В конце тропы галдели с десяток партизан. Внеплановое собрание? Марков, устало слушавший высоченного, крепко сбитого парня, отмахнулся и поспешил к Зотову. Сообщил удивленно:
– Виктор Палыч, пришли ребята из отряда имени Калинина.
– Безмерно рад, – прослезился Зотов. – Я тут при чем?
– Ну это, как его, штука такая вышла, – замялся командир, подбирая слова. – Один из них Твердовского, стало быть, требует, говорит, Олег Иванович его самолично востребовал.
– Сказали?
– Сказал. Ругается теперь на чем свет стоит, бучу поднял.
– Мне нужно поговорить с ним, – быстро сказал Зотов. Представилась возможность опередить Лукина на крохотный, неприметный шажок. Странно, что Марков не обратился напрямую к начальнику штаба. Подозрительно это.
– Сделаем. – Марков повернулся и скомандовал: – Крючков! Подь сюды, у товарища разговор к тебе есть. Надо потолковать.
– Отчего ж не потолковать, – зычно пробасил высокий.
Зотов отошел в сторонку, под навес с лошадьми. Худющая кобыла покосилась огромным глазом и пренебрежительно фыркнула. Партизан приблизился не спеша, вразвалочку, словно делая одолжение непонятному типу. Глаза наглые, рыбьи, одет в обрезанную шинель и ботинки с обмотками, на голове лихо сдвинутая на ухо кепка, украшенная грязноватой лентой из красной материи, на плече, стволом вниз, мосинский укороченный карабин. За поясом две гранаты с длинными ручками и плоский штык от немецкой винтовки.
– Чего хотел? – вместо приветствия набычился партизан.
– Здравствуйте, товарищ. – Зотов расплылся в дружелюбной улыбке. – Я представитель Центра при штабе партизанских бригад Брянской области.
Парень разом подобрался и ответил куда более дружелюбно:
– Здорово. Крючков Иван.
– К Твердовскому?
– К нему. – Крючков сплюнул сквозь зубы. – Три дня болота месили, и зря. А ноги-то не казенные. Ботинок прохудился, кто возместит? Я как узнал, что особист повесился, ошалел слегка. Такую дорогу проделали!
– Знаете, зачем он вас вызвал?
– Ни ухом ни рылом, – отмахнулся Крючков. – Неделю назад покликал меня командир наш, Матвеев. Сказал – особист зародиновский ищет бойцов сто тринадцатой стрелковой дивизии, а я как раз там и служил. В прошлую пятницу опять меня к командиру скликали, велели собираться и топать в «За Родину» к особисту, а это двадцать километров от нас.
– С какой целью?
– Не знаю. Мое дело маленькое, приказали – встречайте с цветами и фейерверками.
– Догадки имеются?
– Полагаю, насчет сто тринадцатой дивизии. – Крючков подозрительно огляделся. – Ведь недаром особист мертвый за нее узнавал. А вот откуда у него такой интерес – тут помочь не могу, надо у него спрашивать.
– У него спросишь, – невесело усмехнулся Зотов. – Что уникального в этой дивизии?
– А ничего, – признался Крючков. – Сформировались в Рыльске, в тридцать девятом, я как раз призвался после техникума, сам курский. Освобождали Западную Белоруссию, полячишек разогнали, они и не сопротивлялись особо, драпали и в плен стадами сдавались. Вот тогда мы поверили в мощь Красной Армии. Весело было, кто ж знал, что через два года сами дерьма хлебанем. – Крючков замолчал, следя за реакцией собеседника.
Зотов ничего не сказал, лишь ободряюще смежил веки.
– Вышли к границе, – продолжил Крючков. – Фашистам ручками помахали, они нам, дескать: камрад, карашо, дружба навек. Гниды. Надо было тогда их давить. Потом нас в Карелию перебросили, помогать финскому пролетариату сбросить буржуйские цепи. Думали, как в Польше: могучим ударом, малой кровью, на чужой территории, ну и вляпались по самые помидоры. Стужа встала жуткая, а мы в буденовках. Замерзшие солдатики вдоль дороги торчали, как статуи в инее, поднять пытаешься – руки с ногами хрустят и отваливаются. Я этот хруст до сих пор слышу. Финны пленных добивали и на деревьях кусками развешивали. В сороковом, двадцать девятого февраля, меня ранило во время атаки на Туркин-саари, спину осколками посекло. Обидно до слез, угораздило дурака перед самой победой. Провалялся три месяца в госпитале, врачи «Железным» прозвали, вытащив из меня почти сто грамм чугуна.
Партизан замолчал, погрузившись в воспоминания.
Зотов не мешал, будто снова ощущая ледяное дыхание финских лесов. Дыхание смерти, затаившейся в величавой красоте огромных, занесенных снегом елей. Странная та была война, непонятная. Финны никакого освобождения вовсе не ждали. Летучие отряды лыжников в белых халатах появлялись из чащи, обстреливали советские дивизии, растянутые по дорогам на десятки километров, и растворялись в дымчатом мареве. Солдаты зверели, неся потери и не видя противника. Финны не вступали в бои, массово используя снайперов и маневровые группы. Минировали дороги, обочины, дома, трупы. Приманкой могли служить брошенные портсигары, винтовки, оставленный напоказ новенький велосипед. Армию охватил страх перед мифическими «кукушками», боялись каждого дерева и куста. Медлительные армейские механизмы с трудом приспосабливались к новым условиям. Кровью платили за каждый пройденный метр. Зотов попал на войну в канун нового, сорокового года, в составе оперативной группы для фильтрации финских военнопленных. Только на месте выяснилось, что допрашивать почти некого, за всю войну в плен попали меньше тысячи финнов. А в январе, с частями восемнадцатой дивизии, Зотов попал в окружение близ деревеньки Леметти. Температура упала до минус пятидесяти, пришлось вгрызаться в каменистый промороженный грунт. Финны методично обрабатывали артиллерией, предлагали сдаться и обменять оружие на деньги. Эмигранты из русских звали по именам, матерились, исполняли «Яблочко» под гармонь, ночами финские женщины истошно выли и колотили в бубны. Окруженные сходили с ума. Начался голод. Танкисты попытались вырваться самовольно, увлекли за собой часть пехоты и попали в засаду. Из полутора тысяч бойцов не выжил никто. Попытки доставить продовольствие по воздуху провалились. Советская авиация, не имея точных координат, бомбила своих. Положение стало катастрофическим. Приказ на прорыв поступил лишь двадцать восьмого февраля. Комбриг Кондрашов велел бросить сто двадцать раненых. Измученные, отощавшие солдаты двумя колоннами бросились в самоубийственную атаку. Первая погибла, вторая прорвалась, среди них Зотов. Смерть выпустила, разжала костлявые лапы.
– Оклемался я после госпиталя, получил сержанта. – Крючков вышел из забытья. – Дислоцировались в Семятыче, на самой границе, дрянной городишко. Поляки с белорусами люто дружили, доходило до погромов и поножовщины. Ну а двадцать второго накрыли нас немцы, в пух и прах разнесли, огонь такой был, что финская раем казалась. Кое-как собрались, поступил приказ занять оборону. Сказали, нужно сутки выстоять, и погоним фрица поганой метлой, как япошек на Халхин-Голе. Народ воодушевился, любо-дорого посмотреть, а потери жуткие, в ротах до половины бойцов, артполк приказал долго жить, склады разбиты. Выступили с грехом пополам. Песни пели, знамена развернули. Ну нам, на марше, в бочину танки и въехали. Мы моторы услышали – обрадовались, идиоты, немцев не ждали так глубоко. А из перелеска машины с черными крестами – и прямо на нас. Дивизия растянута, связи и управления нет, побежали кто куда мог. Счастливчики успели за Нурец переправиться, а кто не успел, там и легли: шестьсот семьдесят девятый полк не вышел почти в полном составе, и весь дивизионный разведбат погиб, прикрывая собой переправу. Многие по лесам разбежались, местные поляки голодных выманивали и палками, как шелудивых псов, забивали.
– К Минску отступали?
– Не-а, – мотнул головой партизан. – Двинули на Киев, там нас окончательно окружили и расхерачили в августе. Командир дивизии, генерал Алавердов, в плен угодил.
– Как это произошло?
– Не знаю, врать не буду, нас немец каждого в отдельном котелочке варил. Странная история вышла. По слухам, сдался наш генерал. Немцы листовки бросали от его имени, обещали мирную жизнь. Только не верю я, чтобы Христофор Никанорович на это пошел, железный мужик был, он бы скорей застрелился, чем под Гитлера лег. Не верю, и все.
– Сами были в плену?
– Не был, – горячо ответил Крючков. – Мы неделю по уши в болоте сидели, лягушек жрали. Кроме меня еще двое живы остались, подтвердят, если потребуется.
– Не потребуется, не мое это дело, – успокоил Зотов. – Как оказались в брянских лесах? Почему не остались на Украине?
– За фронтом шел, – пояснил Крючков. – Я за ним, он от меня, так и не встретились. На Украине не задержался, я немцев бить хотел, понимаешь? А хохлы ждали, что из этого выйдет, какая завертится жизнь. Все тамошние отряды окруженцами сколочены, местные сидят и не мурлычат. Отряды слабые, действий боевых не ведут, пугаются каждого чиха, кто зиму пережил, ушли в Белоруссию. На Украине условия сложные: лесов мало, население не поддерживает. Посмотрел я на этот бордель, плюнул и на восток лыжи намылил. Спасибо, встретил хороших людей, партизаню себе помаленьку. – Он любовно погладил винтовку и неожиданно глянул с вызовом. – Вы не думайте, я не трус какой, не шкура продажная. По лету соберу добровольцев и подамся обратно в Белоруссию, поляков-сук резать. Они думают, немец их защитит, а хер там плавал, вернется Ванька Крючков, запоют по-другому, кровью захаркают.
– Вас не отпустят, – резонно возразил Зотов.
– Сам уйду, – заявил Крючков. – Мне житья иначе не будет, я просыпаюсь – рукав у полушубка грызу. На меня как на психа смотрят. Ребята погибли – Колька, Вовка, Денис Большаков, лейтенант Горин, а я живой. Почему? Выходит, мне за них мстить, больше некому. Я поляков рвать, понимаешь, буду!
– Понимаю. Вернемся к Твердовскому. Кроме вас, он нашел кого-то из сто тринадцатой дивизии?
– Без понятия, – признался Крючков. – У командиров отрядов спрашивать надо.
– Хорошо. Когда собираетесь возвращаться в отряд?
– Завтра-послезавтра, только ногам отдыху дам. – Крючков вдруг подобрался. На тропе появились несколько девушек, волокущих огромные корзины с бельем.
– А глядишь, и задержусь на недельку-другую, по личному делу, – хохотнул партизан. – Вопрос можно?
– Попробуйте.
– Вы здесь с проверкой?
– Не понял, – прищурился Зотов, по привычке уйдя от прямого ответа. Это позволяло обдумать слова и выгадать время.
– Ну это, как его, – замялся Крючков. – Вы же из Центра.
– И?
– Да ничего…
– Нет уж, договаривайте, раз начали, – мертвой хваткой вцепился Зотов.
– Отряд этот, «За Родину», странный, люди разное говорят, – признался Крючков. – Ну я и подумал…
– Что говорят?
– Везучие они черти, – доверительно понизил голос Крючков. – Потерь мало, а удачных боевых операций больше, чем у остальных отрядов вместе взятых.
– Это плохо?
– Да как раз наоборот, но зависть присутствует. Другое настораживает: держатся особняком, чужих не любят. Наши предлагали рельсы вместе рвать – отказались, им самим, видите ли, сподручнее. Как в рожу плюнули. Мы к полотну сунулись, еле ноги унесли, а зародиновские мост у Красного Колодца рванули, ошметки летели. Командир у них ушлый, зимой снега не выклянчишь, трофеями и славой делиться не хочет, видать. Вроде одно дело делаем, а «За Родину» свою линию гнет, вот народ и волнуется. Но соединение авторитетное, того не отнять. Причем еще осенью отряд был ни рыба ни мясо, по боевым показателям в отстающих, а тут на тебе. И откуда взялось?
– Научились воевать?
– Выходит, так, – вздохнул партизан. – Разрешите идти? Притомился, а Марков покормить обещал.
– Идите, – не стал удерживать Зотов. Крючков развернулся и удалился своей приметной походкой вразвалочку.
Зотов остался под навесом и машинально провел рукой по жесткой лошадиной гриве. Жаль, сахара нет, угостил бы коняшек. Им в войну перепало не меньше, чем людям. Разговор с Крючковым подкинул загадок. Откуда у Твердовского интерес к судьбе сто тринадцатой стрелковой дивизии? Подобных историй тысячи, полных подвига, трагизма и горечи. После них остается привкус крови и скрип песка на зубах. Пустота в душе. Окружены, смяты, разорваны, уничтожены, втоптаны в грязь, но не сломлены. Миллионы погибли и сгнили в плену. А такие, как Крючков, выстояли и раздули тлеющий уголек ненависти в бурное пламя.
Зотов снова мысленно перенесся в Карелию. Край потрясающей, дикой красоты, бескрайних лесов, острых скал и бурных рек, срывающихся водопадами в мириадах солнечных брызг. Синее небо, золото и багрянец осенней тайги, зеленые мхи и серые камни, буйство красок, тысячи оттенков. Но для Зотова Карелия окрашена в два цвета, он видит только ярко-алую кровь на ослепительно-белом снегу. Полотно обезумевшего художника, наобум швыряющего краску на холст. «Почему я живой?» – спросил Крючков. Зотов сотни раз задавал себе этот вопрос. Ответа не было. Уцелел, заглянув смерти в глаза. Как уцелел комбриг Кондрашов, приказавший бросить тяжелораненых и переодевшийся в солдатскую шинель. Что творилось в душе у этого человека? Чем руководствовался, кроме звериного желания жить? Через две недели Кондрашова арестовали по обвинению в преступном бездействии и расстреляли. Круг замкнулся. Летом, в составе следственной группы, Зотов вернулся в Леметти. Финны не удосужились убрать тысячи тел, вонь была жуткой. Люди не выдерживали, приходилось работать в противогазах. Зотов помнил, как из глубины брошенных позиций, пошатываясь, вышел Звягинцев, снял противогаз, и все увидели, что весельчак капитан поседел. Он первым нашел то, что осталось от землянок с ранеными. Финны примотали бойцов к нарам колючей проволокой и забросали землянки коктейлями Молотова. Сто двадцать скорченных, обугленных тел посреди жаркого июля, пахнущего мертвечиной и чабрецом…
Зотов вернулся к реальности. Покойный Твердовский мог интересоваться сто тринадцатой дивизией по сотне причин: в ней мог служить пропавший без вести сын, а может, жена путалась с молоденьким лейтенантом, или один из командиров не выплатил особисту карточный долг. Гадай сколько влезет, к делу не пришьешь. Волжин так и так останется главным подозреваемым.
Зотов встряхнулся и решил навестить местного костоправа. Вдруг осмотр тела привел к неожиданным результатам. Чем черт не шутит. Спросив дорогу у первого попавшегося партизана, Зотов направился к противоположному краю лагеря, мимо аппетитно дымящейся кухни и склада интенданта Аверкина.
Отрядный госпиталь размещался в огромной землянке, зарывшейся в лесную почву чуть в стороне от остальных. Так здоровые не мешали раненым, а раненые – здоровым. Сзади к землянке был пристроен навес, крытый еловыми лапами и с боков забранный тяжелым брезентом с прорезанными окошками. Крышу стелили на специальной решетке – в случае нужды легко раздвинуть и залить помещение светом. Этакая летняя амбулатория. Симпатичная девушка в белом халате развешивала мокрые простыни с подозрительными бурыми пятнами.
– Здравствуй, хозяюшка, – поприветствовал Зотов. – Здесь медицинскую помощь оказывают? Врачуют сердца, души и бренную плоть?
– Здравствуйте. – Девушка сдула со лба налипшую прядь. – Вы к Роману Юрьевичу?
– Если Роман Юрьевич – доктор, то да. Меня прислал Михаил Федорович, – козырнул Зотов знакомствами на самом верху. – Меня Виктором Палычем звать. Я тут недавно.
– Да я знаю, кто вы, меня Людмилой зовут, а Роман Юрьевич отдыхает после операции, – сообщила сестричка, немного сконфузилась и повысила голос: – Ирочка! Тут к Роману Юрьевичу посетитель от товарища командира!
Внутри что-то упало, донесся сдавленный шепот, из-под полога выскочила еще одна крайне миловидная юная особа, поправляющая на ходу юбку.
– Проходите, – буркнула нимфа и спряталась за развешенное белье.
Зотов подмигнул девчонкам и скользнул под навес. Раздвижная крыша была закрыта, помещение погружено в игру зыбких полутонов. Посредине длинный стол из струганых досок, вдоль стен стеллажи с подносами и бутылками и пара самодельных шкафов. Половина амбулатории загорожена белой занавеской. В углу втиснут второй стол с керосиновой лампой, стопкой книг и ворохом бумаг.
– Чем обязан? – спросил сидящий за столом человек.
– Виктор Павлович Зотов, представитель Центра, – бодро отчитался Зотов. – Марков должен был предупредить о моем появлении.
– Ах да-да, вспоминаю. – Хозяин чересчур резко вскочил, протянув руку. – Роман Юрьевич Ивашов, исполняю обязанности отрядного врача.
– Вы-то мне и нужны.
Рукопожатие у Ивашова вышло мягкое, женское. Так жмут люди слабовольные, неуверенные в себе. Тем лучше. Врачу лет сорок с хвостиком, невысокий и щупловатый, под носом тонкие, холеные усики, придающие лицу брезгливое выражение. Одет в кожаную куртку, на боку маузер в обалденной кобуре из лакированного дерева. Примечательная деталь.
– Как жаль Олега Ивановича, – дыхнул свежим перегаром Ивашов. – Твердовский был единственным интеллигентным человеком среди мужичья. С ним можно было поговорить на любую тему, обсудить политику и искусство. Очень жаль.
– Вы были друзьями? – спросил Зотов, присаживаясь на расшатанный стул.
– Не совсем. Олег Иванович был классическим одиночкой, близких отношений не допускал, так, заходил между делом. Именно благодаря ему я стал доктором в нашем отряде.
– Доктором? Я слышал, вы фельдшер.
– Технически да. – Ивашов глянул неприязненно, Зотов явно задел самолюбие. – Война многое изменила, мы не могли и предположить. Председатель колхоза стал командиром, неприметный школьный учитель – террористом-подрывником, фельдшер – врачом. Великие потрясения возвышают человека или стирают его в порошок.
– Справляетесь? – поинтересовался Зотов, пропустив пафосную философию мимо ушей.
– Другого выхода нет.
– Почему недоучились?
– Обстоятельства помешали, – неопределенно хмыкнул Ивашов. – Долгая, скучная история. Отсутствие образования мне не мешает, жизнь всему научила. Сложные операции в наших условиях все равно провести невозможно. Сейчас стало получше, тяжелых самолетами забирают, а раньше их ждала долгая смерть. У меня нет анестезии, нет медикаментов, нет инструментов. Достаю пули из мягких тканей, штопаю раны, лечу переломы. Я ограничен в средствах до крайности. Последний боец умер на этом столе неделю назад, осколочное в живот, внутрибрюшное кровотечение, острый перитонит. Тут не всякий хирург-практик справится, куда уж мне с четырьмя курсами мединститута. Делаю, что могу. На моих плечах знаете какая ответственность? И я тащу этот воз.
– Вы молодец. – Зотов посмотрел ему прямо в глаза. До войны Ивашов был никем, пустышкой, а теперь прыгнул выше головы, занял высокую должность при бабах и спирте. Нацепил большой пистолет. Такие жалкие типы, обретя малейшую власть, начинают истекать гноем застарелых комплексов и обид. Зотову Ивашов крайне понравился. Открылись широчайшие возможности для манипуляции. Предложи чуть больше: денег, почестей, власти – и будет лизать сапоги. Но предаст в любую минуту за лишний сребреник. Таких нужно пускать в работу немедленно и выбрасывать, как использованный презерватив из американской гуманитарной помощи.
– Спасибо, – буркнул Ивашов.
– Тело Твердовского осмотрели?
– Нет. – Доктор разом поник. – Не было времени, много работы.
– Ничего страшного, – приободрил Зотов. – Это даже и к лучшему. Вместе осмотрим, одна голова хорошо…
– Боюсь, ничего не получится. – Доктор поморщился, став похожим на сухофрукт, и неловко вылез из-за стола. – Идите за мной.
Ивашов робко отдернул занавеску, продемонстрировав обнаженный труп, лежащий на носилках. Зрелище вышло неожиданно жутким. Зотов удивленно хмыкнул.
– Вы его кушали, доктор?
– Нет, не кушал, – сконфузился Ивашов. – В смысле, кушал не я. Утром не до него было, оставили в тенечке, на холодке, за землянкой. Ну и не уследили, тело нашли мерзкие псы, пригретые поваром Савушкиным около кухни. Путаются под ногами, разводят антисанитарию, воют ночами, мешают спать, по лагерю пройти спокойно нельзя, того и гляди укусит блохастая шавка. Я неоднократно ставил вопрос об отстреле! Но кого это волнует, кроме меня? Хорошо хоть погрызли самую малость.
Насчет самой малости Ивашов пошлейшим образом врал. Собачьи клыки изуродовали лицо Твердовского, в клочья изорвали шею, почти отделив голову, и прогрызли живот, выпустив потроха.
– Просто замечательно, – махнул Зотов рукой.
– Вы понимаете, что это значит? – с придыханием спросил Ивашов.
– Ну еще бы, по вашей вине утеряны важные улики. Я расцениваю это как саботаж.
– Я ни при чем. – Ивашов отшатнулся и побледнел. – Я доктор и за трупами смотреть не обязан! Понимаете? Не обязан!
– Не кричите, доктор, у меня болит голова, – поморщился Зотов, опускаясь на корточки перед обезображенным телом. Мда, ловить явно нечего, кусок бесполезного мяса. – У трупа видели посторонних?
– Никого. – Ивашов закончил трястись. – Вернее, я никого не видел, были трое пациентов, и все. А что?
– Да так. – Зотов коснулся уцелевшего участка кожи и понюхал пальцы. Чисто.
В тридцать втором, в Кингисеппе, был схожий случай. Одним прекрасным утром дворник обнаружил в подворотне труп, объеденный собаками до неузнаваемости. Вызвал милицию. Личность жертвы установили махом, в кармане нашлись документы. Оказалось, гражданин любил напиваться до скотского состояния, частенько засыпал на улице и прошлой зимой успел обморозиться, потеряв три пальца на левой руке. Утрата важных частей тела к отказу от вредных привычек не привела. Несчастный случай, не иначе. Вдова билась в истерике, грозилась свести счеты с жизнью. Преступление открылось случайно. Город маленький, все на виду, через пару недель следователь застал безутешную вдову в компании хлыща с ленинградской пропиской и шикарной криминальной биографией. Парня загребли в каталажку, где он запел соловьем. Оказалось, выпивоху задушила подушкой жена, поддавшись на уговоры любовника. Обещал, дарил цветы, щедро вешал лапшу на уши, в общем, стандартный набор. Тело облили растопленным салом и вытащили на улицу. Собаки оправдали возложенные надежды. Суд отправил убийцу на восемь лет в лагеря, подельнику впаяли пятерку. Могло тут быть то же самое? Сомнительно. Слишком сложно, если кто-то хотел спрятать улики. Да и смысл, если первичный осмотр произведен? Очередная тропиночка в никуда.
– Они вкусили человечины, понимаете? – пролепетал Ивашов. – Теперь ждите нападений на людей! Умоляю, поговорите с Марковым, нужны кардинальные меры!
– Меня больше интересовал труп, чем собаки, – признался Зотов.
– Думать надо не о мертвых, а о живых, – назидательно сообщил Ивашов. – Мертвецам уже ничем не помочь, а собаки-людоеды под боком! И повар Савушкин им потакает, а я говорил Олегу Ивановичу… – Фельдшер осекся.
Зотов сделал вид, что не слышал. Ивашов стучал Твердовскому, дураку ясно. Знаем мы эти разговоры о том о сем с умными, внимательными людьми, сами такие. Особист многих держал за причинное место. Синенькая тетрадочка, мать ее. Теперь Твердовский откочевал в лучший мир, и агентуру нужно перетянуть на себя. Просто так, на всякий случай. Приятно, когда на тебя работает десяток дополнительных глаз и ушей. Зотов закинул крючок:
– В землянке начальника особого отдела найдена синяя тетрадь крайне интересного содержания. Вам уделена пара строк.
– Она… она у вас? – Зрачки доктора предательски расширились. – Марков сказал, тетрадь пропала.
– Марков говорит то, что нашептал я, – лихо соврал Зотов, идя по самому краю. – Надеюсь, вы в курсе моих полномочий?
– В курсе.
– Значит, с этой минуты работаете на меня, добрый доктор. – Зотов доверительно взял Ивашова под руку, чувствуя, как того колотит мелкая дрожь. Приятное ощущение. – Мне нужна вся информация по смерти Твердовского, любые детали. Поможете мне, я помогу вам. Инцидент с трупом и собаками будет исчерпан, синяя тетрадь уедет со мной, а я, через связи в комиссариате здравоохранения, сделаю вас настоящим врачом и организую переезд в большой город. Честная сделка?
– Я… я не смел и надеяться, – пролепетал Ивашов. – Я все сделаю, огромное вам спасибо!
– Благодарить будете после. – Зотов отстранился и пошел к выходу. – Я буду наведываться время от времени, девочки у вас загляденье.
– Всегда рад, – расплылся в льстивой улыбке Ивашов. – Проводить вас?
– Не стоит, пусть нас как можно реже видят вместе. До встречи, добрый доктор, – попрощался Зотов и задернул брезент. Захотелось вымыть руки с мылом и щеткой. Плюсов больше, чем минусов. По разгильдяйству потеряно тело. Однако приобретен весьма ценный агент и кинута приманка о синей тетради. Посмотрим, что будет.
На лес упали бледно-молочные сумерки, лагерь постепенно затих. Зотов добрался до кухни, поужинал пшенной кашей со шкварками и жареным луком и отправился обживать землянку Твердовского. Сон на месте убийства его ничуть не смущал. Не кисейная барышня. Выделываться будем после войны. К жилищу подошел в сгустившейся темноте. На небе рассыпались тусклые звезды, играя в прятки с робкой нарождающейся луной. Зотов достал папиросу, чиркнул спичкой и прикурил, выпустив струю синего дыма. Водки бы выпить грамм двести, от местного пойла воротит. Коварный организм отказывается принимать изысканные напитки вроде самогонки и коньяка. Жена пыталась приучить пить коньяк по всем правилам: мелкими глоточками, смакуя и грея в руке. Зотов кривился и норовил засадить коньяк залпом, закусив пельменями или прозаической колбасой. «Зотов, прекрати!» – кричала Светлана. Она всегда обращалась к нему по фамилии, когда злилась или назревал серьезнейший разговор.
– Товарищ Зотов, – позвали из темноты.
Зотов охнул, едва не выронив папиросу, и пробурчал:
– За такие шутки у нас во дворе убивали. Мне не восемнадцать, могу дуба дать.
– Простите, – шепнул невидимка без тени раскаяния. В ночном мраке угадывался силуэт. – Я не хотел.
– Кто вы?
– А какая разница?
– Действительно, никакой. Я могу выстрелить и потом посмотреть, нервы ни к черту.
– Разговор до вас есть. – Голос незнакомца показался смутно знакомым. У Зотова хорошая память на лица, числа, голоса и обиды.
– Поговорим в землянке? Чаю попьем.
– Не-е, хитренький какой. Я это, как его… тайно.
– Боитесь?
– А кто не боится? Дураки разве.
«Ого, первый анонимщик в новом театральном сезоне, – обрадовался Зотов. – Уже и не чаял». Чем хорош простой смертный? Если волею случая он становится владельцем некоей, по его мнению, крайне важной информации, то по истечении толики времени его начинает корежить от желания поделиться. Человека распирает ощущение собственной значимости, а окружающие, гады, не понимают. И тогда простой смертный решает растрезвонить тайну.
– Ближе к делу, любезный. – Зотов шумно зевнул. – Спать очень хочется.
– Друг у меня пропал, – сообщили из темноты. – Я товарищу Маркову сообщил, он грит – разберемся, помалкивай, а сам не делает ничего. Исчез хороший человек – и хрен с ним. Вот я до вас и пришел.
– Спасибо, тронут доверием. – Зотов сделал шаг. – Курить хочешь?
– Не подходите, – пискнул незнакомец, но было поздно. Зотов метнулся вперед и сцапал невидимку, в руках забилось худое, неожиданно сильное тело, затрещала рвущаяся одежда.
– П-пусти… – захрипел анонимщик.
– Лежать, дернешься – завалю, – пообещал Зотов, раздумывая, врезать стервецу по дурной башке рукоятью ТТ или нет.
Человек всхлипнул и затих.
Врожденная мягкость характера перевесила, и Зотов, ограничившись профилактическим тычком в область печени, развернул добычу лицом, сел сверху, зажег спичку и усмехнулся. Зыбкий огонек высветил перепуганного Кольку Воробьева, лучшего часового партизанского отряда «За Родину».
– Дурак ты, парень. – Зотов слез. – Будешь дальше так развлекаться, рано или поздно сядешь на нож.
– А чего вы кидаетесь? – всхлипнул Колька. – Я ж к вам со всей душой. У-у-у, рубаху порва-ал.
– Заштопаешь. – Зотов наклонился, вздернул парнишку на ноги и заботливо отряхнул. – Теперь, когда маски сорваны, можно поговорить. И не хнычь. Не хнычь, говорю! Рассказывай, что за друг, куда пропал.
– Валька, Валька Горшуков, – шмыгнул носом подросток. – Он первый в партизаны ушел и за меня слово замолвил. Мы с одной деревни, с Верхних Новоселок, которые за Десной. Он сегодня пропал.
– Постой, – навострил уши Зотов. – Сегодня? Одновременно со смертью Твердовского?
– Ага, вчера был, хвастался, мол, Решетов в боевую группу берет, фашистов крошить. Другая жизнь начинается. Утром гляжу – Вальки нет, сгинул, как провалился. Я весь лагерь оббегал, никто не видал. Разве может человек взять и пропасть?
– Да запросто. Наелся войной, надоели болота, по мамке соскучился? – навскидку предположил Зотов.
– Валька не такой, вы не думайте, – помотал головой Колька. – Он не мог убежать. Он знаете какой!
– Может, задание получил. Особо секретное.
– Валька бы обязательно мне обсказал, – растерялся Воробьев. – Мы же лучшие друзья!
– Все, в том числе и дружба, имеет предел, – философски отметил Зотов. – Замечал странности за ним в последнее время? Стал более скрытным или, наоборот, безудержно разговорчивым?
Колька задумался на мгновение и ответил:
– Ничего такого. Валька всегда веселый был, а тут в боевую группу взяли, он давно об этом мечтал, важным сразу стал, загордился! – В Колькином тоне проскользнула плохо скрытая зависть. – И сбежал? Не может этого быть!
– Лет ему сколько?
– Шестнадцать в феврале стукнуло, на год старше меня.
«Сопляки», – подумал Зотов.
В партизанских отрядах много мальчишек: посыльные, связные, разведчики, подрывники. Из пацанов выходят идеальные бойцы – не боящиеся смерти, не задающие вопросов, готовые выполнить любой приказ. Для них это – игра, опасная, захватывающая, живая. Они лезут в самое пекло, снуют под носом немецких патрулей и получают доступ туда, куда взрослому хода нет. Они просто дети, их никто не заставляет, не принуждает, их гонят прочь по мере возможности, но они приходят сами и встают плечом к плечу с отцами и старшими братьями. Маленькие солдаты большой войны. Герои, имена которых сотрутся из летописи страшных времен.
– Вальку в дезертиры теперь? – спросил Воробьев и затаился.
– Не должны. Завтра с Марковым поговорю, – пообещал Зотов.
– Меня не выдавайте.
– Обижаешь – могила.
– Поклянитесь товарищем Сталиным.
– Клянусь, – шепнул Зотов. – Услуга за услугу. Я выясню насчет Вальки, а ты будешь по-дружески рассказывать мне о настроениях в отряде, всякие мелочи, невзначай оброненные слова.
– Я не стукач, – фыркнул Колька.
– Согласен, стукач – паршивое слово. Ты будешь советским разведчиком, никто не узнает про твою опасную и нужную работу. Ну как?
– На своих доносы писать?
– Необязательно, можно в устном порядке.
– Ну… – заколебался Воробьев.
– И тогда Марков не узнает, кто у нас спит на посту.
– Вот вы какой, – протянул Колька.
– Какой? – перешел в наступление Зотов. – Я серьезное дело предлагаю, а ты кобенишься, шкет. На гестапо работать вербую? Вовсе наоборот. Слыхал про первое управление НКВД?
– Нет, – пискнул Колька, напуганный громким названием.
– Внешняя разведка, – таинственно произнес Зотов, сам к первому управлению отношения никогда не имевший. – Сбор данных по всему миру, включая оккупированные территории, большая игра, уровень, который твоему Вальке даже не снился. Утрешь ему нос. Согласен? Учти, второго шанса не будет.
– Согласен, – выдохнул Воробьев, мысль стать разведчиком ему определенно понравилась.
– Отныне твоим именем станет позывной «Воробей». Приступить к выполнению задания, агент Воробей. Свободен.
Колька повернулся и скрылся в ночи. Зотов посмотрел парню вслед, многозначительно хмыкнул и отправился спать. День впереди предстоял ох какой трудный.