Глава III. Серебряные коньки
Тётушка Бринкер зарабатывала на содержание семьи выращиванием овощей, пряжей и вязаньем и еле-еле сводила концы с концами. Было время, когда она работала на баржах, сновавших вверх и вниз по каналу, и порой вместе с другими женщинами впрягалась в лямку и тянула буксирный канат паксхейта, ходившего между Бруком и Амстердамом. Но когда Ханс вырос и окреп, он настоял на своём и взял на себя эту тяжёлую работу. Кроме того, в последнее время муж тётушки Бринкер сделался таким беспомощным, что ей постоянно приходилось заботиться о нём. Хотя разума у него осталось меньше, чем у маленького ребёнка, он по-прежнему был очень силён и крепок, и тётушке Бринкер нередко бывало трудно справляться с ним.
«Ах, детки, он был такой добрый и работящий! – говорила она иногда. – А умный-то какой! Не хуже адвоката. Сам бургомистр[4] и тот иной раз останавливался, чтобы спросить его о чём-нибудь. А теперь – горе мне! – он не узнаёт своей жены и ребят. Ты помнишь отца, Ханс, когда он был самим собой, таким сильным и славным? Помнишь ведь?»
«Ещё бы не помнить, мама! Он знал всё и умел делать всё на свете… А как он пел! Ты, бывало, смеялась и говорила, что от его песни даже ветряные мельницы и те запляшут».
«Верно, говорила. Что за память у этого мальчика!.. Гретель, дочка, отними у отца вязальную спицу, да поскорее – он, того и гляди, выколет себе глаз, – и надень на него башмак. Ноги у него, бедного, то и дело застывают: холодные как лёд. Я, как ни стараюсь, никак не могу уследить, чтобы он всегда был обут».
И, не то причитая, не то напевая что-то про себя, тётушка Бринкер усаживалась, и в низеньких комнатках раздавалось жужжание её прялки.
Почти всю работу и на огороде, и в доме выполняли Ханс и Гретель. Каждый год летом дети изо дня в день ходили копать торф и складывали его кирпичиками, запасая топливо. В другое время, если не было домашней работы, Ханс правил лошадьми, тянувшими буксир на канале (так он зарабатывал по нескольку стейверов[5] в день), а Гретель пасла гусей у соседних фермеров.
Ханс мастерски резал по дереву и, так же как Гретель, умел хорошо работать в саду и на огороде. Гретель пела, шила и бегала на высоких самодельных ходулях лучше любой девочки во всей округе. Она в пять минут могла выучить народную песню, отыскать любую травку или цветок, как только они появлялись, но книг она побаивалась, и частенько один вид чёрной доски в их старой школе вызывал у неё слёзы. Ханс, напротив, был медлителен и упорен. Чем труднее было задание, полученное им в школе или дома, тем больше оно ему нравилось. Бывало, что мальчики смеялись после уроков над его заплатанной одеждой и не по росту короткими кожаными штанами, но им приходилось уступать ему почётное место чуть ли не в каждом классе. Вскоре он оказался единственным во всей школе учеником, который ни разу не стоял в «страшном углу» – там, где висел некий грозный хлыст, а над ним была начертана надпись: «Учись! Учись, лентяй, не то тебя проучит линёк!»
Ханс и Гретель могли ходить в школу только зимой, так как всё остальное время они работали; но в эту зиму они весь последний месяц пропускали занятия, потому что им приходилось помогать матери. Рафф Бринкер требовал постоянного ухода; надо было печь чёрный хлеб, содержать дом в чистоте, вязать чулки и другие изделия и продавать их на рынке…
Пока они в это холодное декабрьское утро усердно помогали матери, весёлая толпа девочек и мальчиков, среди которых были отличные конькобежцы, скользила по каналу. Когда они, ярко и пёстро одетые, летели мимо, казалось, будто лёд внезапно растаял и клумбы разноцветных тюльпанов плывут по течению.
Тут каталась дочь богатого бургомистра Хильда ван Глек в дорогих мехах и широком бархатном пальто, а рядом с нею бежала хорошенькая крестьянская девочка Анни Боуман, в тёплой ярко-красной кофте и голубой юбке, такой короткой, что серые чулки домашней вязки были видны во всей своей красе. Каталась тут и гордая Рихи Корбес, чей отец, мейнхеер ван Корбес, считался одним из виднейших граждан Амстердама. А вокруг неё теснились Карл Схуммель, Питер и Людвиг[6] ван Хольп, Якоб Поот и один очень маленький мальчик с длиннейшим именем: Воостенвальберт Схиммельпеннинк. В толпе было ещё десятка два других мальчиков и девочек, и все они резвились и веселились от всей души.
Они бежали с полмили вниз по каналу, потом катились обратно и неслись во всю мочь. Порой быстрейший из них разворачивался прямо под носом у какого-нибудь важного законодателя или доктора, не спеша скользившего в город, скрестив руки, а порой целая цепь девочек внезапно разрывалась при появлении толстого старого бургомистра, который, пыхтя, направлялся в Амстердам, держа наперевес свою палку с золотым набалдашником. Бургомистр катился на чудесных коньках с превосходными ремешками и сверкающими лезвиями, которые загибались над подъёмом ноги, заканчиваясь позолоченными шариками; он только чуть-чуть приоткрывал свои заплывшие жиром глазки, и, если одна из девочек делала ему реверанс, он не решался ответить поклоном из боязни потерять равновесие.
Не одни лишь гуляющие да знатные господа были на канале. Тут встречались рабочие с усталыми глазами, спешащие в мастерские и на фабрики; базарные торговки с поклажей на голове; разносчики, согнувшиеся под своими тюками; лодочники с растрёпанными волосами и обветренными лицами, пробирающиеся вперёд, грубо толкаясь; священники с ласковыми глазами, быть может, спешащие к ложу умирающих; а немного погодя появились дети с сумками за плечами, бегущие во всю прыть к стоящей поодаль школе. Все до единого были на коньках, кроме того закутанного фермера, чья затейливая повозка тряслась по берегу у самого канала.
Пока они в это холодное декабрьское утро усердно помогали матери, весёлая толпа девочек и мальчиков, среди которых были отличные конькобежцы, скользила по каналу
Вскоре наши весёлые мальчики и девочки почти затерялись в этой пестревшей яркими красками, непрестанно движущейся толпе конькобежцев, чьи коньки сверкали, отражая солнечный свет. Мы, пожалуй, и не узнали бы ничего больше об этих детях, если бы они вдруг не остановились как вкопанные и, сгрудившись в стороне, не заговорили все сразу с одной хорошенькой девочкой, которую вытащили из людского потока, стремящегося в город.
– Эй, Катринка, – закричали они в один голос, – ты слышала? Будут состязания… Ты непременно должна участвовать!
– Какие состязания? – со смехом спросила Катринка. – Пожалуйста, не говорите все разом – ничего нельзя понять.
Ребята запнулись и устремили глаза на Рихи Корбес, которая обычно говорила от лица всех.
– Слушай, – сказала Рихи, – двадцатого, в день рождения мевроу[7] ван Глек, состоятся большие конькобежные состязания. Всё это затеяла Хильда. Лучшему конькобежцу дадут великолепный приз.
– Да, – подхватило несколько голосов, – пару чудесных серебряных коньков, прямо восхитительных! С такими замечательными ремешками! Да-да, и с серебряными колокольчиками и пряжками!
– Кто сказал, что с колокольчиками? – послышался слабый голосок мальчика с длинным именем.
– Я так говорю, господин Воост, – ответила Рихи.
– Так оно и есть…
– Нет, я наверное знаю, что без колокольчиков!
– Ну что ты глупости болтаешь!
– Да нет же, они со стрелами…
– А мейнхеер ван Корбес сказал моей маме, что с колокольчиками, – раздавалось со всех сторон из уст возбуждённой детворы.
Тут мейнхеер Воостенвальберт Схиммельпеннинк сделал попытку окончательно разрешить все споры:
– Нет, никто из вас ничегошеньки не знает! Никаких колокольчиков на них не будет, они…
– О! О! – И хор противоположных мнений зазвучал снова.
– На коньках для девочек будут колокольчики, – спокойно вмешалась Хильда, – а для мальчиков предназначена другая пара, и на ней сбоку выгравированы стрелы.
– Вот видишь!.. А я говорил! – наперебой закричали чуть ли не все ребята.
Катринка смотрела на них, сбитая с толку.
– Кто же будет состязаться? – спросила она.
– Все мы, – ответила Рихи. – То-то будет весело! И ты тоже, Катринка, обязательно! А сейчас пора в школу, поговорим обо всём этом на большой перемене, и ты, конечно, будешь участвовать вместе с нами?
Катринка не ответила, но, сделав грациозный пируэт и кокетливо бросив: «Слышите? Последний звонок. Догоняйте!» – со смехом понеслась к школе, стоявшей в полумиле на берегу канала.
Все беспорядочной толпой пустились за нею вдогонку. Но тщетно пытались они догнать ясноглазую хохочущую девочку. Она неслась вперёд, то и дело оглядываясь, и глаза её сияли торжеством, а распущенные волосы золотились на солнце.
Прелестная Катринка! Пышущая здоровьем и юностью, воплощённая жизнь, веселье и движение! Немудрено, что этой ночью твой образ, всегда уносящийся вперёд, промелькнул в сновидениях одного мальчика. Немудрено, что много лет спустя, когда ты унеслась от него навсегда, час этот показался ему самым мрачным в его жизни.