Одиночество – синее.
Зависть – пронзительно жёлтая, гнев – красный, нежность – голубая, а любовь… у любви нет цвета, но она светится.
Это было частью меня, сколько я себя помню.
Называйте как хотите: дар, суперспособность, сверхъестественная фигня… Мой психолог вообще был уверен, что это такой инструмент самозащиты. Что я внушила себе, будто, прикасаясь к человеку, вижу его эмоции через цвета. Вот только это правда. И никаких радиоактивных пауков и криптонита.
Все мои первые воспоминания – это цвета. Через них я познавала мир. Мне нужно было просто коснуться, и я сразу всё понимала. Кто грустит, кого мучает чувство вины, кто напуган. Конечно, я далеко не сразу разобралась с оттенками и всё-таки… всё-таки что-то внутри меня с самого начала знало, что это за чувства – даже тогда, когда я ещё не разбиралась в заумных словах. Даже тогда, когда не умела толком говорить.
Это всегда ощущается по-разному, но всегда – через прикосновение. Иногда чужие чувства врываются в меня, тараном пробивая мои собственные. Иногда мне страшно. А порой это словно тихая мирная река… Или болото, в котором я вязну, которое не даёт мне вдохнуть.
Но чем сильнее чувство – тем мне больнее. Всегда.
В детстве я думала, что все так умеют. Мама была в восторге: сначала от того, что я такой контактный ребёнок (ещё бы, я же трогала всех без разбору – так я знакомилась). Потом от того, какое богатое у дочери воображение. Думаю, ей и в голову не приходило, что я говорю правду. А вскоре и до меня дошло, что такая правда – не то, что люди хотят услышать.
«Дура, я вовсе не завидую ей!»
«Девочка врёт, я так вовсе не думаю!»
«Нет-нет, я люблю своего мужа».
«Зачем ты всем сказала, что мне нравится Паша? Это не так!»
«Ты меня бесишь, ты ненормальная!»
«Никто никогда не будет с тобой дружить».
«Это не я, это она подожгла занавеску!»
«Дура!»
«Лгунья!»
«Ненормальная!»
«Больная!»
«Саша, ты уже была у психолога?»
Случилось много всего, прежде чем я перестала прикасаться к людям. Прежде чем вообще перестала об этом говорить. Но главных выводов – пять:
Люди всегда хуже, чем думают сами о себе.
Никому не нравится правда.
Нет ничего весёлого в том, чтобы знать чужие тайны.
Если ты другая, не признавайся НИКОМУ.
И главное, пятое:
Никому. Нельзя. Помочь.
Никогда.
***
– Ма-а-ам, вы дома? – шепчу я, открыв дверь. Комната отвечает молчанием, и я с облегчением понимаю, что, наконец, смогу побыть одна. С появлением Ксю это стало такой роскошью, что я уже и забыла, когда в последний раз рассекала по квартире в одиночку. Нет, я люблю Ксю. Она такая простая, её цвета такие чистые… Прикасаться к ней – всё равно что смотреть на небо где-нибудь в лесу. В такие минуты мне становится легче дышать. И вообще… становится легче.
В холодильнике почти нет нормальной еды: в основном тут баночки со всякими овощными смесями и грустные свидетели маминых попыток похудеть: сельдерей и обезжиренный йогурт. Поморщившись, я хватаю яблочное пюре, погружаю в него ложку и наконец разрешаю себе подумать о том, что случилось.
Макарыч, конечно, потащил нас в медпункт. Я пыталась отвертеться, но он выглядел до смерти испуганным, даже руки тряслись. Ещё бы, ученица грохнулась с каната! Прямо в объятия самого красивого (и, как оказалось, самого одинокого) парня в классе.
Я закрываю глаза и вспоминаю тот момент, когда коснулась Андрея. Его кожа была тёплой, но цвета… Внутри он как море или космос – бесконечная синева с крапинками-звздами других эмоций. Но разве этого возможно? Он ведь богатый, красивый, умный… Любимчик учителей, мечта всех девчонок. Все хотят быть им или с ним.
И, выходит, совсем его не знают?
Тру лоб в замешательстве и стягиваю с головы капюшон. Синяя прядка падает на глаза, и я задумчиво кручу её в пальцах. Голова словно в ступоре: отказывается принимать новую информацию. Error. Соединение потеряно.
А у нас, оказывается, всё-таки есть кое-что общее… Синева.
Я приканчиваю пюре, перетряхиваю рюкзак в поисках телефона и начинаю бездумно сёрфить по соцсетям. Это помогает прочистить голову и отвлечься, пусть даже свои аккаунты я не веду. Тонна бесполезной информации – как уголь, сквозь который фильтруется вода. Я листаю, листаю, листаю… И, наконец, натыкаюсь на цитату из «Маленького принца», которая всё ставит на свои места:
«– A где же люди? – вновь заговорил наконец Маленький принц. – В пустыне всё-таки одиноко…
– Среди людей тоже одиноко, – заметила змея».
***
Утром я встаю так рано, что всё ещё спят. В бледном сентябрьском свете кухня выглядит необитаемой. Остров потерянных игрушек… Крошки хлеба на столе, гора немытой посуды в раковине, мешки с мусором, из которых торчат картофельная кожура и картонные коробки.
Шагаю к раковине и тянусь к жёлтым резиновым перчаткам, но тут же отдёргиваю руку. Кажется, я ужасная дочь. Помощи от меня никакой, но… Что, если мама проснётся? Или, ещё хуже, папа… Мне сегодня не хочется ни с кем говорить. А кроме того, у меня есть план: прийти в школу первой, сесть за парту, натянуть наушники и притвориться спящей. Так я по крайней мере не буду видеть, как все на меня пялятся, и слышать, как они обсуждают вчерашнее.
Внутри становится жарко от стыда и дурного предчувствия. Конечно, есть крошечный шанс, что только я придаю произошедшему такое большое значение, но посмотрим правде глаза. Скорее всего, школа уже в курсе и треплет моё имя во всех чатах и соцсетях. Велкам ту двадцать первый век.
За дверью родительской спальни начинает тихо хныкать Ксю, и я торопливо выскакиваю из квартиры. На улице прохладно, ещё горят фонари. Мир вокруг выглядит странно потёртым, усталым, смирившимся… И наш дом, который давно потерял надежду на ремонт, и люди, гуськом бредущие на остановку, и опавшая листва под ногами. Словно это не листья, а воспоминания о них.
Я иду не спеша и всё равно прихожу в школу в семь пятнадцать. Входная дверь уже открыта, но в рекреации пусто, даже охранника нет на посту. Так что я переобуваюсь, оставляю куртку в гардеробе и поднимаюсь в класс. Ещё один необитаемый остров… Сажусь на своё место. Закрываю глаза и просто слушаю тишину, ведь она иногда круче музыки.
Тишина…
– Рота, подъём! – рявкает Егор прямо в ухо. Я испуганно подскакиваю и понимаю, что умудрилась и в самом деле заснуть. Причём настолько крепко, что не проснулась, даже когда в класс пришли остальные. Ужас! Вдруг я говорю во сне? Или скриплю зубами? Или что-нибудь похуже, чего я даже представить не могу?
Егор падает на своё место и начинает громко барабанить по парте ладонями, отбивая какой-то смутно знакомый ритм. Кажется, он в хорошем настроении: качает головой в такт рукам, топает ногами в новеньких белых кроссах. А вот футболку не мешало бы постирать. Или выкинуть.
Стул рядом с Егором пуст, так что я ищу взглядом Оксану. И нахожу – в компании других девчонок из свиты её Величества Совершенства. Они оживлённо болтают, и, кажется, показывают друг другу какие-то ролики из ютуба. Оксана тоже выглядит весёлой, и это странным образом меня задевает.
Андрей входит в класс как раз в тот момент, когда от колпачка, который я взволнованно кусаю, остаётся жалкий синий огрызок. Вчера я сбежала из медпункта, как только медсестра сказала, что со мной всё в порядке. Даже не поблагодарила его. Просто испугалась, что он будет задавать вопросы, на которые я не смогу ответить. Или убедительно соврать.
Я с облегчением выдыхаю. Он выглядит так же шикарно, как и всегда, разве что волосы немного растрёпаны, но это ему даже к лицу. А так… Тёмно-синяя рубашка с воротничком-стойкой, чёрные джинсы, коричневая кожаная сумка через плечо, перебинтованная рука… Стоп, что?!
О-о-ох…
Я затягиваю тесёмки капюшона так сильно, что на свободе остаётся только нос, и почти сползаю под парту в попытке стать невидимкой. Супер. Просто супер. Я его покалечила. Теперь по закону жанра девчонки начнут сыпать мне в кеды канцелярские кнопки и подбрасывать записки с угрозами. Вокруг стоит такой гам, словно кто-то совершил покушение на президента или Егора Крида. И, к несчастью, этот кто-то – я.
От всеобщего гнева меня спасают школьный звонок и Анна Викторовна, учитель биологии и по совместительству наш классный руководитель.
– По местам, по местам, – громко командует она, врываясь в класс белокурым торнадо. Она всегда такая: носится по коридорам с бешеной скоростью и ненавидит «официоз». Сегодня на ней брюки в клетку и свободная голубая рубаха, а светлые волосы собраны в пучок и крест-накрест заколоты двумя карандашами. На лице ни капли косметики.
Она останавливается возле первой парты второго ряда, выдёргивает телефон из рук Марины и с многозначительным видом кладёт его в карман своих брюк.
– Итак, класс, у меня для вас две новости: хорошая и, наверное, тоже хорошая. Первая – это то, что я буду помогать Сергею Владимировичу с постановкой «Онегина». Я считаю, это отличная возможность для всех вас сделать что-то вместе, всем классом. Хотите – верьте, хотите – нет, но школьные годы, скорее всего, будут лучшими в вашей жизни.
А вот в этом я очень сомневаюсь.
– Так что жду всех вас. Кто не придёт, того внесу в чёрный список. Шутка. Или не шутка. Так что подумайте дважды! – Анна Викторовна подмигивает и делает широкий жест в сторону двери. – А вот и вторая новость. Тимофей, давай к нам!
В дверной проём заглядывает неизвестный парень. Острый нос, россыпь прыщей, широкая улыбка… Он машет рукой и заходит, а в классе раздаются смешки. Ещё бы! Он похож на высоченного богомола с несуразно длинными руками и тощей шеей, на которой криво сидит галстук-бабочка. На узких плечах болтается футболка со смутно знакомым узором – будто единорога вырвало радугой. Эй! Это же тот самый парень из столовой!
– Всем привет, – дружелюбно улыбаясь, говорит он. – Меня зовут Тимофей, но это не важно, потому что вы всё равно будете звать меня Кашей. Все всегда зовут меня Кашей. Родовое проклятье. Ха-ха, шутка. Просто моя фамилия Кашубин, и так уж повелось.
Я улыбаюсь. Он кажется таким открытым и простым! А это, знаете ли, приятное разнообразие в мире, который держится на понтах. Анна Викторовна открывает рот, чтобы что-то сказать, но Тимофей её перебивает. Он не говорит, а тараторит, выдавая слова пулемётной очередью.
– У вас тут вроде как миленько. Я про школу. Не Хогвартс, конечно, но в Саратове, там, где я учился, однажды отвалился кусок потолка. Никого не зашибло, только ведро для мытья полов в лепёшку. Целую неделю торчали дома, я ка-а-аждую минуту чувствовал, что молодость уходит, пока я тут просиживаю штаны за чисткой картошки. Мы хотели устроить забастовку. Но пока собирались, потолок починили. А потом…
– Стоп-стоп, – смеётся Анна Викторовна, размахивая руками. – Расскажешь трагические подробности своей биографии на перемене, а у нас всё-таки биология. Так что садись уже куда-нибудь и вернёмся к нашим баранам. То есть нуклеиновым кислотам. Держу пари, вам не терпится узнать, какие тайны скрывают ДНК и РНК!
Мы кисло улыбаемся, а Каша обводит взглядом класс. Я складываю пальцы крестиком и пытаюсь слиться с обоями за спиной, но… Он всё равно меня замечает и восторженно вопит:
– Эй, котлетная девушка! Помнишь меня?
И… вот он – тот момент, когда все как в замедленной съёмке поворачиваются ко мне. Даже Анна Викторовна смотрит удивлённо, а Каша быстрым шагом подходит к моей парте и плюхается на стул рядом. Он задевает меня острым локтем, толкает коленом и прижимается спиной, пока копается в стареньком джинсовом рюкзаке.
Я демонстративно отодвигаюсь и прячу кисти рук поглубже в рукава. Только, кажется, его это не смущает. Он бухает учебник на парту и наклоняется, вывернув голову так, чтобы заглянуть мне в лицо:
– Эй, это я!
Ясно. Понятие «личное пространство» ему не знакомо.
– Не помнишь? Котлетка! Ну? Ты вспомнила? Ты же меня спасла от голодной смерти. Забыла? О, женщины! И почему ты в капюшоне?
– Тимофей, Саша, – сердито прерывает нас Анна Викторовна. – Я же сказала, на перемене.
Пр-р-рекрасно! Теперь из-за него я ещё и в черном списке АВ. Нахмурившись, я склоняюсь над учебником и принимаюсь за параграф. Пытаюсь собрать мысли в кучку и вникнуть в содержание. Через минуту на парту передо мной ложится старенький раздолбанный телефон с трещиной через весь экран. На нём сообщение.
«Как тебя найти в инсте?»
Я быстро печатаю:
«Меня нет в соцсетях. Не люблю».
И это, кстати, правда. Каша делает большие глаза. Его пальцы быстро мелькают над экраном, набирая новое сообщение.
«А руки почему всё время прячешь? У тебя какая-то болезнь?»
Я раздражённо отодвигаю телефон, но через мгновение он снова возникает прямо перед моим лицом. Я быстро печатаю «Ты отстанешь, если скажу?» Он отвечает гифкой «YES», и я пишу то же, что отвечаю всем не в меру любопытным придуркам:
«Гаптофобия. Погугли.
***
Каша и правда не пристаёт ко мне до конца урока. Но как только звенит звонок, на меня обрушивается непрекращающийся поток назойливой болтовни. Хуже того, вокруг нашей парты начинают собираться другие ребята, которым он с явным удовольствием рассказывает о себе. Снова. И снова. И снова.
На большой перемене я сбегаю. Не то чтобы я человеконенавистник, но в одиночестве тоже есть свои преимущества. Можно, например, услышать свои мысли! Так что я беру в гардеробе куртку, делаю очень-занятое-лицо и проскальзываю мимо сонного охранника. Для него большая перемена – священное время сканвордов и контейнера с домашней едой. Так что мне удается беспрепятственно покинуть здание.
Я сбегаю вниз по ступенькам, иду мимо спортивного зала и заворачиваю за угол. С «изнанки» школа выглядит уже не такой прилизанной: коричневая дверь запасного выхода вся облупилась, у бетонных блоков раскрошились края, да и газон кажется таким растрёпанным, словно только что проснулся и поднял голову с подушки. Пожалуй, у оборотной стороны школы только одно достоинство – здесь никогда никого не бывает. Раньше тут собирались курильщики, но у нашего директора пунктик на сигаретах. Так что после пары исключений уголок возле запасного выхода перешёл по наследству мне.
Ступеньки на ощупь холодные и влажные, приходится сесть на учебник английского. Пахнет опавшими листьями, предвкушением зимы… Я наконец расслабляюсь. Дышу полной грудью и чувствую себя до странности причастной к тому, что происходит прямо здесь, прямо сейчас. Будто я неотъемлемая часть мгновения, которое уже не повторится.
– Эй.
Я открываю глаза и выпрямляю спину.
– Можно присесть?
Не дождавшись ответа, Андрей садится рядом со мной. Что он здесь делает? И, главное, зачем?! В дутой бежевой куртке его плечи кажутся ещё шире. Не знаю, специально или нет, но теперь он закрывает меня от ветра. И от этой мысли, от этой мысли…
– Чёрт, как ты сидишь тут? У меня уже задница замёрзла.
Я слегка приподнимаюсь, демонстрируя ему учебник.
– Меня спасает современная система образования.
– Оу. Так вот для чего она нужна?
Мы улыбаемся друг другу. Андрей утыкается подбородком в плечо и смотрит на меня вполоборота. Пристально-пристально. Я отворачиваюсь. Мне не хватает смелости встретить его взгляд. Пауза затягивается. Я лихорадочно перебираю в голове темы для разговора, но он опережает:
– Что это значило? Ну… то, что ты сказала.
– О чём ты?
– Ты сказала, что я синий.
Я нервно смеюсь и натягиваю рукава на пальцы.
– А теперь ты отводишь взгляд, – спокойно говорит Андрей. – Почему?
Мне хочется сбежать, но тело будто примёрзло к ступенькам. Мысли с воплями разлетаются из головы, так что всё, что я могу, – ковырять пальцем бетон и лепетать что-то нечленораздельное.
– Я не гей, – говорит Андрей после паузы. – Если синий – это голубой, а голубой – это…
– Господи, нет! – перебиваю его я. – Я не имела в виду ничего такого! Ты-то уж точно не гей, все это знают, потому что ты… ну это ты… и ты весь такой…
– Ты что, гомофобка?
Так, а вот теперь единственный шанс выпутаться из ситуации – самовозгорание. Тихо пискнув, я утыкаюсь лбом в колени и выдавливаю из себя:
– Нет. Честно.
Проходит целая минута, прежде чем я набираюсь мужества посмотреть на Андрея сквозь завесу спутанных волос. Смешинки в его глазах завораживают. Он откидывается на ступеньки, опираясь на локти, и рассматривает меня с таким любопытством, словно перед ним неведомое миру насекомое. Отряд синечёлочных.
– Кажется, у тебя пар сейчас из ушей повалит.
И это действительно так.
– Ладно, если ты почему-то не хочешь говорить, не говори. Будем считать, что мы квиты. Ты никому не сказала, что Егор тебя достает. А я не стану тебя мучить вопросами. Раз уж это такая проблема. Подозреваю, это что-то, связанное с вашими девчачьими штучками? Если так, то не хочу даже знать. Бр-р-р.
– Вы с Егором… как бы друзья?
Я ни разу не видела их вместе. Ладно Оксана, но Егор… Они с Андреем противоположны во всём.
– Как бы, – скривившись, отвечает Андрей. – Но вообще, скорее, нет.
Он отталкивается от ступенек и, кажется, собирается встать. Мне почему-то не хочется, чтобы он уходил, и я выпаливаю первое, что приходит в голову:
– Ты почему не в столовой?
Андрей смотрит на меня слегка удивлённо:
– Не научился пока есть левой рукой. Выгляжу как цирковая горилла.
– А почему ты… Ой!
На меня обрушивается внезапное осознание собственной тупости. Вот же дура! Как я могла забыть, что он повредил руку? Из-за меня! Даже сейчас из-под рукава его куртки торчит белый бинт. Я стискиваю свои запястья и наклоняю голову почти к самым коленям. Лицо, уши и даже шея просто горят от стыда.
Андрей легонько толкает меня в плечо.
– Не делай этого.
– Не делать чего?
– Не закрывайся.
Я поднимаю голову и смотрю на него. А он на меня. Ветер легонько перебирает наши волосы и пушистую оторочку капюшона на его куртке. Тени облаков скользят по лицам. И сколько я ни ищу, так и не могу найти в его глазах сарказм или издевку. Кажется… кажется, он говорит со мной искренне. А на такое можно ответить только одним – взаимностью.
– Почему ты?..
Андрей рассеянно дёргает нижнюю губу. Кажется, такая у него привычка.
– …Помог? Ну я в каком-то смысле был на твоём месте. Кодекс изгоев и всё такое.
– Ты?
– А что тебя удивляет? Я же человек. В начальной школе надо мной тоже издевались. Из-за… потому что… словом, это неважно. Сейчас по-другому, конечно, но такое не забывается. Ты тогда в другом классе училась, да?
Я едва заметно киваю и опускаю взгляд на его руку. Бинт такой белый… Словно пена прибоя.
– Извини. За руку. Прости, я правда…
– А, ерунда, – отмахивается Андрей здоровой рукой. – Это ведь не перелом. Просто растяжение. Отец даже не удосужился взглянуть на него, просто отправил к травматологу. И на уроках можно бездельничать, и дома. Знаешь, это здорово спасает, если я не хочу с кем-то тусить или что-то делать. Они такие: «Эй, пошли к нам». Или: «Андрей, отнеси тетради в учительскую», а я просто многозначительно приподнимаю забинтованную руку и трясу ею в воздухе. И у всех сразу такое лицо: «О, чувак, прости, понимаем». И всё, я свободен.
Я слабо улыбаюсь, а он хватает свой рюкзак и, зажав его между колен, расстёгивает молнию левой рукой. Не удержавшись, я мельком заглядываю внутрь и с удивлением замечаю кучу салфеток и крошечных упаковок с кетчупом. Вроде тех, что бесплатно раздают в кафешках или на дегустациях.
– Вот, – говорит Андрей, бросая мне на колени «Сникерс». – Чтобы окончательно замять историю. Открой мне эту штуку, и счёт будет один-один. Я спас тебя от превращения в лепёшку, а ты меня – от истощения.
Руки у меня слегка дрожат. Молюсь про себя, чтоб Андрей не заметил, и преступно долго вожусь с шоколадкой. Несколько неловких движений, и я наконец разрываю обёртку. А после…
– Покорми меня, – говорит Андрей.
Что? То есть… что-о-о?
Я замираю. Булькаю что-то нечленораздельное и всё-таки подношу руку с шоколадным батончиком к его лицу. Андрей смотрит на меня странным долгим взглядом. Мне почти хочется коснуться его, чтобы понять, что он чувствует. Он наклоняется и аккуратно кусает шоколад. Тёмная чёлка падает вниз, щекочет мне руку.
Какое-то время Андрей молча жует и смотрит в другую сторону. А потом нерешительно говорит:
– Э-э-э, если честно, я пошутил. Думал, мы посмеёмся вместе. Ни за что бы не подумал, что ты и правда это сделаешь.
Вот черт! Ну конечно! Вспыхнув, я вскакиваю на ноги и стремглав несусь к школьным воротам.
– Саш! – кричит вслед Андрей.
Я бегу.
***
В итоге я делаю то, что сделал бы на моём месте любой нормальный человек: смываюсь с трёх последних уроков, а дома зарываюсь головой в подушку и беззвучно кричу.
Выходные проходят почти без происшествий. Я валяюсь на кровати, делаю уроки, много читаю, развожу бардак, убираю бардак, играю с Ксю, готовлю воскресный ужин – последнее, правда, было ошибкой. Вечером мы с мамой устраиваемся перед телевизором, чтобы в стотыщпятисотый раз пересмотреть «Аббатство Даунтон». Не спрашивайте. Это как наркотик. Мы просто не можем остановиться.
Кроули опять попадает в аварию, и мама опять плачет. Она всегда плачет на этом моменте.
– Всё, выключай, – хлюпает она носом. – Не могу смотреть дальше.
Я покорно выключаю и протягиваю ей салфетку. Мама сморкается – но тихо, словно сопливый ниндзя. Она частенько шутит, что это особая суперспособность матерей – делать всё беззвучно, лишь бы только ребёнок не проснулся.
– Не хочешь пойти погулять?
– Э-э-э, – отвечаю я.
На улице хлещет дождь. Ветер дует такой, что стёкла стонут в рамах и дребезжат. Это, конечно, ещё не апокалипсис, но очень хороший косплей на него. Я как раз собираюсь спросить у мамы, за что она меня так не любит, когда она добавляет:
– С друзьями. Сходили бы куда-то повеселиться. В кино, например. У тебя же есть друзья?
Я закатываю глаза.
– Конечно, мам. У меня сотни друзей, просто всё это время я скрывала от тебя свою популярность.
Я ищу, чем бы ещё занять руки, и наконец сердито складываю их на груди. Даже не знаю, в который по счету раз мы начинаем этот разговор.
– Знаешь, ты такая хорошая дочь, – говорит мама, и я понятия не имею, почему её голос звучит так грустно. – Но иногда мне кажется, что это… как-то слишком, понимаешь? Ты не бунтуешь, не шляешься где попало, не нарушаешь комендантский час.
– У нас есть комендантский час?
– Вот именно! Он тебе даже не нужен!
Так. Этот разговор начинает раздражать.
– Мне курить и принимать наркотики?
– Нет, конечно!
– А что тогда? Пьяные тусовки? Сомнительные засосы?
– Саша! Не перегибай.
– Но ведь это ты хочешь, чтобы я была оторвой.
– Я хочу, чтобы ты жила полной жизнью! А ты как рыбка в аквариуме. Одна! Разве не видишь? Ты как будто зритель в своей собственной истории, вот что меня пугает!
Мама всё-таки повышает голос, и Ксю просыпается. Спасибо за испорченные выходные, мам. Я выбрасываю остатки салата с наших тарелок в мусорку, шумно складываю посуду в раковину и в качестве акта неповиновения решаю её не мыть. Хочешь, чтобы я была плохой дочерью? Запросто!
Громко топая, иду в свою комнату и намеренно хлопаю дверью.
Не понимаю. Просто не понимаю, почему маме так сложно принять, что не всем нужна… стая. Что есть люди вроде меня, которым нравится одиночество. И дело не в пресловутом «переходном возрасте». Я почти всегда была такой. Одна сидела за партой, одна дежурила, одна готовила рефераты. И даже если бы… даже если бы я хотела с кем-то подружиться, как она это представляет? Нам уже не по пять лет. В десятом классе нельзя просто подойти к кому-то, дать ему по башке лопаткой и пойти вместе лепить куличики. Если честно, я понятия не имею, как вообще заводить друзей после определённого возраста. Это вроде должно происходить само собой, нет? Но у меня почему-то не происходит.
Будь я ребенком, можно было бы зареветь и пожаловаться взрослым, что никто не хочет со мной играть. Чтобы они кого-то заставили. А теперь я могу только надеть наушники, включить музыку погромче и бездумно пялиться в окно. Дождь на улице гнёт деревья к земле, но они упорно выпрямляются. Надеюсь, мне тоже это удастся. Не сломаться.