Все здесь начинается с четверга. Это приемный день. Нет, жители Москвы и Московской области могут приехать в любой день недели, четверг – день приема из других регионов. Позже стало понятно, что такое своеобразное решение вызвано проведением именно по четвергам «выпускных комиссий», на которых принимаются подлежащие немедленному исполнению решения о выписке больных (по принципу: только место освобождается – сразу принимают нового человека). А еще позже – что Серпы исполнены своеобразных, малопонятных и даже абсурдных решений, вполне вписывающихся в классическое определение дурдома.
Путь в ад лежит от проходной через приемное отделение, расположенное на 1 этаже 4-этажного здания характерного желтого цвета, вмещающего в себя весь лечебный корпус: все больные, как находящиеся под стражей, так и условно свободные, содержатся именно здесь. Весь этот путь сопровождается созерцанием какого-то невероятного количества сотрудников ФСИН и колючей проволоки – вроде бы все это есть атрибуты «стражных отделений», в которых содержатся арестованные объекты экспертных исследований. На самом деле, охраняются здесь и все остальные биологические объекты – хоть участие в экспертизе в 80% случаев и добровольное, а все же объект должен понимать, что он лишен свободы, и потихоньку начинать за счет этого исправляться. Ну да обо всем по порядку.
Все начинается с приемки. Как товарно-материальные ценности, люди проходят здесь не прием, а именно приемку. В ходе нее изымаются у вас деньги, документы (в том числе паспорт), ценные вещи – на все это составляется и выдается квитанция. Тогда же изымаются и возвращаются сопровождающим либо также помещаются на склад временного хранения запрещенные к проносу предметы, в том числе:
–шнурки от одежды (срезаются);
–скрепки от тетрадей (вытаскиваются);
–столовые приборы;
–колюще-режущие предметы;
–майонез, кетчуп, соусы;
–еда домашнего приготовления;
–колбаса вареная;
–мясо птицы;
–духи, дезодоранты в баллонах, иные жидкости в стекле;
–бритвенные принадлежности (передаются в отделение, где хранятся у постовой медсестры);
–мочалки;
–сахарный песок;
–иные принадлежности по усмотрению дежурной санитарки, исполняющей здесь одновременно обязанности главного врача и администратора.
(Сотовый телефон, зарядное устройство (что немаловажно) не изымаются, а передаются в отделение, где также хранятся на посту и выдаются в строго определенные часы (но об этом позже)).
Вообще логике этот перечень не поддается. С одной стороны, вроде бы понятно, что вилкой или ножом гипотетически ненормальный подэкспертный может нанести увечья себе или другим (по этой причине в другом экспертом учреждении, в котором я дотоле проходил аналогичное исследование, больным запрещалось иметь шариковые ручки – мол, могут в глаз воткнуть, – но разрешалось карандаши – они в глаз ну никак не втыкаются). Но какой вред может нанести скрепка от тетради, используемая в качестве катаны при ритуальном самоубийстве, большая загадка. Особенно, учитывая, что в самой палате больного ждет бесчисленное множество длинных простыней и не привинченных к полу кроватей, в совокупности представляющих отличное приспособление для суицида…
-Что беспокоит? Какие хронические болезни? – слышим мы безучастный голос местного терапевта, чей осмотр обязателен при помещении в стационар.
–Изжога.
–Что принимаете?
–«Омез». У меня с собой пачка.
–Не надо.
–Что значит – не надо? Терпеть изжогу, что ли?
–Нет. Лекарства у нас свои. Я вам выпишу «омез». Этот, свой, оставьте на хранении, в ящике с верхней одеждой. Еще что болит?
–Вроде ничего.
–Прекрасно. Анализы с собой?
–Да, вот.
Бегло просмотрев протянутые документы, свидетельствующие об отсутствии у вас дифтерии, кишечных инфекций и коронавируса, вклеивает их в историю болезни (железная логика экспертных учреждений: если вы здесь, значит, вы уже больной) и исчезает. Что важно: кишечная инфекция и дифтерит здесь считаются куда более страшными недугами, чем кожные заболевания, наличие или отсутствие которых вообще никем не проверяются. Хотя нет, проверяются. Той самой санитаркой – главным человеком в институте, – когда она заставляет вас мыться в ледяной ванне с жутко вонючим дезсредством (здесь это действо именуется первичной санобработкой).
После этой процедуры вас еще окинет взором дежурный психиатр (чаще всего, интерн), задав пару поверхностных вопросов, после чего в сопровождении другой санитарки (прибывшей за вами из отделения), погрузив личные вещи в пакеты (дорожную сумку с собой тоже нельзя, так как и она может служить средством суицида), вы отправитесь двумя этажами выше – к месту своей дислокации, которое не покинете следующие 28 дней. Называется оно «Пятое бесстражное отделение» (всего отделений 6, среди них 3 стражных, 1 бесстражное, наркологическое и принудительного лечения для женщин).
Открывается дверь 3 этажа, и вашему взору предстает земной ад, со стороны выглядящий весьма светски. Он представляет собой коридор в эдаком сталинском стиле – со стенами, обшитыми дубовыми панелями, зеленым цветом свободных мест, мягкой кожаной мебелью и столь же мягким, приглушенным светом. Впечатление такое, что попал на ближнюю дачу Кобы в Кунцево. Справа от входа коридор прерывается стеклянной дверью, за которую вход запрещен – это зона врачей. Туда мы попадем, но чуть позже. Влево он идет метров на 10, упираясь в двери стражного отделения. Эти 10 метров и есть «Пятое бесстражное».
По обеим сторонам коридора – шкафы с рабочей одеждой персонала и подэкспертных, которую им выдают для перемещения между корпусами по улице. Напротив входа – крохотная ординаторская, почти никогда не используемая по назначению. Поворачиваемся от входа налево и идем в сторону дверей стражного отделения. Через пару метров от входа, справа – дверь в процедурный кабинет. Проходим мимо шкафов и ординаторской метров 5-7. На этом уровне расположены палаты. Их всего две. Справа – женская, слева – мужская (каждая на 15 мест). В коридоре возле всегда открытых (чтобы наблюдать за подэкспертными) дверей палат – стол, пара стульев и кресел для постоянно пребывающих здесь санитарок. Здесь же – кухонный стол, раковина, небольшой навесной шкаф для посуды. По окончании этого кухонного гарнитура – двери стражного отделения.
Входим в мужскую палату. Она представляет собой помещение площадью 60-70 кв.м, по обеим сторонам которого расставлены горизонтально, параллельно друг другу кровати – по 6 с каждой стороны. В центре – длинный стол с банкетками для приема пищи. В дальней стене три углубления: в крайнем левом – туалет и закуток кастелянши, в центральном – душ и курилка, в правом – маленькая 3-местная палата, предназначенная для изоляции простудных больных, а в действительности выполняющая роль «вип-камеры» для более или менее интеллигентных и тихих подэкспертных.
Что можно вспомнить об этих первых впечатлениях от пребывания в палате? Совершеннейшее безумие, облеченное в человеческие фигуры. Выражается оно во всем – в повышенных тонах разговора, в созерцании потерянных и пустых взглядов обитателей палаты, в осознании невозможности выхода из нее (категорически запрещено!) и того, что провести тут тебе придется целый месяц, по истечении которого еще неизвестно, что тебя ждет. Истинно сказано: «Ад пуст, все черти здесь!»
Самое тяжелое в восприятии, с чем надолго придется смириться – это вопли. С детства нам внушали, что дурдом – это место, где все говорят, и никто никого не слушает. Но не думалось, что настолько… Здесь и вправду все говорят. Не коллективно – обитатели разбиты на группки по интересам, пусть примитивным, но все же. И обсуждают они эти интересы очень громко – особенно после 16.00, когда санитарки дают больным пульт от висящего здесь же, на стене телевизора, он включается и начинает перебивать говорящих, но тише от этого ни он не работает, ни они не разговаривают. Возможно, в этой какофонии, в этом голосовом нажиме они ищут спасения от поглощающих их дурных мыслей о мрачных перспективах будущего и еще более мрачных реалиях настоящего. Возможно, отпугивают, отгоняют эти мысли. Возможно, избавляются от одиночества. Но шум здесь стоит оглушительный. От него не спасешься.
Как и от взглядов. Те, кто предпочитают громкому, всепоглощающему общению тишину, лежат молча. Но у них есть другой изъян – взгляды. Прямые, испепеляющие, безумные. Спрашивающие тебя о чем-то и, в то же время, назойливо утверждающие тебя в мысли о том, что все у тебя плохо и будет еще хуже – примерно, как у них. Ты хочешь эту мысль отогнать, спрятаться от нее, а некуда – шум не позволяет здраво оценить обстановку, отвлечься, проанализировать текущий момент. Помещение лица в такие условия, как оказалось, – метод экспертного исследования. Состоит он в том, что люди с разными диагнозами (включая буйных и абсолютно здоровых), из разных социальных слоев (от бомжей до предпринимателей средней руки и доцентов) и с разными темпераментами на месяц запираются в крошечной – не палате – тюремной камере с бронированными и зарешеченными окнами без возможности выхода за ее пределы и какого-либо контакта с внешним миром.
…-Значит, так, – вырвав тебя на минуту из лап безумия, в которое тебе еще предстоит погрузиться, бормочет медсестра, сидящая против тебя в процедурном кабинете, – курение у нас в любое время, прием пищи – по расписанию. В 9, 13, 17. Еще полдник, второй завтрак и кефир после ужина. Народ в основном нормальный, тихий. Есть шкаф с книгами, есть библиотека для подэкспертных. Ходить туда нельзя, но оттуда можно заказывать книги по каталогу. Телевизор – с 16 до 22 часов, в выходные с десяти утра. Подъем не строго по расписанию, ближе к завтраку, к 9, а вот отбой строго – в 22.00, не позже. Еще бывают прогулки в нашем дворике по часу в день, кроме четверга (день приема) и воскресенья (день приема передач).
–А в котором часу прогулки?
–Обычно с 14 до 15.
–А телефон?
–Да, телефон. Ежедневно с 18 час 30 мин до 19 час, в выходные дни могут дать пораньше. Можно звонить, пользоваться интернетом. Но тут есть момент – некоторые ребята в палате под домашним арестом, им нельзя телефон давать, как бы они ни просили.
–Лекарства?
–После приема пищи, по расписанию. Еще есть вопросы?
–Нет.
–Тогда иди в палату.
И снова возвращение. Возвращение в мир гула, галдежа, говорения. Этот гул и галдеж ты можешь наблюдать со стороны, а можешь стать его частью – если поймаешь его бешеный ритм, потому что, помимо высоких частот, тут еще и высокая скорость сообщения информации подчас абсолютно ненужной, пустой, а подчас и вовсе выдуманной и абсурдной, но носящейся по палате в поисках пристанища с барабанными перепонками. Можешь присоединиться к той или иной кучке добровольно, а можешь дождаться, когда она сама найдет тебя в соответствии с твоими интересами, а уж продолжать диалог с обладателем уникальных сведений или нет – решать тебе. Чтобы не свихнуться, конечно, куда-то потом обязательно вольешься, пусть, не разделяя до конца сумасшедших и диких точек зрения на элементарные вещи, но все же отвлекаясь от сюрреализма происходящего снаружи и изнутри тебя самого. Все же человек – существо социальное…
–На первичный осмотр!
Вот. Не следует думать, что сумасшедшие здесь предоставлены сами себе, как в знаменитом рассказе Антона Павловича Чехова. Кажущийся абсурд происходящего, как и все, что здесь творится – есть метод экспертного исследования. По сути, если не самое строгое, то одно из самых строгих собеседований предстоит вам в первый день, обычно ближе ко второй половине или даже к концу дня. Оно называется «первичный осмотр» и представляет некое подобие той самой итоговой комиссии, что еще ждет вас в день выписки. Специфика этого метода исследования состоит в том, что человека, только-только помещенного в дикие условия постоянно орущих «Серпов», который еще находится в шоке от здешних порядков и не знает, как из этого состояния выйти, плохо представляя себе, в то же время, свое будущее, которое в таких обстоятельствах абсолютно не кажется радужным, ставят перед десятком ученых и начинают опрашивать о симптомах его болезни и о том, почему он появился здесь. Не выдержишь этот экзамен – считай, что итоговую битву проиграл, вся война насмарку. Потом, конечно, у тебя будет еще возможность исправиться, что-то сказать, договорить, дополнить, но общее впечатление о тебе и твоем диагнозе формируется у сотрудников отделения сразу, во время этого осмотра. И отрицательный знак, под которым оно сформируется, будет зависеть от твоих конкретных целей на экспертизе: если хочешь хорошо сыграть психическое расстройство, чтобы «откосить» от статьи, но не сумеешь вовремя перестроиться с безумной болтовни и гвалта палаты на рабочий лад взаимодействия с экспертами, начнешь мямлить, отвечая на их вопросы – признают симулянтом; если же хочешь диагноз снять, откреститься от клейма умалишенного, вернуться к жизни, доказав наблюдателям твоим свою нормальность, но внятно ничего сказать не сможешь, не сумев быстро подготовить психоэмоциональную сферу к контакту с ними – на века останешься приговоренным к психушке.
А подготовить надо быстро – пока идешь в сопровождении санитарки (одному тут передвигаться нельзя) из палаты в сторону входа в отделение, пересекаешь ту самую стеклянную дверь, за которой сидят врачи, проходишь несколько метров и поворачиваешь направо – в их общую ординаторскую, где местные доктора обычно проводят свое время. Выглядит она как большая комната с высокими окнами (корпуса строились при Сталине, поэтому потолки и окна здесь, как правило, всюду высокие), по периметру которой изнутри расставлены столы с компьютерами. За всеми ними работают люди – врачи, интерны, ординаторы. В центре этой освободившейся комнаты стоит стол, за которым сидит опрашивающий вас глава экспертной группы из отделения эндогенных расстройств. На его каверзные вопросы вам и предстоит отвечать.
Здесь надо сказать, что пронумерованные отделения предназначены только для больных. Врачи в их штате официально не состоят, хотя у них имеются заведующие, которые руководят санитарками, медсестрами, интернами и ординаторами – то есть выполняют своего рода вспомогательные функции. Эксперты же приписаны к другим отделениям, которые представляют собой научные подразделения и состоят только из них. Главное из этих отделений (занимающееся сугубо экспертизой, а не наукой, как многие другие) – отделение эндогенных расстройств. Коль скоро вся практическая психиатрия вращается вокруг шизофрении и ее ответвлений, являющихся расстройствами эндогенными (то есть развивающимися внутренне, вне зависимости от каких-либо внешних раздражителей), то этим расстройствам и суждено было дать название центральному подразделению Института, в котором и состоят на службе почти все его эксперты. Вот они-то и учинят вам первый в вашей длительной биографии здесь «допрос с пристрастием».
–С какого времени болеете? – спросит у вас строгим голосом руководитель экспертной группы Виктория Игоревна Васянина – маленькая пожилая женщина со строгим взглядом и слегка хриплым голосом. Повторяю – отвечать надо предельно четко и максимально быстро.
–С весны 2016 года.
–Судя по медицинской документации, бывают состояния гипомании и депрессии, так?
Сразу оговорюсь, что попал я в это удивительное учреждение с диагнозом биполярное аффективное расстройство – своеобразный психиатрический недуг, при котором колебания настроения столь длительны и столь полярны (от глубокой депрессии до яркой и радостной мании), что позволяют установить невменяемость лица. (Раньше именовалось маниакально-депрессивным психозом.) Эти симптомы мне и приходилось описывать проницательной и въедливой Васяниной. Причем, делать это надо лицу, настаивающему на наличии у него психического заболевания, в лучших традициях Корсакова и Крепелина – академическим, ученым языком, как будто разговариваешь с коллегами на равных.
–Так.
–Опишите симптомы мании, – говорит она, ставя ударение на предпоследний слог; «манИи»; так обычно говорят узкие специалисты.
–Она имеет определенные стадии. На первой повышается настроение, укорачивается сон – но без усталости, – появляется бодрость и определенная навязчивость в отношениях. На второй к этим симптомам добавляются работоспособность, требовательность, энергичность, повышение сексуального интереса, мегаломания, перечисление собственных достоинств, самореклама, бескритичность, раздражительность и местами ярость. На третьей – к вышеперечисленным добавляются бессвязная речь, скачки мыслей и идей, затруднительность отделить главное от второстепенного, заговаривание, кутежи, нерациональные траты денег в огромном количестве. На четвертой организм устает, вследствие чего снижается физическая и моторная активность, чуть падает настроение. На пятой наступает полная астения, организм успокаивается, приходит в норму.
Ремарка. Симптомы у вас во время нахождения здесь будут спрашивать раз 40 – стремление утомить пациента, вызвать у него раздражительную реакцию или вообще спровоцировать молчание так же есть метод проведения экспертизы.
–Во время мании вы продуктивны?
–Супер-продуктивен.
–Теперь опишите симптомы ваших депрессий и их среднюю длительность.
Описываю.
–Понятно. Что ж, понаблюдаем вас, с вашего позволения, побеседуем с вами еще не раз, все внимательно изучим и проверим – с особой тщательностью, так как экспертиза у вас по счету четвертая…
–Пятая.
–Тем более. Значит, требования к ней повышенные, надо проявить особую внимательность, дабы исключить ошибку – чтобы сделать ее последней для вас. Согласны?
–Всецело.
–Какие-нибудь вопросы к нам есть?
–А пораньше никак? Обязательно месяц?
Горестно, кажется, с пониманием глядит в глаза и качает головой.
–Никак. Крепитесь.
Вообще надо сказать, что обычно на этих первичных осмотрах на подэкспертных повышают голос, начинают уличать их во лжи и симуляции, пугать – повторяю, резкая смена обстановки должна шокировать человека, вывести его из равновесия, чтобы он не мог играть, а показал экспертам свое истинное лицо, и эксперты, в свою очередь, делают для этого все возможное. Со мной такого не было. Не знаю, почему. Может, и правда ей жалко меня стало – все-таки пятый раз уже по каталажкам таскают.
Говорит она с вами одна, присутствующие интерны для видимости, «для страху», хоть иногда и бросят какой-нибудь дежурный вопрос. У меня, например, спросили, лечился ли я литием. Я ответил, не растерялся. Теряться нельзя – почему, я уже говорил.
Потом – обратно в палату. Слушать шум. Главный носитель которого здесь (да и вообще центральный человек в палате, без которого не обходится ни одно мероприятие, включая прием пищи или просмотр телепередач) – это Тимур. Он читает громко рэп, декламирует матерные стихи, поет – в общем, борется с подавляющей тишиной как может. Потому, видимо, что самый молодой и оттого самый уязвимый обитатель этого, никак не предназначенного для людей, учреждения.
Тимур Иматов, 16 лет:
–Ты за что здесь?
–Да вообще ни за что! Приятель мой, придурок конченый, вечером, когда после соли гуляли, решил на машине прокатнуться. Закрытой. Каршеринговой, представляешь? Я ему, козлу, объясняю: она же с навигатором, отследят, найдут моментально, не получится ничего! Только отворачиваюсь поссать, гляжу – он уже за рулем сидит. Стекло выбил и сидит. Сигналка, что ли, не сработала…
–И что?
–Да ничего. Подтолкнул машину, конечно. Чисто прокатнуться – с горки съехать. Там горка как раз была. Ну и кто бы знал, что под этой, мать ее, горкой, мусора стоять будут?! Нет, конечно, много мне не дадут, я ж малолетка. Просто вот приходится тут тусоваться. Вообще следак сказал – херня, в больничке немного полежишь и все, ничего не говорил про то, что здесь дурдом самый настоящий. Ну, ничего, в воскресенье мама передачку принесет, все повеселее будет.
–А кто у тебя мама?
–Мама? Повар. А батя у меня раньше на стройке был, бригадиром. А сейчас закладчик. Бабла немерено. Домой заходишь – духан такой стоит, хоть окна открывай. А окна откроешь – сразу на запах такое количество чаек понабежит, поналетит… Нет уж. Лучше самим все скурить. Правда, батя не дает – ему же надо закладки делать. А я потом эти закладки ищу. Чайка то есть, шкуроход. Ну не только его закладки, все остальные. Я же места свои знаю – у нас весь район такой, просто места надо знать. Вся Соколиная гора в наркоте по уши. Можно и без бабла спокойно прожить, и соли найти, и фена, и травы, и даже герыча. Я один раз нашел… потом, правда, на соль сменял… Все, говорю, без бабла можно – на такси даже ездить.
–Как это?
–А очень просто. Ставишь свой адрес первым в поездке, а вторым пишешь, например, аэропорт. Он останавливает возле дома, ты такой: «Я на минутку, и дальше поедем». Ну и все. Ты дома, а он пусть сидит, ждет, сколько ему влезет. Трубку не бери, да и все. Никто больше, чем полчаса, никогда не ждет. Мы так постоянно делаем с Мадиной, с сестрой. Мадина – она раньше замужем за Ризваном была, он ей ребенка сделал, потом развелась. Сейчас с Русланом Евлоевым мутит. У него наркоты по жизни навалом. И тоже никогда не платит ни за что. Вон сейчас «мерс» у Бучкина вымутил. Это приятель его. Ну придурок конченый. Семью потерял, жена выгнала. А у него хата была на Соколиной горе, он ее сдавал. Так он жильцов, значит, оттуда выгнал, а хату продал за пять с половиной лямов. Ну сразу телефон купил Евлоеву, Мадине, мне…
–За что?
–А просто так. Долбоеб. Ну и себе купил «мерс» и в нем жил несколько дней. А потом Руслан у него забрал за пару тяжек соли – сказал, мол, мы же друзья. Ну тот потом, когда он ему не отдал, правда, на него в мусарню написал, «мерс» забрали. Только на один день. А потом он опять, Руслан, к нему пришел, с пакетом гашиша, говорит: «Мы же друзья, братан, чего нам ругаться из-за какой-то железки?» Ну курнули, и «мерс» опять у Руслана. Ха-ха. Я вообще часто и с Русланом, и с Мадиной общаюсь. Со взрослыми то есть. Ну как общаюсь? Курю с ними, хожу везде.
–А девушка у тебя есть?
–У меня чтоб да не было девушки?! С таким количеством наркоты халявной и нет девушки?! Да ты что?! У меня их три одновременно. Одна бывшая, ей 15 лет, я иногда к ней прихожу, мы трахаемся, и я ухожу гулять с другими. Иногда еще секс втроем устраиваем с ее подружкой, и те потом спрашивают, с кем из них мне больше понравилось. Представляешь, обсуждают. Еще есть одна, старше меня на 6 лет. Все оттуда же, с Соколиной горы. Вообще у нас на районе девки все зачетные. Вот с этой, которой 22 года, я как раз перед приездом сюда трахался. Прямо дома у нее, а мать ее спала в соседней комнате. Ну или не спала, не знаю. И третья – с улицы Чечулина, подруга Мадины. Катя ее зовут. Ей уж тридцать лет. У нее и муж есть, только они ругаются часто. Вот как поругаются, так она меня зовет, я ее трахаю. Тоже курим вместе часто, она еще иногда колется, но редко. Как выйду отсюда, сразу ко всем к троим пойду. Только не знаю, к кому вперед… Но к кому точно не пойду – так это к Люде вичевой. Лысая там у нас одна есть, она ВИЧ. Пристает тоже ко мне, но я от нее шарахаюсь. Зато Бучкин – тот самый, который квартиру продал, – с ней спал. Значит, что? Значит, дни его сочтены. А бабки-то оставшиеся – там лимона три еще осталось от квартиры – у него на карте. Вот сейчас Руслан с Мадиной разрабатывают гениальный план, как его, может, клофелином или еще чем напоить, чтоб бабки обналичить. Ну или по башке дать – искать-то его все равно никто не будет, семью он потерял, как я говорил. В общем, обидно будет, если бабки пропадут ни за что. Или на его подарки каким-нибудь идиоткам типа этой лысой Люды или вообще в никуда. Так что надо их как-то… Правда, он уже побаиваться начал, что Рус его чем-нибудь шарахнет – звонит мне вчера и говорит: «Ты знаешь, мне кажется, Рус меня завалить хочет». Чувствует, собака. Ну ничего. Рус, он парень умный, он такую многоходовочку придумает, что тот не поймет ничего.
–А потом куда пойдешь? После баб и Руса?
–Потом домой. У меня там народу дома живет… Мама, пахан, три сестры, я, племянник, еще мелкий брат (6 лет ему), бабушка с дедушкой, тетя иногда приезжает и надолго остается, вообще не выгонишь. И это все – в трехкомнатной квартире. Поэтому скучно нам никогда не бывает. Сестры, конечно, не всегда в хате тусуются, у них в основном своя жизнь. Младшая только дома, а Диана и Мадина с парнями живут. Мадина, как я уже говорил, с Русом Евлоевым, а Диана – с Арсением. Такой качок, лет 40 ему, десятку уже за наркоту отпердел, так что сейчас не очень активно поддерживает эту тему. Зато сшил себе мешок из радиоткани такой, которая не пищит, если через детектор в магазине проносишь, и по брендовым точкам шатается целыми днями. За полгода он в этом мешке товара из одного только «Адидаса» на миллион рублей вынес. Выносит, а потом продает. Так и живут.
–А ты как живешь?
–А я? А я кайфую. Гуляю, ищу закладки, курю соль, качаюсь, получаю удовольствие от жизни. Иногда, под солями, ловлю глюки, вообще гоны такие, что шарики за ролики заезжают. Кажется, что я под колпаком у мусоров, что меня кто-то преследует, гонится за мной, кто-то все время за спиной стоит и точно знает, куда я дальше пойду.
–Так это же ужасно!
–Да ты что?! Это ништяк. Это такое ощущение движняка сразу, такой бодряк, все стремительно вращается вокруг тебя, весь мир, ты в центре всего, ты всем интересен, всем нужен, ты летишь, не касаясь земли. Постоянное движение! Что уж круто, если не это?!
Есть тут и еще представители молодежи – за длинным столом для приема пищи в центре палаты играет в шахматы, шашки или нарды Миша Королев. Он постарше Тимура, ему 18, и по интеллекту повыше будет, что читается во внешней неопрятности, в наличии книжки под мышкой, манере разговора и приверженности к играм, требующим внимания и сосредоточенности.
Миша Королев, 18 лет:
–За что? Сайт взломал.
–Что за сайт?
–Одной службы, очень серьезной и секретной.
–А подробнее?
–А тебе зачем? Понимаешь, обладание такой информацией – уже угроза для тебя самого. Я тебе сейчас расскажу, а потом за тобой приедут и тебе же браслет на ногу14 наденут.
–А что за врач к тебе сегодня приходил? Сексолог?
–Нет. Это спецврач.
Позже мы узнали, что в действительности Миша – педофил, из разряда не видавших жизни детей компьютерного века, который общество и законы жизни в нем познает не на практике, как привыкло большинство выходцев нашего поколения, а посредством Интернета. Последний же и погубил его – когда тот познавал физиологию свою и противоположного пола путем обмена фотографиями с некоей не вполне совершеннолетней девочкой, сделал их переписку достоянием Следственного Комитета. Теперь за эти, с виду невинные, шалости, грозит ему от 12 до 20 лет «строгача». Понятно, что перед лицом грозящего наказания он решил имитировать душевную болезнь. Таких, как он, называют, косарями – «косят от статьи» или «косят под дурака».
–А чего ты не моешься?
–Ты что? Если я буду мыться, они меня нормальным признают. А, если нет, то точно скажут, что дурак, и в тюрьму мне нельзя.
В ответ я только улыбаюсь – таким образом «косить» от армии было принято лет 20-30 назад, сегодня столь банальные приемы уже не впечатляют видавших виды экспертов, да еще из «Серпов». Но ему ничего не говорю – нельзя человека раньше времени расстраивать.
Иногда Миша ходит в курилку и подолгу сидит там один, с книгой в руках, смотря в зарешеченное окно на высотку на Смоленском бульваре. Время для этого он выбирает такое, когда в курилке никого нет – все отвлечены просмотром телепередач, дефилированием по палате на сон грядущий, бредовыми рассуждениями о возможности сбить самолет из пневматического оружия или о том, что странные зазубрины на стволах дубов в прогулочном дворике свидетельствуют о том, что здесь расстреляли самого Берию. Как правило, бывает уже темно – и он подолгу смотрит на недалеко стоящее здание, никому не показывая своего одиночества, пустоты и страха, внушаемых этими безжизненными стенами. И, хотя не показывает он этого никому, только слепой этого не видит.