Глава 2
Ещё через пару дней меня окончательно переводят в общую палату, где заметно теплее и суше воздух. И уже не так часто проводят кварцевания. Ещё мне позволяют мыться в ванной и чистить зубы самостоятельно! Что очень кстати: Николай ужасно чистил зубы, вечно стукал щёткой и царапал дёсны, фу. Но он всё так же следит, как это делаю я, чтобы удостовериться, что я справляюсь. Доктор так и не приходит, и мне начало казаться, что я что-то делаю не так. Его что-то обидело?
Кубики мне разрешили принести с собой. И одежду новую дали – целое богатство! И на моей кровати теперь не только одеяло, но и покрывало. И мне можно кутаться в них. Мне нравится накрываться, чтобы свет проникал сквозь плетение и получался шатёр. Свет изнутри окрашивается рыжеватым золотом, и сразу мир становится таким волшебным и приветливым внутри, что прохлада больничного крыла больше не страшна.
А ещё в общей палате есть окно. Стёкла повсюду мутные, матовые, и мне поначалу не удавалось понять, что же за ними. Но затем мне в голову пришёл потрясающий план: во время ежедневного проветривания придвинуть тумбочку к окну, взобраться на неё и подглядеть в форточку – Николай-то легко дотягивался, но не я. И у меня получилось!
И мой мир в этот миг стал огромным; снаружи оказалось так много деревьев! Пахло влагой, сырой землёй и травами – здесь часто бывали дожди. Всё было ещё зелёным, чарующе пышным и буйным, словно живая сказка. У подножия здания, как в море, утопал в зелени дворик, полный растений, но они уже начали подёргиваться желтизной. Осень? Это же значит, что начинается осень? И получается, в здании есть ещё этажи под нами, раз здесь так высоко? Неужели это место такое большое, а мне можно находиться всего-то здесь? Несправедливо! А потом в коридоре раздался отдалённый скрежет ключей и шаркающая походочка. Пришлось срочно ставить тумбочку назад. Но мне так захотелось что-то утащить из того большого и прекрасного мира в этот. И под руку попался листочек обвившего решётку винограда.
Теперь у меня появилось новое сокровище – особенно ценное, потому что добыто в такой опасности. Мне часами напролёт хотелось любоваться кружевными узорами прожилок на просвет. Это занимало мой разум не хуже игр с кубиками. Конечно, сокровище пришлось прятать, чтобы Николай о нём не узнал. Уж он-то наверняка рассердится. Не знаю почему, но он за любое дело кричит на меня и хлещет полотенцем. За то, что бегаю по коридору, что моюсь не так, что постель заправляю иначе, что верчусь, пока он капельницу ставит (как оказалось, эта белая жижа поддерживает во мне жизнь), за малейшее проявление любопытства, за разлитую воду в ванной, за мятые шорты, за то, что пуговицы на пижаме кручу, – да вообще за всё. Будто одно моё существование тяготит и злит его.
А вот листочек меня успокаивал. Было так приятно любоваться им и гладить его перед сном. Будто мы друг друга понимаем и делим на двоих горести. Только вот он вскоре начал вянуть. Уже через пару дней пожелтел, стал суше и тоньше, ещё через день начал сворачиваться. Жизнь уходила из него. И мне постоянно приходилось его прятать – под матрасом, – что на нём неважно сказывалось. Но иначе Николай найдёт.
Теперь меня уже не остановить: почти каждое проветривание у меня появляются новые листочки. Моя непревзойдённая коллекция. Они похожи и одновременно совсем-совсем разные! Более кругленький я зову Ноль, самый разлапистый – Восемь, а самый тоненький и треугольный – Один.
– Это ещё что такое?! – доносится из комнаты разъярённый крик старика.
Все мои внутренности вмиг холодеют. Я застываю, будто меня окатили ледяной водой. Я обычно ухожу из палаты, пока Николай хозяйничает, чтобы лишний раз его не нервировать, и сижу на подоконнике с горшочным растением. И тут до меня доходит: да он же зашёл в комнату со сменным постельным бельём!
Николай выбегает из дверей, несётся ко мне, и уже отсюда я чувствую его опаляюще-душную злобу. Скатываюсь с подоконника на пол и закрываю голову руками. Старик хватает меня за ухо и тащит в палату.
– Откуда это у тебя?! – Он тычет пальцем в выволоченные из-под матраса ошмётки аккуратно засушенных листочков.
Как же варварски он с ними обошёлся, остались только пыль и черешки! Самое дорогое, что у меня было! Неужели он вредит всему, чего касается?!
– Как только наглости хватило?! Как ручонки-то дорвались?! – Он всё таскает и таскает меня за ухо. – У-ух, бестолочь!
Я захожусь плачем. Очень хочется как-то оправдаться, но сопли текут, заливая носоглотку. Чувствую, как надувается и пульсирует скрученное пальцами ухо, а старик всё выкрикивает свои злые слова, зовёт меня мразью и сволочью, тянет и тянет. Кажется, будто ухо сейчас раскрошится, как мои листочки. Ну неужели это такое жуткое преступление?
– Что тут происходит? – слышу я прохладный, спокойный голос, от которого внутри сразу поднимается надежда и вместе с тем страшный стыд, что он меня за столько дней впервые застал именно так.
Я замираю, только грудная клетка рвано вздымается с уродливыми всхлипами. Старик наконец отпускает моё ухо, и я хлопаюсь на пол, на ворох простыней. Я поднимаю глаза и вижу склонившегося надо мной доктора. К лицу и шее приливает жар.
– А вы поглядите, чего творит! – Николай хапает с перекладины кровати останки погубленных листьев и машет ими в воздухе как свидетельствами страшного злодеяния. – На окна лазает, виноград дерёт, гадина! И как-то ж ума хватило!
И тут лицо доктора впервые на моей памяти озаряется хоть лёгкой и почти незаметной, но улыбкой. Он переводит взгляд на меня, и я стыдливо опускаю голову.
– «Ума хватило», – повторяет он. – Как забираешься? С помощью тумбочки?
Я неуверенно киваю, будто идея была не моя. А затем он носком ботинка выдвигает из-под кровати ящик с кубиками и опрокидывает на пол. Деревянные грани гремят о плитку.
– Покажи, как ты составляешь слова, – просит он. – Сможешь написать «дом»?
О, легко! Я потихоньку успокаиваюсь и, размазывая сопли по лицу, придвигаюсь ближе к горе деревяшек. Без труда нахожу нужные буквы, выставляю их в необходимом порядке – Д-О-М, – широко улыбаюсь и смотрю на доктора, надеясь на одобрение. Его лицо, однако, вновь становится бесстрастным. Он просит меня написать ещё всякое: «свет», «дерево», «окно», даже «Николай», на что старик недовольно фырчит.
– Хорошо, – кивает мне доктор. – Раз так, то пора начинать уроки. – И он выходит из палаты.
С того дня мне стало доступно ещё одно прежде незнакомое помещение – «классная комната». Она оказалась светлой, воздушной, с доской на стене, со столом возле неё, с бумагой, красками, пластилином, с книжной полкой (хоть и застеклённой и закрытой на ключ, туда лезть мне было нельзя) и настоящей партой!
Теперь мне разрешено ходить сюда, когда я захочу. Доктор дал мне несколько книг: иллюстрированный букварь, цветной, как праздник; учебник математики и сказки. Они были невероятно красивые, каждую страницу украшали рисунки, и сразу же у меня возникла целая куча вопросов.
Неужели на этих иллюстрациях тоже люди? И получается, людей много? А они все как доктор или как Николай? Или как я? Доктор только посмеялся. «Нет, – сказал он, – людей в мире очень-очень много. Их миллиарды». – «Миллиарды?» – мне было неизвестно такое число. «Это когда десять умножают на десять девять раз подряд. Это называется “степень” – десять в девятой степени».
Пока что мне было тяжело посчитать на пальцах, но всё равно поначалу показалось, что это совсем немного, – если я постараюсь, то смогу. Тогда доктор рассказал мне историю про мудреца, индийского короля, рис и шахматы, расчертив доску на шестьдесят четыре клетки. Ничего себе, какими, оказывается, огромными бывают числа! И сама мысль о том, что в мире так много людей, одновременно и пугала, и восхищала меня. Но на вопрос, встречу ли я их, доктор туманно ответил: «Время покажет».
Эти уроки стали для меня буквально всем. Лучшим временем дня. Они состоят из бесконечной череды вопросов и ответов. Даже то, что вначале было уроками чтения, за час успевало совершить полный оборот до биологии, математики, химии, географии и назад. Оказалось, там, за стенами больничного крыла, лежат необъятные просторы: доктор показывал мне глобус и рассказывал, как много в мире стран. Каждая уникальна и обладает своим языком и культурой. Доктор такой умный, он всё-всё на свете знает, и мне тоже захотелось стать, как он, и всё-всё знать! И везде побывать, и на всё посмотреть своими глазами: на горы, моря, равнины, на удивительных зверей. И ещё очень захотелось поскорее вырасти, чтобы получить нечто, называемое «документы». Если они у тебя есть, это означает, что ты теперь важный и взрослый человек.
Одна вещь меня огорчает – что наши уроки кончаются так быстро. И все эти новые знания настолько меня волнуют, что засыпать стало тяжело. Перед сном в голове мелькают дневные занятия, в мысли лезут незаданные вопросы, которые изводят меня до следующего дня. Зато доктор научил меня пользоваться часами, и теперь время до следующего занятия можно узнать в любой момент, как мне захочется. С самого утра в мыслях так и бьётся: «Ну когда же? Сколько ещё осталось? Четыре часа… Три часа… Час… Двадцать минут… Ну же, скорее, скорее!» И ещё доктор меня попросил больше не считать на пальцах, а начать считать в уме. Это оказалось сложнее, но он сказал, что это укрепляет мозг. Ещё доктор дал мне энциклопедии для внеклассных занятий! Сказал: «Чтобы не тратить время даром». Они яркие, с кучей картинок и схемок, и обо всём-всём на свете: о планетах, животных царствах и даже мифах. Мне понравилось коротать за ними долгие вечера в ожидании уроков.
Ох, а уж сколько тайн, оказывается, хранит человеческий организм. И вся эта потрясающая, сложная система как-то умещается в моём теле. Кажется, именно тема человеческого строения больше всего волнует доктора. Если разговор на уроке заходит в это русло, то он сразу же начинает увлечённо вдаваться в детали, и слушать становится ещё интереснее и приятнее – хотя, казалось бы, уже и некуда больше, – потому что его речь расцветает красками.
Однако на одном из этих уроков вдруг обнаруживается, что кое-чего мне не хватает.
– Выходит, люди рожают людей? – Мысль повергает меня в шок. – Совсем маленьких людей? Вот так вот просто?
– Ошибкой будет считать, что это просто. Это очень сложный, комплексный процесс, происходящий на клеточном уровне…
– А я? – вдруг доходит до меня. – Я ведь… Не помню себя младенцем…
– У тебя и не было младенчества, – просто поясняет он. – У тебя также нет родителей в привычном смысле этого слова. Я тебя создал совсем иным путём. Куда более долгим и трудоёмким.
Мне даже льстит, что именно ради меня он так сильно заморочился.
– А как?
– Пока ты этого не поймёшь. Прежде тебе предстоит пройти долгое обучение.
– А я тоже смогу создавать людей?
– Конечно. Но только тем же способом, что и я.
– А почему не простым?
– Смотри-ка. – Доктор подходит к плакату со схемой строения человеческого тела и кончиком карандаша указывает на что-то в разрезе головы. – Это называется гипофиз. А вот этот кусочек – эпифиз. Они регулируют многие процессы, включая секрецию гормонов. Но твой мозг… Он устроен несколько иначе. Как и многое в твоём теле. А вот ещё. – Он указывает на нечто, напоминающее баранью голову. – Этот комплекс органов производит клетки, из которых создаётся плод. Но у тебя его нет. – Он перемещается от изображения женщины к изображению мужчины. – Ровно как нет и этого.
«Плод». Забавно. Как у фрукта.
– А почему у меня их нет?
– Потому что ты иное существо. Единственное в своём роде. Мне многое пришлось поменять, чтобы я мог целиком контролировать твою эндокринную систему. Велика вероятность – на что я очень надеюсь, – что расти ты тоже не будешь.
Это что же, выходит, я никогда не получу документов?!
– Так я никогда не вырасту… – расстраиваюсь я.
– Если повезёт. Но в этом нет ничего плохого. – Он перехватывает карандаш двумя руками, будто указку, чуть склоняет голову. – Если всё пойдёт, как я запланировал, ты также никогда не умрёшь.
Не умру? Смерть. Я знаю, что это такое. Всё, что о ней пишут в книжках, что это очень страшно и горестно. Смертью кончается совершенно всё вокруг. Весь мир состоит из нерушимого цикла рождений и смертей. Доктор рассказывал, что это необратимая деградация клеток, химический распад до самых простых веществ, дальше которого ничего нет. За гранью которого сознание перестаёт существовать.
Я поднимаю глаза на доктора и вижу, что он чуть улыбается. Это редкое зрелище.
– Вечная жизнь – благо, не доступное ещё никому. Но она может быть доступна тебе. Ты – самое особенное в мире существо. – Он кладёт мне ладонь на голову.
Его рука тёплая, не хочу, чтобы он её убирал, но прикосновение длится лишь секунду.
Всю ночь мысли сами собой вращаются вокруг этого разговора, как кометы по орбите. С одной стороны, мне стало радостно. Я – самое особенное существо в мире. Подобного не было за всю историю человечества. Я могу никогда не умереть. Я могу жить вечно. Но ведь… Значит ли это, что я переживу доктора? И даже Николая? Все вокруг будут желтеть и вянуть, как мои листочки, и в конце превратятся в простейшие химические соединения, которые со временем станут чем-то ещё. А если я всех-всех на свете переживу, то в конце останусь только я… И мне будет очень одиноко. От этого грустно. Хуже, чем грустно. Но я не знаю, как называется это чувство.
Это обещает быть невероятный день – сегодня меня наконец выпускают из больничного крыла, и не просто из крыла, а в сад! От нетерпения на месте не сидится, я же увижу большой мир! Доктор сказал, что для «иммунитета» очень важно гулять на свежем воздухе, и потому мне теперь можно будет выходить дважды в неделю. Мне дали ещё больше одежды, всякие тёплые вещи: шапку, шарф, перчатки. Во всём этом неудобно: и шарф колется, и шапка закрывает уши так, что через неё плохо слышно, как сквозь вату на томографии, и руки неудобно сгибать, но я побываю снаружи!
Я вприпрыжку несусь по коридору, чувствуя, как становится жарко под всеми шерстяными слоями, – это мне в новинку, холод уже привычен, но вот жара – от неё даже совсем чуточку страшно, раз говорят, что это мне вредно. Николай больно хватает меня за руку и опять что-то ворчит. Он тоже тепло одет: в длинный плащ с куцым меховым воротником, в уродливые башмаки, руки спрятаны в митенках. Он гремит ключами у дверей коридора, и вот мы оказываемся на лестнице.
Я восторженно озираюсь, досадуя, что шарф не даёт свободно вертеть головой. Так вот что это было за большое светлое помещение! Тут всё такое огромное, лестница вниз спиралью петляет на каждом этаже. Мы спускаемся, как в колодец, каждый шаг по каменным ступеням рикошетит о стены. Ладонь в перчатке легко скользит по перилам. Раз, два, три… Шесть пролётов, три этажа. Внизу небольшой холл, из которого выходят ещё несколько высоких дверей. Одна из них огромная и тёмная. И вот её-то и отпирает Николай.
В лицо ударяет порыв холодного свежего воздуха. Глазам так светло, будто в них иголочку воткнули. С непривычки я щурюсь, но, когда зрачки привыкают, я промаргиваюсь и… Небо просто бескрайнее! Раньше у него всегда была граница – оконная рама или страница книги, но теперь оно столь огромно, что у меня глаз не хватает его вместить. Под ногами хрустит мелкая щебёнка, отсчитывая каждый мой шаг, низкие бордюрчики ограждают тропинки, но, увы, зелень за ними совсем пожухла, и остался только бурый сухой ковёр листвы да чёрные скелетики кустов.
А деревья! Какие огромные! Ветки, будто карандашные рисунки, перечёркивают всё небо, как бумагу. И стволов так много, между ними петляют тонкие дорожки и уходят вглубь. Только где-то там, совсем далеко, между ними видно глухой каменный забор с чугунными ажурными шипами-навершиями.
– Можешь ходить вокруг этой клумбы. – Старик отпускает меня и прячет руки в карманы.
Ощущение свободы ошарашивает, хочется убежать, взлететь, несмотря на запрет, но всё это так страшно и волнительно! Осенний ветер лижет кожу, пахнет тут совсем не так, как наверху: запах чем-то напоминает сырые тряпки, которыми Николай вытирает пыль, но намного приятнее.
– А я могу…
– Нет, – не успеваю я закончить, сразу же перебивает он. – Только вокруг этой клумбы, и ни шагу дальше. – Он хмуро плюхается на гранитную скамейку, вжимая голову в плечи, как та смешная птичка из энциклопедии. Даже в его пятнистой лысине, кажется, отражается светлое прекрасное небо.
Наворачивая круги возле пожухлой клумбы, я разглядываю парк и наш дом. Это, скорее, целый особняк: три этажа, мансардная крыша с башнями. Стены какие-то блёклые, желтушно-серые, и краска сходит плешами, словно её давным-давно не обновляли. Отсюда я вижу окна – наверняка операционной. Угадываю даже свою палату. Но больничное крыло – это только крохотный кусочек.
А что всё остальное?
Вот так вот Николай меня и выгуливает в следующие дни. Очень быстро мне это наскучивает: ходить из раза в раз по той же тропинке по полчаса, как круговому маятнику, и ничего нового не видеть. На вопросы он совсем не отвечает, только огрызается и приказывает молчать. Зато, когда к нам изредка присоединяется доктор, он выводит меня куда дальше: мы гуляем почти до самого забора, и он мне разрешает всё-всё трогать – кору, ветки, сухие листья под ногами. Если мы находим жёлуди, он позволяет их оставить. Рассказывает про деревья вокруг, про экосистемы, фотосинтез, циркуляцию воды. Показывает мне белок, прыгающих над головой с ветки на ветку, называет птиц, что порой поют над нашими головами. Даже показал мне старое гнездо!
Это всё очень кстати, потому что наши уроки сократились и он всё чаще даёт мне книги для самостоятельного чтения, а на занятиях лишь объясняет то, что осталось непонятно.
