– Holy cow, look at that![4] – мужчина в длинном плаще-пыльнике, ковбойской шляпе и беговых кроссовках застыл в восторженном оцепенении перед павильоном А-23. Посередине этой ярко освещенной лавчонки, увешанной плакатами варьете «Фоли-Бержер», торчал вычурной формы торшер в стиле Филиппа Старка, вступавший в диссонанс с элегантностью люстры океанского лайнера «Норманди» и аллегоричного панно «Соблазненная Бахусом». В центре эклектичного великолепия возлежала на пурпурном ковре шаролезская корова, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась «эргономичным диваном на четыре персоны». Этот арт-объект, несомненно, являлся центром туристического притяжения – владелец понимал, что на корову едва ли найдется покупатель, но приток людей в лавку был гарантирован. А там, глядишь, кому и «Соблазненная Бахусом» приглянется, кому – граммофон «Пайяр», а кому – «Осенняя пастораль», подделка под позднего Буше…
Граммофонов и подделок под Буше Родиону не требовалось, но пересечь антикварный рынок, не увязая взглядом в этих сгустках человеческой фантазии, было просто невозможно. Он лавировал по аллеям «блошинки» в плотной воскресной толпе, то задевая рукавом застенчивых корейских студентов, то огибая организованные группы китайцев в сопровождении гидов, то обходя провинциальных молодоженов, обсуждавших достоинства сатиновых абажуров и бронзовых ключниц.
Многое здесь было ему знакомо. Вот, слева от входа – магазинчик, торгующий исключительно парными предметами: парные зеркала, парные статуэтки, парные канделябры и даже парные конечности уничтоженных временем скульптур. За этой лавочкой расположился торговец, промышляющий стеклом, керамикой и лиможским фарфором. Чуть поодаль обустроил свою пещеру Али-Бабы «маршан», завлекавший покупателя разнообразной бижутерией, бисером, искусственным жемчугом, заколками для волос и шиньонами.
А вот и известный Родиону со студенческих лет конфекцион Поля Массона – мастера, знавшего толк в военных униформах и этнических костюмах. Он давно заслужил высокое реноме в кругу парижской богемы. Напротив, между магазинчиком штучной мебели – креслица-жакоб, инкрустированные столики, резные колыбельки – и скобяной лавкой мелочовщика, в которой тускло мерцали сотни алюминиевых шпингалетов и латунных дверных ручек, теснился «Винтажный базар». Это сумрачное, как беличье дупло, пространство было заставлено от пола до потолка совершенно ненужными, но очень привлекательными вещицами.
И вот наконец седьмая аллея, самая отдаленная и малолюдная: туда, как правило, не добирался ни восторженный созерцатель старины, ни пронырливый любитель сувениров. В это место заходили лишь завсегдатаи – охотники, много лет промышляющие поиском предметов искусства для собственных клиентов. Именно для них, сталкеров в мире артефактов, были распахнуты двери нескольких галерей и «стендов» на таинственной седьмой аллее. Кураторы, арт-дилеры, декораторы, стилисты, букинисты были частыми посетителями этой части рынка.
Судя по количеству раскладных столиков, торчащих прямо на проходе, время шло к обеду. Красное вино, гусиный или кроличий паштет, оливки и щедрые ломти пористого хлеба – таков был рацион современных «ловцов луны»[5]. Анекдоты, обмен новостями, политическими сплетнями и сердечными признаниями…
Маленькая точка на карте большого города, которая, подобно Зазеркалью, разрастается до целого мира, стоит лишь туда попасть.
Обойдя все лавки и взяв на заметку пару оригинальных, но не задевших его за живое вещиц, Родион остановился возле магазина книг и гравюр. Под открытым небом на раскладных треногах покоились старинные карты, а на прямоугольных поддонах с суконным нутром – десятки выцветших фолиантов. Внутри павильона царил впечатляющий порядок: четыре лаковых этажерки служили подставками для статуэток и эмалевых ваз, а на стенах, оклеенных дымчатыми обоями, красовались гравюры и литографии. Родиону показалось, что в нише напротив входа мерцает корабельный иллюминатор, который оказался на поверку круглым зеркалом. Многоцветный мир седьмой аллеи множился и преломлялся в нем так затейливо, что у Родиона, стоявшего в одиночестве посередине лавки, возникло ощущение, что он здесь не один.
Словно в подтверждение его мыслей где-то в глубине скрипнула дверь. Запахло мебельным лаком и вареной картошкой. В проеме появилась горбатая спина с ввинченной между покатыми плечами седой головой – видимо, это и был хозяин магазина. Опираясь ладонью о стену и слегка кренясь на сторону, он медленно развернулся к посетителю. Родион невольно вздрогнул: из-под шапки курчавых, выбеленных временем волос на него смотрело лицо греческого бога. У «бога» были цепкие глаза и губы твердого рисунка, которые тут же растянулись приветственно, отчего по его щекам, как по средневековому полотну, брызнули трещины морщин.
– В такой денек не грех и прогуляться, не так ли, дорогой месье? – поприветствовал Родиона мужчина.
– Да, одно удовольствие! У вас на «седьмой» – покой да тишина…
– Вы правы, народу мало. Коллекционеры приходят сюда по субботам к открытию, когда поступает свежий товар. А галеристы набегают по понедельникам, в свой выходной. Воскресенье – день фланёров[6], они в наш угол редко заглядывают…
– Что ж, выходит, я нарушаю традиции: вроде и воскресный фланёр, но шел к вам целенаправленно, – усмехнулся Родион, разглядывая занятного старичка. В скрюченных пальцах тот держал помятую алюминиевую кружку с чаем, из которой торчала филигранной выделки ложка.
– Раньше я вас здесь не видел… Но буду рад помочь. За каким сокровищем охотитесь?
Родион замялся, не зная, как разъяснить задачу. Он не искал подарка, который поразил бы Оливию своей дороговизной или эксцентричностью. Да она бы его и не приняла. Ему виделась вещь скромная, но значительная: такая, которую хотелось бы сохранить надолго. Не просто декоративный предмет, не коллекционная безделушка – скорее некий символ. Ну как тут объяснишь…
Заметив замешательство клиента, старик добавил:
– Ко мне разные люди приходят. Всевозможные скупщики, которые берут без разбора все, что можно перепродать; одержимые собиратели, для которых смысл жизни состоит в самом коллекционировании; разбогатевшие коммерсанты, которые хотят козырнуть при случае томиком Мольера в редком оформлении – чем не инвестиция! Да, всякие приходят люди, всякие…
– Я не рассчитываю отыскать здесь этюд Пикассо и перепродать его потом на аукционе за миллионы, – парировал Родион. – Мне просто нужен необычный подарок. Вещь эмоциональная, с содержанием…
– Я подметил, вы перед статуэтками долго стояли. Но «Три грации» – штучка на любителя. Может, предложить вам вот эту романтичную литографию? XIX век… Или взгляните на экземпляр «Буколик» Вергилия. «Чистый франк»[7], поверьте! Тысяча девятьсот двадцать шестой год… Всего несколько экземпляров отпечатано. На шифоновой бумаге ручного производства…
Родион покрутил в руках компактный томик, пахнущий чем-то медово-лакричным – соблазнительно, но зачем Оливии тяжеловесный Вергилий?! Поставит его на полку, да и только.
– Ска́жете: к чему ей Вергилий… – произнес торговец, словно подслушав его мысли. По-стариковски неуклюжим движением он пододвинул к себе стул и тяжело осел, потирая колени. – Я не ошибся: вы для дамы подарок ищете?
Родион неохотно кивнул.
– Перед вами уникальная книга. Переведена Лафаргом, а гравюры… Вы только посмотрите, какое изящество: это же Октав Монтравель!
Монтравель… Он, конечно, фигура. Скульптор, чья слава в начале прошлого века едва не превзошла славу Родена. Он действительно в ранние свои годы создавал античные гравюры, писал картины и даже ткал гобелены. Оливия, к слову, собиралась работать над курсовой по искусству начала XX века…
А, может, старик прав? Чем плох Вергилий?
Но все-таки надо еще подумать.
– Монтравель впечатляет, спасибо. Загляну к вам чуть попозже – поброжу еще…
– Первый выбор – самый верный. Поверьте опытному маршану! Я шестьдесят лет занимаюсь этим делом, и ни один клиент не уходил от меня разочарованным, – старик пытался взять реванш, но чувствовалось, что силы у него на исходе. Размешав ложечкой сахар в кружке с остывшим чаем, он выдвинул ящик стола и, пошарив там дрожащей рукой, нащупал блистер с таблетками. Затем, надсадно дыша, поднялся и поковылял в сторону дверцы, ведущей в недра его лавки.
– Подождите-ка пару минут, месье, – бросил он через плечо Родиону. – Оно того стоит.
А Родиону уже очень хотелось уйти – что-то не заладилось сегодня, по душе он ничего не нашел. Но старик ему понравился: в нем отсутствовала навязчивость и бесцеремонность прожжённого дельца. И дело он знал – у каждого предмета в магазине было свое продуманное место. Чувствовалось, что товар он отбирал придирчиво, просеивая годами антикварный хлам, как старатель промывает породу в поисках золота. Да и в людях маршан разбирался: ерунду навязывать Родиону не стал, словечками красивыми не сыпал…
Глядишь, и предложит напоследок что-нибудь стоящее.
За дверью послышался какой-то шум, звук падающей картонной коробки и раздосадованное глухое бормотание.
Наконец старик выбрался из своего чулана, держа в сучковатых малоподвижных пальцах антрацитово-серую рамку.
– Не собирался я с ней расставаться. Знаете, есть такие вещи, которые стоит приберечь. Потому что в них – твое прошлое… Иной раз поглядишь – и разом в прошедший век перенесешься! В те времена, когда еще катили по рю Розье малолитражные «рено́-дофины», обгоняя цыганские кибитки. Носились мальчишки в коротких штанах на помочах, бродили мастеровые – «не шучу, что угодно заточу», и разные ловчилы – «стригу собак и кошек, изгоняю блошек»… Эх-эх, что и говорить, «пена дней»![8]
Он протянул Родиону свое сокровище – простой карандашный рисунок, выполненный на плотной рельефной бумаге молочного цвета.
Вокруг внезапно стало тише – звуки плескались вдалеке, но Родион не различал их, словно потерял способность слышать.
На зернистой, как речной песок, поверхности листа неуловимо клубились тени, сливались насечки штрихов, сплетались плавные линии…
Лишь спустя мгновение он понял, что эти зыбкие очертания, эта уравновешенная гармония – образ женщины. Родиону казалось, она осязаема: прикоснись – и почувствуешь трепет шеи, округлость плеча, хрупкость ключиц, нежную уязвимость яремной ямки… Удлиненная фигура, слегка опущенная голова, а руки откинуты назад, будто она входит в воду, преодолевая ее сопротивление…
– Много лет я ее берег, – голос торговца вернул Родиона к действительности. – Не продал, не выменял, не заложил, а ведь бывали моменты, когда за тепло и воду платить было нечем. Но ничего, выкарабкался! Она мне досталась от Кристофа Магрэ – антиквара, который принял меня в дело еще мальчишкой, обучив ремеслу. Не сделай он этого, еще неизвестно, что бы со мной, калекой, стало, – его изувеченные артритом руки встрепенулись, как испуганные птицы.
Родион молчал, ожидая, когда перед ним целиком развернется полотно истории. Двадцать лет в расследовательской журналистике научили его терпению: чтобы в потоках вымысла нащупать зерно истины, требовалось дать источнику выговориться, и лишь потом, затягивая силки, задавать ему вопросы. В том, что перед ним работа большого мастера, Родион не сомневался. Любопытно было бы узнать ее происхождение…
– Кристоф был отчаянный библиофил! Он собирал редкие книги всю свою жизнь, что-то продавал, а что-то оставлял себе. Попадались ему и совершенно уникальные экспонаты… В тысяча девятьсот пятьдесят шестом из французской Каталонии на «блошинку» привезли целую библиотеку – кто-то из старьевщиков переворошил там все чердаки[9] и притащил в Сент-Уэн фургон макулатуры. В этом «сельском архиве» Кристоф и обнаружил несколько блокнотов в добротном переплете – все отпечатаны на такой же характерной бумаге, – он указал подбородком на рисунок, который Родион держал в руках. – Видите внизу монограмму? Присмотритесь, это же инициалы «О.М.». Он был великий экспериментатор, Октав Монтравель. Сам производил и смешивал краски для ниток, из которых ткались его гобелены, сам сооружал арматуры для своих скульптур, сам делал бумагу для рисунков и сангин… И какую бумагу! Представьте, он производил ее из старой одежды и белья – покупал барахло у тряпичников и на своей мануфактуре под Парижем превращал его в отборную бумагу с добавлением нитей шифона.
– Вы подводите меня к тому, что это – рисунок Монтравеля? – поинтересовался Родион у собеседника, стараясь скрыть свой скептицизм.
– Мне трудно будет вам это доказать, – усмехнулся старик, сверкнув зубными коронками, – у работы нет внятного провенанса[10]. Но подлинность бумаги, на которой она выполнена, неоспорима. Монтравель всегда носил при себе рабочий блокнот – он постоянно делал зарисовки. Десятки, сотни набросков одного и того же в поисках Идеи. Ведь вопреки распространенному мнению, Монтравель ваял не обнаженных женщин. Он воплощал чувство, понимаете, очеловечивал мысль… Если вы заглянете в его галерею или пороетесь в архивах, уверен, найдете десятки подобных блокнотов.
– Но у меня в руках не блокнот, а один лишь листок… Хотя и с монограммой.
– Кристоф продал все найденные им рабочие тетради на аукционе еще в шестидесятые. Наведите справки и убедитесь. А рисунок приберег… Знаете, что здесь изображено? «Итея». Это набросок к скульптуре, над которой Монтравель трудился перед самой смертью. Он ее так и не закончил. Ему тогда позировала Дора… Дора Валери́. Это имя, я надеюсь, вам знакомо?
Родион отрицательно покачал головой, хотя ему показалось, что о Доре он когда-то уже слышал.
– Его русская натурщица, его эгерия, муза и наследница. Женщина с впечатляющей судьбой и… совершенно потрясающим телом!
С последним Родион спорить не мог. Ему вообще не хотелось спорить – внутренне он уже решился на покупку, хотя понимал, что приобретение это спорное. Но ведь он и не искал артефакт с родословной! Он хотел подарить Оливии впечатление, вещицу с историей…
Вот все и совпало.
– Вы можете произвести атрибуцию[11] рисунка, это будет совсем несложно, – добавил старик, открывая записную книжку в засаленном тканевом переплете и перелистывая ее страницы узловатым пальцем. – Где же… а, вот вам проверенный контакт – они опытные эксперты.
– У меня к вам последний вопрос, месье…
– Леру.
– Почему вы решили продать этот этюд мне? Ведь при удачном стечении обстоятельств большой аукционный дом выложил бы за него значительную сумму…
– Знаете, не все в жизни удается оплатить деньгами. Отсрочку у смерти за них не купишь. Я долго отодвигал старость, все откладывал ее, старался в упор ее, беззубую, не видеть. Но мои суставы пропитались парижской сыростью и заплесневели настолько, что я еле ползаю… Врачи говорят: хотите сохранить мобильность, поезжайте в Прованс! Там тепло, там море… Вы бывали в Провансе? Божественное место – ревматические атаки и хандра проходят сами по себе. Вот только времени и сил у меня осталось немного – на один бросок. Экспертиза рисунка займет долгие месяцы, да и кто знает, чем она закончится. А если этюд затем признают «культурным наследием», то придется ждать несколько лет, пока какой-нибудь музей не предложит за него рыночную цену. Абсурд, да и только! За полвека работы в этой лавке я накопил достаточно, чтобы поселиться в каком-нибудь пансионе в Раматюэле и доживать, флиртуя с пышногрудыми медсестрами в свое удовольствие. А вот ее, – он с нежностью взглянул на рисунок, – хочется напоследок пристроить в хорошие руки.
Родион понимающе кивнул: было в этой бесхитростной философии здравое зерно. Цена у «Итеи», конечно, не бросовая, но решение было принято, и он без колебаний достал чековую книжку.
Итак, сумма прописью, сумма цифрами, дата, подпись…
– Как-как? Месье Лав-рофф?.. – старик достал из нагрудного кармана корявые очки и водрузил их на породистый нос, чтобы получше прочитать фамилию. – Вы, наверное, потомок «белых русских»? У меня немало клиентов с русскими корнями. У некоторых, скажу я вам, художественные коллекции музейных масштабов, но они не собираются останавливаться! И я догадываюсь, почему: коллекционировать – значит жить прошлым[12]…
Завернув между делом «Итею» в крафт-бумагу, он отдал ее Родиону и в дверях уже заметил:
– Обладать шедевром, месье Лаврофф, большое счастье. Но когда наступит время, нужно уметь с ним расстаться…