«Эрмитаж открыт!»

В самое трудное, голодное время блокады Комитет по делам искусств направил в государственный музей «Эрмитаж» художников. Кто знает, что будет завтра, а зарисовки того, как все было, как жили, как работали люди, как выглядел в эту суровую пору один из самых прекрасных музеев Ленинграда, останутся. Отыщет их кто-нибудь из потомков, спасибо скажет. Среди прочих мастеров карандаша и кисти была и Вера Владимировна Милютина[8]. Когда она переступила порог, охнула. Музей невозможно было узнать: стены были покрыты инеем, зияли опустевшие глазницы рам без полотен, под ногами хрустели осколки разбитых стекол, песок. А ведь совсем недавно здесь шла напряженная, круглосуточная работа. Нужно было спасать экспонаты.

22 июня 1941 года объявили эвакуацию «Эрмитажа». Для того чтобы собрать все, чем гордился и дорожил музей, нужны были люди. И ленинградцы поспешили на помощь. Директор Эрмитажа с 1934 по 1951 годы Иосиф Абгарович Орбели[9] вспоминал:

«Все служащие Эрмитажа были вызваны на рабочие места. Научные сотрудники, работники охраны музея, технические служащие – все принимали участие в упаковке предметов искусства, затрачивая на еду и отдых не более часа в сутки. А со второго дня к нам пришли на помощь еще сотни людей, которые любили Эрмитаж. К еде и отдыху этих энтузиастов приходилось принуждать приказом».

«Реставраторы дали согласие срезать картины с подрамников. Так было быстрее. Тем более что враг был на подступах к городу. Художники не согласились. Сократили время отдыха и сна – лишь бы не испортить шедевры», – писала художник Людмила Алексеевна Рончевская.

Первый эшелон – а было в нем двадцать два вагона (пятьсот тысяч экспонатов) – собрали за неделю. По воспоминаниям сотрудников музея, только водитель, который вез ценный груз, и начальник эшелона Владимир Левинсон-Лессинг[10], знали, куда именно едут предметы искусства. Машинисту поезда, как и его коллегам, не сказали и о том, что именно везут пассажиры. Впрочем, о том, что груз имеет определенную ценность, догадаться было несложно: как писали впоследствии журналисты, один из вагонов был бронированным, а весь состав прикрывали от бомбежек зенитные орудия, размещенные на платформах.

Меж тем в Эрмитаже работа продолжалась день и ночь.



Укладывая вещи в ящики и коробки, люди часто наклонялись, из-за чего у некоторых открылось носовое кровотечение. Приблизительно за неделю был собран и отправлен второй эшелон – двадцать три вагона, полторы тысячи ящиков – на этот раз семьсот тысяч экспонатов. Третий эшелон собрали, но отправить не успели. Город был блокирован. Оставшиеся в Ленинграде экспонаты нужно было уберечь любой ценой.

«После ухода второго эшелона следовало снять со стен и накатать на валы большие полотна, снять с пьедесталов и перенести вниз мраморные и бронзовые статуи, убрать из залов люстры, мебель, бронзу», – вспоминала одна из сотрудниц.

Другая писала:

«В подвале, под залом Афины нужно было укрыть тысячи предметов. Каждую вещь мы до половины закапывали в песок. Фарфоровые статуэтки, вазы, сервизы мы старались расставлять не только по размерам, но и по стилям – давала знать о себе профессиональная привычка музейщика».

Когда разрывались снаряды, хранящееся в песке хрупкое богатство Эрмитажа оставалось в целости и сохранности.

Гораздо меньше повезло каретному сараю музея: снаряд в мгновение превратил семь карет восемнадцатого века в щепки.

Старший научный сотрудник, хранитель отдела Запада Ольга Эрнестовна Михайлова поведала журналистам:

«Как-то Петр Петрович Фирсов, главный инженер музея, в нашем присутствии начал выламывать замок ржавой железной двери, ведущей в подвал. Открыв дверь, мы увидели море с плавающими в нем экспонатами. На воде покачивалась фарфоровая посуда, сорвавшиеся вниз с прогнивших канатов люстры. На ощупь, в абсолютной темноте, мы доставали затопленные, наполненные грязью и песком предметы».

Во время воздушных бомбардировок на крышах Эрмитажа по очереди дежурили все: от кровельщика и кладовщицы до экскурсовода и директора. Нужно было не проглядеть зажигалки, своевременно гасить их, ведь во многом безопасность музея зависела от состояния прикрывающих его чердаков. Все помещения музея были подготовлены к военному времени. После того, как в подвалах зданий Эрмитажа были отстроены бомбоубежища, во время налетов немецкой авиации многие ленинградцы, как и сотрудники музея с семьями, оставались здесь жить. Тут же работали, праздновали, поминали.

Художник Вера Владимировна Милютина вспоминала, как нелепо выглядели наскоро сколоченные деревянные койки рядом с позолоченной мебелью ХVII – ХVIII веков. Когда в Эрмитаже не стало электричества, на столах появились длинные венчальные свечи.

Архитектор и художник Александр Сергеевич Никольский писал в своем дневнике:

«Сидим в бомбоубежище № 3 под Эрмитажем уже три месяца. В нашей квартире битые стекла, холодно. Водопровод, канализация и электричество не действуют. Район в смысле обстрела неблагополучен. В убежище нет света уже полторы недели. Также нет отопления. Сидим в темноте при коптилках[11]. Но чувствуем себя неплохо и предполагаем встретить новый 1942 год. Я склеил елку из полуватмана. Достать настоящую почти невозможно».

В одном из интервью заместитель заведующего отделом рукописей музея Елена Юрьевна Соломаха рассказала:

«В Эрмитаже не было света, а на Неве тогда стоял корабль «Полярная звезда». От него свет и протянули. Ребята с «Полярной звезды» приходили в музей и помогали всем, о чем их просили. В качестве благодарности наш комендант Павел Филиппович Губчевский водил их по залам. Он указывал то на одну осиротевшую раму, то на другую и рассказывал о полотнах, которые когда-то там висели. «Эти молодые люди реагировали так, как если бы на самом деле перед ними были картины», – радостно сообщал Павел Филиппович коллегам.

Надо отметить, что все эвакуированные сотрудники музея, разбросанные по городам и весям, поддерживали связь с оставшимися в Ленинграде коллегами. Они переписывались и продолжали работать. Борис Борисович Пиотровский[12], директор Эрмитажа с 1964 по 1990 годы, впоследствии сказал: «Выживали не те, у кого были продукты. Выживали те, кто был занят делом».

О том, как обстояло дело с продуктами, можно судить по другой записи Пиотровского:

«… Иногда, в качестве десерта выдавалась половина таблички столярного клея, а кусочек осетрового клея[13]из реставрационных запасов казался верхом роскоши».

Весной 1942 года в Висячем саду Эрмитажа разбили грядки. Начали выращивать капусту, морковь, зелень. Так и спасались от цинги[14].

Когда жизнь начала понемногу налаживаться, когда экспонаты и сотрудники начали возвращаться из эвакуации домой, их смогли встретить не все. Усыпленные голодом в блокадном Ленинграде, погибшие на фронте – многие из тех, кто работал в музее, не дожили до радостного дня. Но, кто знает, может быть, они все-таки сумели увидеть и услышать, как стоя у израненных снарядами стен, Иосиф Абгарович Орбели произнес:

«Эрмитаж открыт».

«Битлз» и наркотики: «Джон Леннон был самым зависимым»

«Я не знал, что такое наркотики, никогда в этом не разбирался, и, когда Джон Леннон[15]начал как-то странно вести себя в студии во время записи песни, я ничего не понял. Он вдруг стал шарахаться из стороны в сторону и заявил, что боится микрофона, – рассказывал журналистам британский музыкальный продюсер, аранжировщик и композитор Джон Генри Мартин. – Я подумал, что парень устал, перенервничал, плохо себя чувствует. Да мало ли что может быть. Решил вывести его на свежий воздух. Ближайшая лестница вела на чердак. Мы вышли. Джон подошел к краю парапета, задрал голову, посмотрел на звезды и сказал: «Обалдеть! Они классные».

Звезды, как звезды. Только потом мне растолковали, в чем было дело».

В 1980 году одного из участников британской рок-группы «Битлз» Пола Маккартни[16] задержали в аэропорту Токио. Причиной задержания стала найденная в чемодане музыканта марихуана.

Жена Пола, Линда, возмущалась и обещала, что приехала в Японию первый и последний раз. Маккартни назвал свой арест недоразумением и вскоре был депортирован в Англию.

Ранее по той же причине были задержаны Джон Леннон и его супруга Йоко Оно.

«О том, что мы принимаем запрещенные вещества, общественность узнала в конце семидесятых. Это Пол проговорился. Если бы не он, мы никогда и никому не стали бы об этом трезвонить, – рассказывал спустя много лет барабанщик группы Ринго Старр[17]. – Мы с парнями всегда полагали, что это наше личное дело. Но после того как Маккартни рассказал об этом по секрету всему свету, это не лучшим образом отразилось на всей нашей четверке. А поскольку мы всегда очень тепло друг к другу относились…

В общем, отпираться было бессмысленно».

Музыканты говорили правду. В очередном выпуске журнала Life от 17 июля 1967 года было опубликовано интервью с Полом Маккартни. В нем музыкант неосторожно обмолвился о том, что принимал ЛСД[18].

Признание это породило настоящий ажиотаж в СМИ. Уже на следующее утро дом Пола был окружен журналистами. Первыми, кого он увидел на пороге, стали представители британской телекомпании ITN[19].

«Что я должен был делать? Гнать их? Решение созрело мгновенно: я буду говорить правду, – рассказывал Пол много лет спустя. – Помню, как сказал журналисту, который брал у меня интервью: буду откровенен с вами, но хочу предупредить, что вся ответственность за то, сколько подростков последует моему примеру после того, как вы покажете это по телевидению, ложится на вас и вашу телекомпанию. Не я, а вы захотели распространить эту информацию».

«Когда я увидел по телевизору интервью Пола, у меня был ступор, – рассказывал Джордж Харрисон[20]. – Мы полтора года уламывали его попробовать с нами покурить, а когда он это сделал, пошел и радостно сообщил об этом журналистам».

Джон Генри Мартин вспоминал, что признания Пола отразились на работе самым негативным образом.

«Я был просто в бешенстве, когда в BBC[21]отказались «крутить» песню «Lucy in the sky of diamonds», заявив, что аббревиатура этой песни означает ЛСД и пропагандирует наркотики среди молодежи, хотя это было совсем не так».

Так это было или нет, сказать уверенно нельзя, ведь будучи уже зрелым мужчиной, отказавшимся от пагубных зависимостей, Пол Маккартни был столь же откровенен, как и когда-то:

«Я боялся всей этой заразы. Если что-то и пробовал, то с большой осторожностью. Самым зависимым из нас оказался Леннон. Это была настоящая проблема. Мы не знали, как ему помочь, и очень надеялись, что дело не зайдет слишком далеко. Если до сих пор в песнях мы мягко могли упомянуть о травке, то Джон начал уже открыто писать о более тяжелых наркотиках».

«Нам пришлось убеждать всех, от кого зависела наша карьера, что в процессе работы мы ничего не употребляем, – рассказывал Ринго Старр. – Да, мы пробовали записать песню в, скажем так, ненормальном состоянии, но когда наутро мы послушали, как мы спели, поняли, что надо все переделывать. Дело в том, что запрещенные вещества были для нас средством снять напряжение перед концертом или после него».

Выкидыш у Йоко, галлюцинации у Джорджа, драки, помутнение сознания…

«Я схватил какого-то парня за горло и пришел в себя, только когда услышал, как отчаянно он хрипел: «Отпусти меня!».

«Меня начало постоянно тошнить. Тошнило и рвало, и так без конца», – вспоминал Джон.

Уже после музыканты рассказывали журналистам, что в какой-то момент они поняли: если не смогут «оторваться от этой подушки», кто-нибудь из них уснет на ней навсегда. Зависимость лечили духовными практиками, постом, медитацией, другого рода удовольствиями, но уже безопасными.

А публика… Как заметил кто-то из репортеров: «Публика настолько любила «Битлз», что прощала им все: и богохульство, и наркотики.