Новый год подкрался незаметно. После окончания четверти Люба успела сбегать к Паше в гости, попрощаться с ним и Денисом (Коробкин повёз Овчинникова на зимние каникулы к отцу в Ейск и собирался остаться там вместе с другом), поесть с приятелями свежепожаренных гренок с чаем и посмотреть комедию с Джимом Керри. Близнецы уехали с матерью в Турцию и вернуться должны были только перед учёбой.
Девочка заранее набрала книг в библиотеке, чтобы не скучать. Немало чтива подкинули для разнообразия Паша и Имир. Будет чем на выходных заняться помимо домашней работы.
За три дня до первого января на Солнечном 27 началась подготовка к празднику. Люба вымыла дом, подмела ковры, постирала занавески, налепила несколько тазов пельменей впрок, разложила по трёхлитровым банкам из чана квашеную капусту, напекла пирожков с капустой, картошкой, вареньем и сухофруктами – в семье Поспеловых готовили большими объёмами про запас.
В последний день декабря Василий Михайлович с утра растопил баню, и к вечеру, хорошенько прогревшись и набравшись жару с паром, место для купания должно было быть готово. Баня была единственным местом, в котором Поспеловы приводили себя в порядок ровно раз в неделю.
Для Любы купание раз в семь дней доставляло неимоверные проблемы. С чистой головой она козыряла только два дня, а потом приходилось собирать волосы в прилизанный хвост, чтобы прикрыть неопрятность причёски. От ехидных одноклассниц это не укрывалось. Вертлявая Надя Лёвочкина с язвительно-показной заботливостью интересовалась при всех, почему тихоня не моется. Вика Селиверстова повелительно-учительским тоном спрашивала, зачем носить хвост, который совсем не идёт, и требовала снять резинку. Люба жутко стыдилась грязных волос и готова была от бесцеремонных комментариев провалиться.
Перед Сэро и его приятелями Поспелова ходить неопрятной не собиралась и повадилась втихую мыться в тазике в котельной, чтобы мать не унюхала подвоха и не устраивала раздражённо-назидательные лекции о менингите, о пользе грязных волос для здоровья, о защите от порчи, о совращении чистой причёской парней. На мамины постулаты после знакомства с Ибрагимовыми девочке стало совершенно наплевать – появление перед компанией неряхой было смерти подобно.
У Поспеловых в котельной была бесхозная и ненужная ванна. Без горячей-холодной воды и канализации.
– Мам, когда мы её подключим и будем купаться? – спросила дочь, мешая на небольшом колченогом столике, покрытом истёртой от времени клеёнкой, в десятилитровой кастрюле оливье.
– Когда-когда?.. Никогда, – отмахнулась сердито женщина. – Рядом с газовым котлом ванну подключать нельзя по технике безопасности!
– А нафига она тогда там стоит?.. Давайте в другое место перенесём и сделаем нормальную ванную комнату. Как у приличных людей! Как у Виноградовой и Лыткиной, как у Чумаков!
«Как у Дениса с Пашей. Почему-то в их малюсеньких домах место для ванны и унитаза нашли, а в нашей огромной фазенде – нет».
– Как-как?! – передразнила её мать. – Чего на других оглядываешься, как голодающая? Хочешь, чтоб из-за ванны весь дом в плесени был? Чтобы стены от сырости прогнили насквозь и разрушились? Ванна стоит впрок, дочка. Вырастешь, замуж выйдешь, деток нарожаешь и будешь пользоваться!
– Когда я вырасту, её либо тараканы съедят, либо она потрескается от пыли и времени! – парировала Люба словами Сэро. – От бани летняя кухня в плесени и копоти. Посмотри, мама, на потолок и стены! Здесь находиться страшно, не то что еду готовить и есть! Все испарения оседают на стенах. Пол мыть бесполезно – он вечно в земле, потому что между домом и пристройкой навеса нет, вся грязь прётся! Вот толку от мытья? Вчера час корячилась, землю с досок соскребала, а вы с отцом снова в калошах заперлись! Как будто половик не для вас постелили!
– Только о себе и думаешь, эгоистка! – попрекнула мать. – А о моих ногах кто будет думать?
Женщина задрала юбку и продемонстрировала ноги ниже колен в жутких чёрно-синих пятнах и уродливо вздувшихся узлах вен. Икры плотно обмотали кусками шерстяной материи.
– После стольких лет неподъёмного труда мёрзнут и болят! Обувь сниму, по холодному полу похожу, а потом выть от боли и лезть на стенку буду!
– Мам, мне жаль, но давай, чтобы кухню в свинарник не превращать, постелем половики…
– Не поможет, Люба! Сколько мучаюсь! Отопления-то нет. Кухонная печь избушку греет.
– Можешь тапочки купить. У всех, где я бывала в гостях, летние кухни опрятные и уютные – поселиться хочется, не то что готовить! Почему у нас копоть, плесень и грязь?
– Тапочки – не выход. Ноги-страдалицы ныть всё равно будут. У других кухни чистые, потому что за жизнь бездельники не трудились столько, сколько я на своём горбу вынесла! – разозлилась Григорьевна, обиженно вертясь на низкой скамейке. – У них есть время строить из себя чистюль. Что у модницы-мамашки Камиллы (сидит в конторе, бумажки перебирает), что у мерзкой мамки Лыткиной (школьный секретарь – ха, трудяга нашлась!) от безделья руки развязаны, вот и прихорашиваются, красоту наводят!
– Так я не говорю, что ты это будешь делать, мам! Могу сама следить за кухней, как и раньше, но мне хочется, чтобы ты и папа поддерживали порядок. Вам ведь не сложно?
– Поддерживать?!.. Дочь, я полумёртвая с работы прихожу! Сижу до глубокой ночи, всё перепроверяю за сволочами-станционниками, чтобы из-за их козней с ж/д не вылететь или, ещё хуже, в тюрьму не сесть да на твоём будущем крест не поставить! Кто зарабатывать будет?!.. Меня правдами-неправдами выжить стараются, в нос тыкают возрастом и пенсией! А как я уйду? Ты на шее камнем висишь! Школу не окончила, специальности нет, замуж не вышла! Что с дурёхой делать?! Ну хорошо, брошу работу и начну красоту поддерживать, как чёртова Нюра…
Люба поджала губы – сейчас начнётся! Тётя Нюра – пенсионерка – жила за чистоплюями Петуховыми одна в большом доме, доставшемся ей после смерти состоятельного мужа.
– Ишь, королевна! Волосы на старости лет накрутит, губы красной помадой обведёт, шёлковый платочек повяжет и цокает на каблучках с утра на рынок от безделья, когда порядочные люди на работу идут! И чего прошмандовке не цокать да юбкой по колено добрым людям не светить?! Икры-то красивые, не убитые! Я боюсь обувь тоньше или туже надеть, чтобы ноженьки, мученицы, не замёрзли и не опухли, юбкой до пяток варикоз прикрываю!
– Ты же сама по молодости ноги под удар подставляла и несерьёзно к ушибам относилась, когда врачи предупреждали… И тяжести вечно таскала…
– Мать виновата, конечно! Я могла бы, Люба, и по врачам таскаться, а работать за меня кто должен был?! Кто дом строил?! Я строила, чтоб тебе где жить было! А Нюра воспитателем в садике задницу грела! Не надсадилась за муженьком, большим начальником, потому что, хитрая лиса, замуж удачно вышла! Полдня посидела с детьми – и домой, чистоту блюсти, цветочки садить! Всё розами затыкала на клумбах от безделья! А пахала б, как я, за твоим размазней-отцом, то гавна б крепко хлебнула и нос напомаженный не задирала! Посмотри-ка: маникюр, каблучки, бигуди, одёжка модная! Пенсионерка, а хорохорится! Хорошо строить царицу-чистюлю за хозяином-мужем! А будь бы мамашки-модницы за твоим ленивым батькой, весь бы лоск давно слетел! И не до чистоты с розами – волосы бы рвали, чтоб семью прокормить да заработать!
Александра кипела от гнева и обиды. Женщины ухоженные, красивые, удачно вышедшие замуж вызывали у неё лютую ненависть, смешанную с презрением. Сколько себя девочка помнила, мать категорически осуждала в соратницах умение хорошо выглядеть и нравиться успешным состоятельным мужчинам, за которыми дамы оказывались как за каменной стеной и жили в удовольствие. «Это проституция, дочь! Ты должна уметь себя обеспечить и ни на чьей шее не висеть! Ничтожества, а не жёны! Домработницы убогие! Только волосы крутить и умеют!»
– Могла и ты не трудиться, мам. Построили бы средний домик и зажили припеваючи. Ты бы губы красила, ноги красивые показывала и розами бы всё усадила…
– Ишь как у зелёной легко! А как бы ты, моя хорошая, без видного дома в школе себя чувствовала, а? Гордиться-то нечем было! Пришлось бы учиться в шестой или четвертой, в кущерях, среди всяких там… Тьфу, господи! Сколько проживёшь – благодарить меня будешь!
– Я, мама, тебя строить не просила. И знаешь, может, мне в четвёртой и лучше бы было!
– Что несёшь, сумасшедшая?! Люба, ты ли это?! Или подменили? Моя дочь не может такое городить! Окстись! От Василия глупости набралась?!
Григорьевна пристально стала вглядываться в лицо школьнице. Люба отвернулась, приняла отстранённый вид. Спорить не было смысла.
– Батька всю жизнь на одном месте проработал. Образование бросил. Пил как проклятый. Слабый, хилый, здоровьем не вышел, только газетки да книжки читает! Ни зарплаты хорошей, ни шабашки – ничего в дом не притащил, как нормальные мужья. Хоть бы спёр где, как Петухов, так нет же – и на это не способен. Живу с чудом в перьях только ради детей и мучаюсь с бездельником, мучаюсь!
Дверь в кухню резко открылась. Вошёл Василий со стопкой дров. Отец брёвна для растопки банной печи припасал с лета с поразительной рачительностью: хватало на всё холодное время года.
Мама замолчала. Отец присел на старенькую крошечную скамейку у печной заслонки и принялся ворошить прогоревшие угли. Люба в тишине с тоской оглядела помещение.
Заслонка банной печи выходила в кухню. Печь грела баню и огромные чаны с водой для купания. В чаны Александра добавляла засушенные травы для лечения и очищения. Купалась семья либо стоя, либо сидя на табуретке, в огромных железных тазах (в тех самых, в которых Люба стирала): в одном мылились, в другом ополаскивались. Огрызок сливной трубы в стене у самого пола выходил на улицу и накрывался половой тряпкой, чтобы из отверстия не дуло холодом по распаренным ногам. Когда расплескавшаяся вода превращалась в озеро, тряпку убирали. Всё вытекало вон и стояло огромной мыльной лужей снаружи, потому что деваться воде было особо некуда.
Находиться подолгу в бане из-за влажного тяжёлого пара и удушающего жара было невозможно. Поспеловы купались, кутались в полотенца и одежду на летней кухне, а затем, красные и разомлевшие, бежали по открытому холодному двору (нередко под дождём и порывами злого ледяного ветра) в дом, чтобы очухаться после парилки да попить свежего чая с мёдом.
Копоть и сырость украшали летнюю кухню разводами черной плесени. Летом Люба стены белила, только без толку. Низенькие, вечно запотевшие окна, покрытые облупившейся синей краской, были заставлены хламом: ржавыми банками, битыми тарелками, обрывками газет, мотками растрёпанных веревок и прочей рухлядью. Мать запрещала выкидывать – авось пригодится.
Мыши подъели подгнивший пол по углам и прожрали лазы в изгаженной, проржавевшей насквозь газовой плите. Люба, каждый раз зажигая духовку, боялась, что ненароком поджарит нескольких замешкавшихся тварей.
Тараканы стали особым злом из-за неряшливости хозяев и содержавшейся в сараях животины. Ночью, если зайти в пристройку и включить свет, столкновение с черно-рыжим шевелящимся ковром было неизбежно. Не было ни раковины для мытья посуды, ни шкафов (чистые тарелки и чашки Люба складывала на столе). Вместо них – лишь полка для кастрюль да кран на ржавой трубе, торчавшей из пола. Под краном тусило ведро на табуретке. В ведре мыли посуду, еду, тряпку, руки. Вода расплёскивалась и стояла вонючей лужей у основания трубы, из-за чего та ржавела и протекала (отец течи латал резиной и проволочным жгутом).
Кухонный интерьер вызывал у Поспеловой тошноту и неприятие. «Что у Коробкина домик-малютка, что у Овчинникова. Там нашли место как для уборной с ванной, так и для опрятной уютной кухни. У Камиллы не кухня, а загляденье! У Кати Лыткиной из-за стола выползать не хочется: ни запаха прогорклого масла, ни жирных пятен, ни копоти на стенах. Нафиг нужен дворец, если в нём ничего для удобства и комфорта нет? Почему другие ребята живут иначе?» – сокрушалась тихоня.
– Люба, занеси тазы в баню, чтоб согрелись. Мать не любит холодное железо. – Василий Михайлович, вырвав дочь из раздумий, подкинул пару дровишек в печь. Отец любил топить; он сидел в одиночестве у огня на скамейке весь день и всё думал, думал.
Девочка огляделась. Она не заметила, что мать устала молчать и ушла.
– Ещё тряпкой трубу сливную заткни, чтоб жар не выходил. Да, забыл! Я доел последнюю краюху. Тётка в армянском ларьке говорит, что привоз навряд ли будет. Завод бастует, зарплаты людям не платят. Так что собирайся и иди в центр. Вдруг где в магазине булочка старенькая завалялась. А то Новый год без хлеба – как-то нехорошо! И быстрее давай. Пять вечера уже.
***
Тридцать первое декабря выдалось хмурым, мрачным и промозглым. Люба топала от магазина к магазину, отошла довольно далеко от центра, вглубь, в кварталы совершенно незнакомые. Всё тщетно – пустые полки.
Стемнело. Надеясь найти хоть полбуханки, тихоня всё брела и брела. «Ещё два магазина – и домой. И так полгорода обыскала. Вины моей нет – я сделала всё, что могла».
Впереди забрезжила вывеска небольшого семейного магазина. Люба в надежде ускорила шаг. Две пожилые женщины, шедшие позади, тоже. Подойдя к входной двери, бабушки резво и бесцеремонно отпихнули уставшую от долгой бесплотной ходьбы девочку и влетели вовнутрь. На полке тосковали три последних буханки.
– Давай одну – тебе, а две – мне! – крикнула одна из женщин.
– А может, мне одну отдадите?.. Всё-таки Новый год на дворе, – культурно попросила Люба.
– Нет, не отдам! Молодая ещё! Меньше будешь есть, стройнее останешься! – ехидно ответила матрона и резво забрала из рук продавца товар.
Поспелова от удивления не нашлась что ответить. «Правильно Сэро сказал: чёрт бы побрал этих бабок!» – с обидой подумала тихоня и вышла не солоно хлебавши вон.
Ночная пасмурная темнота покрыла городские улицы. Усталая Люба из-за редких фонарей брела в полутьме и разглядывала станицу.
Из открытых форточек несло запахами праздничной еды, алкоголя, выпечки, раздавался смех счастливых, довольных людей, готовых встречать Новый год и новую жизнь. Окна светились гирляндами, блестели мишурой, где-то на стёклах были наклеены вырезанные из бумаги снежинки, снеговики. Слабый порыв ветра приносил со дворов дымок от мангала с ароматом свежего сочного шашлыка, динамичную музыку, песни Верки Сердючки, гомон подвыпивших компаний.
На улицах царила пустота. Все, кто хотел, видимо, уже пришли-приехали к друзьям-родственникам и от души наслаждались вечером. Люба, представляя заставленные едой столы и радостные компании в чужих домах, чувствовала себя одинокой. Она не хотела возвращаться на Солнечный 27 – в пустой тоскливый безрадостный большой дом без гостей и без любви. В родном жилище тихоне было неуютно, плохо, и этот вечер исключением не являлся.
«Что сейчас делают близнецы в Турции? – Люба представила улыбающееся лукавое лицо Сэро и спокойно-строгое, с прищуром – Имира: – Конечно, веселятся! Они вообще грустить умеют?.. А Денис и Паша чем заняты? Гуляют по Ейску? Там в центре, наверно, красивый салют в полночь пустят! Город-то большой!» Школьница тепло улыбнулась и посерьёзнела. Не хочется домой, да ещё и без булки! Зря время потратила. Но надо возвращаться.
– Что, не нашла? – недовольно поморщившись, спросила Григорьевна едва вошедшую дочь.
– Нет нигде. Весь центр обошла, незнакомые районы облазила. Пусто. Многие магазины и ларьки вообще закрыты.
– С твоей расхлябанностью только за смертью посылать! Новый год без хлеба! Дожили! Как пюре, оливье и буженину есть? Праздник коту под хвост из-за нерасторопной неумехи!
Люба глянула на часы – 22:45. Баня уже была чуть тёплой. Вода ещё горячая в чанах – хорошо, на плите греть не придётся. На скамье чистых полотенец не было. Только использованные валялись в углу для стирки. Придётся опять переться в дом через мокрый грязный двор.
«Спать хочется». Укутанная в полотенце и халат, школьница устало упала в кресло. 23:40. Девочка покупалась быстро, но потом подолгу сидела в холодной кухне, не желая идти в дом. Если бы в пристройке были диван и отопление, то подросток с удовольствием встретила бы полночь там. Родители, насупленные, недовольные, смотрели телевизор, ожидая новогоднего концерта на ОРТ.
– Остались без хлеба в такую ночь! – разворчалась Александра. – А рынок и магазины заработают не раньше третьего января. Хуже нерасторопности только бесполезность!
– Брат приезжал? – перевела разговор десятиклассница.
– Нет, – стушевалась мать. – Завтра, наверное, сыночек приедет! Празднует в компании приличных людей.
– С хлебом, – съязвила Люба. – А Борис Иванович приходил?
– Да, приходил. Сидел целый час, новости рассказывал. Мы с Василём послушали.
– Что ж вы с папой его послушали, а хлеба не попросили?
– Да вот как-то не сообразили… Точно, надо было у Бори спросить!
– Надо было, – согласилась подросток, чувствуя, как её накрывает волна злости. – У Чумака булок десять про запас лежит. Он ведь хлеб сам печёт.
Григорьевне нечего было ответить на дельное замечание дочери. Женщина крякнула, смутившись, и, недовольно поджав губы, отвернулась к телевизору.
– Калитку закрыла? – поинтересовался отец. – А то хлопать будет, ветер подымается.
– Закрыла.
– В Новый год всякая шваль по дворам шастает в поисках наживы. Больше всего краж в праздники и случается, – занервничала Шура.
– А нам-то какое дело? Калитка закрывается на щеколду хлипкую. Ни замка на ключ, ни навесного, ни крепкой задвижки. Все соседи ходят как к себе домой. Заходи не хочу, бери не хочу. Я так понимаю, никого не волнует, обворуют нас или нет.
– Если вор захочет обокрасть, то обворует. Никакие замки не спасут.
– Тогда чего переживаешь за калитку, мама?.. Если никакие замки не спасут! Можно забор на металлолом сдать и жить без него.
– Что ты несёшь?!
– Ничего, мам. Просто заметила. Кто-нибудь ещё приходил с поздравлениями?
– Приходила эта… Помнишь её?.. Я ей горшок с геранью давала.
– Бабушка с Ленина?
– Да. Герань у неё сгнила. Она ругалась, что цветок погиб, потому что руки гнилые его дали! – возмутилась Григорьевна.
– В новогодний вечер ей было не стыдно дряни хозяевам наговорить, а потом несколько часов сидеть чаи пить, – поддержал жену Василий Михайлович.
– Кошмар какой! – шокировалась Люба. – Чёрт бы побрал этих бабок!
– Это ещё что за выражения?!.. Нельзя клясть пожилых! – одернула её Александра.
– А пожилым в канун праздника приходить в чужой дом клясть хозяев и жопу по несколько часов отирать на чужих харчах можно? Зачем вы её пустили и за стол посадили?
– А что, выгнать надо было?
– Взашей!
– Преклонный возраст выгнать?! Бог накажет! Да и как потом людям в глаза смотреть?!
– Ха! Чумак бы выгнал! И Бог бы его не наказал. И в глаза бы Борису Ивановичу смотреть никто не перестал. Все могут, а вы – нет!
– Люба, какая муха тебя укусила?!
– Какая?.. Я с пяти вечера до одиннадцати ночи топталась по городу в поисках булки, пока вы сидели пили чаи с Чумаком и полоумной бабкой, даже не додумавшись попросить хлеба!
– Ой, ты посмотри-ка! – отмахнулась мама. – С тебя не убыло! Если б ты озаботилась хлебом вчера или сегодня с утра, проблемы бы не было. Устроила с моря погоду! Я и Василь работаем с утра до ночи, можем сегодня и дома посидеть, пока ты бегаешь. Надсадилась она! И это твоя дочерняя благодарность за наш труд?! Мы оба уже на пенсии, только ради тебя работаем!
– Так не работайте. Я вас об этом не просила.
– Ты бы, что ли, заработала и нас с отцом прокормила?.. Работалка не выросла! Какая может быть работа у безалаберной лентяйки? Никакой в доме пользы нет толком!
– А от тебя есть? – парировала дочь.
– Люба! – грозно насупив брови, проговорила Александра Григорьевна, наклонившись с окаменевшим лицом. – Заболталась, подруга! Где язык распускать научилась?! Кто позволял хамить матери?! Щас быстро помело поганое покороче завяжу, да надолго! Посмотри-ка! Рот раззявила! Ремнём быстро горб перепоясаю! Не заставляй грех брать на душу в святой праздник!
– Замолчите обе! – рявкнул отец. – Ельцин говорит. Люба, подойди и сделай погромче!.. Ну вот, всё прослушали!
Никто за перепалкой не заметил, как президент начал поздравлять россиян. Люба замолчала и невидящими глазами посмотрела на экран. Ей было всё равно, что говорил лидер её страны. Куранты пробили полночь. За окнами послышался треск фейерверков и петард. Начался «Голубой огонёк»: жизнерадостные румяные лица артистов лучились благодатью. Мама вышла и зашла вновь в зал.
– Ну что ж, семья, с Наступившим! Вот, Люба, подарок, – женщина говорила хмуро, тяжело, будто не хотела находиться на Солнечном 27 в компании мужа и дочери. – На что денег хватило.
В руках матери были дешёвые вязаные фабричные перчатки.
– Это тебе, родная. Носи на здоровье. После того что ты наговорила, само собой, не стоило и этого дарить, но не важно. Держи! Ну, возьми же!
– Не хочу, – отрезала тихоня. – Раз не стоило дарить, так и не дари, мама. Не больно-то и надо!
Григорьевна, оглушённая, замолчала. Годами накопленный стресс, подавляемый из последних сил, неудовлетворённость жизнью, непрожитые обиды, несбывшиеся мечты и желания – всё скопом навалилось на пожилую женщину после грубого ответа подростка, девочки, не позволявшей огрызаться, и взорвалось, словно вулкан.
– Господи боже мой, вот дрянь я вырастила, а! Какая скотина! За что такое наказание, господи?! – женщина охнула, закрыла лицо руками и, глубоко всхлипывая, истошно зарыдала. – Поила, кормила, куска лишнего не доедала, чтобы последняя наглая тварь попрекнула меня моим же подарком! Ничтожество ослиное! Свинья неблагодарная! Глаза твои бесстыжие! У всех дети как дети, а у меня мразь треклятая растёт! За что ты меня так наказал?! Вырастить паршивого полудурка кусок! Что лупишься бараньими глазами, дубина стоеросовая?! У-у-у, скотинушка!!!
Перепуганная Люба огорошенно смотрела на волком вывшую мать, что билась в истерике, заламывала руки и захлёбывалась в собственных слезах. В зале повисла жуткая тишина. По телевизору пел мажорную песню беззаботный Валерий Леонтьев. Певца на экране осыпали блёстками и мишурой, гости широко улыбались и пили шампанское.
– Да лучше бы я грех на душу взяла и в поганом зародыше удушила ублюдка, чем на свет подлую хамку родила! Ты не дочь, нет! Не может бесчеловечная гнида быть дочерью! Бесполезная ты дешёвка! Какой от волчьего подкидыша прок в доме?! Проститутки кусок! Воспитываешь её, воспитываешь, а всё равно гадина ленивая под забором как последняя лярва сдохнет! Ни чести в тебе, ни достоинства, ни красоты, ни ума – ничего! Ты позор на мою голову! У всех родителей в классе девочки – умницы, красавицы, любо-дорого глядеть! Одна ты как репей подколодный, как паразит по миру болтаешься! Ни рожи ни кожи, глиста кладбищенская! Люди не дураки, всё видят! Паскудная мразь растёт! Никому без меня не нужна будешь, лохудра, пугало огородное! Никто тупорылую дубину замуж не позовёт! Будешь свой век с матерью доживать, дармоедина, подстилки кусок! И подарок ты этот не заслужила, сволочь! У-у-у-у, ссыкуха!!!
Александра, плача навзрыд, вскочила с дивана, побежала в гостиную, вернулась с ножницами и с остервенением покромсала несчастные перчатки на куски. Плохо управляемые ножницы тряслись в её руках. Изуродованный новогодний подарок с презрением был брошен на пол.
Школьница оторопело молчала, боясь даже пошевелиться. С улицы послышались радостные вопли праздновавших соседей.
– Правильно невестка говорила, что в дурке твоё место! По тебе тюрьма плачет! Ничего хорошего из ирода вырасти не может! Ни к чему не пригодна, морда козья! Зачем я выродка косорукого родила?! Кретинки кусок!
Мама наконец замолчала. Лишь продолжила громко, исступлённо рыдать, закрыв лицо руками.
– Да, хорош праздник! – медленно заговорил Василий Михайлович. – Не стыдно дубинушке? Довела мать! Кровопийца малохольная. Спасибо, доченька, за праздник. Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведёшь. Вот пусть тебе всё, что сделала матери, во сто крат злом обернётся. Что посеешь, то и пожнёшь. Не было дочери, и ты не дочь.
– Не дочь она мне! Не дочь! – выкрикнула следом Григорьевна и ещё сильнее разрыдалась.
Убитая словами, бледная, без единой кровинки, тихоня встала с кресла и ушла в комнату. Лёжа на кровати в темноте, она ещё долго слушала сквозь стену всхлипы и причитания товарного кассира, низкий голос отца, пытавшегося успокоить жену, бабахи новогодних ракет и выкрики счастливых пьяных гуляк.