни не могут быть одинаковыми по своей производительности, однако до того рьяные последователи Прудона в СССР – так же, как в отношении постулата о распределении благ – в течение длительного времени измеряли вклад каждого работника страны в общую копилку произведенного на полях и заводах именно в лаконичных «трудоднях».

Рьяные последователи Прудона в СССР в течение длительного времени измеряли вклад каждого работника страны в общую копилку произведенного на полях и заводах именно в лаконичных «трудоднях»

Сарказм Истории, таким образом, заключается в том, что формулировку социалистического принципа, выбранную Прудоном в целях ее всесторонней критики, как и его ошибочный «трудодень», использовали и продолжают(!) безуспешно использовать сторонники социалистических теорий и практик по всему миру: очарованные словами, они не замечают пагубности смыслов. А между тем Прудон предупреждал: «Пусть мои друзья-коммунисты простят меня! Я был бы менее суров к их идеям, если бы не был непобедимо убежден в своем разуме и в своем сердце, что сообщество, республиканизм и все социальные, политические и религиозные утопии, которые пренебрегают фактами и критикой, являются самым большим препятствием на пути прогресса в настоящее время»[127]. И в этом случае можно только подивиться тому, сколь мощное влияние оказал на течение социализма во всем мире Прудон – даже и несмотря на его собственные колебания между пристрастием к этому течению и его критикой.

Историческая заслуга большевиков состоит в том, что на примере одной громадной империи они поставили эксперимент, продемонстрировавший бесперспективность и пагубность для общественного и экономического развития человечества попыток реализации лозунга насильственного отбора средств производства у их владельцев с последующей раздачей в руки бывших наемных работников этих производств.

Историческая заслуга большевиков состоит в том, что они поставили эксперимент, продемонстрировавший пагубность реализации лозунга насильственного отбора средств производства у их владельцев с раздачей в руки бывших наемных работников этих производств

Эти бывшие наемные работники, будь то фабрично-заводские рабочие или крестьяне, были не готовы к тому, чтобы в одночасье переквалифицироваться в хозяев; производства сначала рухнули, а затем, даже и будучи восстановленными с использованием рабского труда (в том смысле, в каком были рабами граждане СССР), оказались не в состоянии конкурировать с производствами и экономиками развитых стран; во внутренней политике развитие общественных институтов вернулось в то же состояние свирепого подавления любого из видов общественных недовольств, в каком оно находилось в монархические времена, во внешней политике упор был сделан на враждебное окружение, необходимость ему противостоять и, следовательно, постоянно «бороться за мир». «Человек выходит из своей лени только тогда, когда нужда заставляет его; и самый верный способ погасить в нем интеллект – избавить его от всяких забот, отобрать у него соблазн прибыли и вытекающую из этого социальную разницу, создав вокруг него мир во всем мире, мир всегда, и перенести на плечи государства ответственность за его инертность»[128], – сказал задолго до начала любых попыток воплощения коммунистических идей на практике Прудон.

Человек выходит из своей лени только тогда, когда нужда заставляет его; и самый верный способ погасить в нем интеллект – избавить его от всяких забот, отобрать у него соблазн прибыли и перенести на плечи государства ответственность за его инертность

Отсталость, как показал опыт большевизма, не порождает ничего, кроме новой отсталости. Но если внимательно присмотреться к тому, какие тропы продолжают по сей день выбирать те, кто командует походом к коммунизму в разных частях света, какие средства передвижения они используют в этом походе, то непременно обнаружится, что наряду с авторитаризмом и диктатурой как формами общественно-государственного устройства главным методом в экономике для них остается максимальное огосударствление любых промышленных и сельскохозяйственных производств с последующим плановым распределением произведенного продукта. Но не ощутив воздействия производительности труда и капиталовложений на качество конечного продукта, не почувствовав вкуса прибыли и горечи потерь, наемные работники, – как это предрекал Прудон, – никогда не смогут по-настоящему почувствовать себя на месте собственников, не смогут обеспечивать ни свой личный прогресс, ни развитие страны, в которой проживают. И попытки модернизировать распределительную экономику, передавая в частные руки даже отдельные крупные производства, как это происходит уже в XXI в. в странах с четко выраженной автократической ориентацией, – таких, как Россия и Китай, – в очередной раз приводят к процветанию немногочисленного класса коррумпированной номенклатуры и узкой прослойки мнимых собственников, назначаемых во владение чем-либо на условиях строгой подотчетности властям.

Тотальный контроль за качеством производства, вводимый взамен рыночных отношений в попытках революционного обобществления производства во имя этого самого качества, ведет к таким же результатам: когда само обобществление, реализуемое насильственным образом, проходит «успешно», ожидаемого улучшения не наступает – качество производства в отсутствие конкуренции, наоборот, падает. Прудон предвидел и это, когда в полемике о том, о чем именно должны сообщать потребителю наносимые на товары торговые марки производителя, заявлял: «Если вы хотите гарантировать потребителю как стоимость, так и здоровье, вы должны знать и определять все, что составляет хорошее и честное производство, следить постоянно за руками производителя, следовать за каждым его шагом. Это не он производитель; это вы, государство, настоящий производитель. / То есть вы попали в ловушку. Или вы препятствуете свободной торговле, погружаясь в производство тысячами способов; или вы объявляете себя единственным производителем и единственным продавцом. / В первом случае, досаждая всем, вы в конечном итоге возмутите всех; и рано или поздно государство будет исключено, торговые марки будут отменены. Во-втором (случае) вы повсеместно заменяете индивидуальную инициативу действиями власти, что противоречит принципам политической экономии и основанию общества»[129]. «Вы изберете середину? – оканчивает рассуждение по теме Прудон, – это фаворитизм, кумовство, лицемерие, худшая из систем»[130], но это именно то, – добавим от себя, – на чем основаны автократические и диктаторские режимы по всему миру в XXI в., будь то прямые последователи коммунистических идей в Китае, косвенные – в России и Белоруссии, диктатуры в Африке, на Ближнем Востоке, в Латинской Америке и т. д. Малое же предпринимательство в условиях автократий и диктатур с трудом выживает под единовременным давлением государственных регуляторов и крупного капитала и оказывается не в состоянии продуцировать возникновение хоть сколько-нибудь многочисленного среднего класса, на плечах которого вознеслись и устойчиво развиваются мощные промышленные демократии Запада.

«Теперь мы вправе сказать, что простой рост кооперации для нас тождественен с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм»

Владимир Ульянов (Ленин), «О кооперации», 1923 г.

Означает ли это, что рыночные условия, конкуренция и диктат то и дело нарождающихся монополий – лучшее из того, что может предложить самому себе человечество? Разумеется нет. Но в течение длительного периода в прошлом и на обозримое будущее это единственная альтернатива регулируемой экономике, существующей в условиях жесткого диктата со стороны властной номенклатуры. «Или конкуренция, то есть монополия и то, что из этого следует; или эксплуатация государством, то есть высокая стоимость труда и постоянное обнищание; или, наконец, уравнительное решение, иными словами – организация труда, которая ведет к отрицанию политической экономии и уничтожению собственности»[131], – заметил по этому поводу Прудон.

Неужели рыночные условия, конкуренция и диктат монополий – лучшее из того, что может предложить самому себе человечество? Разумеется нет. Но в течение длительного периода в прошлом и на обозримое будущее это единственная альтернатива регулируемой экономике

Маркс в середине XIX в. еще только набрасывал эскизы будущей катастрофы, приближению которой сам же и способствовал, а Прудон как будто предвидел, что и в будущем любая кургузая модернизация старых, провалившихся практик коммунизма, подобная косметическому ремонту в квартире, приведет лишь к ретушированию диктата, образованию уродливых подобий частной инициативы и рыночной экономики и в конечном итоге – к тому же повальному обнищанию наемного большинства. Новым и удивительным для Прудона в этом однообразном процессе наверняка оказалось бы то, насколько упорно и цинично пребывание своих граждан в нищете автократические правители и диктаторы по всему миру будут оправдывать вынужденными расходами на оборону, спровоцированными мифическим противостоянием с промышленно развитыми странами с демократической в политике и рыночной в экономике ориентацией. Круг замкнулся: для большинства граждан, проживающих в условиях автократии, тяжелое существование в условиях естественного, исторического феодализма прошлого фактически сменилось на такое же убогое существование в условиях феодализма нового образца – заретушированного, изображающего современность, но остающегося таким же мерзким, как и прежде, по своему существу. Следовать в этом направлении сегодня, невзирая на уже накопленный громадный опыт провалов, то есть вновь и вновь затягивать в нищету миллионы, – значит совершать настоящее преступление.

Что касается технической стороны вопроса, то известно о двух первых изданиях «Философии нищеты» Прудона на французском – от 1846 и 1850 гг. Текст второго, дополненного и исправленного Прудоном издания послужил основой для перевода. Что касается качества самого перевода, предупреждаем, что Прудон, во-первых, излагал свои мысли далеко не всегда в соответствии с общепринятыми правилами и обычаями, а во-вторых, далеко не все правила изложения, характерные для его времени, получили свое продолжение во времени настоящем. Мы же, в свою очередь, не считали возможным и необходимым исправлять Прудона в соответствии с современными обычаями. Так, к примеру, продолжение фраз после точки Прудон часто начинает не с прописной, а со строчной, например: «Министры, журналисты, пономари и педанты! разве этот мир обеспокоен проблемами социальной экономики? разве они слышали о конкуренции?» Так Прудон фокусирует внимание на продолжении своей мысли, и пусть так и будет (Маркс, к слову, использует тот же прием). Устаревшим является написание целых числительных с запятой, например 10,000, но и это остается как у Прудона: подобные мелочи позволят сформировать более точное представление о филологических привычках тех времен. У Прудона также много выделений курсивом или прописными, сделанных им, разумеется, для того, чтобы акцентировать внимание на мыслях, заложенных в этих выделенных словах и словосочетаниях. Мы и эти выделения также старались бережно сохранить и перенести в русскоязычный перевод.

Однако и самый кропотливо выполненный, тщательный перевод, если он происходит вне знания существа дела, как известно, не способен передать настоящую мысль человека, особенно, если он ее записал, как Прудон, около 180 лет назад и посвятил щепетильным вопросам политической экономии и философии. Автор настоящего перевода рассчитывает, что его профессиональный опыт и знания позволили достичь результата, необходимого для понимания смыслов труда Прудона, однако заранее приносит извинения за неясность смысла некоторых переведенных частей фраз или фраз целиком: Прудон подчас ограничивается минимумом понятий, подразумевая, что об остальном читатель догадается самостоятельно, что, разумеется, далеко не всегда происходит. В целом же труд Прудона заслуживает, кажется, куда большего уважения, нежели то, которое ему оказал Карл Маркс и те русскоязычные критики времен СССР, которые позволили себе рассуждать о существе предмета, не имея понятия даже о его форме.

Предупреждение. При прочтении первых строк пролога Прудона о «гипотезе Бога» не стоит переворачивать обложку, чтобы убедиться, что речь идет об экономических противоречиях. В дальнейшем речь пойдет именно о них, в прологе же Прудон разминается в красноречии и попытках ошеломить читателя неординарностью взглядов. Посмотрим, насколько ему это удалось.

С благодарностью за содействие Людмиле Васильевне Шарончиковой, Екатерине Шарончиковой и Рубену Мелик-Шахназарову.

С отдельной признательностью главе издательства Folio Александру Красовицкому, нашедшему силы и средства для выпуска этого перевода и комментария к нему в столь непростые для печатной отрасли и всего человечества времена