Дом был старый, и лифт в нем – допотопный. Прямоугольная шахта лифта располагалась в колодце серпантина лестничных пролетов. В отличие от современных, скрытых в теле здания, она смотрелась стыдно нагой, как старушка в дореволюционном купальнике на пляже. Чтобы зайти в лифт, надо было нажать на ручку железной двери на этаже, затем распахнуть створки-ставни собственно дверей лифта, проследить, чтобы сверху на них опустилась горизонтальная перекладинка, и только затем нажимать на кнопку. Когда входишь в лифт, пол с характерным «грюк!» слегка опускается, сантиметров на пять.
На отсутствие «грюк!» и проседания пола я не обратила внимания, потому что вместе со мной в лифт вошел мужчина. Я работаю в школе, преподаю русский язык и литературу в пятых и шестых классах. Тысячу раз на классных часах, посвященных основам личной безопасности, говорила детям: «Никогда не входите в лифт с незнакомыми мужчинами! Никогда!»
– Вам на какой этаж? – спросил мужчина, стоя вполоборота и протянув руку к пульту на стене.
– На четвертый.
– Мне выше. Кажется, это четвертый, – надавил он на кнопку.
Сомнения понятны: над пультом надругалась рука варвара, кнопки были сожжены, обуглены, расплавлены, цифр на них не различишь. Не исключено, что я отлично знаю этого варвара. «Панкина работа», – подумала я.
Гриша Панкин – наказание, исчадие 6-го «Б». Моя, классного руководителя, головная боль. Да и всех учителей от одного слова «Панкин» начинает бить мелкая дрожь, а в глазах загорается недобрый огонь.
Гриша неуправляем. Во время урока он может нахально свистеть, бросать бумажки, щипать девочек, передразнивать учителя. Если его вызывают к доске, то ответ превращается в представление под хохот класса. Панкин глух к крикам (уж на него орали, будь здоров!), бесстрашен и злобен. Однажды, выйдя из себя, учитель ботаники схватила Гришу за ухо и потащила к выходу из класса. Панкин извернулся и вцепился зубами ей в руку. До крови прокусил, перевязку пришлось делать.
Только на первый взгляд кажется, что в арсенале учителя много способов воздействия на детей. В действительности дисциплина держится на страхе и уважении учеников к учителям. Когда эти две составляющие отсутствуют, как в случае с Панкиным, то начинаются хаос, брожение в массах, урок превращается в мучение.
Ну что делать с хулиганом? Кричать на него – как об стенку горох. В угол поставить? А он не хочет, не желает в углу стоять! Насильно не удержишь! Выгнать из класса? О, это – мечта! Только ведь учитель отвечает за здоровье ученика и его благополучие во время своего урока. В пятнадцатой школе выгнал учитель буяна с урока, тот пошел шляться по улице, попал под машину. Учителя – под суд. Никому не хочется из-за Панкина в тюрьму садиться.
Конечно, есть главный рычаг воздействия на ребенка – родители. Кто с ними обязан дело иметь? Классный руководитель, то есть я. На меня все шишки, обиды коллег, призывы что-то делать. Отца у Гриши Панкина нет, воспитывает его мать. Очень странная женщина. После общения с ней невольно приходит мысль о легком аутизме, то есть неспособности входить в эмоциональный или вербальный контакт с людьми. Мать Панкина, Елизавету Григорьевну, в школу вызывали: я – бессчетное количество раз, завуч и директор – неоднократно. И никто не сумел расшевелить ее, заставить переживать, нормальной человеческой реакции не добились. Смотрит не в глаза, а по диагонали, в угол у тебя за спиной. Отвечает односложно: да, нет, да, нет.
Педагоги в разговорах с мамашей не напирали на то, что Панкин у нас уже в печенках сидит. Речь вели о благе самого ребенка.
– Вы понимаете, что если Гриша не изменится, не начнет уважать интересы других людей, не усвоит, что для достижения любой цели надо потрудиться, то мальчика ждет печальное будущее?
– Да.
– Вы знаете, как воздействовать на своего сына?
– Нет.
– Давайте подумаем вместе. Что Гриша любит? Что его интересует, увлекает?
Молчание.
– Может, спорт?
– Нет.
– Рисование, шахматы, автомобили?
– Нет.
– Но вас-то он любит, уважает?
– Да.
– Готов ли он, чтобы вас не расстраивать, изменить поведение?
– Нет.
– Послушайте! Вы отдаете себе отчет, что ваш сын растет антисоциальным элементом, что он может стать бандитом, преступником? – Да.
– Надо же что-то делать!
Молчание, взгляд в угол.
С таким же успехом можно общаться с замороженной рыбой или со статуей.
Когда-то я свято верила в педагогику, поклонялась педагогическому богу, который внушал своим апостолам (учителям), что в пастве (учениках) изначально заложены прекрасные качества, впоследствии исковерканные жизненными обстоятельствами. Поэтому ученик дерзит и хулиганит, а в глубине души он – ангел. Задача учителя – убрать вредные напластования, дать ангелу кислород, пробудить к жизни.
Но у Панкина Гриши мне не удавалось обнаружить маленькой щели к заточенному ангелу. В разговорах с глазу на глаз, которые могли бы стать душевными, Панкин наглухо замыкался, точь-в-точь как его мамаша. Насупленный, колючий, злой мальчишка, сгусток отрицательной энергии в крепкой броне – не достучаться, не доцарапаться, не добиться.
Два года я стояла за баррикадой, защищающей Гришу Панкина от коллег-учителей. Говорила, что мы не нашли к нему ключика, что нельзя, стыдно расписываться в педагогической беспомощности. Но после двух лет мучений баррикада рухнула, я была вынуждена признать поражение, сдаться, поднять руки.
Тридцать учеников 6-го «Б» должны получать знания и навыки, а не страдать из-за одного негодяя. Педагоги, на мизерной зарплате, больше на энтузиазме, на ответственности перед будущим детей работающие, не должны последние нервы тратить на паршивую овцу – Панкина.
Решено было перевести Гришу Панкина в специнтернат для детей с отклонениями, с задержкой в развитии. Попросту – к дебилам. Потому что в интернат для детей-преступников Панкин не проходил – не было судебных дел или приводов в милицию. Хотя ему самое место среди заключенных! Привлекли психологов, составили заключение, кучу бумаг оформили.
В дом, где жил Панкин, я пришла, чтобы его мамаше объяснить на пальцах: либо вы переводите сына в другую школу, либо мы отправляем его в специнтернат. Последний всплеск сочувствия к Грише. Поймет ли его мать, что надо хватать документы и бегом нести их в другую школу? Ведь интеллектуально Гриша не кретин и не дебил, по письменным работам у него твердая тройка, чуть напрягся бы, и верным хорошистом или даже отличником стал. А мы его – к олигофренам!
Одного ребенка на заклание ради блага остальных трех десятков. Справедливо? Тысячу раз я задавала себе этот вопрос. Но ответ не находила. Потом решила: мать Панкина, Елизавета Григорьевна, – вот кто обязан ответить. С ней состоится разговор. И даже если Елизавета Григорьевна опять останется безучастной, не стану себя казнить. Сделала все, что могла.
Лифт дернулся и пополз вверх. Поднялся на несколько метров, снова задергался и остановился.
– Только этого не хватало! – воскликнул мужчина, мой попутчик.
Повернулся ко мне. Симпатичный, даже импозантный, как заметила бы моя подруга – учительница химии и большой знаток мужского пола. Русые с рыжинкой борода и усы, густые и аккуратно подстриженные. А на лбу – глубокие залысины. Кого-то напоминает… Не артиста… Кого-то важного и забытого…
Владимир Ильич Ленин и последний российский царь Николай в одном облике. Точно! У меня привычка отыскивать сходство в лицах. Повторяемость черт внушает иррациональную надежду на познаваемость людей. Стоит изучить типы, и ты легко будешь ими манипулировать. Но повторялись только взрослые человеческие особи, перевалившие за тридцатилетний пик. Дети не дублировались никогда. Дети – это вечное чудо.
Что за мысли лезут в голову в подобных обстоятельствах? Застрять в лифте с незнакомым мужчиной!
Он давил на кнопку, на которой предположительно должно быть написано – «вызов». Безрезультатно. Маленькая, десять на пять сантиметров, решетка над пультом – динамик, микрофон, или как его, способ связи с диспетчером, – оставалась мертвой. Мужчина стал давить, чертыхаясь, на все кнопки подряд. С тем же успехом. Мы были наглухо закупорены в допотопном лифте, отрезаны от связи с внешним миром, что стало ясно после нескольких минут упражнений с кнопками.
– Надеюсь, не страдаете клаустрофобией? – спросил обладатель ленинско-царской бородки.
– Нет.
«А у вас эффекта кабины, надеюсь, не наблюдается?» – подумала я.
«Эффектом кабины» в студенчестве мы называли состояние невыносимой потребности бежать в туалет по маленькому, которое накатывало в лифтах. Вполне объяснимо: маленькая кабина вызывала желание, справляемое в туалете, – такой же по размеру комнатке. Все, как у собак Павлова.
– Вы здесь живете? – продолжал расспросы мужчина.
– Нет.
– У вас есть сотовый телефон?
– Нет.
– Дьявол! И мой сдох, забыл вчера зарядить аккумулятор. Что же делать? Идиотская ситуация! Послушайте, перестаньте смотреть на меня как на насильника! Я не собираюсь вас… домогаться, – не сразу подобрал он слово.
Мне стало неловко за подозрительно-настороженный вид.
– Вы тоже не местный?
– Работаю в фирме, которая устанавливает пластиковые окна, стеклопакеты. В квартире на шестом этаже ремонт, я туда направлялся, чтобы сделать замеры. Здесь раньше, наверное, были коммуналки, теперь их расселяют, большие квартиры приобретают богатенькие.
Гриша Панкин с матерью жил как раз в коммуналке, в узкой и длинной, похожей на пенал, комнате. Если их квартиру расселят, то замена школы будет вполне логичной.
– Давайте знакомиться, раз такое дело. Меня зовут Виктор.
– Елена.
– Спасение утопающих, как и спасение замурованных… Ну, что, Елена, будем пытаться выбраться?
– А как?
– Сломав, к чертовой бабушке, этот лифт. Ну не сидеть же нам в нем до конца света?
Виктор встал на цыпочки (он был невысокого роста) и принялся поднимать планку, которая удерживала вверху створки дверей. Планка не поддавалась, пальцы Виктора соскальзывали, не удавалось крепко захватить деревяшку.
– Подвиньтесь! – Я стала рядом и тоже начала отдирать планку. – А мы не рухнем вниз? – Вряд ли. Да и падать не высоко, по-моему, до второго этажа мы не доползли.
Через несколько минут общими усилиями мы сломали-таки запор планки, распахнули створки дверей. Лифт застрял на подъезде к лестничной площадке. Пол располагался на уровне моего подбородка. Если бы кто-то открыл металлическую дверь лифта на этаже, он бы увидел две головы у себя под ногами. Точно футбольные мячи или арбузы, закатившиеся под столешницу.
– Что дальше? – спросила я.
– Надо звать на помощь.
– Начинайте.
– Э-гэ-гэй! – откашлялся и раскатисто крикнул Виктор. – Люди! Кто-нибудь! Народ! Помогите! Мы застряли!
Он кричал минут пять, устал. Потом я заступила на вахту.
– Ау! – тянула с подвываниями, задрав по-собачьи голову. – Ау! Товарищи! Вы слышите меня? На помощь! Придите! Ау!
Никто не откликнулся и не пришел нас спасать. Народ точно вымер. Или сидел за дубовыми дверями квартир, не слышал воплей о помощи.
– Бесполезно орать, – горестно вздохнул Виктор. – Надо ждать, пока хлопнет дверь, кто-то выйдет из квартиры или войдет в подъезд.
Ждать пришлось больше часа. Уселись на пол, подстелив газеты, которые Виктор вытащил из своего портфеля. Виктор спросил, что занесло меня в этот дом. Хотела отделаться односложным ответом, но слово за словом подробно рассказала про Панкина. Надо было поддерживать беседу, сидеть молча на полу лифта совсем уж неловко, а «детская» тема универсальна.
– Безотцовщина, – сделал вывод Виктор. – Некому мальца пороть.
– Бить ребенка – это не метод.
– Отличный метод, проверенный. «Педагогическую поэму» читали? Конечно, читали. И с чего у Макаренко начались успехи? С того, что он отвалтузил своих беспризорников. Как шелковые стали.
– У вас есть дети?
– Дочери четырнадцать лет.
– Вы ее наказываете ремнем?
– Во-первых, девочки – другая статья. Во-вторых, тоже надо в строгости держать. Недавно заявляет: хочу пирсинг сделать. Три дырки в ушах и пупок проколоть, серьгу повесить. Я вот так кулак, – Виктор показал наглядно, – поднес ей к носу и сказал: будешь под папуаса подстраиваться, я тебе все ребра пересчитаю.
– Помогло?
– А как же! Как все нормальные девушки, сделала по одной дырке на ухо. Я сережки подарил золотые с красными камушками… как его?.. с рубинчиками.
– Носит?
Простой вопрос заставил Виктора задуматься. Он почесал макушку, развел руками:
– Вроде.
– Скажу вам как педагог, ежедневно имеющий дело с подростками. Если ваша дочь носит старомодные золотые сережки с рубинчиками, значит, либо она – исключительно сильная личность, выдерживающая насмешки подруг с пирсингом, либо задавленная страхом перед вами несчастная девочка.
– А ведь точно! – почесал бороду Виктор. – Не видел у нее в последнее время моих сережек.
– Что и требовалось доказать.
– Между прочим, у вас самой дети есть?
– Двое. Сыну десять. А дочери…
Не успела договорить, как хлопнула, железно звякнула дверь подъезда. Мы одновременно вскочили на ноги. Кричали, перебивая друг друга:
– Сюда! На помощь! Мы застряли! Пожалуйста, помогите!
– К лифту! Подойдите к лифту! Кто там? Эй! Спасайте!
И замолчали вместе, прислушиваясь. Раздался звук дерганья за ручку двери лифта. После нескольких попыток дверь распахнулась. Нашему взору предстали старенькие кроссовки и потрепанные края джинсов. Их обладатель присел на корточки и уставился на головы пленников.
– Елена Петровна?
– Панкин! Гриша!
Легок на помине! Не успела ничего сказать, как Виктор приказал:
– Пацан! Быстро! Пулей лети к диспетчеру ЖЭКа и скажи, что мы застряли.
Гриша на него ноль внимания.
– Елена Петровна, а чё вы тут делаете, а?
– Шла к твоей маме, – вынуждена была честно признаться, – но, как видишь, лифт сломался.
– А зачем вам моя мама?
– Гриша! Не думай, я не собиралась на тебя жаловаться…
– Да что вы антимонии разводите? – перебил Виктор. – Кому сказано? Лети…
– Гриша, позови, пожалуйста, свою маму. – Теперь я перебила Виктора.
– Ее дома нет.
– Гришенька, она дома. Я разговаривала с ней два часа назад, предупредила о своем визите.
Это было очень неудобно: разговаривать с мальчиком, сидящим на корточках, когда твоя голова находится на уровне его ступней. – Слушай, ты, мелкий! – встрял Виктор. – Тебе русским языком сказано: позови взрослых! Двигайся!
– Ага, сейчас! – выпрямился Гриша. – Разбежался!
Мы увидели удаляющиеся кроссовки.
– Что вы наделали! – тихим злым шепотом проговорила я. – Как с ним разговаривали! Никуда он не пойдет и никого не позовет!
– То есть как это? Он что, больной?
– Битый час вам рассказывала, какой это сложный ребенок.
– Да нет! – в сомнении покачал головой Виктор. – Сейчас он кого-нибудь приведет.
– И не надейтесь!
Через десять минут томительного ожидания стало ясно, что я абсолютно права, никто не спешил нас вызволять.
– Этот Гриша у меня получит! – обещал Виктор и постановил: – Будем сами вылезать. – Как?
– Дверь открыта. Я приседаю, вы становитесь мне на плечи, распрямляюсь – выкарабкиваетесь наружу. Потом меня вытаскиваете.
На мне была юбка. Мягко говоря, не та одежда, чтобы становиться на плечи незнакомому мужчине. Поэтому я выдвинула встречное предложение:
– Давайте наоборот? Я вас поднимаю.
– Восемьдесят килограммов живого веса? – в сомнении покачал головой Виктор.
Еще десять минут ему понадобилось, чтобы уговорить меня принять его план. Как назло, в подъезде более никто не появился. Да и мне стало уже не до стеснения, только бы выкарабкаться из ловушки.
Когда Виктор меня поднял (нечто цирковое, акробатическое), я плюхнулась животом на пол лестничной площадки. Виктор схватил меня за лодыжки и с силой послал вперед. Проехала пузом (то есть новым бежевым костюмчиком) полметра, собрала грязь. Встала на ноги.
Какое же это счастье – быть свободной!
Попытки вытащить из лифта Виктора кончились полным крахом. Присев, захватывала его кисти, тянула, но Виктор даже ступни не отрывал от пола.
– Зови на помощь, – перешел Виктор на «ты». – На шестом этаже, квартира семнадцать, должны быть ремонтники, мужики.
Почему-то по лестнице я бежала, точно минуты промедления могли пагубно отразиться на сокамернике.
– Пойдемте! Скорее! – призывала двух мастеров в пыльных комбинезонах. – К вам должен был прийти инженер по окнам. Так вот! Он застрял в лифте. Я с ним тоже, но он меня вытолкнул. Пожалуйста, пойдемте!
Строители смотрели на меня, взлохмаченную, перепачканную, с удивлением, кажется, ничего не поняли из моей сумбурной речи, но все-таки послушно отправились оказывать помощь.
И они вытащили Виктора не на раз-два-три, а с трудом! Каждый держал двумя руками кисть Виктора, тянули, чуть суставы ему не выдернули. Виктор ногами перебирал по сетке, помогал.
«Какое вранье!» – подумала я, вспоминая сцены из фильмов, где герои, вывалившись из небоскреба, держатся одной рукой за карниз, а потом, легко запрокинув ногу, перекидываются внутрь здания. Или висят над пропастью, пальчиком ухватившись за выступ, подбегает субтильная девушка и с картинным смазливым напряжением, одной рукой (!) спасает героя. В подобные сказки никогда более не поверю. Кино!
– Спасибо, мужики! – поблагодарил Виктор строителей. – Сейчас я к вам приду. Дело одно есть. В какой квартире эта шпана живет? – спросил он меня.
– Зачем вам?
– Вы говорили, на четвертом этаже? Пошли!
И стал подниматься по ступенькам. Я потрусила следом, продолжая спрашивать, что Виктору нужно от мальчика.
На площадке четвертого этажа Виктор двумя большими пальцами резко показал на квартирные двери справа и слева.
– Которая?
– Эта, – кивнула на правую. – И все-таки, Виктор, не понимаю, что вы задумали. Боюсь, вы можете…
– Не бойся! – перебил Виктор. – Сейчас мы справедливость будем восстанавливать.
На двери сбоку был прикреплен листочек с фамилиями в столбик:
Глазовы – 1 зв.
Воробьяненко – 2 зв.
Панкина – 3 зв.
Лазарь – 4 зв.
Виктор, не обращая внимания на инструкцию, давил на кнопку, не убирая пальца. Был слышен пронзительный, как у старых трамваев, звонок за дверью. Открыла мать Панкина. – Здравствуйте, Елизавета Григорьевна! Мне нужно с вами поговорить, а это… это… – не знала, как представить Виктора.
– Педагог Макаренковской школы, – ухмыльнулся он и, оттеснив Елизавету Петровну, шагнул в квартиру.
Можно было не спрашивать, какая дверь из шести по сторонам коридора вела в комнату Панкиных. Та, что открыта. К ней Виктор и направился. Остановился в проеме, мы с Елизаветой Григорьевной маячили у него за спиной.
В конце длинной, гробообразной комнаты, напротив двери располагалось окно. Возле него стоял стол, накрытый старенькой скатертью. За столом сидел Гриша и ел из глубокой тарелки кашу.
– Ну, здравствуй, голубь! – почти весело произнес Виктор.
– Чё? Чё надо? Вы кто?
– Твоя утерянная совесть. Давно ты ее потерял, щенок? Да вот нашлась! Сейчас будет тебя уму-разуму учить. Снимай штаны, Гриша!
Мальчик испуганно вскочил:
– Вы чего? Вы чего?
Виктор сделал несколько шагов вперед. С ужасом я увидела, поняла по движению локтей, что он расстегивает ремень, вынимает его из брюк. Гриша тоже, как завороженный, наблюдал за действиями Виктора.
В тесной узкой комнате мебель располагалась по стенкам, и передвигаться можно было только по тропинке в середине. Поэтому мы выстроились в затылок: Виктор, я, Елизавета Григорьевна.
– Снять штаны! – гаркнул Виктор.
Очевидно, его лицо было не менее грозным, чем тон. Потому что Гриша стал спускать джинсы, пролепетал:
– И трусы?
– Трусы можешь оставить, – позволил педагог Макаренковской школы.
– Да что же это такое! – возмутилась я. – Немедленно прекратите! Не позволю!
Хотела броситься вперед, но мешала Елизавета Григорьевна. Она повела себя более чем странно. Не дала мне протиснуться, вдруг схватила меня за талию, удержала:
– Пусть, не мешайте!
Родная мать приветствует экзекуцию над собственным ребенком! Где это видано?
– Да вы! Вы! – задохнулась я от негодования и неожиданно бросила в лицо Панкиной то, чего ни при каких обстоятельствах нельзя было говорить. Даже после длительного заточения в лифте: – Вобла замороженная! Спирохета, а не мать!.. Извините, пожалуйста!
Похоже, Елизавета Григорьевна оскорблений не услышала, она напряженно смотрела через мое плечо и крепко держала меня за пояс.
– Отпустите, в конце концов! Что вы себе позволяете!
Нет, клещами уцепилась.
Пока я безуспешно пыталась вырваться, за моей спиной что-то происходило. Как Виктор захватил Гришу, я не видела. Бросив сражаться с чокнутой мамашей, вывернула голову. Гриша был зажат под мышкой Виктора, лицом к двери. Рука экзекутора взлетала вверх и опускалась, сложенный вдвое ремень хлестал мальчика ниже спины. Гриша тихо, по-девчачьи пищал. Виктор приговаривал с каждым ударом:
– Будь человеком! – (Хлесть удар.) – Будь человеком! – (Хлесть.) – Не будь гадом!..
Как ни была я шокирована происходящим, мой услужливый учительский ум вспомнил, что в Англии во многих школах разрешены физические наказания детей. И статья одного тамошнего педагога, воспевавшего кнут как действенное воспитательное средство, вспомнилась. Но в статье настойчиво, с апелляцией к детской психике подчеркивалось: хлестать розгами нужно конкретно, чтобы ребенок точно знал, за что страдает. Разбил стекло футбольным мячом – за стекло получи. Удрал с уроков – получи за самоволку. Не хочешь кашу есть – захочешь.
А Виктор порол Гришу неконкретно! В общем! – Будь человеком! – (Хлесть.) – Ты не пуп земли! – (Хлесть.) – Уважай других!
Я поймала себя на абсурдном желании подсказать Виктору: «Это тебе, Гриша, за биологию! Это – за русский и литературу! Это – за математику!..» Но ничего подобного, естественно, не произнесла. Воскликнула гневно:
– Виктор! Прекратите немедленно!