4

Теперь Сансиро постоянно испытывал душевный разлад. Лекции слушал рассеянно, часто не записывая в тетрадь даже важные вещи. Порой он просто не узнавал себя.

Сансиро не понимал, что с ним происходит, и очень страдал. Наконец однажды он не выдержал и пожаловался Ёдзиро, что последнее время скучает на лекциях. Ёдзиро ответил в своей обычной манере:

– Что может быть интересного в лекциях! Только такой провинциал, как ты, мог до сих пор их слушать, терпеливо ожидая какого-то откровения. Ведь это же верх глупости! Их лекции от века таковы. Не удивительно, что ты наконец разочаровался в них.

– Да нет, не то чтобы разочаровался… – оправдывался Сансиро. Его тяжеловесная медлительная речь до смешного не вязалась с небрежно-иронической манерой выражаться, свойственной Ёдзиро.

Такие диалоги не раз повторялись на протяжении примерно двух недель. Однажды Ёдзиро сам критически заметил:

– Каким-то ты странным стал. Можно подумать, что ты устал от жизни. Прямо-таки олицетворение «конца века»![30]

– Да нет, не то чтобы… – по-прежнему мямлил Сансиро.

Он еще не настолько окунулся в окружавшую его искусственную атмосферу, чтобы восторгаться такими словами, как «конец века», или жонглировать ими, как это сделал бы человек, искушенный в различных новшествах. Некоторое впечатление, правда, произвела на него фраза «устал от жизни». Усталость он и в самом деле ощущал. Однако не относил ее целиком на счет частых расстройств желудка и в то же время не возводил ее в жизненный принцип, в угоду моде. По этим причинам разговор с Ёдзиро не получился.

Между тем наступила середина осени. Аппетит у Сансиро с каждым днем улучшался. Апатия прошла. В это время года двадцатитрехлетний юноша не мог, разумеется, чувствовать себя «уставшим от жизни». Сансиро много гулял. Не раз бродил он вокруг университетского пруда, но ничего сколько-нибудь примечательного не случилось. Не раз прогуливался возле клиники, однако встречались ему лишь незнакомые люди. Как-то он зашел к Нономии, в подвал на естественном факультете, осведомиться о здоровье сестры. Оказалось, что она уже вышла из больницы. Спросить о девушке, встретившейся ему в клинике, Сансиро постеснялся, поскольку Нономия был очень занят. В другой раз спрошу, решил Сансиро, поеду в Окубо, побеседую с ним не спеша и выясню, кто она и как ее зовут. Поборов в себе любопытство, Сансиро попрощался и отправился бродить по городу. Он прошел Табату, Докантъяму, потом кладбище в Сомэи, миновал тюрьму Сугамо, храм Гококудзи… Добрался даже до храма Якуси в Араи. На обратном пути он решил заглянуть к Нономии в Окубо, но от крематория пошел не той дорогой и оказался в Такате, откуда ему пришлось вернуться поездом. В вагоне он съел почти все каштаны, которые купил для Нономии. Остаток уничтожил на следующий день Ёдзиро.

Чем бездумнее жил Сансиро, тем веселее становилось у него на душе. Первое время он был так внимателен на лекциях, что от напряжения часто терял способность воспринимать, но сейчас этого с ним не случалось. Он размышлял во время лекций о посторонних вещах, а кое-что сознательно вообще пропускал мимо ушей. Приглядевшись к остальным студентам, Сансиро обнаружил, что все, начиная с Ёдзиро, ведут себя точно так же. И он стал думать, что так, пожалуй, и нужно поступать.

Порой в голову ему приходила мысль о виденной им в тот памятный день ленте. И тогда он испытывал смутную тревогу, даже печаль. Появлялось желание тут же отправиться в Окубо, но от этой мысли отвлекали различные картины, которые рисовало ему воображение, все новые внешние впечатления, и он опять чувствовал себя легко и беззаботно, предавался мечтам и никак не мог собраться в Окубо.

Как-то во время послеобеденной прогулки Сансиро добрался до Дангодзаки и, спускаясь по его склону, свернул влево, к широкой улице Сэндагибаяси. Стояли погожие осенние дни, и небо над Токио казалось таким же прозрачным, как в деревне. При одной лишь мысли, что живешь под таким небом, голова становится ясной. А уж как хорошо здесь, в пригороде! Дышится легко, свободно. Душа становится бескрайней, как небо, а тело – упругим, не то что весной, когда чувствуешь себя каким-то расслабленным. Разглядывая живые изгороди по обеим сторонам улицы, Сансиро впервые наслаждался ароматами токийской осени.

Обогнув подножие холма, Сансиро неожиданно увидел узкие и длинные полотнища. Они оповещали, что здесь несколько дней назад начался традиционный осенний показ цветочных кукол[31], изображающих героев старинных сказаний и легенд. Издали доносились голоса, звуки барабана, трещоток. Эти звуки, устремляясь вверх, медленно растворялись в чистом осеннем воздухе и постепенно замирали. Едва касаясь слуха Сансиро, они его не раздражали, а, напротив, радовали.

Вдруг из переулка появились двое. Один из них окликнул Сансиро. Это оказался Ёдзиро. В его спутнике Сансиро узнал того самого человека, который тогда в Аокидо пил чай, и сразу понял, что это Хирота-сан, что, впрочем, он давно уже предполагал. Каким-то странным образом судьба связала его с этим человеком еще в поезде, когда они вместе ели персики. Еще глубже ему врезалась в память встреча в Аокидо, когда Хирота пил чай и курил, а Сансиро, побыв там очень недолго, убежал в библиотеку. И тогда и сейчас Сансиро почему-то казалось, что у Хироты лицо синтоистского священника, а нос европейца. Хирота был в своем обычном летнем платье, однако по виду его нельзя было сказать, что ему холодно.

Сансиро хотел обратиться к нему с приветствием, но не знал, что именно сказать, – слишком много прошло с тех пор времени. Поэтому он только приподнял фуражку и поклонился. Это было, правда, слишком вежливо по отношению к Ёдзиро и несколько фамильярно по отношению к Хироте. Ёдзиро тут же запросто познакомил их.

– Мой однокурсник. Окончил колледж в Кумамото и в первый раз приехал в Токио. – Он поспешил сообщить, что Сансиро – провинциал, хотя никто его об этом не спрашивал, и повернулся к Сансиро: – А это Хирота-сенсей. Преподаватель колледжа…

Тут Хирота-сенсей произнес:

– Знаю, знаю.

Лицо Ёдзиро выразило удивление. Однако он не стал докучать сенсею расспросами о том, откуда тот знает его друга, без всяких предисловий обратился к Сансиро:

– Ты не слышал, тут поблизости нигде не сдается дом? Разумеется, просторный, чистый, с комнатой для сесэя…[32]

– Дом? Сдается.

– Где же? А он не грязный?

– Да нет, чистый. С большими каменными воротами.

– Замечательно! Говори скорее, где он находится. Каменные ворота, сенсей, ведь это просто отлично. Мы непременно его снимем, да? – загорелся Ёдзиро. Однако сенсей ответил:

– Каменные ворота не подойдут.

– Не подойдут? Жаль. А почему, интересно?

– Не все ли равно почему. Не подойдут.

– Но ведь каменные ворота – это чудесно. Жили бы так, словно вам пожаловали титул барона, а, сенсей? Разве плохо?

Ёдзиро говорил с самым серьезным видом. Хирота насмешливо улыбался. В конце концов верх одержала серьезность и решено было, во всяком случае, посмотреть дом. Сансиро взял на себя роль провожатого.

Выйдя переулком на соседнюю улицу, они прошли по ней с полквартала к северу и очутились на узенькой улочке, скорее похожей на тупик. Она упиралась в сад, принадлежавший торговцу цветами. Немного не доходя до него, Сансиро и его спутники остановились. Справа они увидели два гранитных столба и железные створки ворот.

– Здесь, – сказал Сансиро. На воротах действительно висела табличка «Сдается».

– Вот это да! – Ёдзиро с силой толкнул ворота, но они оказались запертыми. – Подождите, сейчас пойду спрошу, – быстро проговорил Ёдзиро и скрылся в глубине сада. Хирота и Сансиро оказались предоставленными самим себе.

– Ну что, нравится вам Токио?

– Как сказать…

– Город, конечно, большой, но грязный, верно?

– Да-а… Пожалуй…

– Нет, с Фудзисан ничто не сравнится, не правда ли?

О Фудзисан Сансиро совсем забыл. Ему показал эту гору Хирота, когда они ехали в поезде. Сейчас, вспомнив об этом, Сансиро ощутил ее величие. И ничтожными показались мучившие его тревоги и сомнения. Сансиро устыдился того, что не заметил, как растерял тогдашние впечатления. Но тут Хирота озадачил его новым вопросом:

– Вы никогда не пробовали перевести Фудзисан?

– Перевести?

– Да, перевести. Любопытная вещь. Когда переводят природу, о ней говорят, как о человеке, наделяя теми же эпитетами: «величественная», «великая» или «могущественная», и все в таком духе.

Сансиро наконец понял, в каком смысле Хирота употребил слово «переводить».

– Всякое явление можно персонифицировать. На это неспособны только такие люди, на которых природа не оказывает никакого нравственного влияния.

Сансиро молчал, ожидая продолжения разговора, но Хирота вдруг бросил взгляд в сторону сада, в котором скрылся Ёдзиро, и, словно обращаясь к самому себе, проговорил:

– Долго как! Интересно, что он там делает?

– Пойду посмотрю? – предложил Сансиро.

– Нет, что вы! Это бесполезно, так просто его сейчас оттуда не вытащишь. Лучше подождем, хлопот меньше.

С этими словами Хирота уселся на корточки под живой изгородью из трехлистного лимонника, подобрал камешек и принялся рисовать на земле. Полная беспечность – как у Ёдзиро. Только совершенно иного характера.

Из-за густо растущих сосен раздался наконец громкий голос Ёдзиро:

– Сенсей! Сенсей!

Но сенсей продолжал рисовать. Что-то очень похожее на светильник перед буддийским храмом. Не получив ответа, Ёдзиро вынужден был подойти к ним.

– Пойдите посмотрите, сенсей… Дом вполне подходящий. Принадлежит садоводу. Можно попросить, и нам откроют ворота, но проще зайти со стороны сада.

Они прошли через сад торговца цветами к сдающемуся дому. Открывая снаружи ставни и заглядывая внутрь, обошли дом кругом и осмотрели все комнаты. В таком доме не зазорно было поселиться человеку среднего достатка. Плата, как сообщил Ёдзиро, сорок иен в месяц с уплатой вперед за три месяца.

– Зачем понадобилось смотреть такой роскошный дом? – спросил Хирота, когда они вышли на улицу.

– Зачем понадобилось? А что в этом плохого? – возразил Ёдзиро.

– Ведь все равно не снимем…

– Да нет, я бы снял за двадцать пять иен. Только хозяин никак не соглашается.

– Еще бы! – проворчал Хирота.

Ёдзиро принялся рассказывать историю ворот с гранитными столбами. До последнего времени они стояли перед одним особняком, где часто бывал Ёдзиро. Потом их купил садовод, когда занялся перестройкой своего дома, и поставил их вон в том месте. Это было в духе Ёдзиро – узнавать всякие любопытные подробности.

Они стали молча спускаться к Табатанотани. О доме больше не вспоминали. Только Ёдзиро нет-нет да и заговаривал о воротах. За их доставку садовод уплатил чуть ли не пять иен. Так что деньжата у него, надо думать, водятся. Он и дом-то этот построил, чтобы сдать за сорок иен в месяц, как-то совсем не к месту заявил Ёдзиро, а кто, собственно, его снимет? Охотников наверняка не найдется. Придется хозяину снизить плату. И уж тогда они непременно снимут этот дом.

– Ты чересчур много болтаешь, – сказал Хирота. – Сколько времени из-за тебя потеряли! Мог быстрее покончить с этим делом.

– Это вы всерьез насчет времени? Так ведь вы сами что-то там рисовали. Сенсей тоже довольно беспечный человек.

– Ну, кто из нас беспечнее – еще вопрос.

– А что это вы рисовали, позвольте спросить?

Сенсей не ответил. Тогда к нему обратился Сансиро с очень серьезным видом:

– Это, кажется, был маяк?

Хирота и Ёдзиро рассмеялись.

– Маяк – это ты здорово придумал. Но, по-моему, сенсей рисовал Сохати Нономию!

– Что? Почему ты так решил?

– Талант Нономии-сан сверкает даже за границей, а в Японии он пребывает во мраке неизвестности. Никто его не знает. За мизерное жалованье он безвыходно сидит в своем подвале – поистине неблагодарный труд. Смотреть на него жалко!

– Зато такие, как ты, светят не дальше чем на какой-нибудь шаг вокруг себя, точь-в-точь как круглый бумажный фонарь.

Ёдзиро, которого сравнили с круглым бумажным фонарем, вдруг повернулся к Сансиро.

– Ты в каком году родился, Огава-кун?

– Мне двадцать три, – ответил Сансиро.

– Да тебе, пожалуй, не дашь ни больше, ни меньше… Говоря откровенно, сенсей, я терпеть не могу таких вещей, как, скажем, круглый бумажный фонарь или японская трубка с круглой чашечкой. Может, это оттого, что я родился после пятнадцатого года Мэйдзи. Они кажутся мне чересчур старомодными и вызывают какое-то неприятное чувство… А ты, Огава-кун, что об этом думаешь?

– Никакой особой неприязни к этим вещам я не питаю, – ответил Сансиро.

– Впрочем, ты ведь только что приехал из своей кюсюской глуши и все еще держишься взглядов начала Мэйдзи.

Ни Сансиро, ни Хирота никак не прореагировали на это заявление. Они прошли еще немного. На тщательно расчищенном участке, где прежде была криптомериевая роща, рядом со старым храмом стояло совсем новое, европейского стиля, здание, выкрашенное в голубой цвет. Видимо, сравнивая, Хирота посмотрел на храм, потом на голубое здание.

– Смешение эпох. Типичная черта материального и духовного мира Японии. Вы, вероятно, видели маяк в Кудане? – Снова зашел разговор о маяке. – Это старинный памятник, он даже упоминается в «Альбоме достопримечательностей Эдо»[33].

– Нехорошо так шутить, сенсей. Каким бы старинным ни был маяк в Кудане, он все равно не мог быть упомянут в «Альбоме достопримечательностей Эдо».

Хирота рассмеялся. По правде говоря, он уже понял, что спутал с этим альбомом цветные гравюры «Достопримечательности Токио». Однако продолжил свою мысль, сказав, что рядом с маяком, этим старинным сооружением, выстроено современное кирпичное здание Офицерского собрания Кайкося. Сочетание поистине нелепое. Но никто этого не замечает, все равнодушно проходят мимо. Это весьма характерно для нынешнего японского общества.

Ёдзиро и Сансиро поддакнули: «Действительно». Они миновали храм и вскоре оказались перед большими черными воротами. Ёдзиро стал уверять, что дорога за этими воротами ведет к Доканъяме. «А проход разрешен?» – на всякий случай спросил Хирота. Ёдзиро с убежденностью ответил, что, разумеется, разрешен, что это загородная вилла Сатакэ и ходить здесь может кто угодно. Не сомневаясь больше, Сансиро и Хирота последовали за Ёдзиро. Но когда из рощи вышли к старому пруду, появился сторож и стал ругать их. Ёдзиро только успевал оправдываться.

Затем они вышли к Янаке, прогулялись по Нэдзу, и домой Сансиро вернулся только к вечеру. Впервые за последнее время, казалось ему, он провел день так весело и приятно.

На следующее утро Ёдзиро на занятиях не было. Не явился он и после обеда, как надеялся Сансиро. В библиотеке его тоже не оказалось. С пяти до шести Сансиро слушал общую лекцию для студентов филологического факультета. Записывать было невозможно – чересчур темно. А свет обычно зажигали позднее. Это было то время дня, когда небо между ветвями огромных вязов за продолговатыми окнами быстро темнеет, а лица лектора и слушателей становятся едва различимыми. Возникает ощущение таинственности: словно в полной темноте лакомишься пирожками с бобовым джемом. Сансиро с удивлением обнаружил, что не улавливает смысла лекции. Он сидел, подперев щеки руками, равнодушный ко всему, мысли его витали где-то далеко. Пожалуй, главное достоинство лекций, что на них можно вот так сидеть, подумал Сансиро. Вдруг вспыхнул свет. Он рассеял таинственность. Сансиро вдруг почувствовал голод, и ему захотелось домой. Видимо, догадавшись о настроении студентов, преподаватель быстро закончил лекцию. Сансиро поспешил к себе в Оивакэ.

Когда, переодевшись, он сел обедать, то увидел возле чашки с горячим супом письмо. По штемпелю он сразу догадался, что письмо от матери. К стыду своему, за целых полмесяца с лишним он ни разу не вспомнил о ней. Чем только не была забита теперь голова Сансиро: смешение эпох, персонификация Фудзисан, таинственная лекция, даже для той девушки в ней не осталось места. Но Сансиро это ни капельки не огорчало. Письмо он решил прочесть потом, а сам, не мешкая, поел. После обеда закурил и, созерцая дым, стал вспоминать последнюю лекцию.

Неожиданно явился Ёдзиро. На вопрос, почему он не был в университете, Ёдзиро ответил, что ему не до занятий: весь день искал дом.

Загрузка...