Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее - читать онлайн

Избирательно обращая внимание на определенные типы культурного контента – вроде пищи, секса и орудий – и выбирая себе моделей на основании критериев престижа, успеха и здоровья, индивиды могут с успехом обеспечить себя наилучшим культурным ноу-хау, какое только можно раздобыть. Затем усвоенный репертуар можно совершенствовать и дополнять на основании собственного опыта взаимодействия с миром. Однако следует учесть: эти индивидуально выгодные усилия приводят к незапланированным последствиям, что мы видели на примере студентов МБА, которым разрешили копировать друг друга, – группа в целом постепенно нащупала оптимальную инвестиционную стратегию. Когда люди учатся у других членов своей группы в своих интересах, общий корпус культурной информации, содержащийся в умах членов группы и распределенный между ними, может улучшаться и накапливаться с течением поколений.

Чтобы наглядно увидеть, как работает кумулятивная культурная эволюция, представьте себе небольшую группу лесных приматов. На илл. 5.1 эта группа схематически изображена в верхнем ряду, помеченном “Поколение 0”; кружки обозначают отдельных особей. Одна особь в этом поколении самостоятельно придумала, как при помощи палки доставать термитов из термитника, и этот признак обозначен как Т. Вполне возможно, что наши предки совершили такое открытие, поскольку современные шимпанзе умеют это делать. В Поколении 1 (второй ряд кружков) двое из отпрысков Поколения 0 подражают старшей добытчице термитов, так как обратили внимание на ее успех и в целом интересуются "всем, что связано с пищей". Однако при копировании этого приема добычи термитов один из Поколения 1 делает неверный вывод, что палка, которой пользовалась его модель, заостренная (а на самом деле она просто так обломилась, когда модель ее взяла). Делая палку себе, обучающийся заострил ее зубами, чтобы получилось как у модели (на илл. 5–1 заостренная палка отмечена Т*). В это время другой представитель Поколения 1 обнаруживает, что может пить воду, скапливающуюся глубоко в дуплах толстых деревьев, через полый стебель тростника (эта "соломинка" на илл. 5.1 помечена Т2). При помощи этого приема он добывает себе воду, когда пересекает саванну между островками леса. В Поколении 2 предпочитают подражать обладателям как Т2, так и Т*, поэтому их навыки немного распространяются. Некая самка из Поколения 2 умудряется разжиться и Т2, и Т*, поэтому добивается особых успехов и ей подражают целых три представителя Поколения 3. Потом в один прекрасный день рассеянный представитель Поколения 3 втыкает свою заостренную палку в старый заброшенный термитник, не сообразив, что термитов там давным-давно нет. По счастливому стечению обстоятельств он пронзает грызуна, который поселился в опустевшем термитнике. И тут “палка для добычи термитов” внезапно превращается в “норное копье” общего назначения (помеченное Т**), что позволяет удачливому примату открыть новые источники пищи, поскольку он начинает тыкать копьем во все попадающиеся норы. Его охотничьи успехи приводят к тому, что на него обращают внимание и начинают у него учиться сразу несколько представителей Поколения 4. Тем временем еще кто‐то из Поколения 3 на досуге замечает, как кролик прячется в нору после дождя. Увидев следы кролика в грязи и задумавшись о том, какой, должно быть, кролик вкусный, примат вдруг соображает, что можно высматривать такие следы и по ним находить обитаемые кроличьи норы (это умение “выслеживать кроликов” помечено Т3). Это забавно, но не приносит непосредственной пользы, поскольку примат не знает, как добыть кролика из норы. Тем не менее много лет спустя примат показывает следы своему детенышу после того, как они вместе видели кролика. Это стечение обстоятельств играет важнейшую роль, поскольку детеныш уже владеет Т** (умеет пользоваться норным копьем). Теперь он может находить обитаемые кроличьи норы и пускать в ход свое копье – весьма полезная техника. В Поколении 5 никто ничего не изобретал и ничего не обнаруживал случайно, однако три члена овладели одновременно и Т**, и Т2, и Т3. Этот пакет навыков – культурная адаптация – позволил приматам больше времени проводить в саванне за выслеживанием кроликов в норах, поскольку они еще и могли добывать воду при помощи Т2 (“соломинки”). Вскоре эти приматы переселились на опушку леса, чтобы иметь возможность охотиться в саванне. Эту комбинацию черт Т**, Т2 и Т3 условимся называть “набором для охоты в саванне”.

Илл. 5.1. Как обучение у других порождает кумулятивную культурную эволюцию

Не забывайте, что это схематический пример, призванный показать, как избирательное культурное обучение генерирует кумулятивный эволюционный процесс, а тот порождает культурные наборы, которые умнее своих носителей. Мои воображаемые приматы владеют культурным обучением лучше всех ныне существующих приматов, кроме нас. Тем не менее, даже если бы я сделал их не такими способными, результат был бы тем же, только при большей численности или через большее количество поколений. Подобно нам (или, по крайней мере, мне), эти приматы просто слепо тыкались туда-сюда, живя обычной жизнью. Иногда их ошибки приводили к инновациям, а иногда стечение обстоятельств обеспечивало озарение тому, кто всего-навсего слонялся без дела. Главное – эти случайные озарения и удачные ошибки избирательно передавались дальше, сохранялись и в дальнейшем сочетались с другими находками, и в результате возник набор для охоты в саванне. А теперь вопрос: можно ли сказать, что Поколение 5 умнее Поколения 0? Безусловно, Поколение 5 располагает более совершенными орудиями и лучше умеет добывать пищу. В дальнейшем мы познакомимся с целым рядом свидетельств, что Поколение 5 и в самом деле, вероятно, умнее Поколения 0, если определять “ум” как способность особи решать новые задачи. Разумеется, будут и уточнения, и оговорки.

Наш воображаемый предок-примат пересек важнейший эволюционный рубеж и вступил в эпоху кумулятивной культурной эволюции. Этот рубеж – момент, когда культурно передаваемая информация начинает накапливаться с течением поколений, и в результате орудия и ноу-хау все лучше приспосабливаются к местной среде: это так называемый эффект храповика1. Именно он объясняет, как возникли наши культурные адаптации, а в конечном итоге – и откуда взялся успех нашего вида. Как мы убедимся в главе 7, отдельные особи, пользующиеся культурными адаптациями, часто почти (или совсем) не представляют себе, как и почему они работают, или даже вообще не подозревают, что они приносят какую‐то пользу.

Главная мысль моей книги состоит в том, что в ходе эволюционной истории нашего вида мы пересекли этот эволюционный Рубикон относительно рано – вероятно, примерно тогда же, когда возник род Homo, то есть около двух миллионов лет назад, и именно тогда культурная эволюция стала главной движущей силой генетической эволюции нашего вида. Взаимодействие культурной и генетической эволюции запустило процесс, который можно назвать автокаталитическим: он сам вырабатывает топливо, которое его питает. Как только культурная информация начала накапливаться и порождать культурные адаптации, давление отбора на гены сфокусировалось на улучшении психологических способностей к приобретению, хранению, переработке и структурированию массива повышающих приспособленность навыков и практик, которых становилось все больше в умах товарищей по группе. По мере того как генетическая эволюция совершенствовала наш мозг и способность учиться у других, культурная эволюция порождала всё более многочисленные и эффективные культурные адаптации, которые продолжали поддерживать отбор на способность мозга все лучше усваивать и сохранять эту культурную информацию. Остановить такой процесс под силу лишь внешним ограничениям.

Я не случайно называю Рубиконом порог между типичной генетической эволюцией и новым порядком автокаталитической генетической эволюции под воздействием культуры. Во времена Римской республики мутные бурые воды реки Рубикон отмечали границу между провинцией Цизальпинская Галлия и собственно Италией, управлявшейся непосредственно из Рима. Правители провинции могли отдавать приказы римским войскам за границами Италии, однако ни при каких обстоятельствах не могли вступать на италийские земли во главе войска. Любой военачальник, пошедший на такое, и легионеры, последовавшие за ним, тут же оказывались вне закона. Это правило неукоснительно соблюдалось в старой республике, пока в 49 году до нашей эры Юлий Цезарь не перешел Рубикон во главе верного XII Парного легиона. После перехода через Рубикон Цезарь и его легион уже не могли повернуть вспять, гражданская война стала неизбежной, и римская история изменилась навеки. Точно так же род человеческий, перейдя свой эволюционный Рубикон, двинулся по новому эволюционному пути, возврата с которого уже не было.

Чтобы понять, почему возврата не было, представьте себе, что вы принадлежите к Поколению 6 с иллюстрации 5.1. Что для вас лучше – постараться изобрести что‐то новое или выявить тех, кто обладает навыками Т**, Т2 и Т3, и подражать им? Вероятно, вам удастся придумать что‐то хорошее, не менее адаптивное, чем Т, но вы никогда не сумеете изобрести чего‐то столь же прекрасного, как пакет для охоты в саванне из Т** + Т2 + Т3. Таким образом, если вы не сосредоточитесь на культурном обучении, то проиграете тем, кто это сделает.

С течением поколений этот процесс продолжается, а давление отбора лишь усиливается: чем больше накапливается культурных знаний, тем сильнее естественный отбор требует от генов, чтобы они обеспечили своему носителю отличные способности к культурному обучению и еще более крупный мозг, способный освоить неукротимо растущий массив культурной информации. Это видно из иллюстрации 5.1. Представьте себе, какая память, то есть объем мозгового хранилища, требовалась каждому из шести поколений приматов. В Поколении 0 за всю жизнь можно было придумать что‐то одно, поэтому и объема мозга должно было хватать на одно изобретение, не больше. Однако к Поколению 5 нужно было хранить в памяти уже Т**, Т2 и Т3 и при этом хорошо знать, как они сочетаются друг с другом. Объем памяти, необходимый примату из Поколения 5, желавшему получить хоть какой‐то шанс пережить других членов популяции и оставить больше потомства, был втрое больше, чем у Поколения 0, и такой прирост произошел всего за шесть поколений. Если гены, увеличившие объем мозга у Поколения 6, распространятся, естественный отбор на увеличение и улучшение мозга не прекратится, поскольку культурная эволюция будет и дальше расширять культурный репертуар – корпус ноу-хау, который индивид может усвоить, если будет для этого достаточно хорошо снаряжен. Этот культурно-генетический коэволюционный храповик и сделал нас людьми.

Мы уже знакомы с некоторыми доказательствами того, что эволюцией человека двигала культура. Как мы узнали из главы 2, когда дети соревновались с другими обезьянами в решении разных когнитивных задач, единственной областью, в которой они далеко опередили противника, оказалось социальное обучение. А в остальных случаях – в тестах на количественное и пространственное восприятие и причинно-следственные связи – была более или менее ничья. Как раз этого и следует ожидать, если именно культура руководила увеличением нашего мозга, оттачивала наши когнитивные способности и формировала наши социальные мотивы. В главе 3 мы сопровождали в пути разных злосчастных исследователей и видели, что способность нашего вида жить жизнью охотников-собирателей зависит от приобретения локальных культурных знаний и умений. А в главе 4 рассказано, как естественный отбор повлиял на нашу психологию, чтобы мы могли избирательно находить и добывать адаптивную информацию из социального окружения.

Двинемся дальше. В таблице 5.1 сведены некоторые продукты культурно-генетической коэволюции, о которых я рассказываю в этой книге. К примеру, в этой главе изучаются пять способов влияния и взаимодействия культурной эволюции с генетической в формировании тела, мозга и психологии человека. Чтобы разобраться в таблице 5.1, взгляните сперва на столбец “Давление отбора, передаваемое через культуру”. Здесь вы найдете различные предметы и явления, которые были созданы культурной эволюцией, но затем повлияли и на эволюцию генетическую (см. столбец “Генетические последствия коэволюции”) и породили коэволюционный дуэт между генетикой и культурой.

Таблица 5.1. Примеры влияния культурной эволюции и ее продуктов на генетическую эволюцию человека

Рассмотрим, как переход через эволюционный Рубикон к новому порядку кумулятивной культурной эволюции помогает объяснить некоторые отличительные черты нашего вида.

Большой мозг, быстрая эволюция и замедленное развитие

По сравнению с другими животными мозг у нас большой, плотный и бороздчатый. У нас не самый крупный мозг в мире природы, в этом мы уступаем китам и слонам, зато у нас больше всех кортикальных связей и самая высокая степень складчатости коры. Складчатость коры делает мозг похожим на “комок смятой бумаги”, что особенно характерно именно для мозга человека. Но это лишь начало списка наших странностей. Наш мозг в ходе эволюции примерно за пять миллионов лет увеличился от размера мозга шимпанзе (около 350 см³) до нынешних 1350 см³. Причем основной прирост, начиная примерно с 500 см³, произошел за последние два миллиона лет. По меркам генетической эволюции это очень быстро.

Около двухсот тысяч лет назад рост наконец остановился – вероятно, потому, что рожать детей со все более объемными головами стало совсем трудно. У большинства биологических видов родовые пути больше головы новорожденного, но у людей все иначе. Чтобы младенец прошел через родовые пути, костям черепа приходится оставаться несросшимися к моменту появления на свет – ничего подобного у других видов не бывает. Похоже, мозг у нас перестал увеличиваться только потому, что мы столкнулись с ограничениями общего строения тела приматов: если бы головы младенцев стали чуть больше, они уже не могли бы протиснуться наружу во время родов. По пути естественный отбор обеспечил нас разными хитрыми способами обойти проблему большеголовых младенцев. В число этих эволюционных уловок входит и сильная складчатость коры, и плотная сеть нейронных связей (позволяющая мозгу вмещать больше информации, не становясь крупнее), и стремительный рост после родов: мозг новорожденного человека в течение первого года жизни продолжает расти в том же ускоренном темпе, что и в утробе матери, и в конце концов увеличивается в размерах втрое. Напротив, у других приматов мозг после рождения замедляет рост и в конце концов лишь удваивается в размерах2.

После первоначального рывка роста наш мозг продолжает добавлять новые нейронные связи для хранения и обработки информации (новые глиальные клетки, аксоны и синапсы) еще лет тридцать и даже дольше – особенно в новой коре, неокортексе. Рассмотрим белое вещество головного мозга, а конкретно – процесс миелинизации. По мере созревания мозга позвоночных белое вещество увеличивается в объеме, поскольку связи между нейронами (аксонные) постепенно “вжигаются” и покрываются, словно изоляцией, слоем жира – так называемого миелина, повышающего их производительность. Процесс миелинизации делает работу разных участков мозга более экономичной, однако менее пластичной, а следовательно, снижает нашу способность к обучению. Чтобы увидеть особенности человеческого мозга, сравним миелинизацию у нас и наших ближайших родственников шимпанзе. На илл. 5.2 показана доля миелинизации коры головного мозга (процент от ее уровня у взрослых) на протяжении трех периодов развития: (1) младенчество, (2) детство (“ювенильный период” у приматов) и (3) переходный возраст и юность3. Младенцы-шимпанзе рождаются с 15 % миелинизации коры, а у людей этот показатель всего 1,6 %. Что касается неокортекса, возникшего в ходе эволюции сравнительно недавно и у людей весьма массивного, здесь доли составляют 20 % и 0 % соответственно. В переходном возрасте и юности у людей миелинизация достигает лишь 65 % от полного объема, тогда как у шимпанзе она практически завершается – 96 %. Эти данные показывают, что мы в отличие от шимпанзе продолжаем “прокладывать проводку” даже на третьем десятке.

Илл. 5.2. Миелинизация у шимпанзе и людей на разных этапах развития

Развитие человеческого мозга связано и с другой необычной особенностью нашего вида – затяжным детством и появлением незабываемого периода под названием "переходный возраст". По сравнению с другими приматами беременность и период младенчества (от рождения до отлучения от груди) у нас сократились, детство стало длиннее, а кроме того, появился переходный возраст, который бывает только у людей, и лишь потом наступает полная зрелость. Детство – период интенсивного культурного обучения, в которое входят и игры, и тренировка ролей и навыков, которые понадобятся во взрослой жизни, и за это время мозг достигает практически размеров взрослого, а тело остается маленьким. Переходный возраст начинается с достижения половой зрелости, после чего происходит рывок роста. Этот период мы посвящаем ученичеству: оттачиваем самые сложные взрослые навыки и пополняем запасы знаний, а также строим отношения со сверстниками и ищем брачных партнеров4.

Вероятно, появление особого периода переходного возраста и юности стало переломным моментом в нашей эволюционной истории, поскольку в популяциях охотников-собирателей охотники лет до восемнадцати не добывают достаточно калорий, даже чтобы прокормить себя (не то что других), а пика производительности достигают лишь к 35–40 годам. Отметим, что пик силы и скорости у охотника приходится примерно на 20–30 лет, а пик индивидуального охотничьего успеха наступает лишь годам к сорока, поскольку успех зависит скорее от ноу-хау и отточенных навыков, чем от физической силы и ловкости. Напротив, шимпанзе, которые тоже охотятся и занимаются собирательством, могут добыть достаточно калорий, чтобы прокормить себя, сразу после выхода из младенческого возраста, лет в пять5. Все это вполне соответствует длительному периоду “прокладывания проводки” у людей и по контрасту с шимпанзе показывает, насколько мы, люди, зависим от обучения даже для того, чтобы выжить в качестве охотников-собирателей.

Если признать, что давление отбора в эволюции нашего вида определялось кумулятивной культурной эволюцией, нет ничего удивительного в том, что в результате получился необычайно крупный мозг с замедленным нейрологическим и поведенческим развитием и стремительным ростом в ходе эволюции. Как только кумулятивная культурная эволюция начала порождать культурные адаптации вроде копий и приготовления пищи, те особи, чьи гены наградили их мозгами и процессами развития, позволяющими самым экономичным и рациональным образом усваивать, хранить и структурировать культурную информацию, получали больше всего возможностей выжить, найти брачных партнеров и оставить потомство. По мере того как мозг у каждого следующего поколения становился чуть крупнее и чуть лучше приспособлен к культурному обучению, корпус адаптивного ноу-хау стремительно расширялся, стремясь заполнить весь доступный объем в мозге. Этот процесс сформировал наш мозг, обеспечив его максимальной пластичностью и “запрограммировав на прием”, и наше тело, которое должно быть как можно миниатюрнее (и тратить как можно меньше калорий), пока мы не наберем достаточно знаний для выживания. Такое культурно-генетическое коэволюционное взаимодействие запускает автокаталитический процесс, в результате которого, каких бы габаритов ни достиг наш мозг, в мире всегда будет гораздо больше культурной информации, чем любой из нас способен усвоить за всю свою жизнь. Чем лучше наш мозг овладевает культурным обучением, тем быстрее накапливается адаптивная культурная информация и тем выше требования к нашему мозгу усваивать и накапливать эту информацию.

Такой подход объясняет и три удивительных особенности наших детей. Во-первых, по сравнению с другими видами наши младенцы альтрициальные (“незрелорождающиеся”), то есть слабые, жирные, с неразвитой мускулатурой и плохой координацией (простите, детки, но это так), тогда как некоторые млекопитающие выходят из материнской утробы уже готовыми ходить, и даже приматы быстро соображают, как цепляться за мать. Тем временем, если посмотреть, что происходит выше шеи, окажется, что мозг человека при рождении развит значительно лучше, чем у других животных, и уже оставил позади больше нейрофизиологических рубежей, чем остальные виды млекопитающих. Плод еще в утробе усваивает некоторые аспекты языка (см. главу 13), а сразу после родов новорожденный готов приступать к культурному обучению. Не успев научиться ходить, самостоятельно есть и гигиенично испражняться, дети уже избирательно учатся у других на основании критериев компетентности и надежности (глава 4) и способны распознавать намерения окружающих, чтобы копировать их цели6. Наконец, мозг новорожденного при всей своей развитости и когнитивных способностях поначалу очень пластичен (лишен миелина) и продолжает расти в том же темпе, что и в утробе. Коротко говоря, младенцы и маленькие дети – хитроумные машины для культурного обучения, хотя физически они почти полностью беспомощны.

Естественный отбор сделал нас культурным видом, изменив наше развитие таким образом, что (1) наши тела медленно растут на протяжении укороченного младенчества и затяжного детства, зато у нас наблюдается рывок роста в переходном возрасте и (2) наше нейрофизиологическое развитие претерпело сложные изменения, в результате чего наш мозг при рождении опережает по развитию другие виды животных и при этом стремительно растет и еще долго сохраняет пластичность. В дальнейших главах я расскажу, как наша стремительная генетическая эволюция, крупный зрелый мозг, медленное физическое развитие и постепенная “прокладка проводки” стали возможными лишь как часть более масштабного набора особенностей, в число которых входит гендерное разделение труда, большой вклад родителей в воспитание детей и долгая жизнь после окончания периода фертильности, то есть после менопаузы. Эти особенности нашего вида тесно связаны с культурной эволюцией.

Приготовление пищи: переваривание вне организма

Пищеварительная система у людей совсем не такая, как у других приматов. Начнем сверху: рот, губы, зубы и расстояние, на которое раскрываются челюсти, у нас на удивление малы, а мышцы губ слабы. Рот у нас того же размера, что у обезьянки саймири, которая весит меньше полутора килограммов. Шимпанзе могут открывать челюсти вдвое шире нас и держать довольно большое количество пищи между губами и крупными зубами. Кроме того, у нас жалкие, коротенькие челюстные мышцы, которые крепятся совсем близко, прямо под ушами. У других приматов жевательные мышцы тянутся до макушки, где иногда даже крепятся к специальному костяному гребню. Желудки у нас маленькие, площадь их внутренней поверхности в три раза меньше, чем можно ожидать для примата наших размеров, а толстый кишечник слишком короткий – всего 60 % от ожидаемой массы. Кроме того, наш организм плохо справляется с токсинами из пищи, добытой в дикой природе. В целом весь наш желудочно-кишечный тракт – желудок вместе с тонким и толстым кишечником – значительно меньше, чем должен быть в организме таких габаритов. По сравнению с другими приматами пищеварительная система у нас очень слаба на всем протяжении – начиная со способности, точнее, неспособности измельчать пищу во рту и заканчивая неумением толстого кишечника переваривать клетчатку. Любопытно, что наш тонкий кишечник при этом примерно ожидаемой длины – исключение, разговор о котором мы ненадолго отложим7.

Неужели такой странный физиологический склад человека можно объяснить культурой?

Ответ заключается в том, что наш организм, а в данном случае – желудочно-кишечный тракт, эволюционировал совместно с культурно передаваемым ноу-хау, касающимся переработки пищи. Во всех обществах люди обрабатывают пищу методами, накопленными на протяжении поколений: варят, жарят, сушат, растирают, мелют, вымачивают, промывают, нарезают, маринуют, коптят и строгают. Самые древние из этих методов – вероятно, нарезка, строгание и растирание каменными орудиями. Нарезка, строгание и растирание мяса могут иметь большое значение, поскольку такая обработка разрывает, измельчает и разминает мышечные волокна, то есть частично исполняет функции ротовой полости, зубов и челюстей. Подобным же образом маринады имитируют химическое переваривание пищи. Кислые маринады вроде того, с которым готовят блюдо севиче, популярное на побережье Южной Америки, буквально начинают расщеплять белки мяса до того, как те попадают к тебе в рот, подражая методам желудочного сока. И, как мы видели в случае с нарду, охотники-собиратели издревле применяют промывание и вымачивание среди множества других приемов переработки пищи и выведения из нее ядовитых веществ.

Пожалуй, важнейшее культурное ноу-хау, сформировавшее нашу пищеварительную систему, – это тепловая обработка пищи. Приматолог Ричард Рэнгем привел убедительные доводы в пользу того, что тепловая обработка пищи, а следовательно, огонь сыграли важнейшую роль в эволюции человека. Ричард с коллегами подробно разобрали, как правильная тепловая обработка избавляет нас от огромной части работы по перевариванию пищи. Она размягчает и мясо, и растительную пищу и готовит их к усвоению. Правильный нагрев уничтожает ядовитые вещества и размягчает волокнистые коренья и другие растительные продукты. Кроме того, тепло расщепляет мясные белки, что сильно облегчает работу желудочного сока. Поэтому, в отличие от плотоядных, например львов, нам редко приходится держать мясо в желудке по нескольку часов, поскольку оно, как правило, поступает туда уже отчасти переваренным: его отбили, нарезали, замариновали и приготовили на огне.

Вся эта переработка пищи снижает пищеварительную нагрузку на наши рты, желудки и толстый кишечник, но не влияет на необходимость всасывать питательные вещества: вот почему тонкий кишечник у нас как раз такого размера, какой положен примату наших габаритов.

Однако при разговорах на эту тему часто упускают из виду, что методы переработки пищи – это главным образом продукт культурной эволюции. Например, тепловая обработка не принадлежит к числу того, что мы умеем делать инстинктивно или даже до чего можем без труда догадаться. Не верите – попробуйте развести огонь, не применяя никаких современных технологий. Потрите друг о друга две палочки, сделайте “сверло” – покрутите палочкой в выемке другой деревяшки, чтобы поджечь трут, найдите кусочек природного кремня или кварца и так далее. У вас большой мозг, вот пусть и поработает. Возможно, у вас включатся какие‐то инстинкты для разведения огня, созданные естественным отбором, чтобы помочь нашим предкам решать эту постоянно возникающую проблему. Возможно, они подскажут вам, что делать…

Не получается? Если вы не учились, как разводить огонь, то есть не получили культурную передачу, успех крайне маловероятен. Наши тела сформированы огнем и пищей, приготовленной на нем, но, чтобы развести огонь и приготовить пищу, нам нужно учиться у других. Разводить огонь настолько “неестественно” и технически трудно, что некоторые популяции охотников-собирателей утратили этот навык. В их числе жители Андаманских островов (у побережья Малайзии), сирионо (Амазония), северные аче и, вероятно, тасманийцы. Уточню: эти народности не смогли бы выжить без огня, поэтому огонь они сохранили, но не знают, как разжечь новый при необходимости. Если у какой‐то группы огонь случайно гаснет, например в сильную бурю, им приходится идти искать другую группу, у которой огонь не потух (на что остается только надеяться)8. Однако наши родичи неандертальцы, обладатели больших мозгов, жили в морозной палеолитической Европе в малых группах, рассеянных по большой территории, и если у кого‐то из них огонь угасал, его, возможно, не удавалось заново разжечь тысячелетиями9. Из главы 12 мы узнаем, как это происходит и почему такие серьезные утраты не должны удивлять.

Вероятно, огонь стал играть в жизни нашего вида такую важную роль, когда мы научились контролировать его, а контроль над огнем требует определенных навыков. Это только кажется, будто поддерживать огонь проще простого: ведь нужно делать это постоянно – и в грозу, и в ветер, и во время долгих переходов через реки и болота. Я кое‐что узнал об этом, когда жил в Перуанской Амазонии у племени мачигенга. Один раз я увидел, как женщина из этого племени перетащила в свой далекий огород полено – на вид оно было обугленное и давно остывшее, – а потом вдохнула жизнь в тлевший внутри уголек при помощи сочетания сухого мха, который она носила с собой, и отраженного тепла других поленьев. А еще я был крайне смущен, когда другая женщина-мачигенга – молодая, с непременным младенцем, висящим на боку, – остановилась у моего дома в деревне и поправила дрова в огне, на котором я готовил пищу. В результате огонь стал давать больше жара, появилось удобное местечко, куда ставить котелок, стало меньше дыма (и мне не пришлось больше кашлять) – и очаг перестал требовать моего постоянного участия10.

Самостоятельно научиться готовить методом проб и ошибок тоже очень трудно. Чтобы приготовление пищи помогало пищеварению, нужно готовить правильно. Плохая обработка может затруднить переваривание и повысить токсичность пищи. А хорошие рецепты для каждого типа пищи свои. Если нужно приготовить мясо, то самый очевидный вариант (по крайней мере, для меня) – положить куски мяса прямо в огонь – приводит к тому, что мясо будет жесткое, обугленное и при этом сырое внутри, то есть именно как не надо. Соответственно, малые сообщества обладают сложным арсеналом приемов обработки пищи, приспособленных для их рациона. Скажем, некоторые продукты лучше всего готовить, завернув в листья и надолго закопав в горячую золу (надолго – это на сколько?). А печень добычи многие охотники едят сырой, прямо на месте. Оказывается, печень очень питательная, мягкая и необычайно вкусная в сыром виде – кроме тех видов, у которых печенью можно отравиться насмерть (а вы знаете, что это за виды?)11. Охотники-инуиты не едят сырой печень белого медведя, поскольку считают, что она ядовита (и совершенно правы, согласно данным лабораторных исследований). Остальную тушу, как правило, разделывают, мясо иногда измельчают, иногда сушат, а затем готовят на огне, причем разные части туши по‐разному.

Воздействие этого культурно передаваемого ноу-хау, касающегося огня и приготовления пищи, повлияло на генетическую эволюцию нашего вида настолько сильно, что теперь мы, в сущности, не можем жить без пищи, приготовленной на огне. Рэнгем сделал обзор литературы о способности людей выживать исключительно на сырой пище. В обзор вошли описания исторических случаев, когда людям приходилось выживать без тепловой обработки пищи, а также исследования модных современных увлечений вроде сыроедения. Коротко говоря, все они свидетельствовали, что прожить без тепловой обработки пищи несколько месяцев очень трудно. Сыроеды тощие и часто чувствуют голод. Процент жира у них падает настолько, что менструации у женщин сплошь и рядом прекращаются либо становятся крайне нерегулярными. И это несмотря на то, что в супермаркетах продаются самые разные сырые продукты, у нас появились мощные высокотехнологичные орудия для обработки пищи, например блендеры, и сыроеды все‐таки едят некоторые продукты, прошедшие предварительную обработку. В общем, племена охотников-собирателей не смогли бы выжить без приготовления пищи на огне, однако же обезьяны прекрасно обходятся без него, хотя вареное и жареное любят12.

Зависимость нашего вида от огня и приготовления пищи на протяжении нашей эволюционной истории, вероятно, повлияла и на нашу психологию культурного обучения, сделав нас восприимчивыми к знаниям о добыче огня. Это пример тематической избирательности нашего культурного обучения. Дэн Фесслер, антрополог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, утверждает, что дети младшего школьного возраста (от шести до девяти лет) проходят фазу, когда им очень хочется узнать побольше об огне – и наблюдая за другими, и манипулируя с огнем самостоятельно. В малых сообществах, где дети могут свободно удовлетворять подобное любопытство, подростки успевают и в полной мере овладеть контролем над огнем, и утратить всякий интерес к нему. Любопытно, что, по словам Фесслера, у современных обществ есть такая особенность: очень многим детям не удается удовлетворить свое любопытство, и их увлечение огнем затягивается на подростковый период и раннюю юность13.

Вероятно, влияние социально усвоенных приемов переработки пищи на нашу генетическую эволюцию было медленным и постепенным, а началось с самых ранних каменных орудий. По всей видимости, эти орудия начали появляться по меньшей мере три миллиона лет назад (см. главу 15) и применялись для обработки мяса: с их помощью мясо отбивали, нарезали и рубили на мелкие куски14. Практика сушки мяса или вымачивания растительной пищи могла возникнуть в любое время и, возможно, неоднократно. Ко времени появления рода Homo, скорее всего, приготовление пищи начали применять спорадически, но все чаще, особенно там, где регулярно попадались крупные волокнистые корнеплоды или жилистое мясо.

Наш арсенал методов обработки пищи изменил давление отбора на пищеварительную систему, поскольку постепенно заменил некоторые ее функции культурными заместителями. Приемы наподобие тепловой обработки повышают энергетическую ценность продуктов и облегчают их переваривание и обезвреживание ядов. Этот эффект позволил естественному отбору сэкономить существенное количество энергии, уменьшив массу тканей кишечника, которые по энергетической затратности уступают только мозгу, а заодно и восприимчивость к различным заболеваниям этих тканей. Экономия энергии благодаря выведению вовне пищеварительных функций, обеспеченному культурной эволюцией, стала одним из целого комплекса изменений, которые позволили человеку постоянно наращивать объем мозга.

Как орудия труда сделали нас жирными и хилыми

Когда труппа “Ноэлев ковчег. Шоу с гориллами”, дававшая представления в бродячем цирке, разъезжавшем по Восточному побережью США с сороковых до семидесятых годов прошлого века, расклеивала афиши, где значилось “Срочно требуется атлетически сложенный мужчина, который сумеет положить на лопатки 85‐фунтовую обезьяну. Приз – пять долларов в секунду”, к ним неизменно выстраивалась очередь из крепких мускулистых парней, сложенных как полузащитники в американском футболе. Однако, как ни хотели они поразить публику на этом нашумевшем аттракционе, за тридцать лет ни одному человеку не удалось удержать молодого шимпанзе прижатым к полу больше пяти секунд. Более того, шимпанзе были поставлены в крайне невыгодные условия: на них надевали маски, как в “Молчании ягнят”, чтобы не дать пустить в ход их излюбленное оружие – огромные клыки. В дальнейшем цирковым обезьянам стали надевать еще и большие перчатки, поскольку шимпанзе по имени Снуки всунул большие пальцы в нос противнику и разорвал ему ноздри. Организаторы “Шоу с гориллами” весьма предусмотрительно выставляли на состязания молодых шимпанзе, поскольку взрослый шимпанзе (весом в 150 фунтов, то есть около 70 килограммов) вполне способен сломать человеку спину. В конце концов власти положили конец этим зрелищам, однако было непонятно, чья участь беспокоила их больше – юных шимпанзе или силачей, добровольно выходивших на ринг против них15.

Как мы стали такими хилыми?!

Все дело в культуре. Кумулятивная культурная эволюция создавала все более действенные орудия и оружие – клинки, копья, топоры, капканы, копьеметалки, яды и одежду, – и естественный отбор в ответ на перемену среды обитания, вызванную этими культурными продуктами, скорректировал наши гены, в результате чего мы стали слабыми. Удобные производительные орудия и оружие, сделанные из дерева, кремня, обсидиана, кости, рога и клыка, смогли заменить большие коренные зубы, чтобы дробить семена или волокнистые растения, и мощные клыки, сильные мышцы и крепкие кости, чтобы охотиться и сражаться.

Чтобы понять, как это получилось, вспомните, что огромный мозг поглощает огромное количество энергии. Наш мозг расходует от пятой части до четверти всей энергии, которую мы потребляем ежедневно, а мозг других приматов – всего 8–10 %. Другие млекопитающие тратят на мозг лишь 3–5 %. Хуже того, мозг, в отличие от мышц, нельзя отключить, чтобы сэкономить энергию: на поддержание мозга в состоянии покоя тратится почти столько же, сколько на активную мозговую деятельность. Наши культурные познания о мире природы в сочетании с нашими орудиями, в том числе и приемы переработки пищи, позволили нашим предкам получать высококалорийный рацион, тратя на это значительно меньше сил и времени, чем другие виды. Это сделало возможным рост мозга у наших предков. Однако, поскольку мозг требует постоянного притока энергии, периоды голода, вызванные, например, наводнениями, засухой, травмами и болезнями, становятся для человека серьезной угрозой. Чтобы справиться с ней, естественному отбору требовалось урезать энергетические затраты нашего организма и создать запасы на черный день. Появление орудий и оружия позволило ему обменять дорогостоящие ткани на жир, который дешевле в обслуживании и обеспечивает систему запасания энергии, необходимой для поддержания большого мозга в периоды нехватки пищи16. Вот почему младенцы, тратящие на строительство мозга 85 % энергии, такие толстенькие: им нужен энергетический буфер, чтобы обеспечить развитие нервной системы и оптимизировать культурное обучение.

Так что, если вам предложат бороться с шимпанзе, советую отказаться и предложить взамен состязания по (1) вдеванию нитки в иголку (турниры рукодельниц не зря придумали), (2) метанию мяча и (3) бегу на дальние дистанции17. Да, естественный отбор променял силу на жир, однако постоянно усложнявшиеся орудия труда и приемы обеспечили нам другое генетическое изменение – человеческий неокортекс, который отправляет кортикоспинальные импульсы в моторные нейроны, спинной мозг и ствол головного мозга глубже, чем неокортекс других приматов. Глубина этих связей во многом и обеспечивает нам легкое освоение сложных моторных навыков (вспомните уже упоминавшуюся пластичность неокортекса). В частности, эти моторные нейроны непосредственно отвечают за иннервацию кистей рук, что позволяет нам и вдевать нитку в иголку, и метко бросать мяч, а также управляют нашим языком, челюстью и голосовыми связками, что делает возможной речь (см. главу 13). Естественный отбор стал благоприятствовать мелкой моторике, когда кумулятивная культурная эволюция начала порождать все больше орудий, а сами они становились все тоньше и сложнее в управлении. В результате появления этих орудий возникло и новое давление отбора, повлиявшее на анатомию наших рук и пальцев: кончики пальцев у нас стали шире, большие пальцы – мускулистее, появился “пинцетный захват”. Культурная эволюция, вероятно, снабдила нас также пакетами для метания, в которые входили приемы, артефакты (деревянные копья, метательные дубинки) и стратегии, подходящие для использования метательных орудий в процессе охоты, добычи падали, набегов и контроля над соблюдением правил в общине. Появление всего этого наряду со способностью практиковаться в метании, наблюдая за сородичами, вероятно, вызвало некоторые специфические изменения в анатомии наших плеч и запястий, а кроме того, объясняет, почему многие дети так интересуются метанием (подробнее об этом в главе 15)18.

Наряду с анатомическими изменениями долгая история взаимодействия нашего вида со сложными орудиями, вероятно, сформировала и нашу психологию обучения. Мы когнитивно настроены на категоризацию “артефактов” (в том числе орудий и оружия): мы четко отличаем их от любых других предметов и явлений окружающего мира, таких как камни или животные. Когда мы думаем об артефактах, нас интересуют главным образом их функции, в отличие от растений и животных, а также неживых предметов вроде воды. Например, когда маленькие дети спрашивают об артефактах, они задают вопрос “Для чего это?” или “Что этим делают?”, а не “Что это такое?” или “Кто это?” – вопросы, которые интересуют их в первую очередь, когда они видят незнакомое растение или животное. Этот специализированный способ размышлять об артефактах в противоположность размышлениям о других неживых предметах требует в первую очередь наличия в мире, который необходимо изучить, сложных артефактов с неочевидными (причинно-непрозрачными) функциями19. Кумулятивная культурная эволюция с легкостью порождает подобные когнитивно-непрозрачные артефакты, о чем я подробно расскажу в главе 7.

Как емкости для воды и умение брать след сделали нас выносливыми бегунами

Традиционные охотничьи племена на всей планете показывают, что мы, люди, способны загнать антилопу, жирафа, оленя, стенбока, зебру, водяного козла и гну. Такая погоня часто длится часа три, а то и больше, но в конце концов добыча валится с ног либо от усталости, либо от перегрева. За исключением одомашненных лошадей20, которых мы искусственно отбирали на выносливость, основные конкуренты нашего вида по выносливости среди млекопитающих – некоторые социальные хищники вроде гиеновых собак, волков и гиен, которые тоже загоняют добычу и легко пробегают 6–13 миль (10–20 километров) в день.

Чтобы победить эти виды, нам нужно всего-навсего поддать жару, причем буквально, поскольку эти хищники гораздо более нас восприимчивы к повышенной температуре. В тропиках собаки и гиены могут охотиться только на рассвете и на закате, когда прохладнее. Поэтому, если хотите победить в беге своего пса, планируйте забег на 25 километров жарким летним днем. Пес точно вырубится. И чем жарче, тем легче вам будет победить его. Шимпанзе в этой области даже не дотягивают до нашей лиги21.

Сравнение человеческой анатомии и физиологии с другими млекопитающими, в том числе как с ныне живущими приматами, так и с гомининами (видами наших предков и вымерших родичей), показывает, что естественный отбор, вероятно, более миллиона лет формировал наши тела для длительного бега. У нас есть полный комплект специальных адаптаций для бега на дальние дистанции, от ступней до макушки. Вот всего лишь несколько примеров.

Но самое сильное впечатление производят, пожалуй, наши терморегуляторные адаптации: мы, несомненно, самый потливый вид. Млекопитающие вынуждены удерживать температуру тела в относительно узком диапазоне, примерно от 36 °C до 38 °C. Летальная внутренняя температура тела у большинства млекопитающих лежит в пределах от 42 °C до 44 °C. Поскольку бег может вызывать десятикратное увеличение выделения тепла, неспособность большинства млекопитающих бегать на дальние дистанции объясняется неспособностью управлять таким нагревом.

Чтобы решить эту адаптационную задачу, естественный отбор благоприятствовал (1) почти полной потере волосяного покрова, (2) росту количества эккриновых потовых желез и (3) появлению “системы охлаждения головы”. Главная мысль состоит в том, что пот покрывает кожу и охлаждает ее при испарении, чему способствует поток воздуха, возникающий при беге. Чтобы оценить суть происходящего, вспомним, что потовые железы бывают двух видов – апокриновые и эккриновые. В период полового созревания апокриновые железы начинают выделять вязкий секрет, богатый феромонами, который часто перерабатывают бактерии, что создает сильный запах. Эти железы находятся у нас в подмышечных впадинах, на сосках и в промежности (сами понимаете, зачем они нужны!) Напротив, эккриновые железы, которые выделяют чистую соленую воду и некоторые другие электролиты, есть по всему телу, и у нас их значительно больше, чем у других приматов. Плотнее всего эти железы расположены на коже головы и на стопах – эти участки особенно нуждаются в охлаждении во время бега. Если подсчитать потоотделение на единицу площади поверхности, окажется, что ни одно млекопитающее не выделяет столько пота, как мы. Более того, наши эккриновые железы “умные”, поскольку к ним подходят нервы, обеспечивающие централизованный контроль со стороны мозга (у других животных потоотделение контролируется локально). Именно иннервированные эккриновые железы, а не апокриновые, и распространились по всему нашему телу за время эволюции человека.

Поскольку мозг особенно чувствителен к перегреву, естественный отбор создал у наших предков и особую систему охлаждения мозга. Эта система состоит из венозной сети, проходящей у поверхности черепа, где кровь охлаждается обильными потовыми железами на лице и голове. Затем вены уходят в синусы твердой мозговой оболочки, где забирают тепло у артерий, снабжающих мозг кровью. Вероятно, такая система охлаждения объясняет, почему люди, в отличие от очень многих млекопитающих, способны выдерживать внутреннюю температуру тела даже выше 44 °C23.

Сейчас вы, должно быть, думаете, что все эти особенности нашего организма очевидно адаптивны, так почему же я считаю, что условия, которые привели к эволюции адаптаций к бегу у нашего вида, были созданы культурной эволюцией? Чтобы это понять, рассмотрим подробнее три аспекта этой адаптационной системы. Во-первых, чтобы в полной мере задействовать нашу выдающуюся выносливость и тем самым получить от нее наибольшее преимущество с точки зрения выживания, нужно бегать по нескольку часов по дневной тропической жаре. Когда наша испарительная система охлаждения запускается на полную мощность, тренированный спортсмен начинает выделять от литра до двух воды в час, более того, наш организм вполне способен выделить и три литра. Такая система может работать часами – а значит, все это время мы сможем бежать – при одном условии: если у нее не кончится главный ингредиент – вода. Тогда где же наш генетически эволюционировавший резервуар, где система хранения воды?

Лошади, которые, как я уже говорил, могут потягаться с нами в длительности забегов, обладают способностью запасать большие объемы воды. Люди, напротив, не просто не умеют поглощать и запасать много воды, но и относительно плохо по сравнению с другими животными насыщают организм влагой. Осел способен выпить 20 литров за три минуты, а мы – максимум 2 литра за 10 минут (верблюд за это время осиливает до 100 литров). Как же из нашей системы терморегуляции выпал столь важный элемент? Неужели в такой элегантный комплекс приспособлений для бега вкрался фатальный недочет?

Ответ состоит в том, что культурная эволюция снабдила нас емкостями для воды и приемами по ее нахождению. У известных современной этнографии племен охотников-собирателей распространены самые разные способы носить с собой воду на охоте – в тыквах, в кожах, в страусиных яйцах. Такие емкости применяются в сочетании с подробными локальными знаниями, передающимися через культуру, о том, как и где искать воду. В пустыне Калахари в Южной Африке охотники делают из страусиных яиц походные фляги, в которых вода сохраняется освежающе прохладной, а иногда используют желудки мелких антилоп. Кроме того, они высасывают накопившуюся в дуплах деревьев воду через длинные соломинки и легко находят водоносные коренья, отыскивая особые сухие вьющиеся побеги. В Австралии охотники-собиратели делали емкости для воды при помощи приема, предполагающего выворачивание мелких млекопитающих “наизнанку” (см. илл. 5.3). Как и охотники из Калахари, они умели находить подземные источники воды по приметам на поверхности. Это не так уж и очевидно: вспомните, что Бёрк и Уиллс вынуждены были держаться у берегов реки Купер-Крик именно потому, что не располагали этим ноу-хау.

Такая логика подсказывает, что эволюция нашей сложной системы терморегуляции на основе потоотделения могла начаться только после того, как культурная эволюция сформировала ноу-хау по созданию контейнеров для воды и поискам источников воды в различном окружении. Этот набор адаптаций, который сделал нас потрясающими стайерами, в сущности, входит в коэволюционный пакет, в котором культура обеспечивает едва ли не самое важное – воду.

У хорошего марафонца с достаточным запасом воды, вероятно, хватит выносливости загнать зебру, антилопу или стенбока. Однако для такой охоты одной выносливости мало – нужно что‐то гораздо большее. Охотники, загоняющие добычу, должны уметь распознавать конкретную жертву и затем преследовать именно эту особь на длинной дистанции. Почти все животные, которых нам имеет смысл загонять, на спринтерских дистанциях бегают гораздо быстрее нас и мгновенно скроются из виду. Чтобы воспользоваться нашей выдающейся выносливостью, нам надо иметь возможность идти по следам конкретной особи несколько часов, а для этого находить и читать следы и предсказывать действия добычи. Здесь очень важна способность отличать выбранную особь, скажем, зебру, от всех других зебр, поскольку многие стадные животные разработали защитный прием: они возвращаются в стадо и пытаются исчезнуть, слившись с сородичами. Если охотник не может узнать ту особь, за которой он все это время гнался, то есть усталую особь, в результате можно, чего доброго, погнаться за свежей и отдохнувшей зеброй (и тогда все насмарку). То есть охотник, загоняющий добычу, должен уметь выслеживать и опознавать конкретную особь.

Илл. 5.3. Емкости для воды, которыми пользуются охотники-собиратели в Австралии

Хотя многие виды так или иначе выслеживают добычу, так, как мы, не охотится никто. Исследования охотничьих приемов у современных охотников-собирателей показывают, что это область сосредоточения культурных знаний, приобретенных через своего рода ученичество, когда подростки и юноши наблюдают, как лучшие охотники в их группе читают и обсуждают следы. По следу умелый следопыт может узнать возраст, пол, физическое состояние, скорость и степень усталости добычи, а также в какое время дня она здесь проходила. Подобные достижения становятся возможными отчасти благодаря знаниям о привычках, рационе, социальной организации и распорядке дня конкретного вида25.

Помогают охотникам и всевозможные передаваемые через культуру хитрости. Самые интересные из них показывают, как тонко культурно-генетическая эволюция отбирает и задействует адаптивные механизмы. Это довольно сложно, поэтому следите за моей мыслью.

Многим четвероногим животным мешает общий врожденный недостаток. Промысловые животные регулируют температуру тела дыханием, как собаки. Если им надо отдать больше тепла, они дышат чаще. Это прекрасно помогает, если животное не бежит. Когда они бегут, удар о землю передних конечностей сжимает грудную клетку таким образом, что дышать в момент, когда грудная клетка сжата, неэффективно. Это означает, что бегущее четвероногое может делать только один вдох-выдох на каждый локомоторный цикл, невзирая на потребность в кислороде и терморегуляции. Но поскольку потребность в кислороде возрастает линейно со скоростью, животные на одних скоростях дышат слишком часто, а на других недостаточно часто. Следовательно, бегущее четвероногое должно выбрать скорость, которая (1) требует одного вдоха-выдоха на цикл, но (2) дает достаточно кислорода для обеспечения потребностей мышц (пока усталость не возьмет свое) и (3) позволяет дышать столько, чтобы предотвратить тепловой удар, а это зависит от факторов, не связанных со скоростью, например от ветра и температуры воздуха. Итогом этих ограничений становится то, что у четвероногого складывается дискретный набор оптимальных (или предпочтительных) скоростей, как у автомобиля с ручной коробкой передач, для разных стилей передвижения (ходьбы, рыси, галопа). Если животное отклоняется от предпочитаемого набора, то теряет в экономичности.

Люди от этих ограничений избавлены, поскольку (1) при ходьбе и беге легкие у нас не сжимаются (мы двуногие), поэтому (2) темп дыхания может колебаться независимо от скорости, а (3) терморегуляцией у нас заведует передовая система потоотделения, поэтому необходимость отдавать тепло не влияет на дыхание. В итоге в пределах нашего диапазона аэробных скоростей бега (то есть не спринта) потребление энергии приблизительно постоянно. Это значит, что мы можем менять скорость в пределах диапазона, ничем особенно не поплатившись. В результате опытный охотник может стратегически менять скорость, чтобы заставлять добычу бегать неэкономично. Если добыча изначально выбирает для побега скорость, просто превышающую скорость охотника, тот может побежать быстрее. Это вынудит добычу переключиться на следующую скорость, гораздо выше, что приведет к быстрому перегреву. Единственной альтернативой для животного будет бежать неэкономично, медленнее, что быстрее истощит мышцы. В результате охотник вынуждает добычу чередовать быстрые забеги с периодами отдыха, что в конце концов приводит к тепловому удару. Перегретая добыча падает, после чего ее легко прикончить. Охотники племен тараумара, навахо и пайютов сообщают, что упавшую вилорогую антилопу или оленя можно просто задушить26.

Охотники располагают богатым арсеналом других приемов, чтобы загонять добычу. В пустыне Калахари, где этот аспект изучался подробнее всего, охотники обычно преследуют добычу в середине дня, когда особенно жарко – от 39 °C до 42 °C. Добычу они выбирают в зависимости от сезонных колебаний состояния здоровья промысловых видов, поэтому дукера, стенбока и сернобыка загоняют в дождливый сезон, а зебру и гну в сухой. На охоту выходят утром после ясного полнолуния (при безоблачном небе), поскольку многие виды устают после лунных ночей, когда вынуждены сохранять активность. Преследуя стадо, охотники высматривают отстающих – это и есть самые слабые особи. Другие хищные животные, не люди, обычно преследуют стадо, а не одиночек, поскольку ориентируются не на зрение и следы, а в основном на запах. Пожалуй, неудивительно, что в племенах охотников-собирателей хорошо диагностируют тепловой удар у людей и умеют лечить его, что и случилось с одним антропологом, который пытался угнаться за аборигенами (производственный риск)27.

Наконец, чтобы прийти в физическую форму, которая позволяет бегуну в полной мере показать все свои способности и при этом избежать травм, людям нужно определенное культурное обучение, помимо упорных индивидуальных тренировок. Эволюционный биолог и анатом Дэн Либерман изучал бег босиком или в самой простой обуви на длинные дистанции в разных сообществах по всему земному шару. Когда он спрашивает бегунов всех возрастов, как они научились бегать, они никогда не говорят, что “просто знали, как это делается”. Напротив, они, как правило, называют чье‐то имя или указывают на кого‐то из старших, высококвалифицированных и наделенных престижем членов их группы или сообщества и говорят, что просто наблюдали за ним и делали как он. Мы настолько культурный вид, что учимся у других даже бегать так, чтобы получить максимум выгоды от своих анатомических адаптаций28.

Что мы думаем о растениях и животных и как изучаем их

На протяжении поколений культурная эволюция порождает обширный и в потенциале вечно пополняющийся корпус знаний о растениях и животных. Эти знания, как мы видели на примере пропавших первопроходцев-европейцев, необходимы для выживания. Поскольку знания так важны, нам следует ожидать, что люди с юных лет снабжены психологическими способностями и мотивацией приобретать, хранить, организовывать, расширять (через умозаключения) и передавать эти сведения. В сущности, мы, люди, обладаем потрясающей фолк-биологической когнитивной системой, позволяющей работать с информацией о растениях и животных. Психологи и антропологи, в том числе искрометный дуэт Скотт Атран и Даг Медин, провели обширные исследования в разнообразных человеческих популяциях и показали, что у этих когнитивных систем есть несколько интересных свойств. Дети быстро сортируют информацию о растениях и животных по (1) сущностным категориям (например, “кобры” и “пингвины”), встроенным в (2) иерархические (древовидные) таксономии, позволяющие делать умозаключения с использованием (3) основанной на категориях индукции и (4) таксономического наследования.

Все это высокоумные термины из области когнитивистики, однако за ними стоят интуитивно понятные идеи. Применяя сущностные категории, обучающиеся имплицитно предполагают, что принадлежность к категории (скажем, “кошки”) – результат наличия какой‐то скрытой глубинной сущности, общей для всех членов. Эту сущность невозможно уничтожить поверхностными изменениями. Предположим, вы делаете кошке пластическую операцию, а потом раскрашиваете ее так, что теперь она выглядит в точности как скунс. Кто это – кошка или скунс? Или какое‐то новое животное – скунсокошка, котоскунс? И дети, и взрослые обычно говорят, что это по-прежнему кошка, которая сейчас выглядит как скунс. Однако если стол разобрать и собрать из этих деталей стул, никто не думает, что это по-прежнему стол. Он "есть" то, что он "делает"! Применяя индукцию, основанную на категориях, обучающиеся легко экстраполируют сведения об одной кошке на всех кошек: если вы видели, что Феликс на все готов ради кошачьей мяты, вы легко делаете вывод, что все кошки отреагируют на кошачью мяту подобным образом. Эти сущностные категории по мере развития и культурной эволюции организуются во все более сложные иерархические таксономии, как показано на илл. 5.4. Учет подобных таксономии позволяет людям при помощи индукции, основанной на категориях, применять свои знания об одной категории, скажем, "шимпанзе", чтобы делать выводы о других категориях. Насколько полагаться на подобные умозаключения, зависит от отношений в ментальной таксономии человека. Допустим, зная какой-то факт о шимпанзе (например, что они выкармливают своих детенышей молоком), человек может уверенно предположить, что и волчицы, наверное, выкармливают молоком своих волчат, поскольку и те и другие – млекопитающие. Дерево отношений позволяет нам также пользоваться таксономическим наследованием: обучающиеся знают, что одна из их категорий высшего уровня, например “птицы”, обладает особыми чертами (птицы кладут яйца, и у них полые кости). Затем, столкнувшись с новым типом птиц, скажем, увидев малиновку, они могут легко предположить, что она, вероятно, кладет яйца и у нее полые кости, и им не нужно будет эксплицитно выяснять эти факты о малиновках29.

Илл. 5-4- Схема, иллюстрирующая разные стороны фолк-биологического мышления

В различных малых сообществах такие паттерны мышления оказались весьма единообразными, однако стоит отметить, что в фолк-биологической психологии западных городских популяций наблюдаются некоторые отклонения. В малых сообществах люди, как правило, пользуются фокальными категориями – “малиновка”, “волк”, “шимпанзе”, – и дети изучают их первыми (см. илл. 5.4). Однако городские дети и студенты университетов, которых, как правило, изучают психологи, пользуются так называемыми категориями уровня форм жизни – “птица”, “рыба”. Более того, городские жители склонны отталкиваться в рассуждениях от того, что они знают о людях, и экстраполировать это на другие виды, вместо того чтобы помещать людей на надлежащее место в таксономии и обращаться с ними как с остальными животными. Сравнительные исследования детей майя, а также американцев из сельской местности показывают, в чем тут дело: городские дети получают очень мало культурной информации о растениях и животных, поэтому единственные живые существа, о которых они много знают, – это люди. В сущности, урбанизированные западные фолк-биологические системы так плохо работают из‐за скудости вводных данных в ходе когнитивного развития30.

Эта мощная когнитивная система организует огромный корпус сведений, которые отдельные люди постепенно, за всю жизнь набирают как через культурную передачу, так и на личном опыте31. Естественно, большинство знаний о растениях и животных, которыми обладают люди, попадает к ним через культурную передачу.

Чтобы увидеть, как действует эта система, рассмотрим реакцию очень маленьких детей на незнакомые растения. У растений постоянно встречаются острые шипы, едкие масла, жгучие листья и ядовитые соки, и все это возникло в ходе эволюции, чтобы отпугивать животных вроде нас. Учитывая широкую географическую распространенность нашего вида и разнообразное использование растений в пищу, в качестве лекарств и в строительстве, мы должны от природы быть настроены как на изучение растений, так и на уклонение от их опасных свойств. Чтобы исследовать эту гипотезу в лаборатории, психологи Анни Верц и Карен Уинн сначала дали детям от 8 месяцев до полутора лет возможность потрогать незнакомые растения (базилик и петрушку) и разные артефакты, как незнакомые, так и привычные, вроде деревянных ложек и маленьких лампочек.

Результаты поражали воображение. Независимо от возраста многие дети наотрез отказывались прикасаться к растениям. Если же прикасались, то решались на это значительно дольше, чем в случае артефактов. Напротив, с предметами, даже с незнакомыми, дети не проявляли подобной нерешительности. Из этого следует, что даже в возрасте гораздо меньше года дети хорошо отличают растения от всего остального и настроены вести себя с ними осторожно. Как же они преодолевают подобные консервативные предубеждения?

Дело в том, что дети внимательно наблюдают, что делают с растениями другие люди, и склонны трогать и есть только те растения, которые при них уже трогали и ели другие. Более того, как только дети получают сигнал “можно” через культурное обучение, им вдруг становится интересно пробовать растения на вкус. Чтобы это исследовать, Анни и Карен показали младенцам, как другие люди – модели – собирали плоды с растений, а также собирали предметы, похожие на плоды, с артефакта, похожего формой и размером на растение. Модели клали в рот и плоды, и предметы, похожие на плоды. Затем детям давали на выбор плоды (собранные с растения) или предметы, похожие на плоды, собранные с артефакта. Более чем в 75 % случаев младенцы предпочитали плоды, а не предметы, похожие на плоды, поскольку получили сигнал “можно” через культурное обучение.

В качестве проверки детям показали, как модели кладут плоды и предметы, похожие на плоды, себе не в рот, а за уши. В этом случае дети выбирали плоды и предметы, похожие на плоды, с одинаковой частотой. Похоже, растения наиболее интересны, если их можно есть, но только при условии, что располагаешь данными культурного обучения и знаешь, что они не ядовиты32.

Когда Анни рассказала мне о своих находках во время моего визита в Йельский университет в 2013 году, я вернулся домой и тут же провел этот эксперимент на своем полугодовалом сыне Джоше. Мне казалось, что Джош тут же опровергнет все результаты тяжких эмпирических трудов Анни, поскольку в то время он хватал и тащил в рот все, что ему давали. Джош уютно устроился у мамы на руках, а я протянул ему новый пластиковый кубик, который он еще не видел. Джош с восторгом схватил его и тут же, не раздумывая, сунул в рот. Тогда я дал ему листик рукколы. Он тут же схватил его, но потом замер, посмотрел на него с неуверенным любопытством, а затем медленно разжал пальцы, выронил листик на пол и повернулся, чтобы прижаться к маме.

Здесь масса поводов для психологических размышлений, и на них стоит остановиться. Младенцы не просто должны отличать растения от предметов того же цвета, формы и размера, им нужно еще и создать категории для типов растений, например базилика и петрушки, и понимать, что одни можно “есть”, а другие только “трогать”. При этом из того, что кто‐то ест базилик, не следует делать общий вывод “растения можно есть”, ведь это подтолкнет к тому, чтобы есть не только базилик, но и ядовитые растения. Но мало толку и от узких, слишком конкретных выводов наподобие “этот листик базилика можно есть”, поскольку этот листик базилика только что был съеден человеком, за которым младенец наблюдал33. Вот очередной пример тематической избирательности в культурном обучении.

Генетическая эволюция нашего большого мозга, затяжного детства, короткого кишечника, маленького желудка, крошечных зубов, гибкой выйной связки, длинных ног, пружинистых стоп, ловких рук, легких костей и жирных тел направлялась кумулятивной культурной эволюцией – растущим корпусом сведений, хранящихся в умах других людей. Культура формировала генетическую эволюцию не только нашего тела, но и нашего разума и психологии, и мы только что увидели это на примере того, как люди узнают нужные сведения об артефактах, животных и растениях. Из главы 7 мы узнаем, как формировавшееся тысячелетиями приспособление к окружающему миру, полному сложных и тонких культурных адаптаций, в число которых входят орудия, приемы и рецепты, подарило нашему виду склонность всецело полагаться на культурную информацию и часто предпочитать ее собственному непосредственному опыту и врожденной интуиции. А в дальнейших главах мы исследуем, как культурная эволюция сказалась на генетической эволюции психологии статуса, коммуникативных способностей и социальности, что в конце концов одомашнило нас и превратило в единственное ультрасоциальное млекопитающее. Однако, прежде чем ступить на этот путь, я хочу развеять всякие оставшиеся у вас сомнения, что культура способна вызывать генетические изменения.