В шестом часу вечера в дверь постучали. Сначала я не хотела открывать. Я лежала уже полчаса и тупо глядела в потолок. Только что закончился обстрел. Вода из кранов не текла, видимо, опять перебили водовод. Электричества не было. Видимо, опять порвали провода или перебили кабель. Телефон не работал. Легла связь. Да хоть бы и была. Запаса энергии у батареи было на донышке. Соответственно, не работали телевизор и Интернет.
Была середина августа 2014 года. Фантастическая жара иссушила поля и степь. Трава в степи царапала ноги, как железная проволока. Раскалённый асфальт и бетон к вечеру превращали пустынный город в пекло. Ничего не хотелось: ни двигаться, ни вставать, ни думать. И всё-таки уже полчаса я лениво думала о том, что, как только дадут воду, надо будет первым делом набрать её во все ёмкости, которые были в доме, и в ванну. Потом надо будет помыть полы и посуду, горой высящуюся в кухонной раковине. Потом устроить постирушку. И принять душ. А уж если дадут электричество, то перво-наперво накормить телефон. Позвонить подружке. Потом посмотреть новости по телевидению. Потом посмотреть новости по Интернету. Помахать друзьям лапкой в фейсбуке: мол, я жива, не волнуйтесь!
Воды и электричества в нашем районе не было четвёртый день, поэтому все мысли о том, что я сделаю, когда появятся вода и электричество, были необузданными фантазиями. Мечтать надо было о том, что сбудется в ближайшие часы. Через час, когда немного спадёт зной, я встану возьму две пятилитровые пластиковые бутыли, засуну их в сумку «кравчучки», позову с собой соседей. Они тоже возьмут пустые бутыли, и мы двинемся вниз по дороге, мимо девятиэтажек, мимо церквушки, мимо стай лающих собак, к роднику, бьющему на окраине города. До родника мы пойдём прямо посередине улицы, потому что давно уже не бегают по нашим дорогам ни автомобили, ни автобусы, ни троллейбусы. Не бегают с того времени, как начались артиллерийские обстрелы города противником.
До родника примерно километра четыре. В одну сторону. Обратно идти тяжелее, потому что в гору и с грузом. Хорошо, если повезёт и не начнётся обстрел. А если не повезёт, то идти будем под грохот канонады, уповая, что снаряды не упадут близко. Чтобы дойти живым туда. И живым вернуться домой. А у родника видимо-невидимо народу. Очередь. Все стоят и ждут, а ёмкости наполняются не быстро. Родничок маленький. И ещё нужно уповать, чтобы снаряд не упал возле этого родничка – источника жизни для целого района – и не засыпало бы его землёй. Вот обо всём этом я размышляла, лёжа на своей тахте, когда в дверь постучали ещё настойчивей.
И тогда меня вдруг подкинуло. Я вскочила. Ведь только что был обстрел! Вдруг что-то случилось! Вдруг кто-то ранен и кому-то нужна помощь. Соседи мои без серьёзной причины стучать не станут.
Я подлетела к входной двери, забыв о зное и тяжести в ногах, и распахнула её. За дверью стояли дети. Толпа детей разного возраста: от шести до двенадцати. Мальчики и девочки. Не всех детей родители вывезли из обстреливаемого города. Кто-то не успел. У кого-то не было для этого достаточно денег.
Я молча смотрела на детей. Дети – на меня. Девочка постарше выступила вперёд и сказала:
– Тётя Лена, помогите!
И тут они заговорили все сразу, перебивая друг друга, так что не было никакой возможности понять, что же они от меня хотят и какой помощи ждут. Пришлось наводить порядок. И выяснилось, что на крыше нашей девятиэтажки сидит собака. Нет! Не так! На раскалённой крыше нашей девятиэтажки сидит большая беспородная собака.
Сразу же явился вопрос: как собака могла попасть на крышу? Ведь надо было подняться по лестнице на девятый этаж, потом ещё один пролёт лестницы, ведущий на чердак, а уж оттуда подняться по очень крутой лесенке в семь ступеней на крышу. Ответа на свой вопрос, разумеется, не получила. Но следом явился ещё один вопрос, не менее загадочный: каким образом дети узнали, что на крыше сидит собака?
Пока мы поднимались на девятый этаж, я сама себе ответила на оба вопроса, потому что из сбивчивых ответов детей решительно ничего невозможно было понять. Перед обстрелом пёс гулял во дворе. Когда раздались первые залпы «Градов», от страха он ринулся в ближайший подъезд, в панике преодолел все девять этажей и очутился на чердаке. Там он по железной лесенке выскочил на крышу. И напрасно, потому что свист пролетавших снарядов там был ещё слышнее. Пёс залёг за балку и ждал, распластавшись на раскалённой солнцем крыше, когда весь этот ужас прекратится. Там его и обнаружили дети. Теперь оставался невыясненным вопрос, что делали дети на крыше. Я не стала устраивать детям допрос, потому что догадалась: дети были на крыше по той же причине, по какой там частенько бывала и я.
С крыши открывался вид на степь и перелески. Дом наш стоит на краю юго-западной части города. Перед домом пролегает дорога на север. И сразу за домом начинается степь с посадками. Степь на юг и на запад. Театр военных действий чаще всего можно было наблюдать на западе. Во время обстрелов там можно было увидеть много интересного: передвижение танков и САУ, БТР и БМП, гаубиц и «Градов», вспышки огня, вылетающего из дул орудий, разрывы снарядов и мин и дым, чёрными клубами понимающийся в бесстрастное небо. На всё это я ходила смотреть, хотя понимала опасность сидения на крыше. Дети делали то же самое. Просто мы с ними не совпали во время этих походов.
Дети пытались внушить мне версию, что во время обстрела прятались в подъезде, когда мимо них наверх промчался обезумевший от ужаса пёс. Они якобы пошли следом за ним и обнаружили его на крыше. Думаю, что они были на крыше, когда туда примчался пёс. Я сделала вид, что приняла их версию, и мы очутились на крыше. Здесь было ещё хуже и тяжелее, чем внизу.
Крыша была покрыта рубероидом, намазанным отработкой, то есть отработанным машинным маслом. Возможно, это была смесь отработки и битума. Крыша была раскалена, как сковорода. Пахло адом. Сверху палило солнце, клонящееся к западу.
Мы с детьми прошлись вдоль крыши на север, перелезли через балку высотой в полметра, и по другую её сторону я увидела пса. Это был чёрный и лохматый, безнадёжно беспородный и огромный пёс. Он лежал, вытянувшись вдоль балки. Изо рта вывалился малиновый язык. Пёс часто и быстро дышал, и его бока ходили ходуном.
– Плошку! Воды! Пить! Быстро! – командовала я. – Почему сами не догадались?!
Через десять минут дети принесли тазик с водой, и я поставила его у морды пса. Пёс хлебал торопливо и жадно. Драгоценная вода стекала с морды на рубероид. Влага испарялась на глазах. Мы столпились полукругом возле пса и смотрели, как он пьёт. Тазик опустел.
Малиновое безжалостное солнце спускалось слишком медленно. Надо было что-то делать. Дети расселись вдоль балки, как воробьи на проводе, и смотрели на меня. Я смотрела на собаку. Пёс не смотрел ни на кого. Он положил морду на передние лапы и закрыл глаза. В его позе была покорность судьбе и безнадёжность. Он решил, что здесь, на крыше, он в полной безопасности.
Надо было что-то делать. Что? Конечно, ночью сильный жар спадёт, и пёс вполне может переночевать на крыше. Но! Но утром задачу, как его спустить с крыши, всё равно надо будет решать. Уж лучше её решить сейчас. Но как? Пёс был не только огромен, но и незнаком нам. Он прибился ко двору недавно. Был ли он прежде домашним? Или всегда жил на улице? Впрочем, не всё ли равно.
Его надо выманить из-за балки, заставить перескочить через неё. Уговорить пройти десяток метров до двери, за которой был чердак. Надо было заставить его спуститься по железной лесенке, а уж потом убедить сойти по лестнице этаж за этажом вниз, во двор.
Я посвистела псу. Он даже глаз не открыл. Ему было наплевать на меня и на мои намерения. У него не было никаких планов, кроме того, чтобы лежать за спасительной балкой. Я посмотрела вдаль, на запад. А что, если сейчас начнётся обстрел? Детей – вниз! Сама буду сидеть с псом. Может, тогда ему будет не так страшно. А то в панике он может метнуться за парапет и рухнуть вниз с девятого этажа. А как я его удержу, если это случится?
Оставить пса здесь и положиться на авось – мол, само рассосётся – значит погубить его. Завтра снова взойдёт беспощадное августовское солнце, а он будет лежать здесь, пока не умрёт от обезвоживания. Даже если поить его, это не решит проблемы. Нет тени. Укрыться негде. У него случится тепловой удар. Это смерть.
Только бы не начался обстрел!
– Идите вниз, – сказала я детям. – Идите по домам. Вас родители хватятся.
– Они знают, – сказал Ванька. – Мы их просили помочь, но они сказали, что боятся. И тогда мы пошли к вам.
Значит, дети полагают, что я не боюсь? Но я тоже боюсь: боюсь обстрелов, боюсь больших незнакомых собак, боюсь злых людей. Но ведь я не могу им сказать об этом. Они ждут, что я что-то сделаю и спасу собаку.
– Здесь нужен мужчина, – неуверенно сказала я.
А почему, собственно говоря, здесь нужен мужчина, а не женщина? Мужчина решителен. Он всегда что-то придумает. Мужчина – наше всё! Мужчина – стена! Мужчина… Но мужчины среди нас не было.
– Ваня, где твой отец? – спросила я. – Может, позовём его на помощь?
– Не позовём, – усмехнулся Ванька. – Он в ополчении.
Я обвела глазами моё маленькое войско.
– У кого ещё отца нет дома? – обтекаемо спросила я.
Почти все подняли руки, кроме Васи и Лены.
– У Васьки его никогда и не было, – пояснил Лёшка.
На ходу мне пришлось заниматься ещё и воспитанием:
– Так не бывает, чтобы отца не было. Где-то он есть. Рано или поздно найдётся. Он, наверное, тоже в ополчении.
Васька кинул на меня быстрый взгляд, потом на детей и слегка улыбнулся. Так, кажется, спасаем не только пса!
– А наш папка сбежал! – заявила Лена.
– Как это сбежал? – не поняла я. – Куда сбежал? Зачем?
– Он на Украину сбежал, – терпеливо, как маленькой, объяснила мне Лена. – Спасаться от обстрелов. Сказал, что мы с мамой – русские сепаратисты и ватники. И уехал.
Чёрт знает, как на это реагировать! Не буду никак реагировать. Мне о собаке думать надо.
Значит, они просили помочь матерей. Каждая из их матерей годилась по возрасту мне в дочери или даже во внучки. И ни одна не согласилась помочь, потому что боялись. Я бы на их месте тоже боялась.
Что-то надо делать! Что?
– Его можно выманить мясом, – сказала я и сразу же поняла всю безнадёжность этого проекта.
В холодильнике у меня не было даже хлеба. Хлеб привозили утром, и его тотчас разбирали. Я сегодня не успела прийти за хлебом. Только капуста и пара варёных картофелин сиротливо лежали на полке холодильника. Вряд ли пёс соблазнится, даже если он голоден, на капусту с картошкой. Не собачья это еда.
– У кого дома есть мясо или колбаса? – спросила я, загодя понимая, что спрашиваю напрасно. – Или рыбные консервы?
Дети молчали.
– Хлеб и морковь, – сказала Танюшка, наматывая на указательные пальцы подол пёстрого платьишка.
– Яблоки и капуста.
– Абрикосы и капуста.
– Свёкла и помидоры.
– Огурцы и помидоры.
– Ясно, – прервала я. – Колбасы нет ни у кого.
– Колбасу я бы и сам… – мечтательно сказал Ванька.
В общем, все мы были без мяса и без колбасы. Украина устроила нам блокаду. Гуманитарка ещё не наладилась. Магазины закрылись. Подвоз продуктов прекратился. Все ели только то, что бабки продавали на рынке. Да и тех было немного. Боялись обстрелов. Особенно после того, как снаряд попал в женщин, торгующих фруктами и овощами на улице. Никто из торговок не выжил.
Стало быть, вариант с выманиванием пса с помощью еды отпадал сам собой. Думай, думай, думай! Думай, что делать!
– А мой папа сказал, чтобы пропадал он пропадом, война на дворе, люди погибают. А мне его жалко, – басом сказал Юрка.
– Молодец, – рассеянно похвалила я правильного пацана.
Господи, что же делать?!
– Скоро ночь, – тихо сказала Анютка.
Да, скоро наступит ночь, и до того, как она наступит, я должна что-то сделать. Дети ждут.
– Значит, колбаса отменяется, – подытожила я. – Колбасой выманить не удастся.
Может, принести ошейник с поводком? Надеть ошейник и пёс сам пойдёт? А если не пойдёт? Если будет упираться? Да и носил ли он прежде ошейник? И даст ли он его на себя надеть? Скорее всего, не даст. От страха он может порвать мне руки, а это не входило в мои планы. Руки мне были нужны как никогда прежде. И тут же мне вспомнился рассказ Джека Лондона о ездовой собаке, порвавшей артерию на ноге золотоискателя. Золотоискатель истёк кровью за несколько минут. Нет, вариант с ошейником отпадает.
Бедный пёс! Сколько в нашем городе таких бедных псов! После первого обстрела города «Градами» в конце июля люди стали бежать из города. В особенности те, у кого были автомобили. Рано утром я шла по улице и видела мужчин и женщин, торопливо загружающих легковушки всяким барахлом. Из-за этого барахла в легковушках не хватало места домашним животным. Их второпях бросали прямо на улице. Это в лучшем случае. Некоторые хозяева были в такой панике, что забывали выпустить своих питомцев или запирали их в домах и квартирах, обрекая на мучительную смерть от голода и жажды. Конечно, так поступали не все. Но забрать с собой кота или кошку было легче, чем большую собаку. Но кошек тоже бросали. По улицам города носились стаи голодных псов, среди них были овчарки и московские сторожевые, доберманы и эрдельтерьеры. Они бегали возле мусорных баков, но там не всегда было чем поживиться. К следующему лету все эти собаки погибли, не пережив зимы. Выжили только беспородные псы.
Чёрный пёс, лежавший на крыше за балкой, был беспородным, но сейчас он мог – не выжить. Я вспомнила другого беспородного пса, который сидел вместе с нами у подъезда на скамейке. Люди, не уехавшие из фронтового города, старались держаться вместе. К тому же в квартирах стояла невыносимая духота. При первых же звуках пальнувшего «Града» пёс стремглав нёсся в подъезд – спасаться. Мы все скакали за ним.
И ещё я вспомнила, как задолго до войны вышла я в степь со своей Герой, эрдельтерьером, погулять. Тогда было много собак, гуляющих с хозяевами в степи. Я увидела, как два кобеля сцепились в драке. Один был свиноподобный огромный ротвейлер, а другой – изящный, стремительный доберман. У добермана была хозяйка. Она беспомощно кудахтала и взывала к хозяину ротвейлера – отогнать пса. Хозяин, тоже свиноподобный, как и его пёс, стоял и не двигался. Он явно боялся собственной собаки. Драка разгоралась не на шутку. Псы стояли на задних лапах, сцепившись передними, яростно рычали и пытались ухватить друг друга за горло.
Я отцепила поводок от ошейника Геры, подскочила к собакам и схватила ротвейлера за загривок. Ростом он был немногим ниже меня. Так, оторвав его от добермана, я передала его хозяину. Хозяин успел защёлкнуть карабин поводка. Всё это я проделала тогда механически, не думая. У меня было только одно желание – спасти добермана, уступавшего ротвейлеру в весе. Хозяин поспешно увёл ротвейлера, даже не поблагодарив меня.
Не надо думать! Надо делать!
Багрово-малиновое солнце коснулось края горизонта. Дети ждали и глядели на меня. Я встала. Ни одной мысли не было в голове. Я подошла к чёрному псу, схватила его за шиворот и, напрягая все силы, не давая опомниться ни ему, ни себе, перетащила его через балку. И поволокла дальше, к спасительной двери. И пёс не успел опомниться. Я подтащила его к двери и швырнула вниз. Было не до церемоний. Полтора метра полёта не причинили псу вреда. Он ничего не сломал и помчался вниз, вниз, вниз по пролётам лестниц, к выходной двери. Мы гурьбой мчались вслед за ним. Пёс вылетел на улицу и был таков. Сегодня он был спасён. Дети потом мне рассказывали, что видели его. Но я его больше никогда не видела.
А за спасённого пса боги послали мне наутро подарок. Я пришла с родника и обнаружила на крыльце щенка. Ему было не более полутора месяцев. У него были глупые голубые глаза и огромные стоячие уши. Кроме ушей, пожалуй, больше ничего и не было. Так, сущий пустяк.
Я перешагнула через щенка. Мне надо было донести пятилитровый баллон с водой до четвёртого этажа. Поднимаясь по лестнице, я знала, что это мой щенок. Когда я спустилась, он лежал всё в той же позе, на боку, зажмурив глаза. Он спал. Я взяла его на руки. Щенок был девочкой.
Я принесла щенка домой и назвала Чарой в честь восточно-европейской овчарки, с которой я росла в детстве. Моя жизнь началась с Чарой, и последняя моя собака будет Чарой, думала я. Но я ошиблась. Чара оказалась не последней моей собакой.
12 сентября 2016 года
Горловка