Это интервью состоялось в Нью-Йорке, в небольшом кафе на пересечении Пятой, Одиннадцатой и Семнадцатой улиц, в декабре 2015 года, незадолго до выхода в свет этой гениальной книги.
Журналист Боб Друкпер, старый знакомый нашего Алексея Жирафова еще по советским временам, пригласил автора за свой счет выпить кофе-виски и в свободной манере поговорить о его творчестве, последних тенденциях в мире высокой литературы и желтой нон-фикшн.
Стенограмму беседы (товарищеского, скромного ужина) вела их общая сексуальная подружка Авгурия Хотлиб, неплохая, немного крупноватая женщина, поэтесса и художник-авангардист (можно вспомнить её недавнюю инсталляцию в Гран-Опера «Глобализация: съела всё, что нашла, и этим сделала «кучку толерантности» на соседской полянке»). Сама она из аравийских друидов второго поколения американцев.
Беседу в русском ресторане после продолжительного приема неимоверного количества виски и пива, обильной горячей закуски в стиле «рюс» (с мощным, вне критики, салатом оливье, с рыбными, мясными и грибными расстегаями, вегетарианским черепаховым супом и густым борщом с чесночными сырными пампушками и вирджинской (очень жирной) сметаной, аргентинским стейком с кровью и т. д. – всё заказал Жирафов) начал известный литературный критик, талмудист и бабник, поэт и экономический диссидент, мистер Боб Друкпер.
– Дорогой, позволь мне обращаться к тебе по старой памяти – Алексис.
– Конечно, конечно. А я буду тебя звать, как в школе…
– Нет, прошу остановиться на более нейтральном!
– О'кей, тогда Боба, Бобик или Бобан?..
– Только не Бобик!
– А, понимаю!..
Алексей Жирафов, довольный, смеется, под шумок наливая себе изрядную порцию виски, со стороны может показаться, что он уже прилично «набрался».
– Извини, ты пьешь, как извозчик.
– Если старый друг Друкпер угощает, никто не имеет права отказаться.
– Пей, пожалуйста, поумереннее, нам нужно записать какое-то членораздельное интервью.
– Членовредительское…
– Не смешно… Всё, встряхнись, поехали!
– О'кей!
– Откуда это дурацкое выражение?
– Алексис, – Жирафов говорит о себе в третьем лице, – участвовал в написании сценария «Леон», мои строки – это «О'кей» и озвучка сцены животного секса между Леоном и Портман.
– Такой сцены нет в фильме!
– Её убрали продюсеры, но сцена была, литературная озвучка – моя.
– Удивил, не знал. А ты, оказывается, известный человек.
– Почему так много иронии, Бонифаций?
– Перестань называть меня этим дурацким именем! Закуси чем-нибудь!
– Всё уже съедено, (закуска еще есть, много – прим. А. Хотлиб) и думаю, что Авгурии нужно готовиться к новой инсталляции, – смеется, как ребенок, Авгурия не может удержаться и ржет в соответствии со своим избыточным весом, громко, по-лошадиному, отфыркиваясь и раздувая широкие аравийские ноздри, очень аппетитная бабёнка. Боб тоже рассмеялся.
…После небольшой паузы…
– Твоя новая книга… – о чем? Каков твой мессидж?
– Эхм… Есть много ответов, причем и физических…
– То есть?
– За такие вопросы можно и по роже получить – то есть.
– Послушай, давай вернемся к литературе, а не выяснению отношений.
После некоторого колебания:
– Согласен, пьем вообще-то на твои.
– Надеюсь…
– Что ты хочешь сказать?
– …Надеюсь, что это не деньги прихожан и нашей любимицы Авгурии, – щиплет ее за зад, Авгурия вскрикивает, как серна (серна – поэтический образ в древнеперсидской литературе).
– Поехали дальше, не зацикливайся на своих обидах.
– Я тебя не обижал, в смысле – не трахал.
– Мы будем сегодня говорить о твоем творчестве или нет?
– Еще как. Американские домохозяйки ждут наших сказок. Русских, заметь.
– На что ты намекаешь?
– Ладно… О чем книга… так?
– Да!
– Это сборник сказок, историй, написанных в разной манере, но объединенных одной идеей.
– В чем идея?
– Банальная борьба за мир и защиту тропических лесов.
– Очень оригинально.
– Да, этот посыл отличает мою книгу от других великих.
– Ну, если внимательно посмотреть – в книге много взято от обэриутов…
– Не протри взглядом дырку – американская народная поговорка. Только очень примитивный критик может поставить знак равенства между Жирафовым и ОБЭРИУ. Мы в свое время были дикими, и я, например, первый раз прочитал стихи и рассказики Хармса, Заболоцкого и Олейникова уже в солидном возрасте, лет в двадцать-двадцать пять. Мне всё понравилось, но это не имело влияния на мою писанину: как писал сам до этого, так и писал позже. Парадоксальность восприятия жизни, доведенная до абсурда, у Хармса, например, не делает это чем-то исключительно персональным. И, кроме того, мне этот облитературенный абсурд кажется смешным, но поверхностным и идиотическим, в смысле, лишенным всякого смысла, но имеющим, конечно, право на существование, как всё в этом подлунном мире. Все великие, мои учителя и товарищи, великий русский язык, литература, кино – Гоголь и Пушкин, Мандельштам, Пастернак, Уильям Йейтс, Окуджава и Бодлер, Ада Якушева, Есенин, лирика Маяковского, Ежи Лец, Гончаров со своим «Обломовым», Толстой (один), Сетон-Томпсон, Чехов, Уайльд, Аверченко и Женя Шварц (других таких нет), извращенец Набоков (наш человек), Майн Рид, Платонов, Киплинг, ещё тот сказочник Андерсен, По, Сэлинджер, Торнтон Уайлдер, братья Гримм, Конан-Дойль «Затерянный мир», Булгаков, Куприн, Бальзак, Герберт Уэллс, Шекспир, Лермонтов, Хемингуэй, Фитцджеральд, «История рассказчика» Шервуда Андерсона, Стейнбек, Марк Твен, иронист О'Генри, Гашек, Чапек и Лем, Александры – Беляев и Грин, марафонец Том Вульф, «Пять вечеров» Володина, Борис Виан, Джеральд Даррел, отдельные вещи Воннегута, Трифонова и Шукшина, ранний Апдайк, великий Брэдбери, Винни Пух, Пятачок, Моэм, Айрис Мердок, Шекли, Саймак, Чаплин и Бенни Хилл, фильмы Кустурицы, «Большой Лебовски» Коэнов, фильмы 60-х и отчасти 70-х годов СССР, Чехословакии, Польши и Венгрии, вся мировая культура и жизнь 60-х годов, Адамс Дуглас («…по Галактике»), Вудхауз, Буковски, наш ужасный Сорокин и некоторые другие, что сейчас на ум не приходят, были парадоксальны и одновременно точны, именно поэтому им удалось гениально запечатлеть правду жизни и красоту искусства через свой извращенный, с точки зрения обывателя и примитива, глаз. Мы читаем, переживаем, смеёмся-плачем, чувствуем, понимаем через иронию или сарказм, простоту или изощренность, через тепло или жестокость или мучительно или радостно начинаем понимать себя – это литература моих учителей. Обэриутчики немного добавили в несмазанные колеса мирового искусства, но они интересны, и жаль, что мало пожили. То есть им не дали пожить…
– Позволь с тобой не согласиться, в истории литературы…
– Моего согласия не будет! Для некоторых продвинутых оригинальный вздор – в прозе или поэтических кунштюках – это прием прикрыть собственную несостоятельность или на каком-то этапе своего развития, или недоразвитости в целом. Хотя, признаюсь, формально я – продолжатель Хармса, но только внешне, кое-где…
– Тобой, как я понял, будут зачитываться, потому что твоя книга – это настоящая литература. Да, кстати, основная масса твоих перечисленных учителей – это американцы…
Пауза, Жирафов наливает всем присутствующим и сам торопливо, но с чувством выпивает.
– Убираю все оскорбления, сомнения и возражения и говорю: да! Это настоящая литература, не самого высокого уровня, конечно. Все гении жили до нас…
– Что это значит?
– Меня оценят лет через двести, когда всеобщая неграмотность и падение нравов заставят народы миры взять в руки книги снова, чтобы понять, как их можно использовать, – цитирует. – «…И ныне дикий… и через двести лет… понесет…»
– Сомнительная перспектива. Сомнительная и с точки зрения здравого смысла. Ну хотя, двести лет можно и подождать, тогда и книжку оценим.
– Ну и гад же ты, Вова-карлик.
– Я просил тебя…
– Больше не буду. Пить будешь, американец?
– Буду.
– Что-то в тебе от прошлых времён осталось. Будь здоров!
Все выпивают, Рубикон интервью пройден, виски разгладило рубцы на сердце и лице, все подобрели.
– Твой пассаж о моих американских учителях… Этот феномен давно зафиксирован в анналах – настоящий русский писатель, почвенник и славянофил, не может жить без американской литературы, потому что она – наша.
– Как понимать?
– Вовастый, не хочу перечить, наконец, встретились, не говори ничего, как любил тебя до и после, так и люблю, старая ты, берберская сволочь… Мы не виделись лет десять, может, больше, а ты со мной всю жизнь…
– Лёха, ну ты чего… Конечно, я не хочу быть жёстким и циничным…
– Будь справедливым и добрым…
– …Но согласись, вся твоя книга достаточно… как бы сказать помягче… просто написана, при этом пронизана идеей авторского совершенства и несовершенства всех остальных.
– Превосходство – с этого начинается писатель. А в простоте – весь кайф. Как у Шишкина, одноимённых конфет (конфеты «Бурые мишки на Севере» – прим. Жирафова) или Буковски.
– Опять этот Буковски… Я, например, не считаю его чем-то выдающимся.
– Ты – дурак.
Наливают и пьют по чуть-чуть, Авгурия прильнула боком и частью бедра к Жирафову: он теплее, чем кожаный диван.
– Хорошо. Поясни свои му…цкие посвящения и регалии – «Кавалер подвязки…, кошечка из Амстердама…» и прочее.
– Это всё правда.
– Что правда?
– Что я – Кавалер и был знаком с кошечкой из Амстердама.
– Девица легкого поведения?
– Нет, настоящая уличная кошечка, которая жила неподалёку от моего жилища. Ведь я, Бобка, жил в Амстердаме, был уважаемым человеком, пил «Бордо» того года, кушал настоящий сыр и голландскую селёдку. Да, такое время…
– Ох, чёрт… – вздыхает, Жирафов опять воспользовался паузой и всем наливает, не чокаясь, выпивает самостоятельно.
– …А Почетный житель деревни Отрада?
– Это – Награда, рифмую, я ведь – «последний поэт деревни»…
– Был Есенин…
– …Милая деревенька, жителей – всего две бабки-поскакушки, целебный воздух, чистый горизонт – от заката до рассвета… Хлеб им возил раз в неделю. Они согласились присвоить мне почетное звание. После бани как-то раз… Мы выпили…
– Куда без этого, твой творческий путь удобрен водкой и самогоном…
– …Выпили водки, а не крови, потому как крещёные, не то, что некоторые…
– Оставь свой дремучий антисемитский юмор!
– За это нужно выпить!
Пока Боб осмысливал, за что нужно выпить, Жирафов уже выпил, Авгурия отрубилась, поэтому стенограмма дается по памяти оставшихся.
– Твое чувство юмора давно вызывает тревогу… Назвать меня антисемитом, по крайней мере, несправедливо. В школе, когда дремучие недоброжелатели и арийцы из коммуналок пытались увязать твой маленький рост и происхождение с твоей физической слабостью – напомню, ты был маленький и слабенький – кто тебя защищал, поц?
– Хорошо, хорошо, не заводись…
– Сомнения в твоей адекватности и чувстве юмора были посеяны созданным тобой Институтом Кошмаров и Сновидений. Я был уверен, что это блестящая афера…
– Не хочу тебя обижать…
– Уже не сможешь, я слишком много выпил, а потом – я твой перманентный друг и почитатель твоих попыток стать песнопевцем.
– Чтобы ты знал – я известный поэт, есть разные премии и звания…
– А звания «говнюка» нет на подушке?
– На какой подушке, алкаш?
– Которую понесут за тобой, великим и известным…
– Опять ты…
– Всё, вернемся…
Авгурия проснулась, чмокнула и снова заснула, ох, это классика.
– Старик, ты пишешь всю жизнь, известный поэт, а чувство удовлетворения наступило?
– Ну…
– …Или мы тут все уже импотенты, в широком смысле этого слова?
– Что ты всё хамишь?
– Хорошо, я – импотент, а ты – девственница, у тебя все изнасилования и творческие подъёмы – впереди.
– Что тебя так волнует эта тема?
– Тема творчества?..
Опять пьют, задумались, Жирафов думает о женщинах, Друкпер – о чём, мы не знаем; следует признать, что Жирафов затронул острую проблему – нужно ли писать (некоторые говорят – творить) дальше, если как мужчина ты уже не нужен бабам. На этом сломались многие – Шекспир и старина Хэм, Вальтер Скотт и Л.Н. Толстой (с.р.л.), например. Да… нужно выпить…
Долгая пауза.
– Ты, наверное, слышал о том, что в Германии собираются переиздать «Майн Кампф»?
– Гитлера?
– Да, написано Гитлером.
– Надеюсь, что новое издание будет без картинок. (Пауза) Чтобы не привлекать неграмотных. Шучу. Не удивлюсь, если спустя какое-то время этот опус издадут в виде комикса или мультика.
– Тебе не кажется всё это странным.
– Кажется, и уже давно. Но я верю в будущее
– И?..
– Всех рассудит, покарает Господь Бог. И вашим Гитлером будут разжигать костры, чтобы согреться.
– Какое же место займет твоя книга?
– Достойное. На ней будут сидеть, чтобы не было простатита и геморроя.
– И для книги ты считаешь это достижением?
– Мы говорим о далеком будущем, где и критики, вроде тебя, тоже будут нуждаться в тепле. Книги живут вместе с людьми, и последние не все – хорошие персонажи.
– Да, я понял, что литературные критики – не самая лучшая часть человечества.
– Если они хвалят, они – хорошие. Если поливают грязью, значит, тяжело больны, гниды и полуфашисты.
– Спасибо за разъяснение. Имей в виду, твоя книженция мне очень нравится.
– Значит, ты – хороший человек.
– Мне остается только поцеловать твою руку.
– На! – протягивает руку.
Друкпер еле стоит на ногах, целует руку, Жирафов обрабатывает место прикосновения антисептиком (виски). Они, в дымину пьяные, целуются взасос, как старые друзья.
Занавес.
Небольшое продолжение, придуманное А. Жирафовым.
– Благодарный читатель ждет от тебя новых творений.
– Они уже идут. Так, скоро выйдет в свет документально-художественная повесть для юношества и зрелости «Четыре сбоку…», посвященная одной тайной миссии в джунглях Индокитая.
– Что-что?
– Теперь пришло время, то есть вышло время секретности, и можно сказать правду. Ох, боюсь, некоторые головы в Генштабе и ЦРУ полетят, Обама может уйти в отставку…
– В нашем Генштабе?
– Не в вашем, а в нашем. И Обама – не наш, а ваш…
– И сколько прошло времени с того момента?..
– Почти полвека, но воспоминания рвутся к людям. Тем более, что миссия тайная только потому, что о ней никто не знал и не догадывался, что она тайная.
– Да, весьма интересно…
Опять занавес.
Возникает Шекспир…
И чуть поодаль – тень отца Гамлета… С книгой в руках… И виски… Люди, любите поэтов в себе, и обрящете…