Я плохо помню, что происходило после того, как узнал о его смерти.
Когда мы расставались, то даже не подозревали, что видимся последний раз. Если бы я только знал, то ни за что не отпустил бы Данила.
Мы не можем предсказать, какое слово близкого человека, его взгляд, шаг или движение для нас станут последними.
Меня трясло от холода, внезапно сковавшего все тело. Трясло от внутреннего крика и слез. Трясло от осознания, что я был так не прав, думая, что он меня бросил. Он просто не смог прийти. Потому что все это время был мертв. Все эти дни.
Так мне рассказала Настя. Он упал с пятого этажа недостроенного дома и разбился насмерть.
Я не верил в то, что это несчастный случай. Могло ли это быть убийством? Неужели это тоже сделали ШМИТ? Но как они узнали о Даниле? Прочитали обо мне в газете, следили за моим домом и заметили, кто каждый день приходит ко мне? Но что же Данил делал на той стройке?
Боль от потери друга разбередила рану от смерти отца. И пошатнула веру в Бога. Если он такой милосердный, если он есть, если сам вершит наши судьбы, то зачем давать нам право на жизнь, если все предрешено еще до нашего рождения? Какой в этом смысл? Он ведь знает, кто умрет в годик, кто в семь лет, кто в семьдесят, а кто в тринадцать. Он ведь знает, какие ошибки мы совершим, знает, что мы не сможем их исправить. Так зачем тогда устраивать весь этот цирк?
Может, Он хочет понаблюдать, сможем ли мы изменить свою судьбу? Может, Он ждет, когда каждый из нас сам сможет ее вершить?
Интересно, какова моя судьба. Мне суждено умереть молодым? Или я доживу до старости? А сколько мне будет лет, когда я слягу, и какой будет моя смерть? Мне стало страшно.
Я думаю, человек не может быть счастливым всю жизнь, потому что каждому человеку отведено определенное время для счастья. Быть может, именно поэтому по-настоящему счастливые люди живут мало?
Прошло два дня с тех пор, как Данила привезли в больницу. Вернее, в морг. Меня смутило, что заносили его тело через центральный вход и все на него оглядывались.
Настя едва меня успокоила. После увиденного ужаса я не мог больше думать ни о каком детском доме, ни о каких злых воспитательницах и обиженных воспитанниках. Все это казалось таким пустяком на фоне смерти Данила. Вряд ли я буду чувствовать себя хуже, чем тогда. Вряд ли.
Проблемы есть, пока мы думаем, что это так. И в тот момент единственное, о чем я прекратить думать не мог, – это утрата отца и Данила. Мысль колоколом звенела в моей голове. Так громко, что я не мог уснуть.
Даже когда пересек порог детского дома, даже когда директор этого заведения, Эльвира Изольдовна, встретила меня на пороге, я не мог прекратить думать об этом.
Это была женщина лет пятидесяти, с крашеными рыжими волосами, нарисованными бровями, с узким лбом и жирным носом. Когда она склонила голову надо мной, в нос мне ударила вонь ее духов, которая резала ноздри и от которой хотелось вырвать прямо на ее цыганскую юбку. Ярко-красная помада была намазана за пределами губ – видимо, так она хотела сделать их более полными. Глупейший ход, если честно.
– Здравствуй, Марк! – Голосок у нее был как у индюка, когда он еще головой трясет и издает странные звуки, будто ругается, а потом распускает хвост как павлин.
Я кивнул в знак приветствия, продолжая смотреть на ее лицо, похожее на измазанный в жире, переливающийся шарик. И три подбородка.
Одно меня радовало: вряд ли такая женщина сможет издеваться над своими воспитанниками. Или же наоборот?
При виде ее широкой улыбочки я невольно вспомнил Аниту. Интересно, как она там, без работы? Ей ведь так важно было «работать» у нас и получать за это деньги.
– Передаю Марка в ваши руки, Эльвира Изольдовна, – торжественно сказала Настя, опуская руки мне на плечи.
– Конечно, Настенька, мы позаботимся о нем, – снова послышался индюшиный голос Эльвиры Изольдовны.
Так я оказался здесь. С этой женщиной. Настя ушла, толком не попрощавшись, но пообещав вернуться.
Когда она сказала: «Я еще приду», мне сразу вспомнился Данил.
«Пожалуйста, не говори, что ты вернешься. Не заставляй меня надеяться и ждать. Что, если ты не сможешь этого сделать так же, как и он? Что, если сейчас мы видимся последний раз?»
Я помню, как вдыхал напоследок пьянящий запах ее духов, дурман, заставлявший чувствовать себя в безопасности. Вбирал тепло ее тела и зарывался носом в волосы. Пытался впитать от нее все, что только мог, до того момента, когда мы снова встретимся.
Уже тогда я понял, что никогда нельзя загадывать наперед. Высшие силы испортят все планы. А разочаровываться я больше не хотел.
На бледно-розовых стенах коридора в виде рисунков жили герои из различных мультфильмов: Рапунцель, Золушка, Белоснежка с семью гномами. А внизу пристроились живые растения в горшках. Это место мне нравилось и внешне, и своей энергетикой. Здесь было светло, чисто, слышался детский смех где-то за закрытыми дверями, и от этого смеха на душе становилось легче.
К нам подошла невысокая женщина. С собранными в хвост каштановыми волосами, добрыми глазами, без капли косметики на лице, с настолько простыми чертами, что ее легко можно было бы спутать с другими, достаточно поменять прическу и одежду. Оказалось, это была воспитательница спецгруппы, в которую меня определили. Евгения Николаевна.
Она отправила меня в какой-то кабинет, отделанный голубой плиткой, и передала толстой женщине в белом халате. Эта неприятная с виду тетка раздела меня догола и обмыла, а одежду выбросила в урну, после чего собралась сбрить мои волосы станком, который, наверное, использовался тысячу раз, настолько он был старым. Она намылила мне голову, приговаривая, что это для лучшего скольжения, уже занесла станок над моей головой, как вдруг ее остановила моя воспитательница. Она принесла новые вещи и сообщила, что в бритье необходимости нет, так как я из благополучной семьи.
Еще чуть-чуть, и я остался бы без волос! И дело не в том, что мне было жалко шевелюру, а в том, что лысина может отпугнуть или испортить первое впечатление. Хотя, конечно, наверняка половина всех воспитанников прошла через это, но на тот момент я был бы одним из немногих таких лысых.
Меня обтерли грубым старым полотенцем с такой силой, что я боялся, как бы не содрали кожу. Лишь после всех этих мучений мне позволили и помогли одеться. Никто не спрашивал, хочу ли я такую одежду, как раньше это делал папа. Просто поставили перед фактом.
Потом Евгения Николаевна показала кровать и тумбочку, которую мне придется делить с соседом или соседкой. Показала туалет, в котором не было ни одной кабинки. Для особенных детей, конечно, предусматривался другой туалет, и все же это наверняка неприятно, когда приходится раздеваться и справлять нужду перед кем-то, просто потому что нет никаких перегородок.
– Ну, мальчик мой, – начала Евгения Николаевна, – давай я тебя познакомлю с ребятами. Уверена, ты найдешь с ними общий язык.
Она завела меня в помещение в конце коридора, откуда исходил холодный свет. Двери были обычные, из белого пластика с матовыми стеклами.
Я нажал на кнопку и двинулся вперед.
Оказалось, что это столовая, которая сейчас кишила детьми разных возрастов. Они выглядели не сказать, что счастливыми, но и на несчастных не походили. Улыбались друг другу, что-то рассказывали, иногда смеялись.
Я проезжал мимо столов, за которыми сидели девочки лет восьми-десяти. Одна из них была такой маленькой, что ее ножки не доставали до пола, и она дрыгала ими «в свободном полете». Мы пару раз встретились взглядами, но я сразу отводил глаза в сторону, боясь увидеть презрение.
Потом я заметил колясочника. Он сидел за одним из столов в трех метрах от меня и беззаботно что-то обсуждал со своими, на первый взгляд, здоровыми друзьями. Их не смущало, что с ним нельзя поиграть в футбол, что он всегда будет медлить, что за ним нужно следить и относиться к нему по-особенному.
Он был менее худой, нежели я, и в хорошем настроении. Пока я наблюдал, парень пару раз широко улыбался своим друзьям и опускал взгляд.
Мне вдруг нестерпимо захотелось узнать, что он за человек, кто все эти дети, которые меня окружали. Десятки маленьких миров, в каждом свои плюсы и минусы, свои точки зрения и увлечения. От такого выбора у меня закружилась голова и проснулась уверенность в себе.
Но тут я вспомнил один немаловажный факт: как вести разговор? Телефон мой сгорел вместе с домом, а новый мне так и не дали. Вот подъеду я к этому мальчику, ну посмотрю на него, он обратит на меня внимание, как и его друзья. А дальше что?
– Ну как тебе, Марк? – спросила Евгения Николаевна, опуская руку мне на плечо.
В ответ я лишь кивнул.
– Хорошо, теперь ты знаешь, где у нас столовая. Сейчас я покажу тебе нашу игровую и зал, в котором каждая группа по очереди делает уроки. Все по расписанию. Еще ты должен кое-что знать: как только нашему воспитаннику исполняется восемнадцать, он становится взрослым и покидает стены детского дома. Государство должно выделять таким людям жилье.
«Как только нашему воспитаннику исполняется восемнадцать, он становится взрослым…» – засело у меня в голове.
«Я стану взрослым в восемнадцать лет. Почему именно восемнадцать?»
«Таков закон», – отвечал я сам себе, вспоминая эти дурацкие круглые значки «18+», «16+», которые клепали на каждую рекламу или фильм.
«Я знаю. Но ведь подростки курят и пьют хоть с двенадцати, хотя положено с восемнадцати, а кто-то и вовсе начинает это делать после тридцати. Значит, я могу повзрослеть тогда, когда захочу? А можно вообще не взрослеть?»
Мне хотелось оставаться тринадцатилетним ребенком. И чтобы мне не исполнялось четырнадцать, потому что из передач по телевизору я знал, что это возраст проблем и нервотрепок, неразделенной любви и комплексов. Это возраст, когда твое тело меняется и растет. Все это мне не нужно. Мне своего хватает.
Раньше я путал значения слов «взрослеть» и «расти». Какое-то время думал, что это одно и то же, но в конце концов понял, что человек взрослеет душой, а растет телом. И если повзрослеть я могу когда угодно, то вырасти или стать меньше по своему желанию не удастся. Взросление, как и любовь, приходит ко всем по-разному. Выходит, я все-таки могу душой навечно остаться тринадцатилетним мальчиком? Ведь в человеке душа важнее тела?
Почему дети спешат взрослеть, а когда становятся взрослыми, мечтают снова стать детьми? Потому что теперь есть с чем сравнить детство.
– Марк! – раздалось где-то из глубин столовой.
Я отпустил кнопку. Повернул голову на знакомый голос и обомлел.
София.
Девочка быстро лавировала между стульями и воспитанниками, стоявшими со своими тарелками. Она подбежала ко мне с раскинутыми в стороны руками и сжала в своих объятиях. Я услышал хныканье, затем плач. На голове у нее была тоненькая шапочка.
София обняла меня, прижавшись к плечу, и вцепилась в волосы на затылке, все рыдая и повторяя:
– Данил. Данил. Данил!