Впрочем, все эти глупости кончились в один день. В тот день в книжечке Софи появилась всего одна запись.
«Я люблю, люблю, люблю! Наконец-то!»
Дата и место не называлось, потому что Софи была уверена не на шутку, что никогда в жизни не позабудет их. Ведь в тот день она повстречала его.
Дальше записей не было, и на все лады, окруженное вензелечками, рамочками, амурчиками и цветами, повторялось одно имя:
«Сергей» «Сергей Алексеевич» «СА» «Сережа».
Особенными художественными способностями Софи не обладала, и потому розы в книжечке напоминали растущий на заднем дворе репей, а амурчики – перекормленных мопсов.
Элен расширившимися от удивления и сладкого ужаса глазами наблюдала за происходящим, но вмешиваться не решалась из конституциональной деликатности. Впрочем, Софи никому и не позволила бы вмешаться, и ее лучшая подруга была об этом прекрасно осведомлена.
Софи тысячу раз воспроизводила в счастливой, окрашенной золотом памяти тот миг, когда весной, в среду, на журфиксе у баронессы М., она впервые разглядела эти благородные, безупречные черты, эту гордую посадку головы, эту стройную фигуру с длинными ногами и прекрасно развитым торсом. Понимая, что ведет себя неприлично, она просто не могла оторвать от него взгляда. Скромница Элен на ее месте умерла бы от смущения, и, пожалуй, убежала бы от избытка чувств, но Софи всегда умела смотреть на то, что хотела видеть. Глаза вниз, вправо, вверх, к окну; вниз, вправо, вверх, к окну… мечтательно замереть, словно прислушиваясь к звукам чарующей музыки, несущейся из залы (Софи почти лишена музыкального слуха, и в музыке не разбирается, любя, вслед за отцом, только бравурные воинские марши. Но кто об этом знает?)… Вверх, направо, вниз, к окну… Последние лучи теплого весеннего солнца проникали в гостиную словно в обход тяжелых портьер, и вокруг русых, коротко подстриженных волос молодого человека загадочно мерцал розоватый ореол, отбрасывая теплые тени на скулы и безупречно белый галстук.
Незнакомец держал в руке рюмку с вишневым ликером и о чем-то беседовал с Анатолем и Василием Головниным. Софи решительно направилась в их сторону.
– … Но вот с вашим мнением по восточному вопросу, любезный Сергей Алексеевич, я никак не могу согласиться… – уловила она последнюю реплику Василия Головнина.
«Значит, Сергей Алексеевич… Сережа… – мелькнула мысль. – Какое красивое, теплое имя. Похоже на ёжика, шуршащего среди осенней разноцветной листвы. И на пушистую ольховую сережку, всю в золоте тончайшей пыльцы…»
Сережей звали младшего брата Софи, но никогда до сей минуты она не думала так о его имени.
– Анатоль, негодный, когда же вы мне книжку принесете? Уж как давно обещали, – с деланной обидой воскликнула Софи, подходя к молодым людям.
– Какую ж книжку, милая Софи? – удивился Анатоль. Софи не смутилась ни на секунду.
– Как? Вы и забыли уже?! Я вас не люблю, право! Вы мне обещали дать почитать книжку того римского философа, Марка Аврелия, о котором мы намедни спорили… «Рассуждения»?.. «Размышления»?.. Я уж позабыла…
– Вам, Софи?! Марка Аврелия? – и без того слегка выпученные голубые глаза Анатоля едва не выкатились из орбит.
– Мне казалось, это Элен просила, – вставил слово Василий Головнин, не менее приятеля ошеломленный внезапно проснувшейся в Софи тягой к философии.
– Ну что вы, право! Нехорошие! – Софи капризно надула губки. – Что ж Элен?! Кто-то станет думать, будто Софи Домогатская и не может чем-нибудь серьезным интересоваться! Анатоль, ну как вы рассеянны сегодня! Я на вас сердита! Представьте же меня скорее!
– Извольте! – Анатоль, искренне смущенный и недоумевающий по поводу разыгрывающейся у него на глазах сцены, поклонился Софи. – Софья Павловна Домогатская. Сергей Алексеевич Дубравин.
– Счастлив знакомству! – теплые губы на мгновение прикоснулись к руке, и Софи, с трудом сдержав дрожь в коленях, выдавила из себя милую улыбку. Серые с зелеными крапинками глаза смотрели на нее весело и слегка удивленно.
«Сергей Алексееви-ич… Сере-ежа!» – мысленно позвала она.
Весь вечер Софи словно парила в золотом тумане с голубыми искрами. Туман ласкал и баюкал ее, обещая, что именно с сегодняшнего вечера начнется ее настоящая, долгая и счастливая жизнь. И единственным, что выступало из этого тумана, единственным, что на всем белом свете имело значение, было божественно прекрасное лицо Сергея Алексеевича с веселыми и нежными глазами.
«Так вот как оно бывает… вот как…» – повторяла она про себя, и улыбалась так светло и потаенно, что трое из постоянных кавалеров Софи отметили, что именно сегодня ее красота обрела какую-то новую, ранее отсутствующую глубину.
«Если бы они только знали!» – думала Софи и искренне жалела поклонников, черты которых внезапно и окончательно стерлись из ее девичьей памяти. За что жалела? Она и сама не могла бы сказать. Но какая-то жалость к миру присутствовала в ней в этот вечер, и когда Ирочка Гримм своим низким, глубоким голосом спела давно знакомый романс, Софи, весьма неожиданно для себя, ощутила слезы на своих глазах.
– Правда, он безумно красив? – требовательно и ревниво спросила она на следующий день у Элен.
– Кто? – удивилась Элен.
– Ну Сергей Алексеевич же! – почти выкрикнула Софи. – Дубравин! Он где-то служил с Головниным, или учился в Университете с Анатолем – я не запомнила. Только не говори мне, что ты его не заметила!
– Отчего же, заметила, конечно. Василий Андреевич представил нас. Но вот насчет красоты… У него действительно редкостно правильные черты лица, но в целом… Знаешь, это как на этюдах у начинающих художников: все очень правильно и гармонично, нет лишь смысла и содержания… И здесь…
– Замолчи! Замолчи сейчас же! – закричала Софи. – Молчи, если не хочешь навсегда со мной поссориться!
– Конечно же, не хочу, – спокойно отвечала Элен. – Ты – моя лучшая подруга, а этот Дубравин мне – кто? Бог с ним. Пусть он будет Аполлон и Адонис, если тебе так угодно… А вот Анатоль велел отдать тебе «Размышления» Марка Аврелия. Говорит, ты его просила. Я, признаться, сильно удивилась. На что тебе? Ты же сроду таких книг в руки не брала…
– А вот теперь беру. Давай сюда! – почти грубо сказала Софи.
Элен лишь флегматично пожала плечами.
Дни, последовавшие за первой встречей Софи со своею любовью, были восхитительны во всем, даже в мелочах. Все, абсолютно все, казалось Софи прекрасным. Закаты над Невой и пыльным Царицыным лугом были великолепны, пирог со сливками и курагой – нежен и воздушен, туповатое лицо горничной Веры исполнено почти античной красоты, а печать тревоги и желчного страдания на лице маман с верностью изобличала благородство и тонкость ее натуры. Приходящие учителя махнули на Софи рукой, отчаявшись добиться для своих дисциплин хотя бы крохи ее внимания. Заветный вензель из двух переплетенных букв «СА» появлялся везде буквально, от тайком вышиваемых ею платков (ранее страсть к рукоделию была для Софи так же несвойственна, как и интерес к римской философии) до тетрадей с упражнениями по алгебре и грамматике. В один голос учителя объявили Наталье Андреевне, что возобновление занятий возможно только после летних вакаций и выразили надежду, что, вволю порезвившись на просторе лесов и долов, Софи вернется в город с хотя бы частью того прилежания и смышлености, которые были присущи ей ранее. При этом почтенные преподаватели так сокрушенно качали головами и отводили взгляд, что для Натальи Андреевны становилось очевидным: упоминаемые ими надежды – всего лишь дань вежливости. Дряхлый преподаватель алгебры и геометрии, учивший еще саму Наталью Андреевну и считавший себя выжившим по старости из всех светских условностей, выразился яснее и откровеннее всех.
– Э-э, милочка Наталья Андреевна! – сказал он, тряся седовласой головой с необыкновенно большими, желтыми, хрящеватыми ушами. – И не говорите мне ничего! И не спрашивайте. Против естественности попереть можно, да только обыкновенно себе дороже обходится. Дочка ваша старшая в последнее время таковым образом оформилась, – старичок не без удовольствия и лукавства показал, где именно и в каких объемах оформилась Софи, чем вызвал недовольную гримасу своей бывшей ученицы, – что следовало ожидать последствий, весьма неблагоприятных для академического учебного процесса, но вместе с тем благоприятных для всех резвых юношей и зрелых мужей, имеющих счастье данную метаморфозу наблюдать и приветствовать…
– Помилуйте, Поликарп Николаич! – всплеснула руками Наталья Андреевна. – Но как же мне…
Софи, невольно подслушивающая этот разговор из соседней комнаты, улыбнулась и мысленно поаплодировала старичку, который, несмотря на дряхлость, не утерял остроты ума и весьма верно догадался о причине ее академических неуспехов.
Впрочем, старенький математик всегда нравился ей. Меж решением задач на втекание и вытекание воды из бесконечных бассейнов, он рассказывал забавные байки из своей учительской жизни и весьма едко и остроумно отзывался о придворных нравах во времена двух предыдущих императоров. Единственным, что смущало в нем Софи, были его неправдоподобные уши, поросшие редкими седыми волосками. Сидя за столом рядом с учителем, она почасту не могла отвести от них взгляд, и, что было ужаснее всего, отчего-то представляла себе холодец, из этих ушей сваренный. Старик, как-то уловивший объект внимания ученицы, с невозмутимостью естественника объяснил, что человеческие уши состоят из хрящей, а хрящи, в отличие от костей, растут на протяжении всей жизни. Поэтому именно у всех действительно старых людей такие большие уши. Софи опустила глаза и мучительно покраснела. Ей вовсе не хотелось обижать доброго старика.
Позже, перед говением, она даже исповедовалась у молодого священника, отца Константина. Священник, добродушный, румяный и смешливый по натуре, слушал серьезно до тех пор, пока она не дошла до холодца. Здесь он не выдержал и зафыркал. Софи, несмотря на выступившие от стыда слезы, тоже не удержалась от смеха, опять представив себе заливные уши математика в красивой, саксонского фарфора тарелке, декорированные веточкой петрушки и кружочком яичка… Утишив веселье, отец Константин назначил Софи во искупление греховных помыслов прочесть десять раз Символ веры и быть поласковее и повнимательнее к милому старичку.
Как сияло солнце и светили звезды в те весенние дни, сменяющиеся не менее весенними вечерами! Софи еще несколько раз встречала Сергея Алексеевича на журфиксах, на пикнике, в театре, на весеннем балу у баронессы Н. Он был с ней неизменно вежлив и приветлив, охотно болтал во время коктейлей и прогулок в зимнем саду. Один раз они спели дуэтом. Никаких особых знаков внимания Серж ей не оказывал, но это отчего-то вовсе не беспокоило Софи. Она почему-то была уверена, что все уж предопределено на небесах, и они непременно будут вместе. Золотой туман, окутывавший мир каждый раз, когда она видела Сержа, казался ей достаточной гарантией грядущего счастья. Даже приятно было немного потянуть время, общаться с ним, будто с чужим, мило кокетничать, поддразнивать, недоуменно поднимать бровь, выслушивая комплименты. – «Ах, к чему это?» – Внутри Софи все время смеялась, и ей казалось, что тот же смех теплой волной плещется в глазах любимого. – «Ведь ты же понимаешь…» – «Разумеется, понимаю…» – «А все они еще не догадываются…» – «Пусть так еще побудет» – «Пусть, но ведь потом все равно заметят, и придется сказать…» – «Разумеется, придется, и уж после мы не расстанемся никогда»…
Дома, в своей комнате, Софи бережно вспоминала каждый миг их нечастых встреч и – вот чудо! – была совершенно уверена, что диалоги, подобные вышеприведенному, разыгрывались на самом деле, а не исключительно в ее воображении.
В мечтах она уже прожила с Сержем всю жизнь. Она выезжала с ним в свет, блистая расцветающей с годами красотой, которой восхищались все (включая великих князей, иностранных послов и самого Государя императора), но которая принадлежала одному лишь Сержу. Они вдвоем катались на чистокровных рысаках в обширном богатом поместье с фонтанами и английским садом, целовались на дерновых скамьях в укромных беседках, плавали в гондоле по каналам Венеции и устраивали пикники где-то в Альпах (Софи даже не представляла толком, где они находятся, но батюшкин приятель, много путешествовавший за границей, рассказывал им с Элен, что альпийские пейзажи несравненно красивы). У них родилось четверо детей – две девочки и два мальчика. Детей Софи не хотелось вовсе, а совсем маленькие младенцы (она прекрасно помнила младенцами обоих младших братишек) вызывали у нее чувство испуганной брезгливости. Но даже в мечтах приходилось мириться с ними, потому что в настоящей семье обязательно должны быть дети, а чтобы следить за ними, существуют грудастые кормилицы, няньки, от которых всегда пахнет подгоревшим кипяченым молоком с пенками, и гувернеры с гувернантками в синих платьях и сюртуках, говорящие с ошибками на всех возможных языках Ойкумены.
Как-то одновременно (совершенно невозможно понять, как именно все это укладывалось в голове Софи) они уезжали в деревню и работали там в земской управе. Бесцветная Оля Камышева, у которой был титул и богатое приданое, но несмотря на это – ни одного стоящего кавалера, неоднократно рассказывала Софи, что только так, неустанно трудясь для народного блага, современные люди могут достойно прожить свою жизнь. Когда она говорила об этом, тоненький голос Оли напряженно звенел, к бледным щекам приливала кровь, а блекло-голубые глаза загорались бегучим синим огнем, похожим на искры, вылетающие из электрической машины. В эти мгновения Оля становилась весьма хорошенькой. Софи очень туманно представляла себе народное благо, но не могла не оценить по достоинству могущества идеи, которая превращала дурнушку-Олю в красавицу. К тому же она смутно чувствовала, что для наполнения всей жизни ей не хватит балов и пикников, даже с необходимым дополнением в виде ее вечной любви к Сергею Алексеевичу. Итак, параллельно с прогулками на рысаках и аргамаках и пикниками в Альпах, Серж трудился врачом в земской больнице, а Софи обучала грамоте крестьянских ребятишек и переписывалась, обмениваясь опытом, с графом Толстым. Последний весьма удивлялся Софьиному уму, и многое из их переписки включал в свои труды (ни одного из них она на сегодняшний день – увы! – так и не одолела, но это – в будущем).
В подобных (и еще более замысловатых и противоречивых) мечтаниях Софи не замечала решительно ничего вокруг себя: пропускала мимо ушей слова маман, и, уж тем паче, подруг и братьев с сестрами, застывала с поднесенной ко рту ложкой, останавливалась посреди лестницы с занесенной для следующего шага ногой или замирала на прогулке в саду, схватив в объятия какое-нибудь подвернувшееся дерево и безнадежно пачкая перчатки и пелерину.
Софи не знала, когда и как произойдет меж ней и Сержем решительное объяснение, но, как уже было сказано, вовсе не тревожилась об этом и не торопила время.
Девятого апреля вскрылась Нева, а пятнадцатого, когда акватория очистилась, состоялись установленные еще Петром Великим торжества. Элен вместе со старшим братом отправилась на них в отцовской карете и пригласила Софи. Десять минут убеждений, хлопания ресницами, две прозрачные, поспешно стертые указательным пальчиком слезинки, и брат Элен Андрей, серьезный, молчаливый юноша, наперекор традициям семьи обучающийся в Политехническом институте, пригласил на прогулку Сергея Алексеевича Дубравина.
Во время прогулки Элен отчаянно стеснялась присутствия почти незнакомого мужчины, Андрей молчал по обыкновению, изредка вставляя малословные, но не пустые реплики, Софи млела от близости Сержа (они сидели рядом на плюшевом, коричневом с золотыми кистями сидении напротив Скавронских и иногда, при раскачивании кареты, соприкасались боками). Серж вынужденно говорил за всех, но, по видимости, этим не тяготился.
Остановившись на набережной, молодые люди с удовольствием наблюдали за происходящим. По сигналу от Адмиралтейства начальник городской верфи выехал на катере от «Домика Петра Великого» и, в сопровождении других судов, направился к Петропавловской крепости. В то же время от Адмиралтейства к крепости отплыли директор Кораблестроительного департамента Морского министерства и комендант крепости – с флагом, присвоенным его званию. В момент их встречи мужчины, как более осведомленные в воинском и гражданском обычае, поспешили сообщить барышням, что нынче начальник верфи и директор приветствуют коменданта и доносят ему о свободном сообщении по рекам. Затем все суда отправились к Дворцовой пристани. Комендант, приближаясь ко дворцу, отсалютовал семью выстрелами.
Далее, по несколько меланхолическому сообщению Андрея, комендант в сопровождении директора и начальника верфей, входит во дворец и рапортует Государю о состоянии управляемых им частей, а сопровождающие его – об открытии навигации. При этом комендант подносит Государю невскую воду в серебряном кубке.
– Как бы я хотела там быть! – темпераментно воскликнула Софи. – Видеть все! Видеть Государя!.. А ты, Элен? Ты – тоже?
– Я бы со страху глаза закрыла, и не увидала б ничего, – честно призналась подруга.
– Софи! Вы – прелесть! – нежно сказал Серж, медленно поднося к губам ее руку. – Сколько в вас жизни! Право, самому угрюмцу нельзя не порадоваться, на вас глядя…
Сердце Софи остановилось. Меховая полость сползла с колен на пол, и сквозь кашемировое пальто отчетливо чувствовался жар сильного мужского тела. Веселые крапчатые глаза смотрели прямо в душу Софи и все, абсолютно все, читали в ней.
«Разве может человек жить, коли сердце не бьется? – с легким удивлением подумала Софи, вспоминая нечто из уроков естествознания. – Наверное, может, если любит кого, или чего-то сильно хочет. Вон, Гриша читал из журнала: солдат в атаку бежал, а у него до того половину головы снарядом снесло. А без сердца – что ж? – В этот момент сердце Софи отчаянно заколотилось где-то в глотке, между ключиц. – Вот и нашлось! – с понятным облегчением отметила Софи. – Не на месте, правда, но так явно лучше, чем вовсе без сердца…»
– Как вы зарозовели, Софи! – смеялся Серж. – Неужто от моих комплиментов? Никогда не поверю! Такие, как вы, комплиментами с пеленок избалованы. Юность, богатство, знатность, красота! Вся вселенная у ваших ног!
– А вы? – тихо, едва разжимая губы, спросила Софи и сама не узнала свой голос. – Вы, Сергей Алексеевич?
– И я, разумеется, – легко согласился Серж. – В числе прочих. Ну как перед вами устоять?!
«И я! И я тоже люблю вас!» – хотелось закричать Софи, но она понимала, что в присутствии Элен и Андрея подобные признания неуместны. Собрав всю свою волю, она удержалась и только благодарно погладила большую и, пожалуй что, слегка грубоватую руку Сержа своей – маленькой и мягкой.
Молодой человек слегка удивленно взглянул на нее, но тут же улыбнулся и кивком поблагодарил за ласку.
«Во-от так! Во-от так! – пело где-то внутри Софи. – Вот так это бывает! И к чему же слова и длинные объяснения, как в романах? Один взгляд – и любящим друг друга сердцам все ясно…»
Карета проезжала мимо Николаевского собора, и внезапно Софи захотелось выйти и помолиться. Возникшее желание крайне удивило ее саму.
«Наверное, от любви я становлюсь хорошей и правильной, – подумала Софи. – Вот маман обрадуется, если и дальше так будет продолжаться… Главное, не переборщить, а не то стану такой же скучной, как Аннет или бесцветной, как Оля Камышева. Но Бог не допустит. Он же любит меня. Любит? Конечно, любит, ведь это он позволил мне найти Сережу и стать такой счастливой. Ничто не делается в мире без воли Божьей. Спасибо тебе, Боженька! Я обязательно тебе как следует помолюсь. Потом… Позже… Ты же понимаешь, Боженька, что сейчас неудобно останавливаться, потому что Элен в большие храмы не ходит, а Андрей вообще в тебя не верит… А Сережа… Да пусть он хоть в Зевеса и кикимор верит, главное, что я люблю, люблю его! И он меня любит! Как я счастлива!»
В конце мая месяца, когда заканчивался петербургский сезон, и все начинали разъезжаться по дачам и имениям, Павел Петрович, отец Софи, застрелился в своем кабинете.
Наталья Андреевна, мать Софи, с детства страдала от расстройства нервов и в конце 70-х годов даже лечилась с помощью животного магнетизма у известного в Петербурге и Москве магнетизера Варлама Витольда. Ждали нервной горячки. Не дождались. Пошив себе и дочерям траурные наряды, Наталья Андреевна ездила и хлопотала с утра до ночи. Повсюду возила с собой предсмертное письмо мужа и в свободные минуты в тысячный, наверное, раз перечитывала. Обращалась к подругам, родственникам, юристам: Как понять? Никто ответить не мог. Все было ясно и одновременно ничего не ясно, как бывает всегда, когда все уже произошло и никакие попятные шаги невозможны.
Павел Петрович оставил письмо о шести листах, написанное изящным, летящим почерком настоящего аристократа. В нем он весьма живописно, хотя и бессвязно, писал о потерянном поколении, о непонимании и тоске, об исчезновении традиционного уклада, к которому его готовили в юности, упоминал манифест 1861 года и отчего-то Александра Сергеевича Пушкина и его семейные дела, просил прощения у всех по отдельности и даже давал какие-то советы, касающиеся жизни семьи после его смерти.
Наталья Андреевна дала читать письмо старшим детям – Софи, Грише, Аннет. Гриша прочел и молча ушел к себе. Софи читать отказалась. Длинное письмо с объяснениями и извинениями только усилило ее злость на отца.
– Стреляешься, так уж стреляйся без всяких, – сказала она матери. – Чего уж теперь-то… сопли размазывать…
– Мерзавка! – плачущим голосом закричала Наталья Андреевна, с наслаждением выплескивая на дочь накопившуюся боль и обиду на несправедливость судьбы. – Как ты смеешь так об отце!.. А он-то любил тебя больше других своих детей и думал, что ты тоже… А я всегда ему говорила, что ты – маленькая бездушная дрянь!
Аннет, почти ничего не понявшая из письма батюшки, тем не менее, выучила его наизусть.
– Зачем, Аня? – спросила Софи, с искренним интересом вглядываясь в лисье личико четырнадцатилетней сестры.
– Это последнее, что от папеньки осталось, – серьезно объяснила Аннет. – Значит, вроде завещания всем нам. Я пока мало поняла, но потом буду взрослеть и разбираться.
Подумав, Софи согласно наклонила голову.
– Наверное, ты права, Аня, – сказала она. – Но я так не могу. Я… я его ненавижу!
– Это грех, Соня, – прошептала Аннет. – Отца ненавидеть нельзя. Тебе молиться надо.
– Сама молись! – огрызнулась Софи и, оскалившись, прошипела. – А то, что он сделал, – не грех, да?! За это за оградой хоронят, ты знаешь?!
Аннет закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Дела Павла Петровича оказались не просто запутанными, как и следовало ожидать после внезапной, ничем не оправдываемой смерти человека здорового и сравнительно молодого. Дела были ужасны. Имение заложено и перезаложено, долги по векселям, ссудам и иным выплатам достигали едва ли не 90 тысяч рублей.
Вениамин Корнеевич Безухов, присяжный поверенный семьи Домогатских еще со времен Петра Леонидовича, изучив все бумаги и закладные, советовал Наталье Андреевне отказаться от наследства.
– Голубушка, поверьте, так будет лучше, – убеждал он ее. – Имение, конечно, пропадет. И квартира в Петербурге, и дача. И ценные бумаги продать придется. Но все это будет уж не ваша забота. Вы ж знаете, как это делается. Составят ликвидационную комиссию, созовут кредиторов. Но вас это уж не коснется, вы не увидите ничего. И дети, о них подумать. Не будут на их глазах мебель выносить, вещи с аукциона продавать. Нервы свои поберегите, голубушка. Вам же еще отпрысков поднимать.
– А хватит ли активов на покрытие долгов?
– Не хватит, конечно, я ж о том вам битый час и толкую. Откажетесь от наследства – сохраните хотя бы те деньги, что из вашего приданого остались на правах раздельной собственности. И драгоценности кое-какие. И мыза в N на вас записана. Да, еще есть отдельная дарственная на Софью…
– На Софью? – удивилась Наталья Андреевна, и в глазах ее зажглись нехорошие огоньки.
– Именно так. Вклад в размере тысячи рублей, ей, я так понимаю, на приданое. Правда, воспользоваться этими деньгами она сможет лишь после совершеннолетия, но все равно…
– О ней, значит, он позаботился…
– Вклад внесен три года назад… Мне не хочется вам этого говорить, Наталья Андреевна, но именно в эти последние три года и были сделаны основные долги. Павел Петрович, по всей видимости, хотел поправить свои дела игрой и… Ну, вы не хуже меня знаете, к чему это приводит…
– Но отчего же, отчего же это все, Вениамин Корнеевич, голубчик? Он письмо мне оставил, но как понять? Из него выходит, что так и до́лжно… Паша… Павел Петрович, он ведь незлой человек был, и неглупый, книги читал… Почему же так?
– Я, Наталья Андреевна, в рассуждениях об общественных процессах не силен. Я, знаете ли, юрист, практик. Со своей стороны могу вам сказать, что дела такие в практике встречаются очень часто. Только я в этом году вел три, да мои коллеги… От знакомого статистика слыхал, что до 80 процентов российских имений заложено, да и в остальных хозяйство не процветает, разве только там, где купцы выкупили. В чем причина? Может, и правда, что мы, дворянство, отслужили свое? Не знаю, не знаю… Впрочем, простите, простите, голубушка! Хотел утешить, а только… Эх, старый я дурак!
Следующим, что запомнилось Софи, были похороны.
До того дали взятку врачу и судейскому следователю, который вел расследование по делу. Врач написал в заключении, что покойный накануне смерти находился в помрачении сознания вследствие инфекционной горячки и выстрелил из пистолета, не сознавая, что делает. Судейский следователь на основании записки врача сделал вывод о случайной гибели Павла Петровича, наступившей вследствие неосторожного обращения с оружием.
Все службы отправлял отец Константин. Впервые Софи видела его без улыбки. Дали ли взятку и ему, чтоб отпевал самоубийцу, – девушка не знала.
Похороны проходили по первому разряду, от похоронного бюро Шумилова, что располагалось на Владимирском, 7. И отчего-то, вместо горя потери, в памяти Софи отпечатались в точности все малейшие подробности похорон.
Колесница, на которой везли гроб, была с белым парчовым балдахином-часовней с лампадами. Влекла ее шестерка лошадей, выстроенных по две, с султанами на голове. На лошадей накинуты белые сетки с серебряными кистями. Впереди процессии – красивая двуколка с еловыми ветками. Люди в белых сюртуках и белых цилиндрах несли нарядные фонари-факелы. Еще один шел сзади и разбрасывал ветви. За похоронной процессией следовали родственники и друзья покойного, дамы в траурных нарядах, мужчины с черными креповыми повязками на рукавах. Далее шел оркестр, за ним – кареты и коляски. Наталью Андреевну бережно вел и поддерживал бывший однополчанин и лучший друг Павла Петровича – Леонид Владимирович Курчатов. Поговаривали, что и за карточными столами они бывали вместе, и результат образовался схожий, то есть сегодняшние финансовые дела Курчатова оставались лишь немногим лучше, чем у покойного друга. Впрочем, по виду его, строгому и щегольскому одновременно, сказать этого было невозможно.
Гриша, поддерживающий под руку Софи, считал своим долгом отвлекать сестру от горя и, не переставая, что-то шептал и исподтишка указывал пальцем.
«Зачем я все это вижу и слушаю, и вовсе не думаю о папеньке? – спрашивала себя Софи. – Хотя, конечно, папы уж нет здесь. Тут только тело, и вовсе на папу непохоже. Но где же он? Неужели и вправду на небе? Или в аду?! Небесной-то канцелярии ведь взятку не дашь… – Софи поежилась от накатившего на мгновение ужаса, но тут же усилием воли отогнала неприятные мысли. – Ерунда все это. Папа в ад не верил, значит, и ни к чему. Он был… как это он говорил? – агностиком, вот… А такие похороны папе понравились бы… Он любил, когда торжественно, богато, народу много…»
В уши Софи пробился ломкий голос брата.
– Гляди, Соня, эти, в белых цилиндрах – горюны. Я узнавал, они у Шумилова не служат. Их в чайной на Малковом набирают, и они все пьяницы. У них, гляди, только нижняя половина штанов, и под коленками завязано. Это им в бюро, у Шумилова выдают. Потом им на чай дадут и они обратно на колеснице с ветерком поедут и сидеть будут там, где теперь гроб с папенькой стоит… А как ты думаешь, Соня, – Гриша подергал сестру за кружевную оборку, привлекая внимание. – У нас теперь совсем денег не осталось?
– Ах, Гриша, – с досадой отвечала Софи. – Я не знаю, я ничего не знаю. Да и помолчи ты хоть минутку…
Накануне вечером, перед сном (в связи с матушкиным горем Софи сама укладывала спать младших братьев и читала им на ночь) шестилетний Сережа вдруг вскочил с кроватки и, путаясь в длинной ночной рубашке, вскарабкался на колени к сестре, прижался горячим тельцем.
– Сонечка, душечка, скажи мне, не утаи, – истово зашептал он. – Я слышал, как мама с дядей Вениамином говорила. Мы теперь нищие стали, да? По миру пойдем, будем милостыньку на паперти Христа ради просить? – Софи хотела успокоить брата, но не успела. Он продолжал шептать, захлебываясь, брызгая ей теплой слюнкой прямо в ухо. – Я с тобой, душечка Сонечка, пойду. Ты Лешку не бери, он плакса и на ручки будет проситься. Ты меня возьми. Я сильный, хорошо хожу и могу жалостно так петь. Я правду говорю, меня няня, когда еще маленький был, как Лешка, пешком в Роты водила, гривенник на конке сберегала. Там у нее друг сердечный, только это тайна и ты никому не говори. Я своими ножками туда доходил, верно… Сонечка, нам много подавать будут, и у нас всегда хлебушек будет и молочко. Мы далеко, далеко пойдем и всякие страны увидим. А потом я вырасту и на войну пойду, а все жалование буду тебе отсылать… Хочешь, я тебе сейчас жалостную песню спою?
– Нет, нет, Сереженька, милый, – прошептала Софи, с трудом удерживаясь и от слез, и от смеха. – Не надо мне петь. Ты сейчас лучше спи. А утро вечера мудренее…