– Дорогой мой, – сказал Шерлок Холмс, когда мы удобно расположились у камина в его квартире на Бейкер-стрит, – жизнь куда прихотливее, чем способно нарисовать человеческое воображение. Мы сочли бы странной причудой фантазии то, что всего лишь часть будничного существования. Выпорхни мы рука об руку, закружись над этим великим городом, тихонько приподнимая крыши, чтобы исподтишка понаблюдать непредвиденности, творящиеся там – нежданные совпадения, хитрые замыслы, недоразумения, поразительные сплетения событий, которые ведут через многие поколения к самым outre[3] следствиям, – беллетристика с ее банальностями и такими предсказуемыми концовками выглядела бы в сравнении крайне избитой и ничего не стоящей.
– Мне это отнюдь не кажется верным, – возразил я. – Дела, попадающие в газеты, как правило, и очевидны, и пошлы. Реализм в полицейской хронике доводится до крайности, и тем не менее она, надо признать, не предлагает никаких сюрпризов, не говоря уж о художественности.
– Создание реалистического эффекта требует определенного отбора и тактичности, – заметил Холмс. – Вот чего недостает полицейской хронике, которая, пожалуй, наибольшее ударение ставит на пошлостях судьи-магистрата, опуская детали, раскрывающие вдумчивому читателю истинную подоплеку случившегося. Поверьте, нет ничего более сверхъестественного, чем обыденность.
Я улыбнулся и покачал головой.
– Мне понятно, почему вы так считаете, – сказал я. – Разумеется, в вашем положении неофициального консультанта, выручающего на трех континентах всякого, кто оказался в полном тупике, вы постоянно соприкасаетесь с непривычным и необычайным. Но давайте-ка, – я поднял с пола утреннюю газету, – проведем практическую проверку. Вот первый заголовок, который попался мне на глаза: «Жестокое обращение мужа с женой». Полстолбца, но я и не читая знаю, что все это мне давно известно. Другая женщина, выпивка, толчок, удар, пинок, сочувствующая сестра или квартирная хозяйка. Ничего тупее не мог бы измыслить и самый тупой писака.
– Очень неудачный пример в поддержку вашей позиции, – сказал Холмс, взяв у меня газету и скользнув взглядом по странице. – Развод Дандесов. Мне в связи с ним пришлось заняться прояснением кое-каких деталей. Муж – трезвенник, никакой другой женщины, жалоба же основывалась на том, что он завел привычку в завершение каждой трапезы извлекать изо рта вставные челюсти и швырять ими в жену, а такое, согласитесь, вряд ли пригрезилось бы заурядному сочинителю рассказов. Возьмите понюшку, доктор, и признайтесь, что я побил вас вашим же примером.
Он протянул мне табакерку старого золота с большим аметистом в центре крышки. Драгоценная вещь, настолько контрастировавшая с простотой его обихода и привычек, что я не удержался и указал ему на это.
– А! – сказал он. – Я и забыл, что мы не виделись несколько недель. Маленький сувенир от короля Богемии на память о моей незначительной помощи в деле с фотографией Ирен Адлер.
– И кольцо? – спросил я, взглянув на сверкающий у него на пальце великолепный бриллиант.
– От голландской королевской семьи. Однако дело, в котором я помог им, настолько щекотливое, что я не могу доверить его даже вам, любителю описывать задачки, которые я решал.
– А сейчас вы занимаетесь какой-нибудь очередной? – спросил я с живейшим интересом.
– Десятью, двенадцатью, но ни единая не обещает ничего сколько-нибудь любопытного. Нет, они, понимаете, достаточно важны, однако нисколько не интересны. Собственно говоря, я давно убедился, что куда чаще для наблюдений предлагают дела без особой важности, для быстрого анализа причин и следствий, который и придает расследованию увлекательность. Самые серьезные приключения оказываются и самыми простыми, поскольку чем значительнее преступление, тем, как правило, очевиднее оказывается мотив. И во всем десятке упомянутых мною дел, за исключением довольно запутанной истории в Марселе, нет ни единого сколько-нибудь интригующего обстоятельства. Однако не исключено, что через несколько минут я получу их в достатке, так как сюда направляется моя клиентка, или я очень ошибаюсь.
Он уже минуту стоял у окна, глядя между открытыми жалюзи вниз на серую, в тусклых тонах лондонскую улицу. Поглядев через его плечо, я увидел на противоположном тротуаре крупную женщину с тяжелым меховым боа вокруг шеи и с пышным пером, ниспадающим с широких полей шляпы, кокетливо сдвинутой на ухо в манере герцогини Девонширской. Из-под этого внушительного балдахина дама с нервной нерешительностью щурилась вверх на наши окна; фигура ее слегка наклонялась вперед, а пальцы теребили пуговки перчатки.
Внезапно, будто нырнувший в воду пловец, она метнулась через дорогу, и мы услышали отчаянное дребезжание звонка.
– Я и прежде наблюдал такие симптомы, – сказал Холмс, бросая сигарету в огонь. – Колебания на тротуаре всегда предвещают affaire du coer[4]. Она нуждается в совете, но опасается, можно ли доверить кому-либо столь деликатное дело. Тем не менее и тут существуют различия. Если мужчина нанес женщине тяжкий удар, она не колеблется, и наиболее обычный симптом – оборванная проволока звонка. В данном же случае мы можем заключить, что речь действительно пойдет о любовной интриге, но девица не столько разгневана, сколько ввергнута в растерянность или горе. Впрочем, сейчас она войдет и рассеет наше недоумение.
Он еще не договорил, как в дверь постучали, и мальчик на побегушках доложил о мисс Мэри Сазерленд, а за ним уже маячила черная фигура ее самой, будто торговое судно под всеми парусами позади лоцманского катера. Шерлок Холмс поздоровался с отличающей его непринужденной любезностью и, закрыв дверь, указал ей с поклоном на удобное кресло, а сам оглядывал ее тщательно, но отвлеченно, в особой, только ему присущей манере.
– Не тяжело ли, – сказал он, – с вашей близорукостью так много печатать на машинке?
– Вначале так и было, – сказала она. – Но теперь я нахожу нужные буквы не глядя. – Затем, внезапно осознав скрытое значение его слов, она вздрогнула и взглянула на него со страхом и изумлением на широком благодушном лице.
– Вы слышали про меня, мистер Холмс! – вскричала она. – Как иначе вы могли узнать все это?
– Неважно, – сказал Холмс со смехом. – Мое занятие состоит в том, чтобы знать. Быть может, я приучил себя видеть то, чего другие не замечают. Иначе для чего вы бы пришли посоветоваться со мной?
– Я пришла к вам, сэр, потому что слышала о вас от миссис Этеридж, мужа которой вы отыскали с такой легкостью, когда полиция, да и вообще все уже считали его мертвым. Ах, мистер Холмс, я жажду, чтобы вы сделали для меня то же самое. Я не богата, но у меня есть моя сотня годового дохода, не считая приработка на машинке, и я отдам это все, лишь бы узнать, что случилось с мистером Хосмером Ангелом.
– Почему вы отправились посоветоваться со мной в такой спешке? – спросил Шерлок Холмс, складывая кончики пальцев и возводя глаза к потолку.
Вновь на несколько глуповатом лице мисс Мэри Сазерленд отразилась растерянность.
– Да, я вышла из дома, хлопнув дверью, – сказала она. – До того меня рассердила пренебрежительность, с какой мистер Уиндибенк, то есть мой отец, отнесся ко всему этому. Отказался пойти в полицию и не захотел обратиться к вам. И так как он ничего не предпринял и только повторял, что ничего не произошло, я наконец возмутилась, оделась второпях и поспешила к вам.
– Ваш отец… – сказал Холмс. – Видимо, ваш отчим, так как вы носите другую фамилию.
– Да, мой отчим. Я называю его отцом, хотя это и звучит нелепо, так как он старше меня всего на пять лет и два месяца.
– И ваша матушка жива?
– О да, мама жива и здорова. Я не слишком обрадовалась, мистер Холмс, когда она снова вышла замуж так скоро после папиной смерти, да еще за человека, моложе ее почти на пятнадцать лет. Папа был водопроводчиком на Тоттенхем-Корт-роуд и оставил после себя преуспевающую мастерскую, которой мама управляла совместно с мистером Харди, старшим мастером, но мистер Уиндибенк сразу же принудил ее продать мастерскую, он ведь очень много о себе понимает, как-никак коммивояжер по винам. Всего они выручили четыре тысячи семьсот фунтов, куда меньше, чем получил бы папа, будь он жив, при его-то репутации и клиентуре.
На мой взгляд, Шерлок Холмс должен был изнывать от нетерпения, вынужденный слушать этот путаный и сбивчивый рассказ, однако слушал он его, напротив, с величайшей сосредоточенностью.
– Ваш собственный небольшой доход, – спросил он, – достался вам от продажи мастерской?
– Нет-нет, сэр, он не имеет к ней никакого отношения. Его мне оставил дядя Нед, проживавший в Окленде. Капитал вложен в новозеландские ценные бумаги, приносящие четыре с половиной процента. Капитал составляет две тысячи пятьсот фунтов, но распоряжаться я могу только процентами.
– Вы крайне меня заинтриговали, – сказал Холмс. – И поскольку вы получаете столь крупную сумму – сто фунтов в год, да еще подрабатываете, то, конечно же, немного путешествуете и позволяете себе всякие удовольствия. Мне кажется, одинокая женщина может легко сводить концы с концами и на шестьдесят фунтов годовых.
– Мне вполне хватило бы и меньшей суммы, мистер Холмс, но вы же понимаете, пока я живу дома, я не хочу быть обузой для них, и потому этими деньгами распоряжаются они. Разумеется, это временно. Мистер Уиндибенк каждый квартал забирает мои проценты и отдает их маме, а я убедилась, что отлично обхожусь моим заработком как машинистки. За страницу я получаю два пенса и без труда печатаю за день от пятнадцати до двадцати страниц.
– Вы очень ясно обрисовали ваше положение, – сказал Холмс. – Это мой друг, доктор Ватсон. В его присутствии вы можете говорить столь же откровенно, как и со мной наедине. А теперь, будьте столь добры, расскажите нам все о ваших отношениях с мистером Хосмером Ангелом.
По лицу мисс Сазерленд разлился румянец, и она нервически затеребила бахрому своего жакета.
– Поначалу я познакомилась с ним на балу газовщиков, – сказала она. – Пока папа был жив, они всегда присылали ему пригласительные билеты, а потом не забывали нас и присылали билеты маме. Мистер Уиндибенк не хотел, чтобы мы приняли приглашение. Он вообще не хочет, чтобы мы где-нибудь бывали. Он прямо-таки выходил из себя, если я собиралась отправиться даже на пикник воскресной школы. Но на этот раз я твердо решила приглашение принять и потанцевать на балу – какое, собственно, он имел право возражать? Он сказал, что нам не след якшаться с таким сбродом, а ведь там должны были собраться все папины друзья! И он сказал, что мне нечего надеть, а ведь мое вельветовое сиреневое платье я даже еще ни разу не вынимала из гардероба! Под конец, когда ничего другого не оставалось, он укатил во Францию по делам фирмы. Но мы, мама и я, все-таки отправились на бал с мистером Харди, который прежде работал у нас старшим мастером, и вот там-то я и познакомилась с мистером Хосмером Ангелом.
– Полагаю, – сказал Холмс, – когда мистер Уиндибенк вернулся из Франции, он очень рассердился, что вы побывали на балу.
– Ну-у, он отнесся к этому по-хорошему. Помнится, он засмеялся, пожал плечами и сказал, что нет смысла что-либо запрещать женщине, все равно она сделает по-своему.
– Так-так. Следовательно, на балу газовщиков вы, насколько я понял, и познакомились с джентльменом по имени Хосмер Ангел.
– Да, сэр. Я познакомилась с ним в тот вечер, а на следующий день он приехал справиться, благополучно ли мы добрались домой, а потом мы с ним встречались… то есть, мистер Холмс, я два раза выходила погулять с ним. Но затем вернулся отец, и мистер Хосмер Ангел нас больше не посещал.
– Нет?
– Ну, понимаете, отец ничего такого не терпит, и в гости никого не приглашает, если может, и любит повторять, что женщине для счастья достаточно ее семейного круга.
Но ведь, как я все время твердила маме, женщине нужен ее собственный семейный круг, а я еще им не обзавелась.
– Ну а мистер Хосмер Ангел? Он не пытался увидеться с вами?
– Так отец снова через неделю собирался во Францию, и Хосмер написал, что будет безопаснее и лучше не видеться друг с другом до его отъезда. А пока можно переписываться, и он писал мне каждый день. Утреннюю почту вынимаю я, так что отец знать не знал.
– И вы уже обручились с этим джентльменом?
– О да, мистер Холмс. Мы обручились на нашей первой прогулке. Хосмер… мистер Ангел, был кассиром на Лиденхолл-стрит… и…
– В какой конторе?
– Это-то и хуже всего, мистер Холмс. Я не знаю.
– Ну а где он жил?
– Ночевал в конторе.
– И адреса вы не знаете?
– Нет. Только улицу. Лиденхолл-стрит.
– Так куда же вы адресовали ваши письма?
– В почтовое отделение на Лиденхолл-стрит до востребования. Он сказал, что, адресуй я их в контору, клерки начнут насмешничать, что он обзавелся дамой сердца, а я сказала, что могу печатать их на машинке, как он свои, но он и слышать об этом не захотел, потому что, сказал он, когда я их пишу, они исходят от меня, а когда печатаю, он всегда чувствует, что нас разлучает машинка. Это показывает, мистер Холмс, какие чувства он питает ко мне и о каких милых пустячках думает.
– Весьма многозначительно, – сказал Холмс. – Я давно считаю аксиомой, что пустячки неизмеримо важнее всего прочего. Вы не могли бы припомнить еще какие-нибудь пустячки о мистере Хосмере Ангеле?
– Он очень застенчив, мистер Холмс. Предпочитал гулять со мной по вечерам, а не при свете дня, потому что не выносит посторонних взглядов, объяснил он. Он был очень сдержан, совсем по-джентльменски. И даже голос у него такой негромкий. В детстве он перенес свинку, железки распухли, сказал он мне, и горло осталось слабым, а манера речи нерешительной, шепчущей. Одет он всегда был элегантно, очень тщательно и просто, но глаза у него слабые, совсем как у меня, и он носит темные очки, чтобы беречь их от света.
– Ну и что же произошло, когда мистер Уиндибенк, ваш отчим, опять отбыл во Францию?
Мистер Хосмер Ангел пришел ко мне домой и предложил, чтобы мы поженились до возвращения отца. Он был прямо-таки в исступлении и заставил меня поклясться на Евангелии, что я всегда буду ему верна, что бы там ни случилось. Мама сказала, что он поступил верно, взяв с меня клятву, и что это верный признак его страстной любви. Мама его одобряла с самого начала и питала к нему чувство, чуть ли не более нежное, чем мое. Потом они заговорили, что брак следует заключить еще до конца недели, и я начала спрашивать, а как же отец. Но они сказали, что это неважно, просто сообщим ему после, а мама сказала, что все сама с ним уладит. Мне это очень не понравилось, мистер Холмс. Конечно, как-то странно испрашивать его разрешения, когда он старше меня всего на несколько лет. Только я не хотела ничего делать исподтишка, а потому написала отцу в Бордо, где у его фирмы есть контора. Но письмо вернулось ко мне утром в день свадьбы.
– Оно разошлось с ним?
– Да, сэр. Он отбыл в Англию как раз перед доставкой почты.
– Ха! Как досадно. Следовательно, ваше бракосочетание было назначено на пятницу? В церкви?
– Да, сэр. Совсем скромно в церкви Спасителя вблизи Кинг-Кросса. А затем мы должны были позавтракать в отеле «Сент-Панкрас». Хосмер заехал за нами в пролетке, но нас ведь было двое, и он усадил нас туда, а сам последовал за нами в кебе, единственном другом свободном экипаже, который проезжал по улице. Мы добрались до церкви первыми. Затем подъехал кеб, и мы ждали, чтобы Хосмер вышел. Но он все не выходил, а когда извозчик соскочил с козел и заглянул внутрь, там никого не было! Извозчик сказал, что понять не может, что с ним приключилось. Он же своими глазами видел, как он залез в кеб. Произошло это в прошлую пятницу, мистер Холмс, и с тех пор я не видела Хосмера и не знаю, что с ним могло случиться.
– Мне кажется, с вами обошлись недостойно, – сказал Холмс.
– О нет, сэр! Он же такой хороший и добрый и просто не мог бы бросить меня подобным образом. Ведь в то утро он все время повторял, что я должна оставаться верной ему, что бы ни произошло, и что если нечто непредвиденное вдруг разлучит нас, я всегда должна помнить о моей клятве и что рано или поздно он потребует ее исполнения. Такой странный разговор перед свадьбой, но он обрел особое значение после того, что произошло потом.
– Бесспорно. Следовательно, вы полагаете, что его постигла некая непредвиденная катастрофа?
– Да, сэр. Полагаю, он предвидел какую-то опасность, иначе он не говорил бы так. А затем, думаю, произошло то, чего он боялся.
– И у вас нет никакого представления, что это могло быть такое?
– Никакого.
– Еще один вопрос. Как относится к случившемуся ваша мать?
– Она очень рассердилась и сказала, чтобы я больше никогда про это не упоминала.
– А ваш отец? Вы ему рассказали?
– Да, и он как будто согласился со мной, что что-то произошло, но что Хосмер, конечно, подаст о себе весть. И он сказал, зачем кому-то могло бы понадобиться привезти невесту к дверям церкви для того лишь, чтобы тут же ее бросить. Вот если бы он занял у меня денег или бы женился на мне и перевел на себя мой капитал, вот тогда бы причина была ясна. Но касательно денег Хосмер был крайне щепетилен и ни разу не взглянул хотя бы на один мой шиллинг. И все-таки что могло случиться и почему он не написал? Ах, при одной мысли об этом я просто с ума схожу и всю ночь напролет не смыкаю глаз. – Она вытащила из муфты носовой платочек и, прижав его к губам, громко зарыдала.
– Для вас я возьмусь за это дело, – сказал Холмс, вставая, – и не сомневаюсь, что мы получим тот или иной конкретный результат. Возложите бремя на меня и постарайтесь больше об этом не думать. А главное, постарайтесь, чтобы мистер Хосмер Ангел исчез из вашей памяти, как он исчез из вашей жизни.
– Значит, вы полагаете, что я больше никогда его не увижу?
– Боюсь, что нет.
– Но что же с ним произошло?
– Поиски ответа на этот вопрос предоставьте мне. Я хотел бы получить точное описание его наружности, а также те его письма, которые вы могли бы оставить тут.
– Я дала объявление о нем в субботнем номере «Кроникл», – сказала мисс Сазерленд. – Вот оно, а также четыре его письма.
– Благодарю вас. И ваш адрес?
– Тридцать один, Лайон-плейс, Кэмберуэлл.
– Адреса мистера Ангела, насколько я понял, у вас никогда не было. А фирма, где служит ваш отец?
– Он коммивояжер «Уэстхауса и Марбенкса», крупнейших импортеров кларета с конторой на Фенчерч-стрит.
– Благодарю вас. Вы изложили все очень четко. Письма положите сюда и помните совет, который я вам дал. Пусть случившееся останется под семью замками, не допустите, чтобы оно повлияло на вашу дальнейшую жизнь.
– Вы очень добры, мистер Холмс, но последовать вашему совету я не могу. Я буду верна Хосмеру. Он найдет меня прежней, когда вернется.
Вопреки нелепой шляпе и глуповатому лицу, в простодушной вере нашей посетительницы крылось возвышенное благородство, внушавшее уважение. Она положила сверточек с письмами и газетной вырезкой и удалилась, заверив нас, что сразу же приедет, чуть мы ее вызовем.
Шерлок Холмс несколько минут сидел молча, прижимая подушечки пальцев друг к другу, вытянув ноги перед собой и устремив взгляд в потолок. Затем взял с подставки лоснящуюся глиняную трубку, служившую ему своего рода советчицей, и, закурив ее, откинулся в кресле. Вокруг него вверх устремились, свиваясь в гирлянды, густые клубы сизого дыма, а его лицо приняло выражение глубокого покоя.
– Интересный предмет для изучения эта барышня, – заметил он. – Я нахожу ее много интереснее маленькой проблемы, с которой она столкнулась, кстати, весьма банальной. Если вы заглянете в мою картотеку, то найдете подобные случаи – в Андовере в семьдесят седьмом году и нечто сходное в Гааге в прошлом году. Но, как ни стара идея, одна-две детали мне внове. Впрочем, сама барышня весьма и весьма поучительна.
– Вы как будто узнали от нее много такого, что для меня осталось невидимым, – заметил я.
– Не невидимым, а нераспознанным, Ватсон. Вы не знали, что высматривать, и упустили все существенное. Мне так и не удалось убедить вас в важности рукавов, значимости ногтей на больших пальцах или решающих выводов, которые висят на шнурках ботинок. Так что же вам подсказала наружность нашей барышни? Опишите ее.
– Ну, на ней была шиферного цвета соломенная шляпа с широкими полями и с пером кирпичного оттенка. Жакет черный, расшитый черным стеклярусом с бахромой из него же. Платье коричневое, темнее кофейного цвета, с узкой полоской лиловатого плюша у шеи и на рукавах. Перчатки сероватые с потертостью на правом указательном пальце. Сапожки я не рассмотрел. Круглые сережки-кольца в ушах и общий вид обеспеченности, вульгарности и покладистости.
Шерлок Холмс слегка похлопал в ладоши и усмехнулся:
– Честное слово, Ватсон, вы делаете блестящие успехи. Право же, так. Однако, сказать правду, все существенное вы упустили. Не нащупали метода и только подмечали цвета. Никогда не полагайтесь на общее впечатление, мой мальчик, сосредоточивайтесь на деталях. Первый взгляд я всегда бросаю на женские рукава. У мужчин, пожалуй, начинать лучше с брюк на коленях. Как вы заметили, рукава у этой женщины отделаны плюшем, так услужливо сохраняющем отпечатки. Двойная линия, где машинистка прижимает запястья к столу, была очень четкой. Швейная машинка оставляет такой же след, но только на левой руке и на стороне, противоположной большому пальцу, а не во всю ширину запястья, как в данном случае. Затем я взглянул на ее лицо и заметил по сторонам переносицы вмятинки от пенсне, а потому позволил себе упомянуть про близорукость и печатание на машинке, что как будто ее удивило.
– Во всяком случае, удивило меня.
– Но, простите, это же лежало на поверхности. Затем я, в свою очередь, удивился и заинтересовался, поглядев вниз и обнаружив, что сапожки на ней хотя и похожи, но от разных пар – носок одного был узорчатым, а другого – простым. Один был застегнут только на две нижние пуговички из пяти, а другой – на первую, третью и пятую. А когда вы замечаете, что барышня, в остальном одетая аккуратно, вышла из дома в сапожках от разных пар, застегнутых лишь наполовину, не требуется особой дедукции для вывода, что она покинула дом второпях.
– И что еще? – спросил я с величайшим любопытством, которое во мне неизменно пробуждали исчерпывающие логические построения моего друга.
– Мимоходом я заметил, что перед тем, как уйти из дома, она написала записку, причем когда была уже в верхней одежде. Вы заметили, что ее правая перчатка была чуть порвана на указательном пальце, но словно бы не увидели, что и материал перчатки, и сам палец были слегка испачканы фиолетовыми чернилами. Она писала второпях и слишком глубоко макнула перо в чернильницу. Причем нынче утром, иначе пятнышко на подушечке пальца не сохранилось бы. Все это забавно, хотя и элементарно, но пора взяться за дело, Ватсон. Не будете ли вы так добры прочесть мне из объявления, как выглядит мистер Хосмер Ангел?
Я поднес маленькую вырезку к свету.
«Пропал, – взывала она, – утром четырнадцатого джентльмен по имени Хосмер Ангел. Рост примерно 5 ф. 7 дюймов, крепкое сложение, бледный цвет лица, черные волосы с легкой пролысиной на макушке, пышные черные баки и усы; темные очки, речь с запинкой. Когда его видели в последний раз, был одет в черный сюртук с шелковой отделкой, черный жилет с золотой часовой цепочкой, серые твидовые брюки, коричневые гетры на штиблетах с резиновыми вставками. Известно, что он сотрудничал в конторе на Лиденхолл-стрит. Тому, кто сообщит что-либо…» И т. д. и т. д.
– Достаточно, – сказал Холмс. – А что до писем, – продолжал он, пробегая их глазами, – они не содержат ничего, кроме избитых фраз. Ни единого намека в них на личность мистера Хосмера, если исключить то, что он разок процитировал Бальзака. Однако они содержат деталь, которая, несомненно, бросилась вам в глаза.
– Они напечатаны на машинке, – сказал я.
– Мало того, на машинке напечатана и подпись. Взгляните на четкий мелкий шрифт «Хосмер Ангел» внизу. Как видите, есть дата, но нет адреса, если не считать Лиденхолл-стрит, что несколько неопределенно. Подпись более чем многозначительна. Собственно говоря, мы можем считать ее исчерпывающей.
– В каком смысле?
– Дорогой мой, разве вы не видите, насколько она важна в этом деле?
– Ничего такого я в ней не усматриваю. Разве что он оставлял себе лазейку, чтобы отрицать, что письмо послано им, если ему будет предъявлен иск за нарушение брачного обязательства.
– Нет, совсем не то. Но я напишу два письма, которые полностью прояснят дело. Одно в некую фирму Сити, другое отчиму нашей барышни, мистеру Уиндибенку, с просьбой посетить нас здесь завтра вечером в шесть часов. Всегда лучше наводить справки у родственников мужского пола. А теперь, доктор, до получения ответа на эти письма мы ничего больше сделать не можем и потому пока оставим нашу маленькую проблему в покое.
У меня были все причины верить в особый логический дар моего друга, в его энергичность в действиях, и потому я не сомневался, что у него должны быть весомые основания для небрежной уверенности, с какой он отнесся к редкостной тайне, которую его призвали раскрыть. Мне был известен только один случай, когда он потерпел неудачу, – в деле короля Богемии и фотографии Ирен Адлер, но, вспоминая жуткое приключение «Знака четырех» и поразительные обстоятельства, связанные с «Этюдом в багровых тонах», я чувствовал, что ему не удастся распутать разве уж совсем невероятный клубок.
А потому я оставил его попыхивать черной глиняной трубкой в полном убеждении, что завтра вечером в его руках будут все нити, которые обеспечат установление личности исчезнувшего жениха мисс Мэри Сазерленд.
В то время сам я был поглощен крайне серьезной профессиональной проблемой и весь следующий день провел у одра тяжелобольного пациента. Было уже почти шесть, когда я наконец освободился и прыгнул в кеб, чтобы поспешить на Бейкер-стрит в некотором опасении опоздать к dénouement[5] нашей интригующей загадки.
Однако я нашел Шерлока Холмса в полном одиночестве. Он дремал, погрузив свою длинную худую фигуру в глубины кресла. Внушительный строй флаконов и пробирок вкупе с сильным густым запахом соляной кислоты сказали мне, что весь день он посвятил химическим исследованиям, столь дорогим его сердцу.
– Ну как? Вам удалось разобраться с этим? – спросил я еще с порога.
– Да, это был бисульфат бария.
– Нет-нет, с тайной! – вскричал я.
– А! Вы об этом… Я задумался о соли, над которой работал. В этом же деле никакой тайны вообще не было, хотя, как я упомянул вчера, кое-какие детали и выглядели интересными. Единственный минус заключается в том, что законченный негодяй не нарушил ни единого закона.
– Так кто же он и с какой целью покинул мисс Сазерленд?
Я едва договорил, а Холмс не успел раскрыть рта, чтобы ответить, как в коридоре послышались тяжелые шаги, и в дверь постучали.
– Отчим барышни, мистер Джеймс Уиндибенк, – сказал Холмс. – Он написал мне, что будет здесь в шесть. Войдите!
Вошел мужчина крепкого сложения, среднего роста, лет тридцати, бритый, с желтоватым цветом лица и вкрадчивостью в манере держаться, со сверлящими серыми глазками. Он вопросительно взглянул на нас по очереди, положил глянцевый цилиндр на столик и с легким поклоном бочком опустился в ближайшее кресло.
– Добрый вечер, мистер Джеймс Уиндибенк. Полагаю, это напечатанное на машинке письмо послано вами, и в нем вы обещали встретиться со мной в шесть часов.
– Да, сэр. Боюсь, я чуть опоздал, но я, знаете ли, не вполне себе хозяин. Сожалею, что мисс Сазерленд побеспокоила вас из-за этой глупости, так как считаю, что подобного рода белье лучше на людях не стирать. Побеспокоила она вас вопреки моему желанию, но, как вы могли заметить, девочка она легко возбудимая, импульсивная, и ее нелегко контролировать, если уж она что-то решила. Разумеется, против вас я возражал бы меньше, поскольку вы с официальной полицией не связаны, однако огласка такой семейной беды крайне неприятна сама по себе. К тому же абсолютно бесполезный расход. Как вообще вы можете разыскать этого Хосмера Ангела?
– Напротив, – невозмутимо сказал Холмс, – у меня есть все основания полагать, что мне удастся обнаружить мистера Хосмера Ангела.
Мистер Уиндибенк вздрогнул так, что выронил перчатки.
– Крайне рад слышать это, – сказал он.
– Весьма любопытно, – заметил Холмс, – что пишущие машинки столь же индивидуальны, как и почерки. Кроме, разумеется, совсем новых, не найдется и двух, печатающих совершенно одинаково. Некоторые буквы снашиваются больше других или только с одной стороны. И заметьте, мистер Уиндибенк, в вашем ответе «е» всякий раз смазано, а хвостик «у» имеет крохотный дефект. Набралось еще четырнадцать характерных особенностей, но эти наиболее наглядны.
– В конторе мы все печатаем на этой машинке, и, без сомнения, она слегка изношена, – ответил наш посетитель, въедливо посмотрев на Холмса посверкивающими глазками.
– А теперь я продемонстрирую вам по-настоящему интересное наблюдение, мистер Уиндибенк, – продолжал Холмс. – Я подумываю как-нибудь на днях написать небольшую монографию о пишущих машинках в связи с преступлениями. Этой теме я уделил кое-какое внимание. Вот четыре письма, предположительно присланных исчезнувшим человеком. Все напечатаны на машинке. И в каждом не только «е» смазаны, а «у» бесхвостые, но если вы соблаговолите воспользоваться моей лупой, то обнаружите и остальные четырнадцать дефектов, про которые я упомянул.
Мистер Уиндибенк взвился из кресла и схватил цилиндр.
– Я не могу тратить время на подобного рода фантазии, мистер Холмс, – отрезал он. – Если вы можете изловить этого субъекта, то изловите его и сообщите мне, когда изловите.
– Не премину, – сказал Холмс, подходя к двери и поворачивая ключ в замке. – Позвольте сообщить вам, что я его изловил.
– Когда? Где? – закричал мистер Уиндибенк, побелев до самых губ и стреляя глазами по сторонам, точно крыса в крысоловке.
– Право же, ничего не выйдет, – сказал Холмс учтиво. – Увильнуть невозможно, мистер Уиндибенк. Все слишком уж явно. И вы отпустили мне далеко не самый лестный комплимент, сказав, что найти ответ на столь примитивный вопрос свыше моих сил. Вот-вот! Садитесь и поговорим спокойно.
Наш посетитель уже рухнул в кресло. Лицо у него исказилось, на лбу выступили капельки испарины.
– Это… это неподсудно, – прохрипел он.
– Весьма опасаюсь, что нет, но, говоря между нами, Уиндибенк, мне еще не приходилось сталкиваться с таким жестоким своекорыстным и бессердечным обманом и с таким подлейшим. Теперь позвольте вкратце изложить ход событий и поправьте меня, если я в чем-либо ошибусь.
Уиндибенк скорчился в кресле, уронив голову на грудь, как человек, стертый в порошок. Холмс поставил ногу на угол камина, прислонился спиной к стене, и, сунув руки в карманы, заговорил, обращаясь словно бы не столько к нам, сколько к самому себе:
– Мужчина женится на женщине намного его старше ради ее денег, – начал он, – и получает возможность распоряжаться деньгами ее дочери, пока та живет с ними. Суммой весьма значительной для людей их положения, потеря которой составила бы чувствительную разницу. И стоило приложить усилия, чтобы этого не произошло. Дочь – добрая, покладистая, но также привязчивая и способная увлечься. А потому было очевидно, что при своей личной привлекательности вкупе с небольшим ежегодным доходом она вряд ли надолго останется незамужней. Но ее брак, разумеется, означал утрату ста фунтов в год. И что же предпринимает ее отчим для предотвращения этого? Он прибегает к очевидным мерам: препятствует ей выходить из дома и мешает бывать в обществе молодых людей, близких ей по возрасту. Но вскоре убеждается, что этого недостаточно. Ее терпение истощается, она настаивает на своих правах и наконец выражает непреклонное желание отправиться на некий бал. И что же предпринимает ее хитрый отчим? У него возникает идея, делающая больше чести его голове, нежели сердцу. С одобрения и при пособничестве жены он изменяет свою внешность, прячет эти буравящие глазки за стеклами темных очков, маскирует лицо усами, парой пышных бакенбард, превращает этот звучный голос во вкрадчивый шепоток, и, вдвойне подстрахованный близорукостью девушки, он является в роли мистера Хосмера Ангела и держит всех возможных ухажеров на расстоянии, ухаживая за ней сам.
– Поначалу это была просто шутка, – простонал наш посетитель. – Нам и в голову не приходило, что она так увлечется.
– Не исключено. Но, как бы то ни было, барышня бесспорно увлеклась, и, не сомневаясь, что ее отчим отбыл во Францию, она ни на мгновение не заподозрила даже возможности предательского обмана. Ей льстило внимание этого джентльмена, и эффект усугубляли щедрые выражения одобрения и восхищения со стороны ее матери. Затем мистер Ангел начал наносить визиты, поскольку стало ясно, что затею, чтобы она дала реальные результаты, следует довести до елико возможного предела. Последовали встречи и помолвка, которая наконец-то гарантировала, что девушка не перенесет свою привязанность на кого-нибудь другого. Разумеется, поддерживать обман намного дольше не представлялось возможным. Притворные поездки во Францию были сопряжены с многочисленными трудностями. Стало очевидным, что хитрость нужно завершить с таким драматизмом, чтобы мистер Хосмер Ангел неизгладимо запечатлелся в сердце барышни и еще долго мешал ей почувствовать интерес к какому-нибудь другому ухажеру. Отсюда клятвы в верности, исторгнутые на Евангелии, и отсюда же намеки на нечто зловещее, что могло разразиться в утро свадьбы. Джеймс Уиндибенк хотел, чтобы мисс Сазерленд оказалась настолько прочно связанной с Хосмером Ангелом и была бы настолько не уверена в его судьбе, что по меньшей мере в течение десяти лет не посмотрела бы на другого мужчину. Он доставляет ее до церковных дверей, а затем, поскольку дальнейшее продолжение невозможно, благополучно исчезает с помощью испытанного трюка, войдя в одну дверцу экипажа и выскочив из другой. Полагаю, события развивались именно так, мистер Уиндибенк?
Пока Холмс говорил, наш посетитель вновь частично обрел самоуверенность и теперь поднялся из кресла с презрительно-холодной усмешкой на бледном лице.
– Может быть, так, а может быть, и не так, мистер Холмс, – сказал он. – Но раз вы такой умник, вам должно достать ума понять, что теперь закон нарушаете вы, а не я. С самого начала я не совершал ничего подсудного, но, пока вы оставляете эту дверь запертой, вас можно привлечь к ответственности за физическое нападение и противоправное удержание.
– Закон, как вы указали, вас коснуться не может, – сказал Холмс, отпирая и распахивая дверь, – однако еще не было человека, который настолько заслуживал бы кары. Будь у мисс Сазерленд брат или друг, он отделал бы вас хлыстом. Черт возьми! – продолжал он, багровея при виде злорадной усмешки на лице Уиндибенка. – Хотя это не входит в мои обязанности по отношению к моей клиентке, но охотничий хлыст – вот он, и, пожалуй, я доставлю себе удовольствие…
Он стремительно шагнул к хлысту, но не успел его схватить, как с лестницы донесся торопливый топот, хлопнула тяжелая входная дверь, и мы увидели в окно, что мистер Джеймс Уиндибенк удирает по тротуару со всей доступной ему быстротой.
– Ну и хладнокровный же подлец, – сказал Холмс со смехом, вновь опускаясь в кресло. – Этот субъект будет усугублять преступление за преступлением, пока не совершит нечто настолько уж черное, что угодит на виселицу. Дело это в некоторых отношениях было не лишено интереса.
– Мне не вполне ясны все звенья ваших рассуждений, – сказал я.
– Разумеется, с самого начала было очевидно, что этот мистер Хосмер Ангел должен был иметь весомейшую цель для своего столь своеобразного поведения. Не менее очевидным было и то, что единственным, насколько мы могли судить, кому случившееся шло на пользу, был отчим. Далее, тот факт, что они никогда не соприкасались, и то, что один появлялся всегда, когда второй отсутствовал, наводил на определенный вывод, как и темные очки, и шепчущий голос. Иными словами, два намека на переодевание, да еще вкупе с пышными бакенбардами! Мои подозрения подтвердила его словно бы необъяснимая манера печатать свои подписи, указывавшая, что его почерк хорошо ей знаком и она может узнать его и по малому образчику. Как видите, эти факты, дополняемые множеством второстепенных, – все указывали на одно-единственное истолкование.
– А как вы их удостоверили?
– Выявив искомого субъекта, найти подтверждение было просто. Я знал, в какой фирме он служит. Взяв напечатанное его описание, я изъял все вероятные элементы переодевания – бакенбарды, усы, очки, голос – и отправил его в фирму с просьбой сообщить мне, соответствует ли это описание внешности кого-либо из их коммивояжеров. Особенности шрифта пишущей машинки я уже выявил и отправил ему на адрес фирмы письмо с просьбой посетить меня тут. Как я и ожидал, ответ его был напечатан на машинке, и шрифт содержал те же самые тривиальные, но характерные дефекты. С той же почтой пришел ответ «Уэстхауса и Маркбенса» с Фенчерч-стрит с сообщением, что описание это полностью отвечает внешности их служащего Джеймса Уиндибенка. Voila tout[6].
– А мисс Сазерленд?
– Если я скажу ей, она мне не поверит. Возможно, вы помните древнее персидское присловие: «Смертельная опасность грозит тому, кто похитит у тигрицы ее тигренка, как и тому, кто выведет женщину из ее заблуждения». В здравом смысле Хафиз не уступал Горацию, как и в знании путей света.