Многое в Токио удивляло Сансиро: и как звенят трамваи, и какое множество людей успевает входить и выходить из вагонов, и здания делового квартала Маруноути. Но больше всего его поразило то, что идешь-идешь по Токио, а конца все нет. Везде, где бы он ни бродил, он видел штабеля строительного леса, груды камня, в глубине кварталов возводились новые дома, а перед ними продолжали еще стоять старые, полуразрушенные. Казалось, что все рушится. И в то же время строится. Все было в движении, менялось буквально на глазах.
Сансиро был подавлен тем, что чувствовал себя словно деревенский житель, впервые попавший в большой город. Все знания, полученные им в колледже, оказались вдруг несостоятельными, как патентованное средство против болезни. Он растерял чуть ли не наполовину уверенность в себе, и это очень его угнетало.
Если такая кипучая деятельность и есть реальный мир, значит, до сих пор он жил вне его, словно средь бела дня спал на перевале Хорагатогэ[9]. Так может ли он сейчас проснуться и начать действовать? Трудный вопрос. Он попал в самый центр деятельности пока лишь в качестве наблюдателя, поскольку, как и прежде, был всего-навсего студентом. Все в мире непрерывно движется, он это видит, но вынужден оставаться безучастным. Его мир и мир реальный лежат в одной плоскости, но ни в одной точке не соприкасаются. Сансиро не угнаться за непрерывно движущимся миром. И это сильно его тревожит.
Такие чувства обуревали Сансиро, когда он, стоя в самом центре Токио, смотрел на проносившиеся мимо трамваи, поезда, на людей в белых кимоно, на людей в черных кимоно. Сансиро и не подозревал о существовании другого мира, мира духовного, составляющего внутреннюю жизнь студентов. Идеи Мэйдзи преобразили Японию за сорок лет. На подобные коренные перемены Западу понадобилось целых три века.
Однажды, когда Сансиро, сидя дома, скучал в одиночестве в самом центре беспрерывно меняющего свой облик Токио, пришло письмо от матери. Первое письмо, полученное им в Токио. Мать писала обо всем понемножку. Прежде всего она сообщала, что нынче, хвала господу, богатый урожай, затем просила его беречь здоровье, а также остерегаться хитрых и злых людей, которых так много в Токио («так что будь осторожен»). Из письма он узнал, что деньги на ученье будет получать в конце каждого месяца («так что не беспокойся»). Заканчивалось письмо сообщением о двоюродном брате Масэ-сан из семьи Кацуда, который, как она слышала, окончил естественный факультет и теперь, кажется, работает в университете. Пусть Сансиро его навестит и попросит помочь. Имя этого человека, что было, собственно, самым главным, она, видимо, поначалу забыла написать, так как на полях была приписка «Г-н Сохати Нономия» и несколько новостей. Ао, черный конь Саку, вдруг заболел и издох, Саку очень переживает. О-Мицу-сан принесла в подарок форель, и они всю ее съели – в Токио, увы, не пошлешь, протухнет в дороге. И еще кое-что в том же духе.
От письма на Сансиро пахнуло стариной. Ему просто некогда читать подобные письма. Только вот матушку не хочется обижать. Тем не менее он перечел письмо дважды. Ведь, по существу, реальный мир, с которым он сейчас соприкасается, – это мать. Она живет по старинке в деревне. Есть еще женщина, с которой он ехал вместе в вагоне. Но она мелькнула, как молния, и Сансиро едва ли может считать ее чем-то реальным. Поразмыслив, Сансиро решил навестить Сохати Нономию, как наказала мать.
Следующий день выдался особенно жарким. «Вряд ли в каникулы я найду Нономию в университете», – думал Сансиро. Однако адреса его мать не сообщила, и Сансиро решил все же сходить на факультет навести справки. Около четырех часов дня, миновав здание колледжа, Сансиро вошел в ворота университета со стороны улицы Яёи. На двухдюймовом слое пыли, покрывавшем улицу, виднелись отпечатки гэта, ботинок, варадзи[10], не говоря уже о следах колясок рикш и велосипедов – они попадались на каждом шагу. Идти было душно и противно. Правда, в университетском дворе Сансиро почувствовал облегчение: там росло много деревьев. Первая дверь, которую он толкнул, оказалась запертой. Обогнул здание – тоже напрасно. Наконец он заметил боковую дверь. На всякий случай толкнул – она подалась. В коридоре дремал служитель. Сансиро объяснил ему цель своего прихода. Некоторое время служитель разглядывал рощу Уэно за окном, видимо, никак не мог проснуться, потом вдруг сказал: «Он, кажется, здесь», – и ушел куда-то. Ничто не нарушало тишины. Вскоре служитель вернулся и сказал:
– Пройдите.
Сказал просто, словно старому приятелю. Сансиро торопливо последовал за служителем, свернул за угол и по коридору с цементным полом спустился вниз. Сразу стало темно, будто после яркого, слепящего солнца. Но через некоторое время глаза привыкли к темноте и стали различать окружающие предметы. Слева показалась настежь открытая дверь. Из нее высунулась голова: широкий лоб, большие глаза. Черты лица, как у буддийского бонзы. Очень высокий и очень худой, что, видимо, помогало легко переносить жару. Поверх летней рубашки накинут пиджак, кое-где в пятнах. Человек поклонился.
– Пожалуйте сюда, – сказал он, и голова его скрылась в комнате. Сансиро подошел и заглянул внутрь. Нономия уже сидел на стуле. – Пожалуйте сюда, – повторил он, жестом указывая на скамейку – доску, положенную на четыре столбика. Сансиро представился и сел. Потом сказал:
– Рад познакомиться.
Нономия закивал, повторяя:
– Да, да.
И Сансиро сразу вспомнил попутчика – любителя персиков. Сансиро объяснил, что его привело сюда, и замолчал. Молчал и Нономия.
Сансиро стал оглядывать комнату. Посредине стоял длинный дубовый стол. На столе – какой-то большой стеклянный сосуд с водой. Тут же валялись напильник, нож и одна запонка. В противоположном углу на гранитной подставке, примерно в метр длиной, Сансиро увидел сложный прибор величиной с большую банку из-под маринованных овощей и обратил внимание на два отверстия в его стенке. Они сверкали, как глаза удава.
– Блестят, а? – смеясь, произнес Нономия. Затем стал объяснять: – Днем подготовлю все, а поздно вечером, когда стихает шум транспорта и все остальные шумы, спускаюсь сюда, в подвал, и через подзорную трубу смотрю в эти похожие на глаза отверстия. Это опыт с давлением светового луча. Я начал его еще в январе нынешнего года, но столько возни с аппаратурой, что ожидаемых результатов пока еще не удалось получить. Летом здесь сравнительно легко работать, зато в холода совершенно невозможно. Даже в пальто и в шарфе коченеешь…
Сансиро слушал и удивлялся. И в то же время не мог понять, что это за давление светового луча и для чего оно служит.
– Взгляните-ка! – сказал Нономия.
Сансиро забавы ради подошел к подзорной трубе, находившейся метрах в пяти от прибора, и приник к ней глазом, но ничего не увидел.
– Ну, что? – спросил Нономия.
– Ничего не видно, – ответил Сансиро.
– Гм, наверно, крышка не снята, – пробормотал Нономия, встал со стула и убрал что-то, надетое на передний край трубы.
Сансиро опять посмотрел в подзорную трубу и на этот раз увидел тускло-белый фон и на нем черные деления, как на линейке. Потом появилась цифра два.
– Ну, что? – спросил Нономия.
– Вижу цифру два, – ответил Сансиро.
– Сейчас начнет двигаться, – сказал Нономия, повернулся спиной к Сансиро и стал что-то делать.
Вскоре шкала действительно стала двигаться. Двойка исчезла, появилась тройка, затем четверка, пятерка и, наконец, десятка. После этого шкала стала двигаться в обратном направлении: десять, девять, восемь, и так до единицы. Потом остановилась. «Ну, что?» – спросил Нономия. Сансиро, удивленный, оторвал глаз от подзорной трубы, но спросить о назначении шкалы не решился.
Вежливо поблагодарив, Сансиро вышел из подвала и поднялся наверх, туда, где были люди. Жара еще не спала, но Сансиро вздохнул с облегчением. Солнце, все еще ярко светившее, клонилось к западу, бросая косые лучи на широкий склон, по обеим сторонам которого стояли здания технологического факультета, и окна их пылали огнем. Глубокое чистое небо с западного края алело пламенем, и даже голова Сансиро, казалось, была окружена ореолом. По левую сторону от зданий факультета была рощица, пронизанная сейчас лучами вечернего солнца, окрасившего багрянцем просветы между темной листвой. На толстых вязах трещали цикады. Сансиро подошел к пруду и опустился на корточки.
Сюда не доносился шум трамваев, и было очень тихо. Университетское начальство заявило протест, когда хотели пустить трамвай мимо главного входа в университет, и теперь трамвай ходил по Коисикаве. Об этом Сансиро как-то прочел в газете, еще когда жил дома, и сейчас это вдруг пришло ему на память вместе с другой мыслью: университет далек от жизни общества, там боятся даже трамвайного шума.
В университете можно встретить такого человека, как Нономия-кун[11], который чуть ли не весь год сидит в подвале и проводит научные опыты. Одет он так скромно, что его можно принять за рабочего электрокомпании. Тем большего он заслуживает уважения за то, что в холодном подвале с радостью отдается своей работе. Однако движение шкалы в подзорной трубе не имеет ни малейшего отношения к реальной жизни. Но, может быть, эта реальная жизнь нисколько не интересует Нономию-кун и этому способствует спокойный воздух, которым он дышит? А что, если и он, Сансиро, попробует вести жизнь затворника-ученого?
Сансиро задумчиво глядел на гладкую поверхность пруда, в котором отражались деревья и голубое небо. На какой-то миг Сансиро забыл обо всем: о трамваях, о Токио, о Японии. Но вскоре его радужное настроение заволокло облачко грусти. Он почувствовал себя одиноким, как если бы его одного оставили в подвале Нономии. Еще учась в колледже в Кумамото, он не раз поднимался на Тацутаяму, где было еще тише, чем здесь, лежал на спортплощадке, сплошь поросшей желтой примулой, и тоже забывал обо всем на свете, но такое одиночество ощутил впервые.
Быть может, на него подействовала кипучая жизнь Токио? Или же… Сансиро покраснел. Вспомнилась женщина, ехавшая с ним в поезде. Оказывается, реальный мир ему очень и очень нужен. Только он кажется опасным и неприступным. Тут Сансиро заторопился домой, писать матери письмо.
Вдруг он заметил на противоположном берегу двух девушек, стоявших на краю обрыва, поросшего деревьями. За деревьями, озаренный последними лучами солнца, виднелся красный кирпичный дом в готическом стиле. Сансиро сидел в тени, и потому и девушки и холм казались ему ярко освещенными. Одна из девушек заслонилась веером, и Сансиро не видел ее лица, зато отчетливо разглядел цвет кимоно и оби. Что поразило его, так это белизна ее таби. Он заметил также, что обута девушка в дзори[12], не рассмотрел только, какого цвета на них ремешки. Вторая девушка была вся в белом, без веера. Щурясь от солнца, она смотрела на многолетние деревья, раскинувшие свои ветви над прудом. Девушка с веером стояла впереди, чуть-чуть загораживая девушку в белом.
Всю эту картину Сансиро воспринял лишь как удивительно красивое сочетание красок. Однако, выросший в провинции, он не смог бы выразить словами ее очарование. Он решил только, что девушка в белом – сестра милосердия.
Сансиро не сводил с девушек восхищенного взгляда. Вот девушка в белом медленно, легко пошла вперед. За ней последовала девушка с веером. Вместе они стали неторопливо спускаться вниз по склону.
У самого склона был мостик. Он вел прямо к зданию естественного факультета. Девушки перешли его неподалеку от того места, где сидел Сансиро.
Девушка с веером нюхала маленький белый цветок, который держала в левой руке, и то и дело внимательно его разглядывала. Метрах в трех от Сансиро она вдруг остановилась.
– Что это за дерево? – спросила девушка, глядя вверх. Она стояла под огромным тенистым буком, его ветви почти касались воды.
– Это бук, – наставительно, как ребенку, ответила девушка в белом.
– В самом деле? А орехов еще нет? – Девушка оторвала глаза от бука и тут заметила Сансиро. Сансиро буквально физически ощутил на себе взгляд ее черных глаз. В этот миг поблекли удивительные краски кимоно. Сансиро не смог бы выразить охватившее его чувство. Оно было сродни тому, что он испытал тогда, на станции, когда услышал: «А вы робкий!» Это привело Сансиро в смятение.
Когда девушки проходили мимо Сансиро, та, что держала веер, уронила на землю, прямо к ногам Сансиро, маленький белый цветок. Она казалась моложе девушки в белом. Сансиро смотрел им вслед. Девушка с веером шла позади, и Сансиро видел ее оби с вытканным на ярком фоне камышом. Прическу ее украшала белоснежная роза. Она сверкала в черных волосах девушки.
Сансиро в полной растерянности едва слышно пробормотал: «Все в мире противоречиво!» Что он имел в виду? Атмосферу университета, так не вязавшуюся с обликом этих девушек? Удивительную гармонию красок и взгляд черных глаз? Девушку с веером и почему-то вспомнившуюся ему женщину из поезда? Его планы на будущее или наконец собственный страх перед тем, что приносит огромную радость? Этот юноша, выросший в провинции, не смог бы ответить на такие вопросы. Просто всем существом своим он ощущал, что все в мире противоречиво.
Сансиро поднял цветок, оброненный девушкой. Поднес к лицу, но аромата не почувствовал. Он бросил цветок в пруд, и цветок поплыл. Вдруг кто-то окликнул Сансиро.
Он оторвал взгляд от цветка. На противоположной стороне каменного мостика стоял Нономия.
– Вы еще здесь? – спросил он. Сансиро ничего не ответил, встал и, с трудом передвигая ноги, побрел к своему новому знакомому. Лишь поднявшись на мостик, он крикнул:
– Да.
Вел он себя несколько странно. Однако Нономия оставался невозмутимым.
– Вроде бы прохладно?
– Да, – ответил Сансиро.
Нономия с минуту созерцал пруд, потом стал шарить в кармане. Из кармана торчал конверт с надписью, сделанной женским почерком. Так, видимо, и не отыскав нужной ему вещи, Нономия сказал:
– Сегодня аппарат что-то капризничает, и вечером я, пожалуй, не буду работать. Сейчас хочу прогуляться по Хонго до дому. Не составите мне компанию?
Сансиро охотно согласился. Они поднялись на вершину холма. Нономия остановился там, где недавно стояли девушки, обвел взглядом красный дом, видневшийся из-за рощи, пруд, казавшийся мелким для такого высокого обрывистого берега, и произнес:
– А вид неплохой, верно? Слегка заметны очертания дома в просветах между деревьями. Красиво, не правда ли? Тот дом очень искусно построен. Технологический факультет тоже хорош, но это здание – просто чудо!
Сансиро удивился умению Нономии так тонко все подмечать. Сам он ни за что не определил бы, которое из зданий лучше, и ему ничего не оставалось, как согласиться.
– Вы посмотрите, как великолепно сочетаются эти деревья с водой, в общем-то не бог весть что, но ведь это в самом центре Токио – а как тихо, правда? Только в таком месте и можно заниматься наукой. В последнее время Токио стал слишком шумным. А вот это дворец[13]. – Нономия показал на здание слева. – Здесь проходят заседания факультетского совета. Нет, мне там делать нечего. Я вполне доволен жизнью в подвале. Наука сейчас развивается так бурно, что стоит лишь замешкаться, и сразу отстанешь. Может показаться, что человек в подвале в бирюльки играет, а на самом деле мозг его интенсивно работает, даже интенсивнее, может быть, чем трамвай. Поэтому я и летом никуда не езжу – жаль тратить время. – Нономия запрокинул голову и посмотрел на необъятное небо, где угасали последние лучи солнца.
По безмятежно спокойной синеве плыли легкие белые облака, словно кто-то прошелся по небу кистью.
– Знаете, что это? – спросил Нономия.
Сансиро посмотрел на прозрачные облака.
– Это снежная пыль. Отсюда, снизу, кажется, будто она стоит на месте. На самом же деле она движется с большей скоростью, чем ураганы на земле… Вы читали Рёскина?[14]
Сансиро, замявшись, ответил, что читал.
– Неужели? – удивился Нономия и, помолчав, сказал: – Интересно было бы срисовать небо с натуры… Попробую сказать об этом Харагути.
Сансиро, разумеется, не слыхал о таком живописце.
От бронзового памятника Бельцу[15] они свернули к храму Каратати и вышли к трамвайной линии. Когда они проходили мимо памятника, Нономия спросил:
– Как, нравится вам этот бронзовый монумент?
И опять Сансиро пришел в замешательство.
На улице было оживленно, один за другим проносились трамваи.
– Вас не раздражают трамваи?
Нет, трамваи не раздражали Сансиро, просто они казались ему чересчур шумными. Однако он ответил:
– Да.
– Меня тоже, – сказал Нономия, впрочем, без тени раздражения. – Сделать нужную мне пересадку я могу лишь после объяснений кондуктора. Иначе запутаюсь. За эти два-три года трамвайных маршрутов стало так много… И это удобство создало массу неудобств. Точь-в-точь как моя наука, – со смехом заметил Нономия.
Близилось начало учебного года, и на улицах встречалось много юношей в новеньких студенческих фуражках. Нономия весело на них поглядывал.
– Вон сколько их понаехало! Энергичные молодые люди. Отлично! Кстати, сколько вам лет?
Сансиро ответил.
– Значит, вы почти на семь лет моложе меня. За семь лет кое-что можно сделать. Но время так быстро летит, правда? Не успеешь оглянуться, как эти семь лет пройдут.
Сансиро так и не решил, какая из этих двух мыслей вернее.
Они подошли к перекрестку. Здесь в многочисленных книжных лавках и у газетных киосков толпились люди. Взяв журнал, они просматривали его и возвращали продавцу.
– Ну и хитрецы! – засмеялся Нономия, полистал номер «Тайе», но тоже не купил. На углу слева находился галантерейный магазин с европейскими товарами, напротив него – с японскими товарами. Мимо них, оглушительно звеня на повороте, мчались трамваи. Из-за страшной толчеи просто невозможно было перейти улицу.
– Мне нужно кое-что купить, – сказал Нономия, указав рукой на японский магазин, и ринулся вперед сквозь лязг и грохот. Сансиро не отставал от него ни на шаг и остановился лишь у магазина, когда Нономия вошел внутрь. Ожидая его, Сансиро вдруг обратил внимание на разрисованные цветами гребни и заколки, выставленные в витрине. «Странно, – подумал Сансиро. – Что может там покупать Нономия-кун?» Он вошел в магазин и увидел, что Нономия держит в поднятой руке ленту, прозрачную, как крылышки стрекозы.
– Ну, как? – спросил его Нономия.
Сансиро подумал, что неплохо бы купить что-нибудь для О-Мицу-сан в благодарность за форель. Но потом решил, что О-Мицу-сан как-нибудь не так истолкует это, и передумал.
На улице Масаго-тё Нономия повел его в европейский ресторан, заявив, что здесь самая лучшая европейская кухня во всем районе Хонго. Однако Сансиро ничего не мог сказать по этому поводу, поскольку ел европейские блюда впервые в жизни. Тем не менее он ел все, что подавали.
Выйдя из ресторана, Сансиро попрощался с Нономией. Он дошел до перекрестка и свернул налево, но, прежде чем ехать в Оивакэ, решил зайти в лавку купить гэта. Там под ярко горевшим газовым фонарем сидела сильно набеленная, словно вылепленная из гипса, девушка, похожая на привидение. Ему почему-то стало неприятно, и он раздумал покупать гэта. По дороге домой он все время вспоминал лицо девушки, которую встретил возле пруда. Оно было розовато-коричневое, как подрумяненный рисовый колобок. С очень гладкой, нежной кожей. В этом Сансиро был твердо убежден.