К вечеру жара умерила свой пыл. Августовское солнце не спешило заходить за горизонт, но и не позволяло себе палить как раньше. В душном воздухе незримо сквозило лёгкой осенней прохладой, что вызывала хандру и ностальгию. Тихоне это невесомое веяние напоминало о школьных буднях, и сердце предательски щемило, выдавая страх и глубокое нежелание снова грызть гранит науки.
Каждое лето на плоской крыше сарая Имир стелил ватное одеяло, чтобы пропадать там вечерами за чтивом интересных книжек и встречать закаты. Люба, впервые оказавшись в укромном месте отличника, не скрывала удовольствия.
С высоты открывался неплохой вид на соседские участки. Приставная лестница при подъёме жутковато скрипела, а при спуске подозрительно пошатывалась, вызывая мандраж. Девушка, привыкшая на Солнечном 27 лезть на чердак по чугунной лестнице, намертво врезанной в стену, теперь на скрипучей колымаге, подставленной к сараю Ибрагимовых почти под прямым углом, ловила непередаваемые ощущения.
Парочка, обласканная вечерним ветерком, в обнимку мило читала на крыше книжку. Точнее, читал Имир, а Люба замечательно делала вид. Они и раньше поглощали один литературный труд на двоих, но сегодня Поспеловой не читалось. Отстранившись, девушка некоторое время созерцала огороды, а потом, разрушив приятную тишину, неожиданно выпалила:
– Скажи, а тебе ни разу не хотелось пожить в таборе как настоящему цыгану?
Ибрагимов удивлённо отстранился от книжки и снисходительно улыбнулся.
– Солнышко, я и так настоящий цыган! Хоть с табором, хоть без него. Из паспорта национальность не сотрёшь, а из крови – тем более. С чего вдруг такие вопросы?
– Ну, я подумала, что вы так странно живёте сами по себе…
– И что с того?
– А вам что, не скучно?
– Ах-ах-ха! – Парень отложил книжку в сторону, пододвинулся к девушке и ласково её приобнял. – Не скучно. С тобой заскучаешь! А если серьёзно, то в таборе мы жили в детстве.
– Вот как?! – оживилась подруга. – То есть потом отделились?
– Папа принял решение, что для нашей семьи будет правильнее жить среди гаджо. Так цыгане называют всех нецыган. Вы другие народы называете нерусскими, а цыгане – гаджо.
– Почему твой отец так поступил? – не успокоилась тихоня.
– Ну, у него на это был ряд причин. Не устраивали некоторые обычаи и порядки. – Имир задумчиво вздохнул, почесал затылок, видимо, размышляя, стоит ли посвящать Любу в события дней былых, затем схватил паузу.
– Какие? – Поспелова ни в коем случае не собиралась закрывать тему.
Юноша, смекнув, что собеседница не сдастся и всё равно когда-нибудь да выпытает желаемое, усмехнулся и продолжил:
– Я малым совсем был, не особо хорошо помню. Так, смутные обрывки… Русланка и Арон поболее моего расскажут! Запомнилось мне, например, как в одном доме цыганка обдирала свежие обои и печку ими растапливала.
– Зачем она портила ремонт?
– Да пёс его знает! Сам не понимаю. Просто картинка запомнилась. Наверное, люди в таборе не цеплялись за бытовой уют. Помню детей, которых вечно наряжали как попало. Мама тоже было повадилась, да отец жутко ругаться стал.
– В грязном малявки ходили?
– Нет. Пацана могли в платье нарядить, потому что остальное постирано. Девочки без трусов бегали по улице.
– Ах-ха-хах!
– Тебе «ха-ха», а дадо как увидел, что я и брат жопами по улице сверкаем, бранился жутко! Не понимает он всего этого в отличие от мамы, потому что родился и вырос не в таборе, а среди русских. Это мама таборная, она скучала. А папе вольное житьё-бытьё поперёк горла стояло. Чисто ради неё согласился, и то надолго не хватило. Не нравился отцу такой семейный уклад, когда баба гадает да побирается, дети в обносках, все украшения – в ломбарде, зато в ободранной хате на последние гроши куплен магнитофон заграничный последней модели.
– Нищета, короче!
– Нет, Люба, это не нищета! Это порядок жизни такой. Особенный! Чисто цыганский. Помню немного праздники: гуляют всем поселением, широко, с размахом, пляшут от души! В такие дни круто очень было!
– Как наши свадьбы!
– Ваши свадьбы и рядом не стояли, поверь! Мы ещё не прижились, думаю, потому что сами сильно отличались, чем пугали остальной народ. Знаешь, цыгане строго разделяют свой мир и других. Это – их нравы, а это – чужие. Стараются постороннее не принимать, не смешиваться. А наше семейство как раз олицетворяло эту самую непонятную для них смесь. Папа вырос среди русских, работал по трудовой книжке, с образованием. У мамы тоже образование, официальная работа. Дети в детский сад и школу ходят. В доме куча книжек. К нам когда ребята из других хат заходили в гости и чтивом увлекались, их предки потом нехорошими словами на нас бранились!
– Почему? – удивилась тихоня.
– Потому что не принято. Образование – для русских, а не для цыган.
– Глупости какие!
– Не глупости, а традиции. Это не значит, что образованных цыган нет. Просто в тех таборах, где мы жили, было не принято. Пара классов окончено на тяп-ляп – и тьфу, норма! Большего и не нужно. Считать деньги умеет, и слава Богу.
– А ты по-цыгански разговариваешь?
– Конечно. Но это не значит, что понимаю всех цыган. Цыгане где живут, там и новые словечки подхватывают. Речь смешивается, и не поймешь уже, что та гадалка на вокзале тебе лопочет! Если встретятся цыгане из Чечни, например, и – с Кубани, то общаться между собой будут по-русски. Разные места проживания – разная начинка. В разных таборах даже преступления отличаются.
– То есть?
– То есть в одном таборе воровать нормально, а в другом – позор. Где-то жёны вообще не клянчат, а в ином месте – это главный заработок. Кстати, в том таборе, где мы напоследок жили, все попрошайничали.
– И вы?
– Мы – нет. Папа категорически против был, хотя местные долго его упрашивали. Даже барон просил.
– Чтобы он попрошайничал?
– Ах-ах! Нет! Чтобы отпустил побираться нас. Своих детей!
– Вот оно как! – охнула Поспелова.
– Ну да! Кто ж здоровому мужику на хлеб подаст?! Ну ты даёшь, Люба! – рассмеялся брюнет.
– Да я как-то не подумала…
– Потому что не жила среди такого. Для тебя это стрёмно. А в том таборе – обычный будний рабочий день. Ничего особенного. Один раз нас с братом всё-таки цыганки сманили. Сэро вошёл в раж и столько наклянчил! Короче, за один день вместе с Русланкой месячный заработок тёткам принёс! Папа как узнал, что мы тусили по рынку, рвал и метал! Маме прилетело, что на уговоры местных поддалась. А бабы потом долго выли-ревели, что смышлёные дети без дела в детсаду пропадают.
– Скажи, цыганки взаправду гадать умеют?
– Вообще не умеют! Есть, конечно, таланты. И шувани настоящие даже встречаются!
– Это кто такие?
– Ведьмы цыганские.
– О-о-о!
– Гадать на рынке – это работа. Я уже говорил. Там фразочки-цеплялки из поколения в поколения передаются! Отработаны на ура. Главное, клиента зацепить. Гадалка смотрит – ведёшься ли, и от зубка знает, что сказать и как сказать, чтобы лох уши развесил да капусту отслюнявил. Ну и болтают типа: «Тоска у тебя на сердце…». А у кого нет в сердце тоски? Все люди из-за чего-то парятся! Лох слышит крючок – и попадается!
– Жулики, короче!
– Ещё какие! Но себя жульём не считают. Для них это трудовые будни, повторюсь. Вообще, помню, цыгане что только не делают, чтобы не платить. Налоги там, долги, коммуналку, по счетам всяким… Хрен! Мухлюют по-тёмному. А мы как раз всегда платили. И выглядели полными дебилами.
– Ни фига ж себе!
– Папа пару раз денег занял, потом некоторое время отмазки послушал и лавочку прикрыл. Отчего таборные разобиделись ещё больше! Затем отец настоял, уговорил маму. Мол, с русскими взаимодействовать проще. Культуру поведения и нормальное образование в таборе дети не получат. И так из-за обрусевших взглядов белыми воронами выглядим. Мы уехали вон, и путь назад для нашей семьи был уже заказан. Чужаками стали. А чужаков в таборы никто не пускает.
– А говоришь, ничего не помнишь! – ласково попрекнула его подружка. – Столько всего рассказал!
– Я многое пересказываю, что позже за столом дома слышал. Я больше запомнил жизнь в многоэтажке.
– В Новосибирске?
– Да.
– Получается, – задумалась девочка. – Всё, что говорят про цыганский сглаз, про колдовство – брехня?
– Преувеличение, скорее. – Ибрагимов улыбнулся. – Вы думаете, что чёрный глаз портит, а цыгане грешат на голубой. Припрёшься в табор со светлыми зенками, кому-то поплохеет – ромалэ решат, что сглаз, за что и прирезать могут!
– Батюшки! – охнула собеседница.
– Да хоть матушки! Наши ещё как суеверны! – Имир наклонился ближе к её лицу и вкрадчиво прошептал: – Знаешь, кого цыгане больше всего боятся?
– Кого? – шёпотом спросила она.
– Ходячих мертвецов!
– Мама дорогая!
– Муло их кличут. Это покойник, что бродит после погребения. Опасаются их жуть как! Мама мне много таких историй в детстве скормила.
– Поделишься?
– Да не вопрос! Главное, ночью усни!
– Усну! – самоуверенно задрала нос Люба. – Делись и не жадничай!
– Ну как скажешь! – фыркнул будущий медалист. – Мама говорила, что сама муло видела.
– Правда?
– Да. Дед её помер. Похоронили. А он потом по ночам гулял! В дом ломился. В окна стучал. Дверь просил ему открыть. Мама маленькая совсем была. Ходил он так, говорит, с неделю. Потом отпели – и тихо стало.
– И она прям запомнила такое?!
– Прям да. Еще помню историю, как цыган ехал по лесу ночью, услышал пение, среди стволов огни вдалеке разглядел. Не утерпел, потащился на шум вглубь леса и наткнулся на табор. Там толпа пьёт-гуляет. Он с ними давай отжигать! Одна цыганка хорошенькая ему приглянулась. Чувак с ней в палатке лёг, а утром проснулся посреди болота, накрытого туманом. Вместо палаток – обрывки ветоши, а он сам голый к остову человечьему жмётся. Короче, на том месте табор, по словам жителей, беспощадно вырезали когда-то. Место нечистое. А этот наткнулся. Поседел парниша, короче!
– Я бы тоже поседела! Как ты в детстве после подобных россказней вообще спал?!
Имир лукаво прищурил умные чёрные глаза.
– Ну, во-первых, я подобные россказни слушал с раскрытым ртом. Меня ужастики да полтергейст всякий с детства притягивают, как и тебя. В библиотеках городских все книги на эти темы перечитал. Так что мы похожи, Люба!
Поспелова изумлённо вытаращилась на него.
– Не ожидала… Я была уверена, что ты одни заумные книги поглощаешь! А остальное – от скуки.
– Заумные грызу для учёбы. А остальное – для души, – поправил её Ибрагимов. – Мне, как и тебе, нравятся детективы, ужасы и мистика. Фильмы преимущественно по этим темам выбираю.
– Разве не документалку и боевики?
– Это ты меня с братом перепутала. Сэро такое предпочитает, да. Он, когда «Байки из склепа» со мной и Русланой по телику смотрел, плевался от отвращения. Говорил, мол, зачем нервы щекотать?! В реале есть вещи и пострашней!.. Мы с сеструхой начали спорить, так он нам в отместку про Волынскую резню включил! Больше мы с ним не спорили. Отвадил так отвадил.
Тихоня задумалась. Ей казалось раньше, что ловелас Сэро романтичен и чуток, а его выдержанный правильный брат – чёрствый сухарь. Своими откровениями Имир изрядно её удивил.
– А во-вторых, милая, у меня у самого фантазия бурная! – продолжил объясняться отличник. – Обстановка вокруг виделась всегда мне большим, чем было на самом деле.
Люба, не поняв, нахмурилась. Ибрагимов отвёл взгляд и грустно улыбнулся.
– Тебе в детстве когда-нибудь казалось, что игрушки живые?
– Э-э-э, нет, – растерялась она. – Помню, как впечатлялась картинками, поэтому рвала листы, надеясь попасть к любимым героям. Столько книжек изгадила, не перечесть! Мама драную бумагу тазами выносила! Ещё чудилось, будто куклы недостаточно хороши: тогда я их красила чернилами и подстригала. Потом этими уродами гостей пугала…
Имир от услышанного развеселился.
– А я думал, что игрушки за мной неусыпно наблюдают. Но когда играю – специально притворяются неживыми. Чувствовал, чего каждая хочет! Этой нравится лежать в комоде, а вон той – стоять на полке. Мама, убираясь, их перекладывала тяп-ляп, из-за чего я постоянно переживал и просил так не делать. Только она не слушала. А я парился, что игрушки злятся и обижаются. Был уверен, что они по ночам, пока мы с братом спим, веселятся и творят что хотят! Поэтому и обращался аккуратно, дабы не обижали нас во время сна. Когда про подобное в сказках Андерсена вычитал, то выдохнул: не одного меня глюкало, слава Богу… Короче, в детстве я был конкретным чудилой!
– Ты был просто маленьким. А малыши все чудные! – поддержала его Люба. – Я игрушек не боялась. Какие-то они не страшные были. Или не интересные. Может, и потому, что меня постоянно запирали дома одну. Сутками напролёт в хате тусили только я и домовой, ха-ха! Родители всегда много работали! А я бродила из угла в угол и придумывала всякое. Ночью дрыхла спокойно. Страх темноты позже пришёл.
– У меня, наоборот, ушёл годам к семи, – припомнил отличник. – Я, будучи мелким, ночами очень плохо спал. Вечно казалось, что в свете, который с окна падал, лунные птицы прилетают.
– Кто?
– Да хрен знает! Я их так сам величал. Типа невидимые существа: спящих детей выманивают во сне на улицу и крадут. Я пялился в окно и боялся, чтобы они Сэро не украли…
– А Сэро их не видел?
– Не-а. Он дрых всегда как конь. Его и пушкой фиг разбудишь!
– Почему же ты думал, что украдут именно его, а не тебя? – распереживалась Поспелова, проникнувшись его откровениями. – Если ты их видел, то они, может, тебя сторожили?
– Я не уверен, что вообще что-то видел! – с иронией улыбнулся Имир. – Скорее, придумывал, наверное. А боялся потому, что считал, будто если уснуть, то тебя обязательно украдут. Поэтому не спал и сторожил брата. Если б его украли, то я бы остался один. Меня это жесть как пугало!
– Когда же ты высыпался?!
– Днём. В садике. Меня после сончаса воспиталки добудиться не могли. Иногда вырубался в деревянных домиках во время уличных прогулок. Хорошо дрых я только в безлунные ночи.
– А сейчас?
– Сейчас пофигу. Иногда, бывает, книгами до рассвета зачитываюсь. А так со сном всё давно уже в порядке.
Поспелова огляделась. Солнце почти село. Небо покраснело и потемнело. На соседнем огороде хозяева: толстая тётка в неопрятном коротком халате и пузатый мужик в изрядно потрёпанных рейтузах – отвратно лаялись из-за бытовой ерунды. Загулял холодный слабый ветерок. Он навевал на тихоню ещё большую непонятную тоску, чем та, что одолевала её до этого. Девушка, принявшая близко к сердцу воспоминания юноши, почувствовала, что важно хоть что-то сказать.
– Слушай, Имир! А ты родителей хоть раз посвящал в это всё?
Ибрагимов, очнувшись от дум, по-доброму хмыкнул и погладил её русые волосы.
– Зачем?.. Я был мелким. Сам ничего не понимал. Папа и мама говорили, что я лет до пяти молчал как рыба. Типа меня было невозможно развести на хоть какой-нибудь базар! Даже за сладкое. Один раз ради шоколадки пару слов выдал, и всё. Мама боялась, что я инвалид.
– Глухонемой, что ли?
– Ага! – рассмеялся брюнет. – Потом предки поняли, что я просто ленивый, и оставили в покое. Ну а я рот на замке держал и чепуху в уме придумывал. До школы дружил с девочкой в инвалидной коляске. Она молчала, и я – в ответ. Сидим вдвоём, думаем. У неё волос на голове совсем не было. Папа говорил, что она умирает, вроде. Потом её семья переехала, жаль… Чего огорошенная?.. Эй, Люба! Это воспоминания мелкого дуралея, а ты за чистую монету принимаешь! Сама же обещала не бояться!
– Да уж, не напугаешься тут! – возмущённо буркнула она.
– Значит, разговор закончен. Пошли вниз.
– Да фиг! Нечего записывать меня в трусихи! Сам же сказал, что любишь ужастики, как и я! Поделись ещё чем-нибудь! Где мне, по-твоему, столько интересного услышать удастся?!
Отличник посмотрел на ровесницу, что комично скривилась и подпёрла руками бока, не удержался и задорно прыснул.
– Ох и любопытная же ты, однако! Трусиха, говоришь?.. Хочешь расскажу по большому секрету, как малым со страху обсирался?
– Ты?!.. И обсирался?!
– Да, я самый! – развеселился Имир.
– Не верю!
– Тогда рассказывать не буду.
– Ой, нет-нет! Верю уже! Расскажешь?
– А то! Сама же напрашиваешься! Короче, к делу. У Русланки в детстве была кукла. Знаешь, раньше кукол делали большими, с огромными глазами, руки-ноги двигаются. Целый ребенок пластмассовый! Ещё у махин веки могли закрываться-открываться.
– Да, помню! Мне они не нравились.
– Почему?
– Барби круче были. Мои Барби по очереди под Кена ложились супружеский долг исполнять!
– Ха-ха! Наши малые тоже самое творят! Но я не об этом. Русланка куклу до такой степени затаскала, что на неё глядеть было неприятно. Волосы запутались, склеились, и сестра их обрезала сикось-накось. От наряда остались заляпанные панталоны. Короче, кукла надоела – и сеструха её повадилась терять. Разок умудрилась забросить к Сэро под кровать… У нас с братом комната была крохотная. Я спал на двухъярусной кровати, сверху – место Арона. А Сэро дрых на узкой высокой железной черепашке напротив. И вот луна светит ярко-ярко в окно, я не сплю, зато оба брата сопят на всю комнату. Свет луны падает под кровать напротив. Я лежу на боку и глазею на куклу, что сидит под сеткой, обвалившись спиной на стену. И тут эта облезлая плешивая образина начинает поворачивать башку (видимо, резинка внутри, что скрепляла детали, ослабла)! Медленно-медленно!
– Охренеть!!!
– Башка останавливается, и получается, что кукла пялится прямо на меня. А я – на неё! И тут вдобавок её глаза по очереди начинают зачем-то открываться, а потом закрываться. И так всю ночь! Естественно, я до самого утра зенки не сомкнул. Даже моргнуть боялся, не то что пошевелиться. Со страху мерещилось, будто кочерыжка шипит и шевелится, хочет встать на свои пухлые кривые ноги!
– Как тебя приступ не разбил?! – взвизгнула с перепугу Поспелова. – Да я после такого атаса ссалась бы в матрас до гробовой доски!
– Что, уже трусики подмочила? – игриво съехидничал брюнет и исподтишка ущипнул её за бок. – А то я ещё парочкой стрёмных историй хотел твою нежную душу побаловать!
– Я вся во внимании! – храбро пискнула Люба и быстро схватила его за руку.
– Лет в десять я на ночь в одиночку посмотрел очень жуткий фильмец. Там речь шла про некоего злобного тролля, что каждую ночь выходил из потайного укрытия в стене и пытался убить спящую девочку. А семейный кот изо всех сил гремлину мешал.
– Ой, я тоже смотрела! – всплеснула руками тихоня. – Перепугалась не то слово! Спать боялась! Страхолюд подпольный ночами мне снился! Сомневаться стала я, что это режиссёрские фантазии, да начала приписывать кошмар своей больной черепушке! Если бы ты щас не сказал, что тоже видел эту хрень, то я бы всё списала на своё больное воображение!
– Нет-нет, Люба! Это точно было кино! И меня оно так же перепугало, как и тебя. Я после трясся за здоровье нашего кота и проверял его шкуру каждое утро, нет ли ран или порезов. А ещё вдоль да поперёк исследовал все плинтуса в квартире, и те дыры, что нашёл, позатыкал всякой дрянью в надежде, что злобное чувырло к моей семье не подберётся!
– Слушай, а как тебе удалось не заорать от вида бесноватой куклы под кроватью?
– Говорил же – моргать боялся! Какой там заорать! Проснулись бы родители и долго ругались, что спать им не даю. А им на работу спозаранку топать. Русланка бы разревелась, Арон, возможно, тумака б отвесил! Кто о семье думать будет? Вот я молчал и трясся. Мне малому на хрень невидимую постоянно везло. При тебе кошки хоть раз на пустой проём или угол шипели?
– Не-а.
– При мне – часто. И обязательно мохнатых корёжило, когда я в хате один торчал. Не дай Бог с таким столкнуться! Животное дыбом корчится, орёт, лупетки в пустоту таращит, а ты никого не видишь, но пипец как дрейфишь! Короче, глаза у меня большие не по природе, а от удивительных впечатлений!
Люба, расчувствовавшись, рванула к нему и крепко поцеловала. Юноша не ожидал, но ответил. Оба опустились на одеяло и минут десять занимались только друг другом.
– Везло тебе в детстве на барабашек! И после этих «чудес» вы всей семьей ещё и в дом бабы Ганны заселились! – произнесла Поспелова, когда нацеловалась вдоволь. – Надеюсь, хоть с клятой старухой не сталкивался?
Ибрагимов непроизвольно отвёл взгляд, и она тут же смекнула:
– Видел?!.. Твою ж мать!!!
– Чего кричишь?! – шикнул отличник. – Я не заморачиваюсь. Один раз увидел сморщенную мартышку в зале…
– Как она выглядела?! – перебила нетерпеливая школьница.
– Как-как?!.. Как человек. Серая будто… Дело не в том, что я видел, а в том, что почувствовал. Я топал мимо гостиной к себе в комнату и вдруг понял, что что-то не так. Словно рядом есть нечто глубоко постороннее, даже не человеческое. Башку повернул, а там она. Висит между кресел в воздухе. Бабка не была прозрачной, скорее, тусклой.
– Она что-то говорила?!
– Ничего. Мне показалось, что бывшая хозяйка не в силах вообще была заговорить. Ганна просто смотрела.
– Недовольная?
– Не совсем. Обречённая будто. Словно у неё выхода нет и не будет. Я от шока обернулся назад в надежде увидеть, что не один в этой части дома топчусь, потом снова между кресел глянул – Ганна испарилась. У меня, знаешь, остались не воспоминания, а, скорее, эмоции. Чувства свои я тогда запомнил. Потом на кухне с ней столкнулся. Бабка в углу под потолком висела и опять тупо таращилась, затем исчезла. Жутко, гадко – и всё. Мебель не двигалась, посуда не летала, манатки не пропадали, коты не шипели.
– Кому-нибудь дома рассказывал?
– Нет, естественно! Зачем, Люба?.. Чтобы младшие перепугались? Или мама с Русланкой занервничали?.. Им вначале и так нехорошо было. Всем в хате было не по себе. Если бы я на головы родных вдобавок свою шизу сгрузил, то самочувствие никому бы не облегчил. Куда бы мы пошли с перепугу? Розе – пять, Соне – четыре. Ярош – совсем кроха. Опять халупу снимать гуртом?!.. Ну уж нет! Я предпочёл засунуть свои глюки куда подальше и молчать в тряпочку. Папа знал, что за дом купил, посвятил Арона. Тот – нас, когда мы уже въехали. Ну и люд добрый страстей нам в уши залить щедро поспешил! Первое время, когда обживаться начали, жильё странно пахло. Ощущения в нём, что ли, были какие-то невнятные. Все чувствовали себя неуютно, некомфортно, плохо. Мама узнала историю хаты позже. Она молчала, но очень переживала, а малые – следом за ней. Чтобы обстановка не нагнеталась, я делал вид, что мне норм, хотя трясся больше всех.
– Чтобы не показать, как страшно?
– Чтобы остальные не боялись, – мягко поправил отличник. – И со временем тревога ушла. Мы обвыкли, привели в порядок махину и зажили припеваючи. Ганну я больше не встречал.
– А среди местных цыган вы поддержку искали?
– На кой?
– Чтобы проще было.
– Мне лично эта поддержка нафиг не нужна! В прошлом за глаза объелся! Нас в таборе называли странными, чужими. Среди русских кто цыганчой обзовёт – за спиной или в лицо. Сэро малой из-за этой неразберихи парился! А я понял, что не там мы – и не здесь. Нигде. Сами по себе.
– Прям как мои, – опрометчиво вдруг выпалила Поспелова и тут же задумалась.
– Вы же кубанские! – удивился Имир.
– Я родилась здесь. Мама – из-под Костромы, вроде. Папа – с Орловщины. От мамы много слышала, как коренное население ненавидит приезжих. Ей в детстве здорово досталось! До сих пор с содроганием вспоминает! Вот и повисли: не приезжие уже, но к местным причислить себя не можем.
– Родители как твои познакомились? – поинтересовался медалист.
– На ж/д.
– Тут? В городе? То есть оба жили здесь?
– Само собой. Папина семья переехала, когда он уже взрослым стал. А маме при переселении едва четыре годика стукнуло. Папе мама понравилась, и он её у жениха увёл.
От услышанного Имир изрядно удивился – в его глазах Григорьевна не походила на супругу, потерявшую голову от спонтанной любви к Василию и вышедшую замуж из искренних чувств.
– Красивая история, – аккуратно заметил молодой человек, стараясь скрыть недоумение.
– Ничего красивого! – отмахнулась Люба. – Мама любила другого. Какого-то дагестанца. Юра этот опоздал на поезд и вовремя приехать не смог. Мама психанула. Тут папа подкатил: «Выйдешь за меня?». Она со злости и согласилась. А развернуть оглобли назад и забрать своё слово позже не смогла. Так и живут! Мама клянёт отца, тот терпит. Ради чего – непонятно!
Поспелова нахмурилась. Брюнет понимающе улыбнулся: теперь всё встало на свои места.
– Зато благодаря их встрече появилась ты. Если бы этот дагестанец и твоя мама сошлись, тебя бы не было. И я бы щас здесь, на крыше, торчал в гордом одиночестве и скучал по большой и светлой любви.
– Ах-ах! Смешной! – развеселилась она и щедро чмокнула его в смуглую щеку. – А твои родители как встретились?
– Банально. Папа маму купил.
– Чего-чего?! – огорошилась девочка.
– Купил, говорю. За деньги, – спокойно пояснил отличник, будто погоду объявил.
– У вас принято невест покупать?
– Вообще родители договариваются о свадьбе отпрысков ещё в их детстве. Отдают за невесту выкуп. А когда жениху с невестой стукает лет по двенадцать-тринадцать, играют свадьбу.
– Получается, всё решают родители?
– В хороших цыганских семьях – да. Но мой папа намного старше мамы. И он маму купил у её отца в прямом смысле этого слова. Когда мама была чуть младше нас.
– Чего-то не очень звучит! – поморщилась Люба. – Вас всех это не парит?
– Об этом знаем только я и Сэро, – пояснил Имир. – Родители скрывают.
– Как же вы узнали?
– Сюда летом после переезда прикатила родная тётка, мамина старшая сестра со своими отпрысками. Я и Сэро залезли вон на тот орех шутки ради! Дурачились, в прятки всей детворой играли. Мама и тётка лузали горох за сараем да былое обсуждали. А мы, получается, случайно с высоты подслушали, что дадо маму у её родного батьки, нашего деда, за долги выкупил.
Имир прикрыл глаза. Былая сцена вылезла в памяти в деталях, словно произошла вчера, а не четыре года назад. Каждое слово запомнилось ему. Но главным образом – обиженный тон тётки, упрекавшей его маму: «Вышла замуж удачно и катаешься за Алмазом как сыр в масле! Хотя слыла дура дурой! Если б дадо не был размазнёй и дураком, то Алмаз купил бы меня, старшую, как положено! А тебя взяли торгом, будто свинью на базаре! Не по-человечески! На твоём месте, Лала, должна быть я. В огромном доме, при деньгах, с детьми подле любящего мужа. Не по чину, сестра, ты прыгнула! И деньги от Алмаза впрок не пошли – дадо всё пропил-проиграл. Жизнь накажет тебя, что без очереди влезла – вот увидишь!»
– Романтикой история попахивает, – прокомментировала Люба.
– Ага, пиратской! – с иронией рассмеялся Ибрагимов. – Сути мы не знаем, но папа маму очень любит. И она – его. Ни я, ни брат толком не видели, чтобы родители бранились со зла. Спорят иногда, и всё. Мама слушается отца. Тихо, мирно. Сэро расспрашивал, но взрослые болтают про знакомство через компанию. От прямых вопросов уходят. Я маму спалил на путанице в деталях. Что ж, мы сделали выводы и больше не лезем. Я спокойно отношусь к этой истории. Сэро – тоже, хотя, когда на дереве услыхал правду, с неделю угрюмо молчал могилой.
– Он, кстати, когда возвращаться думает?
– На следующей неделе. Арон по телефону заявил, что брательник ему пипец как надоел! Шутит, конечно. Сэро на шее никогда ни у кого не сидел и сидеть не будет.
Поспелова мило улыбнулась и снова потянулась за поцелуями. Небо почти потухло, погружая город в теплоту августовской ночи.