Три дня ничего не писала, хотя давала себе слово ежевечерне формулировать смысл дня. А если он бессмысленный, этот самый день? Я снова вязну в маминой заботе – она вытирает пыль, готовит, накрывает на стол, не разрешает мыть посуду. Даже к стиральной машине не подпускает: «Оставь свои тряпочки в корзине, мне все равно завтра бельем заниматься». И все у нее как-то играючи получается. Но то ли я совсем чокнулась и выдумываю, то ли в самом деле ее трудовые подвиги отдают коварным хорошо спрятанным в них упреком. Дескать, я все делаю, чтобы освободить тебе время для личной жизни, а ты и не помогаешь, и не ходишь туда, где можно познакомиться с холостяками.
Так было всегда. Я поэтому и убралась из родного дома три года назад, чтобы, как говорится, самой себя обслуживать. Чтобы стирать не в пятницу вечером, а в субботу утром, черт возьми! Чтобы выбрать и купить готовый ужин по пути из офиса – какой захочется, – разогреть в микроволновке и спокойно есть, глядя в трижды проклятый мамой экран компа. Или жевать и болтать по телефону, зная, что никто потом сутки не будет твердить о манерах и желудочном соке. Причем она хитро капает на мозги: только идеальное поведение обеспечивает здоровое пищеварение. Иначе – смерть. И ведь, кажется, мама была права. Тяжеловато мне теперь даются приемы пищи. Нет, нельзя попадать под ее влияние окончательно и бесповоротно. Я просто боюсь съесть лишнее и растолстеть. Если честно, я всегда голодна, у меня всегда упадок физических сил. Надо сильно увлечься чем-нибудь, чтобы забыть о еде и раздражении от невозможности в любую минуту впиться зубами в горячий пирожок или холодное эскимо.
Между прочим, я и о ней думала, когда переезжала в съемную однушку. Женщина в отличной физической форме, здоровая, энергичная. Ей и то, что она мало ест, не в тягость, а в радость. Говорит, ощутила настоящую легкость, когда перестала зажирать стрессы. Ну почему я не в нее в этом смысле? Почему-у-у? И еще мама тогда увлеченно рассуждала на тему «последнего вагона»: пока женщина работает, она еще может найти мужа. И я, уходя, давала свободу не только себе, но и ей.
Ладно, дело прошлое. Наверное, я зря поддалась на ее уговоры и вернулась. Жила бы одна, шевелилась бы активнее, а не тонула в бесконечных: «Чайку не хочешь, доченька? Первая половина дня, можно и конфету съесть… Не бойся, это низкокалорийная речная рыба, а салат я только сбрызнула оливковым маслом…» Меня сейчас одно настораживает. Мама смотрит на меня пытливо, будто хочет что-то выяснить, но не решается. Последний раз с таким видом она интересовалась, не беременна ли я. Господи, неужели нашла бутылку? Я же спрятала ее в самый дальний угол самого невостребованного шкафчика в ванной. Пью из одноразовых стаканчиков, потом тщательно их мою, чтобы не пахло алкоголем, плотно заворачиваю в туалетную бумагу и запихиваю на дно мусорного пакета. Теперь она решит, что я конченая пьянчужка. И ей не докажешь, что бутылки сухого белого вина мне хватает на три недели. А если нервы на работе не треплют, то на месяц. Но дома я наливаю свои сто граммов в нормальный бокал, ложусь в ванну и не жду, что кто-нибудь будет ходить мимо все чаще и, наконец, крикнет: «Арина, с тобой все в порядке? Ты в сознании? Так долго и так бесшумно моешься, я изволновалась уже».
Это нечестно. Она думает, я не знала, что у нее за холодильником всегда стояла такая же бутылка вина? То есть у меня белое, а у нее красное. Фу, как можно его употреблять не под мясо, а в качестве самостоятельного напитка? Гадость же. И еще в банке для крупы лежала пачка сигарет. Мама всерьез полагает, что ей удавалось незаметно выпить и покурить на лоджии? Да, изредка, да, вероятно, по чуть-чуть, но ведь она это делала. А скрывала, потому что не хотела быть дурным примером для меня. И не стала таковым. Более того, я никотином не травилась, не травлюсь и травиться не собираюсь. В общем, сегодня допиваю свое утешительное французское и больше не покупаю. Найду работу, сниму квартиру по душе, тогда и отмечу. Все, до этих светлых пор у меня детокс.