Одни звуки были железными, точнее блестяще-стальными и легкими, другие фарфоровыми, третьи мягкими, как свет в сумерках. Говорили несколько голосов, слова были непонятны, но мелодичны. Не открывая глаз, Валерий стал сплетать мелодию из звуков, потом музыку из нескольких мелодий. Звуки голосов подыгрывали ему: становились то громче, то тише. Послышались рыдания – совсем новая музыкальная тема, гармонично вплетающаяся в общую ткань. Шелест полотна, приоткрывают окно, и вот снова рыдания. Валерий открыл глаза.
У постели сидел дядя жены, злобный и насупленный; его толстый нос казался еще больше. Над сгибом локтя торчала капельница, приподнимая надутое лекарством брюшко, как сытый огромный комар. Кто-то плакал с левой стороны, но не хотелось поворачивать голову.
– Я в больнице? – спросил Валерий.
– Да.
– Почему я не умер?
– Ты был мертв четыре минуты. Тебя уже не надеялись вытащить. Откуда ты узнал? – спросил дядя.
– О чем?
– О, об Асе, о ней! – дядя обхватил свою голову руками, несколько театрально.
– Мне сказали.
– Никто не думал, что у тебя такое чуткое сердце, – вмешалась асина мать с другой стороны, – врач сказал, что тебя спасли чудом. У тебя в комнате нашли четырнадцать пустых бутылок, четырнадцать! Откуда у тебя столько бутылок, ты же много не пил?
– Ученики подарили, – ответил Валерий.
– Ты не такой уж и черствый, продолжила асина мать, – мне приятно, что ты ее так любишь (она всплакнула и плач затянулся).
– Я вернулся, – сказал Валерий, – я вернулся с того света.
Я был мертв четыре минуты. Прости меня, но я мало думал об Асе, когда хотел умереть. Но я вернулся и хочу остаться. Ведь есть же ребенок. Есть наша общая память – мы так помним ее…
– Но теперь, ты понимаешь, нас ничто не связывает, – продолжила асина мать, видимо, не услышав его слов, – ведь ребенок же не твой…
– И что же теперь? – Валерий повернул голову к ней.
Распухшая мамаша была похожа на розового бульдога, раньше она была бульдогом бледным. И вот бульдог бледный, и ад следует за ним…
– Ну, мы позволим тебе пожить у нас еще немного и даже не потребуем возмещения за зеркало, которое ты разбил (зеркало принадлежало еще матери моего отца – подумала она – значит, редкая рухлядь, – подумал Валерий в ответ; обменялись мыслями) мы позволим тебе пожить недельки две после выздоровления, а потом…
– Значит, вы меня выгоняете, – сказал Валерий, – да ведь ваша дочь мне даже не жена. Она ни разу не исполнила свой супружеский долг. Она, как б…, бегала к своему … и выпрашивала у него подачки, а он платил!
– Как вы смеете говорить об этом сейчас! – вмешался папаша, обычно говоривший с Валерием на «вы», но наименее уважительно.
– Мне плохо, я буду спать, – сказал Валерий и закрыл глаза. Уйдите все от меня ради Бога, вы уже выполнили свой долг.
Голоса посовещались, повскрикивали, поплакали и ушли, оставив за собою два апельсина. А три было жалко оставить, – подумал Валерий.
Он пошевелился, открыл глаза – в палате никого не было, кроме двух бессознательных простынь с красными лицами поверх. Одно из лиц беспокойно вздыхало. Он вытащил капельницу из руки и поморщился от боли. Из-под простыни вылез чертенок с лицом печального Бородулькина, лег на спину и задрыгал ножками.
– Привет, – сказал Валерий.
– Привет, – ответил чертенок, – тебе ее совсем не жаль, да?
– Было жаль, пока не пришли эти.
Чертенок заплакал.
– Прекрати, надоело когда все плачут.
Чертенок сменил лицо на бодрое. Он сделал это, сняв одну физиономию и надев другую. Теперь он был не Бородулькин.
– А я разве не выздоровел? – спросил Валерий.
– Почти, – ответил чертенок, – не бойся, я с тобой.
Он взбежал по спинке кровати и стал слизывать металлический блеск. Блеск тускнел.
– Значит, не выздоровел, – сказал Валерий, – хочу спать.
В палату вошла медсестра и не очень умело поставила капельницу на место. Валерий уснул.