– Привет, Котлетка, – говорит Пикачу.
Я как раз пью чай из термокружки, когда это недоразумение появляется у меня перед лицом. Я не в духе. И чай, который теперь льётся из моего носа, не улучшает настроения. Эй, вы бы тоже поперхнулись, если бы увидели… это! На Каше какой-то совершенно нелепый костюм. Что-то вроде жёлтого плюшевого комбинезона с ушами и покемонской рожицей на капюшоне.
– Ты такой жёлтый, что хочется выстрелить себе в голову, – я говорю это самым ворчливым и мерзким голосом, на какой способна, но Каша не обижается. Напротив, на его лице расплывается прямо-таки блаженная улыбка.
– Она заговорила! Люди, это чудо! Моя соседка по парте заговорила! Хвала печенькам!
Соседка? Я со стоном утыкаюсь лбом в парту. В классе ещё три свободных места. Так почему ему непременно нужно сидеть со мной?
– У моей мамы была такая шапка, – как бы между прочим говорит Каша, вытряхивая на парту содержимое рюкзака.
Я натягиваю свою шапку на уши и безразлично пожимаю плечами:
– И?
– Моей маме почти сорок. И это ужасно. Ты выглядишь как помятая жизнью сорокалетняя женщина. А, вот ты где! – Каша наконец находит то, что искал, – какую-то тетрадь в тонкой обложке – и как ни в чём не бывало сгребает свой хлам обратно в рюкзак.
Я пытаюсь испепелить этого покемона взглядом, но он, кажется, даже не понимает, как обидно звучат его слова. В кабинет входит Тор, и Каша примерно складывает руки на парте. Прямо как первоклассник.
Что вообще творится в его вафельных мозгах?!
Тор на ходу отряхивает куртку, отчего пол в кабинете покрывается россыпью капель, и быстро подходит к учительскому столу. Улыбка на его лице такая же широкая, как у Каши, и на минутку мне кажется, что они чем-то похожи.
Мокрая куртка занимает место на спинке стула, а Тор радостно потирает ладони и раскидывает руки, словно собирается разом обнять весь класс. Сегодня на нём светлая рубашка в голубую полоску и тёмные джинсы. Штанины заляпаны каплями грязи, будто он прыгал по лужам. Я тихо хихикаю, представив эту картину.
– Отличные новости! – басит тем временем Тор. – Директор полностью одобрил и поддержал нашу инициативу. Спектаклю «Евгений Онегин» быть! И чтобы вы не…
Его прерывает стук в дверь. Через мгновение в класс заходит Андрей. Кажется, это первый раз на моей памяти, когда он опаздывает. Да и выглядит немного… помятым. Растрёпанные мокрые волосы облепили голову, из-под свитера торчит скомканный воротник, а кроме того, он запыхался: наверное, бежал.
– Опаздываем? – с улыбкой спрашивает Тор. – В первый учебный день недели? На литературу?!
Андрей молча поднимает забинтованную руку и с многозначительным видом трясёт ею в воздухе.
– О, прошу прощения, – стушевавшись, говорит Тор. – Садитесь.
Я прикрываю рот рукой, чтобы спрятать улыбку. Столбик термометра моего настроения стремительно ползёт вверх.
– Так, о чём я? Ах да, про пьесу! Мы немного сократим текст, выкинем описания погоды и лирические отступления, но суть сохраним, так что нам понадобится как минимум десять-пятнадцать актёров, включая массовку. Ориентировочная дата премьеры… Хм, её ещё нет. Где-то в начале декабря, а значит, времени в обрез. Даю вам неделю на размышления, потому что уже в пятницу после уроков мы с Анной Викторовной устроим прослушивание в актовом зале. Что-то вроде кастинга.
– Как записаться? – спрашивает Лера.
– Похвальное рвение! – радуется Тор. Кажется, он и вправду загорелся идеей спектакля. – Какая роль вас интересует?
– Главная, – без запинки отвечает Лера.
И я ни капельки не удивлена. В классе раздаются отдельные смешки, но Лера даже не оборачивается. Тор задумчиво вертит в руках мелок, чешет бороду и решительно кивает:
– Я повешу вечером объявление. На информационную доску на первом этаже. И каждый желающий сможет отправить заявку, указав имя, фамилию, класс и желаемую роль. Как вам такая идея? Там же, на доске информации, будут доступны все остальные новости. Но давайте не будем забегать вперёд! Есть другие вопросы?
Вверх взлетает ещё одна рука:
– Это как внеурочка? – спрашивает Марина. – То есть дополнительные занятия после уроков?
– Думаю, с кое-каких уроков вас придётся забирать, но в остальном это внеучебная деятельность, да. По желанию. Мы будем собираться два раза в неделю.
– А что нам за это будет? – выкрикивает Каша.
Тор хлопает себя по лбу:
– Как я мог забыть про бонусы! С меня пятерка за тест по Пушкину и, скажем так, лояльность во всём, что касается сдачи домашек по литературе. Совсем освободить вас я не смогу, но мы сократим их количество. Оставим только те, которые действительно нужны для проверки ваших знаний, а не для галочек в электронных дневниках. Галочки я и так расставлю, только тс-с-с…
Он прижимает палец губам и насмешливо прищуривается. Берёт со стола учебник, быстро листает страницы и удовлетворённо говорит:
– Ага. Ну что, пора переходить к самому роману? У меня есть неделя, и я приложу все усилия, чтобы заставить вас в него влюбиться. Или, может, вы уже «того»? Любовь с первого взгляда?
– Не, это фантастика! – выкрикивает кто-то. Мы смеёмся, и Тор вместе с нами. Это, кстати, одно из двух его достоинств. Первое – он обращается к нам на «вы», а второе – он любит смеяться вместе с нами, а не над нами.
– Кстати о фантастике. Мало кто знает, но смерть Пушкину и Лермонтову предсказала одна и та же гадалка, мадам Кирхгоф. Пушкину она сказала, что он проживёт долго, если только на тридцать восьмом году не случится с ним какой беды от белой лошади или белой головы. Дантес, как вы понимаете. А Лермонтов пытался узнать у гадалки, сможет ли получить отставку и уйти с военной службы, но та ответила, что в Петербург он уже не вернётся. Так и случилось. Опять дуэль! Кстати, кто знает, как выглядит название города Пятигорска на языке жестов? Даю подсказку: именно там умер Лермонтов. Ну, кто-нибудь?
– Спросите у Мацедонской! – выкрикивает Каша, толкая меня в плечо. Я пронизываю его смертоубийственным взглядом, но он в ответ лишь безмятежно улыбается. Откуда ему вообще известно, что я знаю правильный ответ?
Тор поворачивается к нам. Вздохнув, я открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают в горле, споткнувшись о неожиданно свирепый взгляд. Лера. Смотрит на меня с таким гневом, что я замираю и вместо чёткого ответа едва слышно лепечу:
– Скрещенные пистолеты.
***
В столовой мне везёт. Я, как всегда, прихожу одной из последних, но на этот раз занимаю пустой столик. Судя по крошкам и мятым салфеткам, здесь кто-то уже успел перекусить. Кстати, если подумать, они наверняка оставили на салфетках свои ДНК. Так что… в какой-то степени можно сказать, что у меня всё-таки есть компания! Ха-ха. Ха.
Я сгребаю мусор в кучу и аккуратно сталкиваю на пустой поднос. Аллилуйя, можно, наконец, поесть. Сегодня в меню столовская классика – бледная сосиска с кучей гречки и четвертинкой помятого жизнью помидора.
– Поговорим?
Лера выпрыгивает у меня из-за спины так неожиданно, что я закашливаюсь, и крупинки гречки изо рта разлетаются по всему столу. Лера кривит лицо в брезгливой гримасе, но всё-таки садится напротив, вполоборота. Смотрит на меня пристально, будто ждёт, что я первой начну разговор. Но я понятия не имею, в чём дело.
– Не думай о себе слишком многого.
– Чего?
Лера закидывает ногу на ногу и принимается раздражённо покачивать соскочившей с пятки туфлей. Она напоминает сердитую персидскую кошку, которая нервно дёргает хвостом. Да и выражение лица такое же высокомерное.
– Не прикидывайся, Мацедонская.
Она выхватывает из кармана пиджака айфон. Розовые ногти быстро мелькают над экраном. Лера разворачивает телефон ко мне. О-о-ох…
Кто-то всё-таки снял нас с Андреем в спортзале. Вот я до нелепости медленно забираюсь по канату (ужас, какое красное у меня лицо!), вот выпускаю его из рук, а вот Оксана, подскочив, кричит: «Осторожно!» Андрей бросается к канату, вытягивает руки, и я падаю прямо к нему в объятия.
Признаться, в моём воображении всё выглядело гораздо романтичнее. На деле же я выгляжу как мешок картошки. И вешу, очевидно, столько же, потому что Андрей, не удержавшись, падает на спину. Прямо со мной на руках. Начинается паника, отовсюду слышатся голоса, и владельца телефона оттесняют, так что больше ему ничего уже снять не удаётся.
Я молчу, переваривая гречку и свои впечатления от видео. Лера изучает моё лицо.
– Это ничего не значит, – говорит она.
– Я и не думала, что это что-то значит. Но если тебе так кажется…
– Мне так не кажется!
Ничего не понимаю. Лера вдруг замечает что-то за моей спиной и отодвигается, откидываясь на спинку стула. Её лицо становится непроницаемым.
– Привет, Котлетка, – говорит Каша, приземляясь на стул по соседству. – Ты сегодня с подружкой?
Лера фыркает и складывает руки на груди, а я бормочу:
– Не сказала бы…
– О чём болтаете?
Каша ставит свою тарелку на стол и впивается в сосиску. Лера смотрит на него со смесью удивления и презрения. Он что, и правда не замечает напряжённой атмосферы между нами?
Вытянув руку, Каша тыкает пальцем в айфон и с интересом смотрит видео. На гладком экране остаётся жирный отпечаток.
– Ого, да ты прямо как прекрасная принцесса, которую поймал прекрасный принц!
– Я не прекрасная принцесса!
– Она не прекрасная принцесса!
Вопим мы с Лерой почти в унисон. Каша, усмехнувшись, пожимает плечами, а Лера вскакивает и хватает со стола телефон.
– Попробуй жевать с закрытым ртом! – рявкает она.
Каша в ответ любезно открывает рот и демонстрирует ей полупережёванное содержимое. Лера кривится от отвращения, и через секунду мы с Кашей остаёмся вдвоём. Думаю, произошедшее идеально описывает фраза «как ветром сдуло».
– Вот скажи мне, ты из этих?
Я поворачиваюсь к Каше:
– Каких?
– Ну типа «я всех ненавижу, мир – говно, сдохните».
– Что? – ошарашенно переспрашиваю я. – Нет, конечно!
– Тогда что это за прикид? Ну, эти твои волосы, шапка, толстовки размера на два больше… Выглядит драматичненько.
Эти слова меня немного задевают. Я и не пыталась произвести впечатление на него или кого-то другого.
– А, понял! – восклицает он, не дождавшись ответа. – Это типа боевой раскраски у животных? Посторонним вход в душу запрещён?
Он замолкает, но только для того, чтобы запихнуть в рот очередную порцию гречки. Затем ещё одну. И ещё. Пауза, пожалуй, затягивается.
– Значит так, – выдаёт он, вежливо рыгнув в кулак. – Сдаётся мне, подруга, твоя очередь начинать светскую беседу. Если ты, конечно, тоже заинтересована в том, чтобы задружиться. Чудикам лучше держаться вместе. Так что давай, спроси меня про погоду или, типа, как мне в новой школе, не нужна ли моральная поддержка. Вдруг я уже успел получить какую-нибудь душевную травму?
Я открываю рот, чтобы выдать гневную тираду в духе «дружба – удел слабаков», но вместо этого сердито ворчу:
– Что за фигня на тебе сегодня?
– Кигуруми, – Каша расплывается в улыбке, а затем, очевидно, вспоминает наш первый разговор и ехидно добавляет. – Погугли.
Я закатываю глаза, а он, воспользовавшись моментом, вонзает вилку в мою сосиску и в два счёта расправляется с ней. Прекрасно. Я опять осталась без обеда!
– Шпашибо, – с набитым ртом благодарит Каша.
С трудом проглотив смешок, я сдержанно улыбаюсь. Пикачу похитил мою сосиску, вызовите санитаров!
– Вы говорили про мистера Совершенство? Поэтому красотка выглядела так, словно готова с визгом вцепиться тебе в волосы?
– Это Лера. А она выглядела?..
– Ещё как. Было бы из-за кого.
Каша пожимает плечами, и, покопавшись в груде чужих грязных салфеток, выбирает самую чистую, чтобы вытереть руки. Я жду, что он продолжит, но Каша выуживает из кармана телефон и принимается свайпать экран. Я нетерпеливо покашливаю.
– Что такое?
– Тебе не нравится Андрей? Почему?
– Помимо очевидных причин типа «он красивый и богатый, а я нет»?
Я киваю.
– Ну-у-у… А тебя он разве не бесит? Он как дорогой пентхаус в отеле. Красивый, стильный, но без капли индивидуальности. Не, не могу объяснить лучше. Но меня это бесит. Никто не может быть таким глянцевым, если только не живёт на обложке журнала.
– Знаешь, это вовсе неплохо, если человек умеет держать себя в руках.
Каша задумчиво слизывает крупинку гречки с вилки и постукивает ею по губам.
– Вообще-то, если слишком долго держать себя в рамках, можно превратиться в портрет.
Я открываю рот, чтобы яростно возразить, но почему-то не могу найти аргументов, кроме:
– Ты же видел, он меня поймал!
Каша громко хмыкает:
– Знаешь, в чём твоя главная ошибка? Тебе кажется, что он поймал тебя, потому что ты – это ты. А он поймал тебя, потому что он – это он. И вот ещё что: тот, кто дружен со всеми, на самом деле не дружит ни с кем.
Я возмущённо хмурюсь, но вдруг вспоминаю море у Андрея внутри. Разве человек, у которого есть друзья, может быть таким синим? Таким одиноким.
Каша упирается локтями в стол и кладет подбородок на сплетённые в замок пальцы. Вид у него до странности довольный: глаза прищурены, а губы растянуты в широкую улыбку, прямо как у Чеширского Кота.
– Бог с ним, с этим вашим парнем 2D. Что гораздо интереснее, так это то, почему тебя так волнуют мои слова. Ты-то мне нравишься, – он вдруг застывает, словно осененный гениальной догадкой. – Постой-ка, ты… да ты же влюбилась в него! Влюбилась!
– Заткнись! – яростно шиплю я, быстро оглядываясь по сторонам.
– Так значит, я прав? Я прав! Боже, Котлетка и Принц, что за пара!
Каша хохочет, а я с трудом подавляю желание разбить о его голову тарелку.
– По-твоему, это смешно? Настолько нелепо, что… – Горло перехватывает от обиды. Неужели нас и правда так сложно представить вместе? Я знаю, мы, конечно, не пара, но разве это повод вот так надо мной смеяться? И вовсе я в него не влюблена.
Ведь правда же?
Каша перестаёт смеяться и вдруг накрывает своей ладонью мою ладонь. Всё происходит так быстро, что я не успеваю отдёрнуть руку.
– Прости, – говорит он мягко. – Я не хотел тебя обидеть. И мне правда сложно представить вас вместе, но вовсе не из-за того, о чём ты подумала. Я думаю, ты – личность. А он – картонная фигурка.
У раскаяния почти такой же цвет, как у страха и чувства вины – оранжевый. Но тёплый, мягкий, уютный.
– Я не сержусь, – я осторожно высвобождаю пальцы и прячу руки в карманы. – Но ты меня совсем не знаешь. И ещё ты не прав.
Каша закидывает за спину свой джинсовый рюкзак и громко хмыкает:
– Ну-ну…
Мы спешим в класс.
День пролетает в суете. Вот-вот начнутся триместровые каникулы, так что мы пишем контрольную за контрольной, сдаём охапки тестов и носимся по коридорам под окрики учителей «Не бегать!». Я прихожу домой только к четырём часам и без сил падаю на диван перед теликом. Вот бы заснуть хотя бы на сутки… Тем более мама и Ксю как раз сладко посапывают в родительской спальне: я вижу их силуэты, тесно прижавшиеся друг к другу на кровати. Мама-медведица и медвежонок…
Сон ко мне не идёт. Или это я не иду к нему? Мысли, как муравьи, носятся по тропинкам извилин в мозгу и не дают расслабиться. Я подтягиваю колени к груди и, поколебавшись, обхватываю правое запястье пальцами левой руки. Ничего. Сколько бы я не пробовала, я была и остаюсь единственным человеком, чьи чувства для меня – одна огромная тайна.
Или, может… Может, я просто бесцветная? Скучная, серая и неприметная настолько, что внутри меня вообще никаких красок нет? Но я же чувствую! Просто не могу разобраться, что именно. Кажется, боюсь. Но вот чего и почему?
Я снова тяну себя за чёлку и, растрепав волосы, замираю под синей завесой. Что-то меняется, вот что пугает. Каша, Лера, Андрей… Даже Оксана и Егор! Все они как будто делают шаг в мою сторону, занимают какое-то место внутри. А я этого не хочу. Или хочу? Ох, я не знаю…
Ксю начинает недовольно кряхтеть, и я выныриваю из мыслей. Тихонько захожу в родительскую спальню и уношу сестрёнку, пока мама не проснулась. Прижимаюсь щекой к её нежной щёчке и с наслаждением погружаюсь в покой. Знаю, это немного эгоистично – использовать младшую сестру как антидепрессант, но она, кажется, не против. Ксю играет с синей прядкой и – ой! – больно дёргает меня за волосы. Я корчу рожицу, и она улыбается. А затем потихоньку засыпает опять.
Проходит минут двадцать, пока из комнаты не выглядывает мама. Её кудрявые волосы смешно сбились на одну сторону, а на щеке остался отпечаток подушки – словно кто-то смял кожу в горсти.
– Не знаешь, кто похитил моего ребёнка?
Мама широко зевает и, шаркая босыми ногами по полу, плетётся к дивану.
– Мне вернуть его обратно? – спрашиваю я шутливо.
– Нет-нет, наслаждайся, – сонно бормочет она, натягивая на плечи плед.
– А как же «вот станешь матерью, тогда и поймёшь»?
– Это не про тебя. Ты и так уже всё понимаешь. Может, даже лучше меня.
Мне почему-то становится грустно. В носу начинает противно пощипывать, а на глаза наворачиваются слёзы. Я отворачиваюсь и утыкаюсь лицом в плечо.
– Ты на меня всё ещё злишься? – тихо спрашивает мама.
– Наверное, нет.
– Саш… Я тебя не понимаю.
– Я знаю.
Мы не смотрим друг на друга, и пропасть между нами как будто растёт. Почему так бывает, что люди любят друг друга, а всё равно не могут понять?
Мама тянется ко мне, но я слегка отодвигаюсь. Незаметно, словно просто пытаюсь устроиться поудобнее. Мамина рука повисает в воздухе, будто сдутый спасательный круг.
– Когда я была в твоём возрасте, мы с подружками столько всего отчебучивали. Меня и дома-то почти не было. Делали стенгазету, ходили на танцы, обсуждали мальчиков, учили друг друга целоваться, хихикали… Мы друг для друга были всем, и это было лучшее время в моей жизни. И я не могу просто смотреть, как ты упускаешь своё.
– Может, я просто другая?
– Но ты же моя дочь. Ты моё продолжение.
И как такие простые слова могут сделать так больно? Может, я не хочу быть чьей-то пятой ногой, пусть даже её. Не хочу быть удобной. Не хочу быть сиквелом к фильму про молодость в восьмидесятых. Не хочу влезать в круглую рамку, стачивая свои собственные углы.
Вот же странно. Получается, я хочу быть собой, хотя пока и сама не знаю, кто я.
Но и делать ей больно тоже не хочу. Я ведь и так ей вру насчёт папы. А теперь, получается, и насчёт себя…
– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, – неловко добавляет мама.
– Знаю.
– Вот и хорошо. Тогда можно… можно мне обнять тебя?
Я смотрю ей в глаза, и что-то в моём взгляде говорит лучше слов. Мамин рот округляется, превращается в обречённую букву «О». Она кивает и отворачивается, а я остаюсь один на один с острым чувством вины.
Ксю просыпается. Мама мгновенно выхватывает её из моих рук и отходит. Я знаю, ей со мной трудно… Она такая открытая, все чувства написаны на лице. А я, скорее, из тех, кто носит доспехи даже в одиночестве. Просто на всякий случай.
Вот и сейчас мамин голос немного дрожит, а спина неестественно прямая. Она сажает Ксю в манеж, повязывает фартук и стягивает волосы смешной детской резинкой с крольчонком.
– Пусть доказательством моей любви к тебе будет шарлотка! Что скажешь? Мы нарежем туда тонну яблок. Где же тут, кхм, где же тут мука…
Она хлопает дверцами, шуршит пакетами и без остановки бормочет что-то про «проклятые поварешки», лишь бы только заглушить тишину между нами.
– Мам… – зову я.
– М?
Она оборачивается.
– Тебе не нужно ничего доказывать. Я тоже тебя люблю.
Мама сжимает губы и смаргивает слёзы. Вытирает глаза плечом. На пол с её рук, будто волшебная пыльца, сыплется белая мука. Но заклинание не срабатывает. Мы обе не знаем, что сказать. Слова, которые должны были сблизить, почему-то ещё больше нас отдалили.
Ксю радостно молотит ладошками по клавишам музыкальной игрушки.
– Давай порежу яблоки! – нарочито бодро предлагаю я.
– Отличная идея! – так же бодро отвечает мама.
– Подать тебе форму? – бодро спрашиваю я.
– Конечно, спасибо! – бодро отвечает мама.
Но чувство неловкости не исчезает. У нас всё валится из рук, а готовый пирог подгорает снизу и остаётся сыроватым внутри. Ксю плачет, я выковыриваю из теста яблоки… К концу вечера мы все выглядим измученными.
Я чувствую взгляды, которые мама бросает на меня. Непонимающие, обиженные… Словно я не выполнила важное обещание или не оправдала её ожиданий. Я и сама знаю, что не оправдала. Проехали.
Когда с работы возвращается папа, я сбегаю в комнату под предлогом домашки. На душе тяжело, муторно, гадко… Непропечённый пирог склизким комком оседает в желудке. Я ворочаюсь и ворочаюсь с боку на бок, а голову словно зажали чьи-то огромные челюсти. Стиснут чуть крепче – и точно раскусят напополам…
В конце концов именно головная боль выгоняет меня из комнаты. Раздражённая, сердитая, я крадусь на кухню и тихо выдвигаю ящик с лекарствами. Одной рукой перебираю коробки, а другую прижимаю к виску. Мне плохо. Мне больно! А названия на коробках – чёртов секретный шифр! Мне-то откуда знать, что из этого помогает при головной боли?
Я почти готова закричать. Хочется что-то сломать. Обрушить ящик на пол, растоптать таблетки ногами! Я бы так и сделала, если бы не мама. При мысли о том, как мне придётся ей это объяснять, в животе появляется тяжесть.
От невозможности выплеснуть чувства в клетке рёбер начинает вибрировать тёмное. Внутри меня будто зверь.
Тихо скрипит половица.
– Вы с мамой поссорились?
Только этого не хватало. Я прикрываю глаза, пытаюсь дышать, пытаюсь взять себя в руки. Но папа говорит:
– Тебе нужно больше о ней заботиться. Ей и так тяжело.
И я слетаю с катушек.
Медленно-медленно я закрываю ящик и поворачиваюсь к нему. Папа стоит, привалившись к столу бедром. В хлопковых пижамных штанах и белой футболке. В невидимом целлофане изо лжи.
– Что ты сказал?
Папа хмурится. Брови сходятся в птицу на переносице. В голубых глазах – грозовые тучи. Он складывает руки на груди и чеканит:
– Мне не нравится твой тон.
– Тогда не заговаривай со мной.
Толчок – плечом, шаг – вперёд, грудь – колесом. Он становится передо мной.
– Да что с тобой происходит? Это подростковый возраст? Что-то гормональное? Скажи, запишем тебя к врачу! Или ты просто в какой-то момент решила, что станешь невыносимой? Что это за поведение? Что за дерзость, дурость, протесты… Ну, объясни! Не можешь?
Я сверлю его взглядом. Сжимаю губы. Мы оба молчим.
Ломота в висках становится нестерпимой.
– Саш, – наконец произносит папа со вздохом смирения. – Поговори со мной, а? Что не так? Мы же были друзьями…
Бах! И плотину внутри прорывает. Тёмное с рёвом ломает мне рёбра, затопляет всё внутри, и губы шевелятся:
– Были, – киваю. – Пока ты не изменил моей маме.
Папа вздрагивает. Бросает быстрый взгляд в сторону спальни, и в этот момент я ненавижу его каждым атомом.
– Как ты… – Щёки его бледнеют. Губы сжимаются в нитку. Глаза в замешательстве прыгают с предмета на предмет, кружат вокруг моего лица, но посмотреть прямо не решаются. – Я… Я… – бормочет он.
Вот так! Получай! Я тоже могу сделать больно. На мгновение меня затягивает в водоворот торжества.
– Может, это тебе надо больше о ней заботиться? – язвлю я.
Папа, пошатнувшись, приваливается спиной к холодильнику, а я прохожу мимо. Я не смотрю на него, да и он не пытается меня остановить. Он проиграл, я победила, но радости нет.
Тихо закрываю дверь, чтобы мама не проснулась, и на меня накатывает дурнота. Паника накрывает с головой. Дышать становится труднее, комната расплывается перед глазами, и я словно рассыпаюсь, крошусь, разлетаюсь на тысячу осколков.
И каждый осколок продолжает болеть.
***
Утром я просыпаюсь с распухшим лицом и головной болью. Дурацкий будильник дрелью вонзается в виски и затылок. Вот бы никуда не идти сегодня… На мгновение эта мысль кажется соблазнительной, а потом я с ужасом представляю, как проведу целый день с мамой. Как целый день буду врать ей… Или хуже того, скажу правду.
Я вскакиваю и иду в ванну. Корчу себе рожу, чтобы отвлечься от мыслей, но они как вода: везде найдут себе щёлку. Ни мой оскал, ни синяки под глазами их не останавливают. И я вспоминаю.
Я узнала случайно, как почти всегда узнают плохое. Мы сидели за столом, ужинали. Всё было как обычно, разве что папа казался немного усталым. Мама громко смеялась, и искры в её глазах согревали всех нас. Я тоже смеялась. Тихонько гудел холодильник, звенела посуда, и бряцали серьги у мамы в ушах.
Папа много шутил. Размахивал руками, жестикулировал и, конечно, смахнул со стола стакан. Я бросилась за тряпкой, а он – собирать осколки. Что-то тогда он смешное сказал, я не помню. Руки случайно соприкоснулись.
Я испугалась. Он весь будто корчился. Вспышки цветов метались в панике, оранжево-бурая жижа болотом засасывала их внутрь себя. Чувство вины. Настолько тяжёлое, сильное, мутное, что я охнула и отшатнулась.
– Порезалась? – В голосе папы были тревога, забота, лю… Много чего. Он протянул мне руку, но я спрятала свою за спину и помотала головой. Мне было больно. Но больно внутри, и осколки стакана тут ни при чём.
А дальше просто. Это несложно, если знать, где искать. То, как он смотрел на маму, то, как всё время прижимал её к себе. То, как оглядывал всех нас больными глазами. Я просто поняла.
Ночью я взяла его телефон и нашла их переписку: это была ошибка, надо прекратить, я женат… Обычные пошлости, какие, наверное, говорят в таких случаях. Я их удалила. Не знаю, что папа подумал об этом, с техникой у него не лады.
Вот и всё.
Я сплёвываю пасту в раковину и умываюсь холодной-холодной водой. Синяя прядка падает на лицо. Я кручу её в пальцах, а затем аккуратно срезаю маникюрными ножницами и смываю в унитаз.
На кухне мама воркует с Ксю, папа как ни в чём не бывало пьёт кофе. А я… я чувствую себя так, словно смотрю на них из какого-то другого, параллельного мира.
Как он может так притворяться…
– Мам, надо поговорить, – произносят мои губы.
Папа замирает. Смотрит на меня в ужасе.
– Что такое? – спрашивает мама с улыбкой. – Будешь овсянку?
Папа встаёт. Тихо скрипит стул, трескается по швам тишина. Мама отводит взгляд и щекочет Ксю. Сестрёнка смеётся. Что-то внутри меня переполняется, и я не могу, не могу, не могу с этим справиться. Папин взгляд умоляет молчать.
– Вы чего? Опять поругались?
Мы с папой смотрим друг на друга.
– Нет, всё хорошо, – медленно говорит он. – Я обещал подвезти Сашку до школы.
Мы идём в коридор, обуваемся. Выходим за дверь, и я опять бегу вниз, перескакиваю через ступеньки, только бы он меня не догнал. Но папа и не пытается. Да и что бы он мог мне сказать? Есть такие поступки, которые не исправить словами.
Ветер на улице пробирает до самых костей. Сентябрь кончается. А вместе с ним и ещё что-то важное – только внутри меня.
– Привет! – радостно говорит Каша, выдёргивая наушники из ушей. Он ждёт у школьных ворот и напоминает дворнягу. Помпон на жёлтой шапке, как хвост, мечется в разные стороны. Ему явно не терпится что-то мне рассказать.
Я прохожу мимо.
– Ау, Саш, ты чего? – недоумённо кричит он мне вслед. – Какая муха тебя…
Я ускоряю шаг и врезаюсь в кого-то плечом.
– Мацедонская, ты обалдела?
Егор стоит возле лестницы. Коричневая кожаная куртка на нём даже не пытается притворяться новой. Оксана торопливо сбрасывает его руку со своего бедра и отводит глаза. Они оба мне противны.
– С дороги, – цежу я сквозь зубы.
– Чего?
Недоумение превращает лицо Егора в комичную маску. Я, не задерживаясь, взбегаю по лестнице и захожу в школу прежде, чем он успевает очнуться от шока. Чья-то рука ложится мне на плечо. Я разворачиваюсь и, шарахнувшись в сторону, натягиваю рукава толстовки на пальцы.
– Эй, ты в порядке? – спрашивает Андрей. За спиной у него маячит Лера.
– Не трогай меня.
Я не хочу сейчас знать, что он чувствует. Я вообще ничего ни про кого не хочу знать.
– С тобой что-то не так, – Андрей хватает меня за рукав.
Я вырываюсь и толкаю его с такой силой, что кожаная лямка соскальзывает с крепкого плеча, а сумка падает на пол.
– Не трогай! Отстань от меня! Отстаньте все!
– Ты что, больная? – верещит Лера.
Андрей поднимает сумку. Отряхивает её, закидывает на плечо и прячет руки в карманы.
– Как скажешь, – отрывисто говорит он. А потом уходит, расталкивая плечами зевак. Уходит Лера, уходят все, и я…
Я остаюсь одна.