– О чем это он: «Ты, видимо, желаешь объяснения»? Он же ничего не объясняет.
Дом со щипцом высился над нами, словно американский гриф, из которого чучело набили прямо в полете. Публика все еще собиралась. Сквозь сиреневую живую изгородь доносился шорох гравия под колесами и метались пряди света, мигавшего у нас за спинами вдоль бледной гряды японского кизила, где мужчина в белом смокинге изучал письмо Аллана, светя на него карманным фонариком.
Затем он передал письмо по кругу. Когда очередь дошла до меня, новый оборот фар явил: «…то состояние, в каком я был, – едва увидел тебя, когда меня выводили… Тьма, ослепительный свет… Я даже пискнуть не сумел». Мне тоже стало непонятно. Даже если Элизабет ослепила его – неужто это Аллан?
Хотелось понять. У меня было намерение однажды написать книгу об этих людях. Мне нужна история целиком.
В тот день Элизабет после многолетнего отсутствия вернулась в городок. Слегка за полночь она отправилась в «казино», как назывался последний частный игровой клуб. Аллан уходил. Перебрал с выпивкой, затеял шумную ссору, и теперь его учтиво выпроваживали. С Элизабет он разминулся в яром свете вестибюля. У дверей ему велели:
– В следующий раз, мистер Ладлэм, потише, пожалуйста. И осторожней на дороге.
– Спасибо. А она кто?
– Понятия не имею.
Ночь снаружи была жаркой и звездной. Аллан поехал было домой, но по пути остановился у «Курортной городской закусочной». Мод уже давно спит.
Он выпил две чашки кофе, болтая с поздними едоками. Вот бы представить себе Элизабет в точности. (Он помнил скудную белизну ее одежды, суматоху рыже-золотых волос.) Аллан знал, что она его заметила; от ее готовности благосклонно принять его в тех обстоятельствах он вынужденно поморщился.
Была в нем даровитость, если не мудрость, и ею Аллан дорожил. Мир и себя самого он презирал. Не так давно он выказал ко мне доброту, когда редко кто делал то же самое. Погиб мой близкий друг, а слухи жестоко винили в той гибели меня.
– Вам повезло, – сказал мне Аллан, – смолоду узнать, какие люди сволочи. «Люди», – добавил он, – включают меня. – Он имел в виду, что дружба со мной – знак того, что он не лучше прочих, а всего лишь сообразительней. Аллан не доверял даже собственной порядочности.
По пути домой, проезжая «Аделфи», он заметил, как рыжеволосая фигура в белом пересекает слабо освещенную террасу. Дал по тормозам. Возможно, прошла минута, пока Аллан не припомнил, что он местный уважаемый человек, что себя уже унизил и все еще пьян. Машину поставил на стоянку и вошел в гостиницу. На ночном дежурстве обнаружил Уолли, знакомы они были тридцать лет. Аллан спросил, не слишком ли поздно пропустить по одной на сон грядущий. Уолли сказал: покараульте тут, вернусь через минутку.
В вестибюле, похоже, никого не было. Аллан зашел за стойку портье, чтобы получше разглядеть в книге записей постояльцев, кто заехал к ним в этот первый день июля. Его остановило знакомое имя: Элизабет Х., женщина с портрета, который только что купила Мод. Он ее встречал раз или два, очень давно. Возможно, и в казино была она. Наверное, он ее безотчетно узнал – это бы объяснило, почему она так на него подействовала. Заслышав, как возвращается Уолли, Аллан запомнил номер ее комнаты.
С минуту он потягивал виски с содовой, а потом сказал, что сходит в уборную. Скрывшись из виду, вступил в медовое свечение застланной ковром лестницы. На третьем этаже свернул вправо. Никаких планов у него не было.
За одной стеной судорожно ныла водопроводная труба. Если, конечно, подумал Аллан, среди старых деревянных балок не заблудился бурундук; звук поразил его своей животностью. Аллан отсчитывал номера, пока не дошел до двери Элизабет.
Нытье доносилось из-за этой двери. Он прижал ухо к дереву. Голос был не бурундучий. Аллан опустился на одно колено и приник глазом к замочной скважине: система «йель». Края двери утопали в косяках заподлицо.
Высокий голос дрожко пел себе дальше, изводя, как заевший автомобильный клаксон. Аллан подергал двери соседних номеров. Та, что справа, открылась, и он вошел в темную спальню, где фонарь с улицы освещал пустую постель. Пересекши комнату, Аллан поднял фрамугу и высунулся наружу. На уровне пола вокруг всего здания бежал карниз в фут шириной. Из окна слева лился слабый свет. Вцепившись в раму, Аллан опустил обе ноги на карниз и скользнул вдоль него. Достигнув же света, наткнулся на подсвеченных голубых пастушек, расхаживающих в однообразии ив. Шторы не выкроили взору его ни щелочки. И вновь услышал он голос, тянущий свой гнусавый распев. В вестибюле, когда женщина глянула на него, а затем отвела взгляд, из не до конца застегнутого ее платья выскользнула одна ничем не поддерживаемая грудь, и ее тут же ловко заправили на место. Аллан помыслил наготу ее под белым хло́пком и затянутым широким ремнем, сцепленным золотыми змеями.
Он глянул вниз на улицу – его мог увидеть кто угодно – и принялся возвращаться откуда пришел. Внизу Уолли помахал ему, когда он выходил в пылкую ночь. Аллан был до того изумлен, что, проснись Мод, когда он вернулся домой, – рассказал бы ей обо всем, что совершил.
В письме своем Аллан обращался к Элизабет: «Я не переставал спрашивать себя, действительно ли это твой номер? Твой голос? Кто там был с тобой? Что именно эти он или она с тобой делают? Ответов я не желал – я желал тебя. Я ощущал себя обездоленным».
Поиски Элизабет заняли неделю. В этом небольшом городке у него имелось множество друзей, и кое-кто утверждал, будто знает ее; одного пригласили на прием, где ожидали и ее. Аллан тоже пошел.
Прием устраивали в большом доме на Клинтон-стрит, почти на окраине городка. Аллан показал на женщину из казино на другом краю лужайки, и друг подтвердил догадку: это Элизабет. Аллан категорически отказался подходить с нею знакомиться. А двадцать минут спустя пожалел о своем отказе. Он надеялся привлечь внимание Элизабет; она даже не взглянула на него. Он высмеивал себя как глупца и неумеху. Два неразбавленных напитка лишь усугубили его беспомощность.
Отвернувшись от сутолоки возле бара, к которому подошел за третьей добавкой, Аллан обнаружил, что Элизабет ждет у него за спиной. Ей в глаза он заглянул как мог прямо. Она его не узнала. Его утешило, что она не вспомнила о его позоре, и обескуражило, что он не произвел на нее впечатления. Он надеялся – нелепо, – что она тут же увидит: ею он уже одержим. Она улыбнулась.
– Вы, похоже, потерялись.
– Потерялся. Я здесь из-за вас. – Он растерял всякую уверенность, поэтому то, что могло выглядеть дерзостью, прозвучало правдой.
Элизабет скользнула рукой ему под локоть.
– Расскажите-ка мне, что и как.
Они выбрались из толпы. Едва понимая, что́ сказать, он признался: его выставили из казино, где он ее и увидел, одежда – в некотором беспорядке. Элизабет рассмеялась:
– Хотя бы вы заметили. – Смущение Аллана привлекало ее больше обычных светских любезностей. – А теперь что?
Аллан вспомнил голос в гостинице и снова залился румянцем.
– Поужинаем? В казино? И я оправдаюсь в ваших глазах.
– Ладно. Только если мы будем играть, вам придется меня профинансировать. Мне едва хватает на номер с завтраком.
В казино, забронировав столик, Аллан купил фишек на пятьсот долларов и половину отдал Элизабет, за что она его поцеловала в щеку. Остановились на рулетке.
Перегнувшись через сидевших игроков, Элизабет поставила все свои фишки на первый же запуск: сто пятьдесят долларов на черное, остальные на 17.
– Чистейшее суеверие, – сказала она Аллану. – Никогда не выпадает.
Объявили quinze, impair, noir, et manque[3].
(«Хотя бы близко», – заметила Элизабет.) Ей уступил место мужчина. Крупье подвинул к ней аккуратной стопкой сто пятьдесят долларов.
Аллан сел за стол напротив. Он слегка досадовал. На игру Элизабет Аллан решил не обращать внимания и сосредоточился на своей. Перед тем как сделать ставку, расспросил соседа о последних запусках колеса, шесть посмотрел сам. Рулетка Аллану нравилась. Она проверяла его владение собой: ставить он принуждал себя с предопределенными интервалами и на те числа, которые выбирал статистически. В тот вечер он снял куш рано: 6 enplein[4], что принесло ему двести долларов. (Аллан глянул на фишки Элизабет: минимум на тысячу.)
За следующие полчаса он выиграл еще две сотни. Ставку свою больше чем удвоил, а их уже ждал столик: пора бросать. На месте Элизабет уже сидел какой-то старик.
– Славно идете.
Когда он повернулся, его нос скользнул ей по грудям.
– А вы?
– Будоражило неимоверно – в какой-то миг почти две косых. Тьфу! – Она показала на колесо, где белый шарик скатывался к 17.
Досада Аллана вернулась. Раздражал его он сам. Аллан знал, что на свои собственные деньги Элизабет играла бы точно так же; да и она ему ничего не стоила, поскольку ее проигрыш он покрыл своими выигрышами. Элизабет смотрела на него без раскаяния, едва ли не довольно. Ей было безразлично, выиграет она или проиграет, а от такого он ревновал. Проигрывать Аллан терпеть не мог. Вопреки себе он подумал о Мод. Элизабет начинала его пугать.
Позже она ему сказала – после того, как сильно хлестнула по физиономии:
– Сволочь, хватит сдерживаться! – Одной ногой, как крюком, обхватила сзади его колени, другая обвивала его бедра.
И в любви Аллан применял самоконтроль. Тщательно старался сперва ублажить сам. Элизабет же предпочитала безудержность – никакого «мое» или «твое», уж точно никакого твоего, а затем моего. Для Аллана наслаждение женщины гарантировало его собственное. Дело верное.
Элизабет его прищучила:
– Я люблю то, что ты со мною делаешь, но давай не будем всю ночь исполнять долг. Хочу я тебя. – Он начал было объяснять. Она рассмеялась: – Послушай, мне тоже нравится быть неотразимой. Хватит тут хозяйничать.
Он согласился попробовать. Попытки лишь еще больше обескуражили, и решимость его съежилась. Элизабет понимала, каково ему. Она принялась играть с ним, как с ребенком. Немного погодя он уже несколько забыл о своем затруднении; а потом, когда и он заиграл, она вновь его шлепнула – ровно с такой жесткостью, чтобы укрепить его желание игривой мстительностью. Он дал себе волю – и давал себе волю и дальше, и вот уж голову его наполнил высокий, зловещий, знакомый вой. Аллан полностью забылся, забыл все, кроме одного закулисного, коварного вопроса: кто сегодня вечером подслушивает?
Назавтра он написал ей письмо: «Ты, видимо, желаешь объяснения…» К тому времени, должно быть, он уже знал, что объяснения Элизабет не интересуют; наверняка понимал, что объяснять тут нечего. Ему настоятельно захотелось ей написать, и он поддался своему порыву, не сознавая, что происходит порыв этот из не рассказанного ей, – и он жалел, что не рассказал этого: он женат на Мод. В своем письме о Мод он по-прежнему не заикнулся. Убеждал себя, что такой женщине, как Элизабет, это будет безразлично.
Элизабет о Мод узнала без помощи Аллана. Когда он увидел ее в следующий раз, она изменилась. Стала больше интересоваться им, а меньше – «ими». Приняла свою роль любовницы женатого мужчины.
Встретились они под вечер через два дня после знакомства. Когда Аллан признал существование Мод, Элизабет вынудила его поговорить о ней. И вновь Аллан поймал себя на том, что озадачен. Он корил себя: зря сразу не признался, что женат. На первой их встрече он сразу же подавил в себе позыв – что́ ему было сказать: «Я здесь из-за вас – и я счастливо женат»? За ужином он боялся выказать свое желание. Чувствовал, что предупреждать Элизабет о Мод будет так же очевидно, как сразу снимать брюки; а потом стало уже слишком поздно.
За двадцать шесть лет брака Аллана иногда тянуло к другим женщинам. Никогда прежде не любил он двух женщин одновременно. Теперь он считал необходимым держать их порознь. Стоило подумать о том, чтобы рассказать Элизабет о Мод, или о том, чтобы рассказать Мод об Элизабет, – и он уже начинал бояться, что потеряет одну из них, а то и обеих. Даже в сокровенных мыслях своих, делая вид, будто у него две не связанные между собой жизни, он себя чувствовал как-то безопаснее. (Его неожиданно обеспокоил тот портрет, который купила Мод: живописную «Элизабет», выбранную и оплаченную его женой, предстояло повесить на стене у них в доме. Хотя Аллан зарабатывал, как говорится, «реальные деньги», он всегда уважительно считал средства Мод, благородно самовосполняющиеся, гарантом их положения. Мод он любил не за деньги; вместе с тем не знал ее без них.)
Он боролся с этой своей новой страстью. Множества любезностей Элизабет на их второй встрече понять он не мог. Она показалась ему чрезмерно услужливой – жаждала подробностей о Мод, хлопотала из-за подарка («Мой любимый полудрагоценный самоцвет!»), соглашалась встретиться с ним, когда б он ни освободился. Покорность ее намекала – нелогично и неизбежно, – что он для нее уже не имеет никакого значения. Если б имел, она была б капризнее. Неужели это вызвано его умолчанием о Мод? Должно быть, он разочаровал ее и в чем-то другом. Когда он ее об этом спросил, она поклялась, что нет.
До конца той недели они встречались несколько раз. К изумлению Аллана, Мод им это облегчала. Его жена-домоседка пристрастилась каждый день ходить на вечеринки. Едва он точно узнавал о планах Мод, как уведомлял Элизабет, а вслед за этим ехал к ней в гостиницу.
Половые каникулы, начатые с легкого флирта, могут превратиться в изматывающие упражнения по самопознанию или недомолвкам. Аллан влюбился и едва это сознавал – и неистово тщился держать в руках то, что отказывался признавать. Элизабет старалась изо всех сил. Растроганная его смятеньем, она жалела, что он себе так мало нравится, а своей симпатии к нему позволяла выразиться открыто и вдумчиво. Ее сострадание лишь отодвигало ее за пределы его досягаемости. Аллан чувствовал, что она превращает его в глупца. Он упустил свой сценарий.
Он-то надеялся, что Элизабет до беспамятства влюбится в него. Тем восстановилась бы его ценность. А после он бы мог предвкушать боль выпускания ее из рук.
Аллан утешал себя их наслажденьем – ее, его – и прибегал к нему со всевозраставшей яростью. Под загаром своим он бледнел. Элизабет начала посматривать на него с материнской заботой.
Прошла неделя. После их пятой встречи он приуныл крепче обычного. К Элизабет отправился в примечательно хорошем настроении. Ублажил себя сочинением несдержанного письма с благодарностями человеку, который ему помог. Заверил себя умиротворяющими деяниями – переоделся в полосатую розовато-лиловую рубашку, которой она восхищалась, сходил к цирюльнику, за обедом пил только воду.
Он надеялся, что, когда войдет к ней в номер, она падет ему в объятия. А вместо этого она одарила его быстрейшим поцелуем и взглядом – не недобрым, подразумевающим, что мужчины никогда не выглядят нелепее, чем сразу после парикмахерской. Усадила его на кушетку смотреть телевизор: шестой в «Белмонте»[5]. От заезда она не отрывалась, будто ребенок в цирке, с тем самым взглядом, какой у нее в глазах томился разжечь сам Аллан. На финише завизжала.
– Видишь ли, – пояснила она, – он друг.
– Владелец?
– Конь. – Звали его Капитальный кто-то. – Страсть как хочется джина с тоником.
Некоторое время они пили, пока Элизабет наконец его не обняла. Они разделись, один предмет за другим, лаская друг дружку; наконец Аллан воткнулся в нее, словно кулак. Она вновь завизжала, засмеялась, борясь с ним, как счастливая десятилетка, сцепившаяся с соседкой по комнате. Драла его за волосы и звала Капитальным кем-то. Ничего не делала она, чтобы скрыть свое счастье. Аллан наблюдал за тем, как сам поддается, – и поддался. Вновь она оказалась для него чересчур хороша. Больше чем хороша: самое оно. Уловкой и уменьем не удалось бы добиться от нее большего. Ей было нечего терять. Он лежал под нею, ощущая себя разоренным.
Она понежила его и поцеловала в рот. Он отвернул голову.
– Ты не знаешь, каково мне сейчас.
– Наверное, нет. Мне слишком уж весело.
– На самом деле тебе все равно, кто я…
– Так-так. Сегодня воскресенье, ты, должно быть…
– Ты меня даже по имени никогда не называешь. – От слов ему было стыдно. Сквозь тело сочилась нервная усталость. Элизабет озадаченно взглянула на него сверху вниз. Она снова ощутила что-то материнское – на шаг дальше от страсти, как он бы мог заметить, останься бодрствовать.
Назавтра они решили устроить себе выходной. Аллан сослался на дела; Элизабет приняла его отговорку, внутренне улыбнувшись. Ему сказала, что в десять поедет кататься на лошади. Он ее сможет найти потом, если пожелает. На прощанье обняла его.
– До свиданья, Аллан, – милый Аллан.
Аллан не лгал. Завтра утром ему было назначено с человеком, занимавшимся лошадьми. Им предстояло завершить хитрую сделку – Аллан надеялся, что с этим и задержится; но домой ехал еще до полудня. Приближаясь к своей подъездной дорожке, он остановился, завидя на лужайке лошадь, привязанную к березе и щиплющую траву. Машину оставил на дороге и обогнул участок к задней двери в собственный дом.
Там тихонько пробрался в кладовую. Из передних комнат доносились знакомые голоса: Мод и Элизабет. Аллан снял ботинки и на цыпочках прокрался по задней лестнице к себе в спальню, откуда голосов не было слышно. Подумал: лучше бы мне с этим покончить. Снял трубку, чтобы позвонить в город. Сквозь зуммер готовности он слышал Мод, голос ее был далек, затем резко стих. Кто-то снял отводную трубку внизу.
Он не услышал щелчка: трубку не положили на рычаг. Набирая свой номер, Аллан произнес в микрофон:
– Я тебя люблю. – На его вызов ответили быстро.
Зная, что Элизабет слушает, он, излагая свое дело, ощутил в себе тошнотворную нужду в ней. Ему хотелось стошнить ей в подол – и чтоб его за это простили. Сказав себе: повесь трубку, спустись, поговори с нею, есть там Мод или нет ее, – он все равно продолжал давать наставления.
Свои слова он тщательно повторил, чтоб Элизабет смогла их запомнить. Он договаривался о таком, что выдаст его как человека бессовестного, даже преступника. Ему хотелось, чтобы Элизабет понимала: она его совсем не знает, он больше того мужчины, кого она считала своим знакомым. Она забракует его насовсем, однако с некоторым изумленьем, определенным уважением.
Аллан прокрался вниз. Женские голоса звучали громче. Из вестибюля он прислушался.
– …вы все еще желаете этого рохлю?
– Это уж мне решать!
– Либо он, либо портрет. И то и другое не выйдет!
За каждым неистовым провозглашеньем следовало молчание, как будто мифические персонажи подымают повыше валуны, которые станут швырять друг в друга.
– Вы омерзительны!
– Но это мой портрет, разве нет?
– Портрет вас – едва ли он ваш!
– Хватит чушь нести, миссис Минивер[6]. Мне нужно хоть что-то, чтобы неделя у меня не прошла впустую.
Аллан пристально поглядел через просторный вестибюль в сторону передней гостиной. Сделал шаг вперед, затем отвернулся, осознав, как по-дурацки будет смотреться без ботинок. От слов Элизабет ему захотелось ее выпотрошить – и в то же время заплакать. Сквозь дверь в библиотеку он видел у стены портрет, все еще без рамы. Вспомнил, до чего легкой для своего размера казалась картина. Прихватив ее из библиотеки, он вынес холст через заднюю дверь.
В тот день Аллан привез картину в город и поставил, обернутую в простыню, в глубине своей командировочной квартиры. Уезжая из дома, он собирался картину сжечь; а теперь не был уверен, что́ с ней делать. И с собой что делать, тоже не знал. Не мог себе даже представить, что поговорит с Мод. Наутро, однако, он заново растревожился за свою жену – или, по крайней мере, за ее мнение о нем.
Сделка Аллана, заключенная накануне, требовала, чтобы он нашел дополнительный источник страхования скаковой лошади. Конь этот, умелый мерин-ветеран, охромел после своего последнего заезда. Поскольку об этом знал лишь один конюх, хозяин намеревался подвергнуть коня жесткой разминке, при которой животное наверняка сломается. Это послужит предлогом для того, чтоб его уничтожить. Владелец намеревался собрать все страховые выплаты, какие только мог. Ему сказали, что помочь в этом может Аллан.
Как партнер в уважаемой фирме страховых маклеров, занимавшейся преимущественно крупными предприятиями, страховать одну-единственную лошадь Аллан никак не мог. Еще менее вероятным могло бы показаться, что он согласится выручать провинциального клиента-жулика. Однако Аллан уже впутывался в жульничества и покрупнее этого. Много лет он время от времени надувал страховые компании, которые обычно сам же и представлял очень славно.
Ему бы трудно было дать разумное объяснение такой своей негласной деятельности. Все началось в конце лета 1938 года, когда ураган, трепавший весь северо-восток Соединенных Штатов, пронесся по незавершенной, недофинансированной стройплощадке в Род-Айленде. На Аллана вышли застройщики и их подрядчики со скромной мольбой спасти их от неминуемого банкротства. Ему предложили устроить так, чтобы им покрыли ущерб, который они бы понесли, будь стройка завершена, как было б, выполняйся график строительства. Аллан осознавал, что доказать необоснованность их требований будет трудно даже лучшему инспектору – с учетом разрушений, причиненных ураганом в этой части штата. Он поймал себя на том, что его едва ли соблазняет десятипроцентная комиссия, зато ощутимо прельщает само возмутительное правонарушение: никто из его знакомых или сослуживцев и не осмелился бы даже помыслить о том, чтобы пойти на такой риск. Аллан принял предложение, оно сошло ему с рук, и он сделался – как тот, кто дерзновенно пробует выпить за завтраком коктейль и вскоре обнаруживает, что стал хроническим утренним пьяницей, – привержен профессиональному обману.
Теперь Аллана просили убедить маленькую страховую компанию предложить льготные условия владельцу обреченной скаковой лошади. Именно поэтому он и звонил в город. По телефону ясно дал понять, что о его собственных комиссионных уже позаботились.
Мерина должны были убить на той неделе. Аллан знал, что в таком маленьком городке, да еще и с любовью Элизабет к бегам и лошадям, она об этом узнает наверняка. Тогда и поймет, что означал тот его телефонный звонок. Однако он забыл про Мод. Ему сразу не пришло в голову, что в том состязании по ору друг на дружку Элизабет могла передать Мод то, что услышала. Аллан был вполне уверен, что после двадцати семи лет Мод не бросит его из-за недельной неверности; но она понятия не имела о его другой, нечестной деловой карьере, и это мерзкое дело может вызвать у нее гадливость. Если б так и вышло, он бы не мог ее за это упрекнуть.
А еще Аллан жаждал прощения. В то следующее утро он позвонил Мод незадолго до полудня.
– Лошадь? Секундочку. – Голос Мод сделался тише: – Вы знаете что-нибудь о том, что Аллан застраховал лошадь? – И снова в телефон: – Мы об этом ничего не знаем.
– Мы?
– Элизабет и я.
– Элизабет?..
– Твоя Элизабет.
– Она там?
– Я пригласила ее пожить. – Аллан молчал. Мод добавила: – Не пропадай. Когда-нибудь и тебя, возможно, приглашу.