Ольга Борисовна проснулась рано, но не вставала с постели, и вовсе не потому, что она боялась разбудить соседку по комнате и её ребёнка. Она всегда была деликатна и старалась никого и никогда не тревожить понапрасну. Ей не хотелось вставать, потому что было ещё темно. Можно было ещё поспать, понежиться в тёплой мягкой постели. Но заснуть не удавалось, и Ольга Борисовна лежала, глядя на медленно светлеющий прямоугольник окна, стараясь ни о чём не думать.
Захныкал ребёнок, трёхлетняя Маша. Заворочалась в постели и зашикала на ребёнка её молодая мать Ирина. И только тогда Ольга Борисовна решилась встать, принять душ и умыться, потому что по опыту знала, что если захныкала Маша, то заснуть больше не удастся. К тому же пойти в ванную комнату первой было выгодно. Ирина с Машей подолгу сиживали там, и пришлось бы долго ждать своей очереди.
Ольга Борисовна осторожно спустила ноги на пол и нашарила тапочки. Посидела, привыкая к вертикальному положению тела. Она никогда не торопилась сразу вставать. Знала, что в её возрасте может закружиться голова и можно упасть. Посидев некоторое время, она осторожно встала, накинула кремовый махровый халат, взяла палочку, висевшую на спинке кровати, и направилась в ванную комнату, прислушиваясь на ходу, что в организме не так, где болит. Как всегда, утром болели колени. Ничего не попишешь – артроз!
«Почему у меня такое плохое настроение? – позволила себе вопрос Ольга Борисовна, становясь под тёплый душ. – Что такое случилось? Почему мне тревожно?»
Вчерашним утром, 23 декабря 2015 года, администрация пансионата предупредила жильцов – беженцев из Донбасса, – чтобы они никуда не уходили после завтрака, а ждали прибытия важных людей, чиновников из Киева. Все беженцы должны собраться к 11.00 в одном из конференц-залов.
Все беженцы заволновались. Это были женщины с детьми, старики и старухи. Весь день все бегали друг к другу в комнаты, обсуждали новость и строили предположения, зачем важные дяденьки из столицы приедут, что они хотят сообщить или предложить. Предположения были разные, но в основном оптимистичные. Всегда, когда кто-то приезжал в пансионат, будь то чиновники или волонтёры, они что-нибудь привозили полезное и приятное для беженцев. Почти все надеялись, что киевские чиновники тоже с пустыми руками не приедут, привезут гуманитарку: детям – игрушки, старикам – лекарства, женщинам – одежду и обувь для детей, и всем – продукты питания, потому что кормить в пансионате по сравнению с 2014 годом стали скромнее. Гораздо скромнее. Все уже загодя радовались будущим гостинцам, и только одна Ольга Борисовна ничего хорошего от визита киевских чиновников не ждала. Их внезапный визит попахивал чем-то зловещим и непредсказуемым. Ольга Борисовна это чуяла, но свои крайне пессимистичные предположения вслух не высказывала и народ не смущала.
«В конце концов, моё чутьё меня может обманывать, – думала она. – А вдруг я неправа, а они – правы. Но если я права, я это скоро узнаю. Не буду обольщаться вместе со всеми пустыми надеждами. Зато и разочаровываться не придётся».
Одним из самых дерзких предположений Ольги Борисовны было, что их переселят в другой пансионат. Поплоше. Скромнее, чем этот. Когда их, беженцев из Донбасса, растерянных и несчастных, в сентябре 2014 года поселили в этот пансионат под Киевом, Ольга Борисовна сразу подумала, что он слишком хорош для таких целей. Это был пансионат для состоятельных людей, которые могли оплатить люксы, плавание в бассейне, блаженство в финской сауне, дорогие заморские напитки в баре, игру в теннис или бильярд и посиделки в ресторане. Расположен пансионат был в обширном парке и ласково назывался «Солнышко».
Понятно, что беженцев в количестве около двухсот человек разместили не в люксах, а в обычных двухместных номерах. И единственной доступной роскошью для них был парк, где можно было гулять сколько душе угодно, и ещё относительная близость столицы, куда при желании можно было выбраться, чтобы побродить по улицам и полюбоваться на витрины магазинов. Правда, мало кто выбирался. С ребёнком не особо выберешься. А старикам больше нужен покой, чем приключения на столичных улицах.
Приключений хватало и в самом пансионате. Инициатором приключений был обслуживающий персонал пансионата. Беженцы думали, что всех их, испытавших ужасы войны, обстрелы городов, посёлков и сёл Донбасса, сограждане родной страны встретят если не с распростёртыми объятиями, то по крайней мере с пониманием и сочувствием. Единичное понимание и сочувствие они встречали, не без этого. Однако сразу же все они столкнулись с холодным любопытством, недоверием и тайным (а иногда и явным) недоброжелательством, словно у всех них на лбу стояла незримая печать «Сделано в Донбассе», а раз сделано в Донбассе, значит, опасное, непредсказуемое и, может быть, даже заразное. Зараза называлась «сепаратизм».
Некоторые эти люди, ныне именуемые беженцами, про себя немножко гордились тем, что бежали не в Россию, как некоторые, а вглубь своей собственной, родной страны, Украины, с которой они чувствовали большую внутреннюю связь, чем с Россией, объявленной властями агрессором. Многие из беженцев были носителями украинского языка, который считали таким же родным, как и русский. Они полагали, что Украина поможет им. Они на это рассчитывали. Помощь они получили, но клеймо «Сделано в Донбассе» – значит, потенциальный сепар, никуда не делось. И первой это дала понять обслуга пансионата. Как только беженцы немножко обжились на новом месте, у них появились некоторые претензии и пожелания, чтобы повысить свой комфорт.
– Будьте рады тому, что у вас есть, – был ответ. – Вы, донецкие, больно уж требовательны.
И это «донецкие» вытравить из сознания как самих донецких, так и из сознания «настоящих украинцев» было невозможно.
«В сём христианнейшем из миров // Все поэты – жиды», – написала когда-то Марина Цветаева.
Такими «жидами» почувствовали себя донецкие беженцы на Украине. Точнее, их заставили это почувствовать. Слово «донецкий» вызывало у некоторых украинцев сочувствие, но чаще – лёгкое опасение, словно люди, стоящие перед ними, были не вполне украинцы, хотя паспорта у них были украинские. Донецких это обижало, но они не могли этого изменить.
Ольга Борисовна тоже почувствовала на себе это отношение. Как-то она нечаянно разбила дешёвую вазу, стоявшую на тумбочке в коридоре. Просто закружилась голова, Ольга Борисовна пошатнулась и задела эту злополучную вазу. На звон разбитого стекла пришла коридорная. Ольга Борисовна принялась извиняться, на что коридорная, вместо того чтобы утешить старушку и сказать, что ваза эта – сущие пустяки, злобно сказала: мол, всё-то у вас, у донецких, через ж**у, ходить нормально и то не умеете. Ольга Борисовна была до того расстроена и поражена высказываниями коридорной в её адрес и в адрес «тупорылых донецких террористов», что, придя в комнату, плакала, потому что за все свои 78 лет она никогда ничего подобного не слышала.
Итак, Ольга Борисовна сделала предположение, что их – беженцев – хотят переселить в пансионат скромнее этого, и, как мы увидим дальше, оказалась права, но слегка ошиблась.
Во вторник в 11.00 все беженцы собрались в конференц-зале. Все почему-то волновались, несмотря на оптимистичные предположения, и дети, как ни странно, вели себя спокойно, не бегали по залу и не кричали. Ольга Борисовна сидела в первом ряду. Она пришла загодя, чтобы занять хорошее место, откуда всё будет видно и слышно.
В 11.00 никто не появился, но обслуга пансионата уверяла, что скоро появится. И действительно, в 11.15 к пансионату подкатили чёрные роскошные джипы. В притихший конференц-зал первыми быстрым шагом вошли охранники в тёмных костюмах и встали в проходах, перед подиумом и позади людей. Их взгляды, как прожекторы, прощупывали зал во всех направлениях. Люди оторопели, испугались и вжались в кресла.
Наконец через зал не спеша прошествовали трое выхоленных мужчин в дорогих костюмах, в облаке дорогого парфюма, в сопровождении референтов с кожаными портфелями, взошли на подиум и вальяжно расселись в креслах перед кафедрой. Это были чиновники из столицы. Ольга Борисовна разглядывала их упитанные гладкие лица. Много на своём веку видела она чиновников – советских, российских, украинских, – и на всех этих чиновниках была печать, объединявшая их в один клан сильных мира сего. Сказывалось это не только в их дорогих костюмах, обуви, портфелях, часах и автомобилях, а в поведении, преувеличенно демократичном и одновременно высокомерном по отношению к тем, кого они считали «народом». «Я – и народ», читалось на их лбах, «я снисхожу до народа», «сам я не народ, я – избранный». И эта избранность, случайная и немотивированная, казалась им почти божественной и данной навсегда.
Вышел на подиум и встал за трибуну, подобострастно кланяясь в сторону киевских чиновников, главный администратор пансионата.
«Оперение похуже, – подумала Ольга Борисовна. – Знает своё место. Интересно, что скажут».
Нехорошее предчувствие сдавило ей сердце. Она пыталась понять, откуда явилось это нехорошее предчувствие, и поняла. Чиновники, переговариваясь друг с другом, чему-то посмеивались, но ни один из них не взглянул в зал, где доверчиво ожидали даров женщины с детьми, старики и старухи.
Главный администратор прокашлялся и, изредка взглядывая поверх голов людей в зале, представил членов делегации.
– Начальник… начальник… начальник… – простучало по ушам собравшихся, и все дружно похлопали начальникам, один из которых, видимо, самый начальственный начальник из всех прибывших, встал и вышел к трибуне.
Он скользнул взглядом по лицам людей, сидевших в первом ряду, и широко, демократично улыбнулся:
– Дорогие беженцы, – начал он, – должен вам сообщить, что в пансионат, в котором вы сейчас живёте, вас поселили представители волонтёрских организаций. Но поселили они вас незаконно.
«Вот оно, – стукнуло сердце Ольги Борисовны. – Вот оно! Я так и знала!»
Между тем с трибуны лился ровный и безразличный бархатный баритон преуспевшего в жизни человека:
– Мы просим вас в течение недели выехать из пансионата.
– Как выехать?! Почему выехать?! Куда выехать?! – всплеснулась волна человеческого отчаяния. Закричали все сразу.
Чиновник на трибуне, опустив глаза и протянув правую руку ладонью к народу, терпеливо ждал отлива первого возмущения. Сидящие чиновники о чём-то переговаривались и посмеивались. Может, анекдоты друг другу рассказывают, подумала Ольга Борисовна.
Когда установилась тишина, он продолжил:
– Решение принято окончательное и обсуждению не подлежит. Пансионат является частной собственностью. Понимаете, частной собственностью, – повторил и отчеканил чиновник. – Владельцы пансионата не обязаны заботиться о вашем дальнейшем размещении. Вы должны выехать. Куда, каждый решает сам. Вы можете снять себе квартиру. Или комнату. У кого-то есть родственники, друзья, знакомые наконец, и они вам, я думаю, не откажут в помощи. Если вам не к кому обратиться, если у вас нет ни родственников, ни друзей, которые вам могли бы помочь, обратитесь в государственные организации, в учреждения социальной защиты населения. Адреса и телефоны мы оставим у администратора. Ещё раз повторяю, что вы можете сделать и куда обратиться. – И он аккуратно, слово в слово повторил то, что сказал перед этим. И закончил свою речь резко: – Вопросы прошу не задавать, потому что я всё сказал.
И три чиновника легко и быстро понеслись к выходу, а за ними понеслась их охрана, оставляя за спинами бурлящую, галдящую и всхлипывающую толпу женщин, детей, стариков и старух.
Первые полчаса были ужасны. Ольга Борисовна сидела среди кричащих людей, плачущих детей, не понимающих, что происходит и почему кричат взрослые. Кричали друг другу, потому что больше некому было адресовать своё отчаяние. Кричали, что с ними поступают бесчеловечно и несправедливо. Некоторые старики и старухи плакали как дети. Одна Ольга Борисовна не кричала и не плакала, а тихо сидела, опершись подбородком на набалдашник палки, и смотрела в пол неподвижным и невидящим взглядом.
В конце концов все успокоились и побрели по своим комнатам, обсуждая на ходу, что делать. Для начала решили ничего не делать. Да, ничего не делать и ждать. Может быть, всё как-то само утрясётся, забудется, и их оставят в покое. Может быть, это была пустая угроза. Ведь не могут же их просто выбросить на улицу. Ведь это их родное государство, оно их не оставит в беде. Оно обязано о них позаботиться. Они лояльны по отношению к новой власти. И власть просто обязана это оценить и быть лояльной по отношению к ним. Ведь они могли бы бежать в Россию, но побежали вглубь родной страны, потому что нет ничего роднее и дороже родины.
Пока всё это обсуждали, собираясь группами в комнатах, к ним заглядывали дежурные по коридору и говорили, гася всякую надежду на лучшее:
– Завтраков больше не будет. Свежее бельё в конце недели выдавать не будем. Несвежее бельё сдадите в субботу. Если не сдадите сами, будем ходить и собирать.
Но и на этот недружественный жест беженцы решили не обращать внимания. Сами позавтракаем. Обойдёмся и без казённого постельного белья, решили все. У каждого что-нибудь постелить найдётся.
Ольга Борисовна вернулась в свою комнату, села на кровать и погрузилась в раздумья. Не хотелось ни читать, ни гулять. Вообще ничего не хотелось. Она легла и укрылась одеялом. Вскоре пришли Ирина с Машей.
– Вы спите? – спросила Ирина.
– Нет, я не сплю, – отвечала Ольга Борисовна. – Я размышляю.
– Что же делать? – спросила Ирина. – Если они решили нас отсюда выжить, они выживут. Все решили ничего не делать и ждать. Это тоже способ борьбы, ведь правда? Но всё-таки мне кажется, что это бессмысленно. Надо что-то делать и как-то устраиваться.
– Вы правы! – сказала Ольга Борисовна. – Надо что-то предпринимать. Они только так говорят, что ничего не надо делать, но потихоньку все будут искать способы устроить свою судьбу. Так что не ждите, а думайте, как вам быть дальше. Вы можете вернуться?
– Куда?
– Домой. Я, наверное, не так спросила. Вы хотите вернуться?
– Хочу. Но я боюсь. Это так страшно, когда бьют «Грады».
Ольга Борисовна знала, как это страшно, когда бьют «Грады». Она знала, что два снаряда легли возле дома, где жила Ирина. Машенька после этого дня стала заикаться.
Ирина одела Машеньку, и они ушли гулять. Ольга Борисовна посидела ещё некоторое время, размышляя о том, что скоро Новый год, а настроение не только не предпраздничное, а совсем минорное. Чтобы как-то развеяться и встряхнуться, Ольга Борисовна оделась и тоже вышла погулять.
Она медленно шла по главной аллее, опираясь на палку. В парке было славно. Лёгкий морозец бодрил. Чистый снег на газонах был истоптан воронами. Они перелетали с дерева на дерево и шумели как цыганский табор.
«Что-то их слишком много сегодня, – подумала Ольга Борисовна. – И почему так зловещ их вид и неблагозвучны голоса?»
Она жила в пансионате чуть больше года, а если быть точной, год и четыре месяца, и никак не могла привыкнуть к тишине, прорезаемой этим хриплым карканьем воронья. Хотя, как это ни странно, без этого карканья тишина могла бы показаться слишком утомительной, слишком подозрительной, слишком напряжённой. Полная тишина всегда чревата внезапным взрывом. За год и четыре месяца Ольга Борисовна не разучилась вслушиваться в тишину, зная, что она зловеща и коварна.
Год и четыре месяца Ольга Борисовна старалась ни о чём не вспоминать. Жила одним днём, приучив себя к определённому распорядку. Она не вспоминала о прошлом и не думала о будущем. Так было проще и легче. Она не смотрела телепередачи, не слушала радио и общалась с людьми только в силу острой необходимости и исключительно на бытовые темы. Она построила вокруг себя крепостную стену, вырыла снаружи ров и наполнила его водой. Мысли о прошлом и будущем были врагами и поджидали снаружи, ища лазейку, мост, готовые заслать за крепостные стены лазутчика. Поскольку Ольга Борисовна была медицинским работником с почти пятидесятилетним стажем, она понимала, что таким способом она спасает свою душу, ибо воспоминания о прошлом могли бы её разрушить, а мысли о неопределённом будущем могли бы её смутить и расстроить.
Ольга Борисовна знала, что многие люди ищут опоры в церкви, но она, как всякий бывший советский человек, имеющий среднее медицинское образование, не была верующей, в церковь никогда не ходила и к религии относилась скептически. Ей приходилось искать опору в самой себе и в книгах, которые она читала всякую свободную минуту, благо в пансионате была большая и хорошо организованная библиотека, до которой ещё не добрались новые власти, ведающие культурой. Так, при помощи самодисциплины и литературы, Ольга Борисовна спасалась от действительности, но сегодня действительность внезапно, резко и грубо напомнила о себе.
И ничто – ни пятьдесят лет безупречной службы, ни звание заслуженного работника здравоохранения, ни почтенный возраст – не обеспечили ей то, что она рассчитывала иметь в старости – уважение, обеспеченность и покой. Война взмахнула своим чёрным крылом, хрипло каркнула, и всё – покой, благополучие, устроенность – исчезло в мгновение ока, как будто их и не было никогда. А ведь Ольга Борисовна заслужила их как никто другой.
Её жизнь была полна тревогами, волнениями, заботами, хлопотами, переживаниями, известными всякой женщине, у кого муж был шахтёром. Она знала, что в шахте может случиться всякое, что муж может не вернуться, или вернуться искалеченным, или заболеть силикозом, и это были постоянное напряжение и постоянный страх. И, чтобы снять напряжение и отогнать страх, Ольга Борисовна загружала себя работой и домашними делами.
Здравпункт шахты, где она работала медсестрой, славился безупречным порядком и исключительной чистотой. Когда под землёй случались катастрофы, внешний порядок её безупречного, стерильного мира нарушался стонами обгоревших страдальцев с чёрными от угольной пыли лицами и огромными, безумными от боли глазами. Она оказывала им первую помощь, выполняя указания врача, делала противошоковые и обезболивающие уколы, бинтовала раны, накладывала шины, внешне спокойная, уверенная, с точными движениями сильных и успокаивающих рук.
Когда пришла беда – её личная беда, – Ольга Борисовна не смогла перебинтовать раны мужа, утешить его прикосновением тёплых рук. Он и ещё трое его товарищей попали там, внизу, на невообразимой глубине, в огненную ловушку. Спасательные отряды не сумели их вызволить. Ольга Борисовна не билась в истерике, не кричала. Она помогала другим шахтерам, тем, кого смогли поднять на поверхность. Когда всё кончилось и последнего раненого скорая увезла в клинику, Ольга Борисовна осознала, что она стала вдовой и теперь дочь-подростка она должна поднимать сама и одна. Она справилась.
Дочь Марина после института иностранных языков стала учительницей английского языка. Вышла замуж. Родила дочь. И развелась. Всё пошло немножко не так, как хотелось Ольге Борисовне. Она продолжала работать и помогала дочери воспитывать внучку. А потом нагрянула новая беда: у Марины обнаружили рак. После четырёх лет борьбы за жизнь Марина умерла. И Ольга Борисовна осталась с внучкой Танечкой. И снова справилась. Танечка тоже училась в институте иностранных языков и даже у тех же самых преподавателей, у которых училась её мать Марина. Правда, работала она в какой-то фирме, а не в школе.
Ольга Борисовна не раз задавала себе вопрос: сколько несчастий может пережить человек и не сойти при этом с ума? Переживая очередное несчастье, Ольга Борисовна не знала, что самое большое, самое ужасное несчастье судьба приберегла для неё напоследок, и это несчастье называлось «война».
Десятого февраля 2014 года Танечке исполнилось 32 года, и она всё ещё не была замужем, у неё не было детей. Ольга Борисовна деликатно обходила эту тему стороной, хотя её очень волновало, будут ли у неё правнуки.
Между тем в Киеве было неспокойно. В Киеве было нехорошо. В конце февраля из страны бежал президент. А в марте Путин взял Крым. Последнее событие не раздосадовало Ольгу Борисовну, потому что она прекрасно помнила, как Хрущёв росчерком пера подарил Крым со всеми его обитателями Украине. Как барскую шубу с плеча. Обитателей никто не спрашивал. Пастух не спрашивает стадо, что оно хочет. Стадо обязано хотеть того же, что хочет пастух. Но в этот раз крымчан спросили, с кем они хотят быть. И крымчане ответили: с Россией. В общем, Ольга Борисовна в сердце своём вынуждена была признать, что Крым возвратился домой, и это было справедливо.
Но Ольга Борисовна была сильно раздосадована на президента. Он не должен был потворствовать бесчинствующей толпе, он обязан был применить власть и силу, а вместо всего этого взял да сбежал. И к власти пришли другие люди. Что это были за люди, Ольге Борисовне было неведомо. Она всегда старалась держаться подальше от политики. Меньше знаешь – крепче спишь, полагала она. Круг её интересов замыкался на семье, работе и сериалах. Этого ей было вполне достаточно. Больше она ничего не успевала. Да, ещё она любила вязать. Так и сидела вечерами и вязала носочки, шапочки, свитера себе и Танечке, слушая сериалы и изредка взглядывая на экран. Президент олицетворял силу и власть и создавал тот минимум покоя и стабильности в стране, который был необходим для обывателя. И когда президент перестал олицетворять силу и власть, рухнули покой и стабильность. Это было всё, что хотела понимать Ольга Борисовна. Могли ли новые люди у власти снова создать покой и стабильность, она не знала. И никто не знал поначалу.
В середине апреля украинская армия, танки, гаубицы, САУ, «Грады» и прочая военная техника двинулась на Славянск, захваченный сепаратистами. Началась антитеррористическая операция – АТО. Началась война.
Ольгу Борисовну очень смущало слово «каратели». Она вспоминала советские военные фильмы, в которых фашисты ехали на грузовиках наказывать советских крестьян за то, что в их селе переночевали партизаны. «Карать» означало «наказывать» – расстреливать беззащитных людей, вешать их… Дальше этой мысли Ольге Борисовне идти не хотелось, потому что волей-неволей эти мысли навевали нехорошие ассоциации.
События 2 мая в Одессе застигли Ольгу Борисовну врасплох. Она не знала, что и думать. Сначала ей казалось, что это неправда, что не могут люди, граждане Украины, заживо жечь и убивать людей, таких же граждан Украины, только за то, что им больше нравится Россия, а не Европа. Это казалось диким и неправдоподобным.
Но поверить всё-таки пришлось. Всё оказалось правдой. Несколько дней Ольга Борисовна ходила сама не своя. Она думала об убитых. Ей было жаль их до слёз. Но она думала и об убийцах, пыталась найти им оправдание. Но оправданий не находилось. Эти убийцы поступили как каратели. И чем больше она думала об убитых в Одессе и об их убийцах, тем более чудовищным ей казалось это преступление против человечности.
– Их арестовали? – спросила она Таню.
– Кого?
– Этих убийц в Одессе.
– Ба, их не только не арестовали, но их даже искать не стали. Власть хочет всех, кто не за неё и не с ней, устрашить, запугать, чтобы не возникали. Понимаешь?
– Это же неправильно, – растерянно сказала Ольга Борисовна. – Они же преступники, эти убийцы.
Слово «каратели» она боялась произносить и обходилась нейтральным «убийцы».
На референдум 11 мая Ольга Борисовна пошла, но только затем, чтобы проголосовать против отделения Донбасса от Украины. Она считала, что отделяться – это неправильно. Надо договариваться. Да, считала она, представители Донбасса и Украины должны сесть за стол переговоров. И пусть страна станет федерацией. От этого ведь она не перестанет быть единой, рассуждала Ольга Борисовна. Вон Россия – федерация, Германия – тоже. Отчего и Украине не стать? То, что случилось в Одессе 2 мая, сильно её смутило и нарушило покой, но это же была не причина разваливать страну. Преступников, думала она, всё равно изловят, будут судить и накажут. Не может быть, чтобы они остались безнаказанными.
Таня проголосовала за отделение Донбасса.
– Почему? – спросила Ольга Борисовна внучку.
– Ба, ты посмотри, кто пришёл к власти. Они же Бандеру прославляют. Это всё добром не кончится, вот увидишь!
«Если бы мы жили в Одессе, а не в Горловке, – думала Ольга Борисовна, – то Танечка могла бы пойти на Куликово Поле, и её там могли бы убить? Получается, что я на стороне убийц, если я против отделения Донбасса?»
Ольга Борисовна задумалась ещё крепче.
Так исподволь политика, которой Ольга Борисовна прежде не интересовалась, заинтересовалась ею, и Ольге Борисовне волей-неволей пришлось подчиниться и втянуться во все эти дела, которые совсем не были похожи на вязание.
Ольга Борисовна была против войны. Она так и сказала Танечке:
– Я – за мир!
– А я за что? – ответствовала Таня. – Только ты за какой-то абстрактный мир, а я за мир после нашей победы. Улавливаешь разницу? Ты, ба, за такой мир, когда всё должно остаться как было. Это обывательская точка зрения.
Ольга Борисовна хотела было обидеться, но передумала. Однако спросила:
– Почему же обывательская?
– А потому! Лишь бы было всё тихо-мирно, и не трогайте меня в моём болоте. Какая там будет власть, всё равно! Пусть будет любая. Моя хата с краю. А что там, за моим болотом, мне всё равно.
– Но ведь всегда можно мирно договориться, – возражала Ольга Борисовна.
– С нормальными людьми – можно, – согласилась внучка. – Но ты сама подумай, ба: как можно договориться с убийцами, если они твёрдо решили тебя убить? Ты их что, уговаривать будешь? Умолять? Ты посмотри, кто к власти пришёл! Как можно договориться с тем, кто в тебя стреляет? Ты его даже не видишь, и он тебя не видит. Дернул за верёвочку, пушка выстрелила, и он пошёл чай пить. Куда снаряд полетел, в кого, ему пофиг. О каком мире ты говоришь, ба? Не мы к ним пришли с танками и гаубицами. Они к нам пришли, а раз пришли и стреляют в нас, мы должны сопротивляться и отвечать. Иначе нас в бараний рог свернут.
– Ну ведь можно было договориться о федерации.
– Они не хотят федерации, ба. Они хотят единую и неделимую Украину. И чтобы все заговорили на украинском языке. И хотят, чтобы Украина вошла в Европейский союз. А мы – русские. Мы хотим разговаривать и учиться на русском языке. И мы хотим быть с Россией. Или, точнее, хотим быть Россией.
Ольга Борисовна пыталась осмыслить то, о чём говорила ей Таня. Ясно было одно: Украина раскололась, между людьми пробежала трещина, и надо было срочно решать, прыгать ли ей, Ольге Борисовне, через трещину к внучке, оставшейся на другой стороне, пока не поздно, пока трещина не стала настолько широкой, что и перепрыгнуть будет невозможно. И всё-таки она медлила, потому что в её сознании не укладывалось, как можно быть по разные стороны в таком простом вопросе, как единство страны. Но и АТО не укладывалось в её сознании.
Между тем в Славянске война разгоралась.
– Если Стрелков не удержит город, – сказала как-то вечером Таня, – они придут сюда, в Горловку.
– Кто? – не поняла Ольга Борисовна.
– Каратели, – коротко бросила Таня. – И вырежут и перевешают всех сепаратистов, всех, кто голосовал на референдуме за отделение.
Сердце Ольги Борисовны ухнуло в пятки.
– Не преувеличивай, – строго сказала она. – Девяносто процентов населения не перевешаешь! Это несколько миллионов.
– Ну, выборочно, – засмеялась Таня. – Каждого сотого или тысячного.
Ольге Борисовне было не до смеха.
В начале июля Славянск пал, и война двинулась на Донецк и Горловку. Начались первые обстрелы. Заслышав грохот «Градов», Ольга Борисовна и Таня уходили в дом. Дом был, как им казалось, самой надёжной защитой. Впрочем, другой защиты и не было. В городе не было бомбоубежищ. Никто не предполагал, что сюда придёт война в поисках жертв. Люди прятались в подвалах частных домов. Подвалы многоэтажных домов не были оборудованы, да и подвалами в прямом смысле они не были. Это были скорее полуподвалы, нулевые этажи, запущенные и грязные. Там никто не прятался. Говорили, что на другом конце города было настоящее бомбоубежище, но оно было одно на весь трёхсоттысячный город.
В стареньком доме Ольги Борисовны подвала не было. Был, правда, маленький подпол, где хранилась картошка на зиму, но там бабушка с внучкой с трудом могли поместиться вдвоём, да и то стоя. Стены подпола были земляные, там сильно пахло сыростью. Спрятаться на часок там было можно, но прожить хотя бы пару дней уж никак. Поэтому, заслышав в небе грохот, бабушка и внучка ложились на пол в кухне, где были постелены для таких случаев три ватных одеяла. Окно кухни было с деревянными ставнями, поэтому они могли не опасаться осколков стекла. Они пережидали обстрелы, лёжа на полу, и чувствовали временами, как пол под ними вздрагивает. Это означало, что где-то не очень далеко упала и разорвалась мина или снаряд от «Града». Таня в такие минуты ругалась сквозь зубы. А Ольга Борисовна пыталась припомнить слова молитв, которым в детстве её обучала бабушка. Но помнила она немного.
К августу город опустел. Автобусы, троллейбусы и трамваи с улиц исчезли. Исчезли и личные автомобили. Зато появились стаи голодных бродячих собак, шнырявших между переполненными мусорными баками. Закрылись банки и почта. Многие магазины были закрыты, потому что в них нечего было продавать. Украина устроила Донбассу продовольственную и финансовую блокаду.
В тот день Ольга Борисовна встала пораньше, чтобы отправиться на центральный рынок в поисках крупы и макарон. Запасы их в доме иссякли. Таня хотела идти с ней, но Ольга Борисовна ушла тихонько и тайно из дома, пока Таня спала. Тане ни к чему было ходить по опасным улицам. Внезапно мог начаться обстрел.
«Я пожила, – думала Ольга Борисовна, бодро стуча тростью об асфальт и держа в другой руке сложенную хозяйственную тележку. – Я пожила, а вот ей жить да жить. Пусть сидит дома. Так надёжней и безопасней. И мне спокойней».
Солнце летело ей навстречу, как огненный снаряд, выпущенный из гигантской пушки за горизонтом.
На рынке было несколько очередей, и Ольга Борисовна пристроилась в хвост одной из них. Продавали манку и макароны.