Рыбья Кровь и княжна - читать онлайн

1

Поединок был как поединок, хоть и назывался судебным и сражались не простые воины, а лучшие воеводы Русского каганата. Парные мечи и обнаженные торсы поединщиков обещали быструю первую кровь, но она все не проливалась, хотя ожесточения, по крайней мере с одной стороны, было предостаточно.

Этой ожесточенной стороной являлся гребенский воевода Тан, высокий, широкоплечий, с узловатыми мышцами молотобойца, он яростно атаковал своего куда менее внушительного противника. Однако все собравшиеся во дворе кагана знатные зрители: князья, тиуны, воеводы – знатоки ратного дела – видели, что именно восемнадцатилетний липовский князь Дарник по прозвищу Рыбья Кровь ведет поединок, хладнокровно уворачиваясь и отбиваясь, выжидает удобный момент. Не достигая своей цели мечами, Тан дополнял ее словами.

– Ты жалкий безродный выродок! – рычал он свистящим шепотом, не слишком подходящим его великаньей стати.

– Верно, – коротко отвечал ему Дарник.

– Ты трусливый лесной разбойник!

– И это так.

– Княжны Всеславы не видеть тебе как своих ушей!

– Конечно, не видеть, – соглашался и с этим молодой липовский князь.

Захватив крестовиной своих мечей мечи противника, Рыбья Кровь сильно отбросил их в сторону и, продолжая разворот, повернулся к Тану спиной и из-под руки всадил ему в живот оба своих меча. Конечно, можно было пожалеть неразумного витязя, но поставить твердую точку в своем первом посещении каганской столицы для Дарника оказалось гораздо предпочтительней.

Потрясенные зрители не верили своим глазам.

– Ну что ж, ты победил честно! – произнес в полной тишине каган Влас.

Смертельно раненного Тана унесли его гриди, а князья, воеводы и тиуны вернулись к праздничным столам. В VIII веке мало кого могла смутить внезапная смерть сильного, хорошо подготовленного к любым испытаниям мужчины во цвете лет. Раз погиб, значит, истек срок его жизни. Стало быть, никакой ловкостью и умением не укроешься от своей судьбы, и винить в этом вряд ли кого следует, особенно если все произошло в столь чистом и ясном поединке.

Надо сказать, что средняя продолжительность жизни в то время на Русской равнине, как и во всей Евразии, составляла 30 лет. Поэтому, чтобы человек мог чего-либо выдающегося достигнуть, он должен был с младых ногтей проявлять незаурядную энергию, нацеленность и осмотрительность. Но и всего этого могло не хватить, если у него недоставало гибкости ума, самообладания, умения ладить с людьми. Вот почему такое значение имела в ту пору знатность происхождения. Само взросление в достатке, умных разговорах и повиновении окружающих давало правящей верхушке ту фору, которой не было у простолюдинов. Если среди последних и появлялись яркие личности, то князья и тиуны смотрели на них без всякой зависти, заранее зная, что эта яркость долго не продлится: один-два промаха – и все у очередного выскочки пойдет прахом.

– Ты такой же, как и мы! – закричит чернь и с радостью стащит своего вчерашнего кумира с самого высокого трона.

Другое дело – знатный честолюбец. Одно наличие богатой и влиятельной родни не даст ему сильно упасть, да и простолюдины всегда к нему более снисходительны, чем к своему брату-смерду.

Воевода Тан был прав – Дарник являлся в глазах наследных князей самым вызывающим выскочкой. Его непрерывное восхождение наверх продолжалось уже третий год. В 15 лет сбежав в одиночку из затерянного в дремучих лесах селища Бежеть, он повстречался с тремя охотниками за рабами. Убив главаря и соврав, что ему двадцать лет, Дарник сам возглавил их бродячую ватагу. Через два месяца под его началом находилась уже дюжина удальцов-бойников. Чудом избежав княжеского суда в славном городе Корояке, юный бежечанин с небольшим ополчением разгромил непобедимую дружину разбойников-арсов и свою первую самостоятельную зимовку встречал уже как воевода городища Липов. Еще два года сражений, и ратники вместе с жителями городища назвали его своим князем. И вот теперь, на исходе своей третьей воеводской зимы, он уже на съезде словенско-русских князей в Айдаре, столице Русского каганата.

Многие отговаривали его от этой поездки, убеждая, что там ему непременно устроят княжеский суд за все былые прегрешения. Дарник и сам прекрасно понимал это, поэтому ехал, сжав кулаки, с твердым намерением победить своим умом и характером всех возможных противников.

Князья каганата действительно собирались если не судить выскочку-бойника за его бесчинства, то хотя бы поставить на место, но их расчетам не суждено было сбыться. С легкостью отбив малые претензии, Рыбья Кровь сам атаковал своего главного обвинителя, короякского князя Рогана, который три года назад едва не отправил его, вожака вольных бойников, на виселицу:

– Весь сыр-бор в том, что у князя Рогана есть дочь Всеслава. Три года назад я увидел ее и навсегда потерял покой. Все, что я ни делал с тех пор, я делал во славу ее, чтобы она обратила на меня свое внимание. Два месяца назад я посватался к княжне Всеславе. И князь Роган прав: если он откажет, я приступлю к Корояку с войском и заберу силой свою зазнобу. Но я не понимаю, в чем тут незадача, ведь год назад князь Роган отдал мне свой город Перегуд, разве это было сделано не в качестве приданого?

Ответом на его слова был дружный смех князей – всем понравилось превращение захваченного Дарником короякского города Перегуда в щедрое приданое прижимистого Рогана неукротимому жениху. Каган Влас, не любивший князя Рогана, охотно подхватил:

– Ну так надо помирить влюбленного князя с его сердитым тестем.

– Помирим! Поженим! Свадьбу прямо в Айдаре! – раздались веселые голоса.

Позже, когда Роган с Дарником остались наедине, короякский князь сердито высказал:

– Но ведь ты все это придумал! Три года назад ты и видеть не мог мою дочь.

– Видеть не видел, но уже тогда знал, что нам суждено породниться, – Дарник и не думал отрицать свою хитрую уловку.

Высокий, но не огромный, ладно скроенный, но без избыточных мышц, неуловимо быстрый, однако умеющий напускать на себя внешнюю неторопливость, с лицом, которое нельзя было назвать ни открытым, ни замкнутым, ни особо красивым или чрезмерно обыкновенным, – таким выглядел сей дерзкий молодец. С раннего детства Рыбья Кровь привык до всего доходить только собственным умом и своим пониманием справедливости, поэтому ни на кого и ни на что не умел смотреть снизу вверх. Причем получалось это у него как-то совсем не обидно. Никогда не забывал приветствовать окружающих должным образом; если и делал какие-то совсем крошечные паузы в своих речах и жестах, то это выглядело скорее как легкое тугодумство, чем намеренная гордыня или высокомерие. Никто ни разу не видел его рассвирепевшим или чересчур радостным, хотя и назвать его человеком с холодной рыбьей кровью тоже вряд ли кто мог. Словом, те, кто был много наслышан о нем, при виде живого князя Дарника бывали обычно сперва крайне разочарованы его не слишком внушительным обликом. Но уже через час-другой, приглядевшись и прислушавшись к его словам и поведению, круто меняли свое суждение, говоря, что, видимо, действительно с этим юнцом не все так просто.

Находчивое сватовство в приемном зале Каганских палат закончилось не совсем успешно. Гребенский воевода Тан, припомнив, как полгода назад четыреста его гридей перешли на службу к Дарнику, вызвал его на роковой для себя судебный поединок.

Несмотря на смерть Тана, свадьба Дарника и княжны Всеславы все же состоялась. Зачем, спрашивается, бывшему бежецкому смерду это вообще понадобилось. Особых чувств он к Всеславе не испытывал, да и дома, в Липове, у него имелись четыре наложницы. А просто хотелось подняться на новую ступеньку знатности, подвинуть плечом надменных наследственных князей и занять среди них должное место. Да и почему бы не пошалить, представ перед важными, серьезными мужами в качестве пылкого глуповатого влюбленного? Склонность к точным расчетам была у Дарника с детства, и на этот раз он тоже не ошибся. Даже будущий тесть к концу съезда не только перестал кривиться от такого зятя, но уже разговаривал с ним как с ровней.

– А знаешь, почему князь Роган так благоволит к тебе? – нашептывал жениху на ухо Корней. – Потому что у него у самого все идет наперекосяк, и, породнившись с твоей удачливостью, он хочет в первую голову поправить собственные дела.

Корней, вихрастый пройдошистый мальчишка, прилепился к Дарнику полгода назад. Каждый день говорил, что вот-вот сбежит на все четыре стороны, но только неотступней всюду следовал за своим молодым князем.

– Ну и что мне по этому поводу думать? – снисходительно подтрунивал над ним «глуповатый жених». – Это его право – поступать, как он считает нужным.

– Все говорят, что он постарается облапошить тебя с приданым Всеславы.

– А я посажу княжну в темницу и не выпущу, пока он все не отдаст, – то ли всерьез, то ли в шутку рассуждал липовский князь.

– А хочешь, я так это дворовым Рогана и передам?

– Ну, передай, – чуть подумав, разрешил Дарник. Было любопытно, что из его шутливой угрозы может получиться.

– Передал? – спросил он у Корнея немного погодя.

– А как же! – широко ухмыльнулся тот.

Князь Роган вида не подал, дошло до него это нашептывание или нет. Зато Всеслава уже за свадебным столом так впрямую и спросила:

– А правда, что ты за меня требуешь огромное приданое?

– Больше серебряных дирхемов я люблю только золотые динары, – тихо отвечал он.

Она изумленно покосилась на него: разве можно своей невесте признаваться в таком? Дарник едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Миловидная, кукольнолицая княжна напоминала ему детскую игрушку, с которой хотелось забавляться по ее детским правилам. Слишком рано став взрослым, он в последнее время все чаще ощущал в себе потребность в озорном ребячестве. Одной из таких отдушин являлся Корней, теперь точно так же по-свойски смотрел князь и на Всеславу.

Да и смешно выглядело княжеское понятие приданого. В его родной Бежети никто никогда не помышлял ни о приданом, ни о выкупе невесты. Переходя жить в дом суженого, молодая брала из отцовского дома телушку или козу, чтобы рядом было второе близкое живое существо, и на этом все заканчивалось. Даже постельные принадлежности брать не разрешалось: предполагалось, что их она должна изготовить сама в доме мужа. Если же молодые в свекорском жилище не уживались, то молодой муж сам выстраивал себе дом, и опять помогали ему не родичи, а бывшие товарищи по детским играм, так же как и он сам потом не мог отказать им в подобной помощи. Ну и конечно, никому в голову не приходило говорить молодому парню, кого именно он должен брать себе в жены. Это здесь, в городах, да у князей все почему-то боятся прогадать себя, указывая своим сыновьям и дочерям, с кем им надо соединяться и на каких условиях.

– Я ведь ни о какой свадьбе вовсе не думал, – откровенничал с зятем князь Роган перед самым пиршеством. – Просто хотел показать дочери каганскую столицу, а тут ты как медведь из берлоги. Ну и какое бы ты хотел приданое, только честно? Много дашь – плохо, но и мало дашь – уже мне чести не будет.

– У тебя есть ромей-каменщик Серапион, пошли его. Если совсем щедрый, добавь еще оружейника Бобряту.

– Да они вольные люди, как я их насильно пошлю?

– Верно, насильно послать не можешь, – согласился Дарник. – Но сделать их жизнь в своем городе невыносимой любому воеводе-наместнику, не то что князю, под силу.

– Хорошо, подумаю. Но учти, что теперь и ты по рукам и ногам повязан моей дочерью. Не смотри, что она румяная и стыдливая, стержень в ней даже не мой, а ее деда по матери, его когда-то зарезали в Хазарии за то, что он не преклонил колена. Я слышал, ты одну свою наложницу чуть не повесил. Со Всеславой этого у тебя не выйдет, так и знай.

Дарник и сам предчувствовал, что особо горячей любви у него с короякской княжной не получится. Дворовые люди Рогана успели донести ему, что за нее уже четырежды сватались другие князья и воеводы и всех их Всеслава отвергла. Здесь, в Айдаре, он как следует рассмотрел этих предыдущих неудачливых женихов, побольше выведал и о самой княжне, и стало более-менее понятно, почему именно ему повезло с ее согласием. Главным удовольствием Рогановской дочери было скакать на лошади и стрелять из лука по лесной и полевой дичи. Наверняка не один раз в воображении примеривала на себя плащ древних женщин-воительниц, допускающих к себе мужчин на одну только ночь, а потом безжалостно убивающих их. Ну и конечно, молодой князь-поединщик был для нее предпочтительней любых пожилых толстяков.

О женщинах-воительницах Дарник подумал в качестве забавной догадки, однако, к его изумлению, уже в первую же брачную ночь это предположение начало сбываться. Юная, поминутно краснеющая девственница принялась распоряжаться им, как прожженная бесстыдница, словно стараясь побыстрей избавиться от некой докучливой обязанности. Но так как настоящего опыта у нее не было никакого, то и получилось ни себе ни людям. Дарник переубеждать дурочку не стал, восторженные привязчивые возлюбленные у него уже были, почему бы не познакомиться с возлюбленной пугливой и дикой и посмотреть, как она из своей командирской глупости будет выкручиваться дальше.

Наутро выяснилась еще одна причина столь странного поведения Всеславы. Оказалось, что каждый свой день она сверяет со стариком-звездочетом и гадалкой-колдуньей, и если те уверяли, что сегодня у княжны не самый лучший день для любовных утех, значит, он и должен был стать не самым лучшим.

– Это тебе наказание за то, что ты сам ни во что не веришь, – зубоскалил по этому поводу Корней.

Дарник лишь пожимал плечами. Отчужденное поведение молодой жены ничуть не обескураживало его. По ее отдельным ответам он успел определить, что княжна, за исключением своих гаданий, достаточно умна, читает по-словенски и по-ромейски и помнит как о своих привилегиях, так и о своих обязанностях. Об этом ему прямо сказала Нежана, гадалка Всеславы:

– Ты не смотри, что твоей невесте пятнадцать с половиной лет. Княжеский долг для нее на первом месте, а все остальное на втором. Даже жаль отдавать ее тому, кто не может полностью оценить все ее достоинства.

Разумеется, Нежана явилась в горницу к липовскому князю не только затем, чтобы сообщить это. Ее острый взгляд буравил Дарника почище коловорота: не захочет ли отважный воин сам погадать на свою судьбу. Князь ее выразительные поигрывания колдовскими амулетами встретил презрительной усмешкой, на слова же о княжне заметил со всей строгостью:

– Сейчас я тебе твою дерзость еще спущу. Наверно, спущу и на второй, и на третий раз. Но на четвертый раз ты исчезнешь, и никто не будет знать куда.

Нежана вылетела из горницы словно заполошная курица, живо вспомнив, как Рыбья Кровь сам погадал одной колдунье, поставив ее на чурбачок с петлей на шее и дожидаясь, пока она с него сама свалится.

Поначалу предполагалось, что оба княжеских поезда двинутся на Корояк вместе. Но, представив в подробностях, как это будет на самом деле – ехать вместе с разговорчивым и властным тестем, Дарник поспешил отказаться, сославшись, что из Южного Булгара пришли тревожные вести и ему надо возвращаться в Липов именно через это свое городище. Князь Роган было напомнил, что в Корояке нужно передать дочери достаточное количество женского имущества, но Всеслава сама возразила отцу:

– Неужели ты думаешь, что в Липове не найдется для меня подходящих одеял и подушек?

– Вот видишь, уже прямо сейчас княгиней себя почувствовала, – посетовал тесть. – Да куда вы поедете по бездорожью, да еще по краю Дикого поля, где тарначи пошаливают?

– У меня тоже сорок шалунов с мечами имеются, – отшутился Рыбья Кровь. – Мне бы самому как-нибудь от наскока на тарначей удержаться.

Оставшись наедине с мужем, молодая жена заговорила не так решительно:

– Мои ближайшие пять дней по звездам и гаданиям будут очень опасными.

– Ну так это у тебя, а у меня в эти пять дней все будет хорошо, – съёрничал он.

Два первых дня от Айдара ехали по проторенной дороге, и все было хорошо: встречные обозы и всадники, теплый кров, горячая еда и истопленные бани в городищах и селищах. К удивлению князя, ничто не менялось в отношениях с молодой женой ни на вторую, ни на третью брачную ночь. Привыкнув к тому, что женщины всегда готовы бесконечно продлевать любовные игрища, Дарник с изумлением обнаружил, что они со Всеславой словно поменялись местами: это он по-женски жаждал продолжения жарких объятий, а она, как старый насытившийся муж, отворачивалась к стене и сразу засыпала.

Зато днем был полный порядок. Всеслава в свой княжеский возок почти не садилась, горделиво гарцевала рядом с мужем на горячей белой кобылке, побуждая Дарника так же скакать и красоваться. Князь ее вызов не спешил принимать, намеренно пускал своего коня шагом или легкой трусцой. Когда впереди пошел глубокий непроезжий снег, он и вовсе перебрался в возок, где читал купленные в Айдаре книги и делал вид, что думает о чем-то своем, княжеском. Но расчет поставить жену в неловкое положение не оправдался. Всеслава, мало еще зная мужа, приняла его поведение как нечто должное и, ничуть не смущаясь, вовсю болтала и смеялась со своими челядинцами. Дабы никто не подумал, будто между молодыми что-то не так, Дарник уже сам выбирался наружу, чтобы поучаствовать в общих разговорах.

Скоро князь даже стал улавливать определенный ритм ее веселости: помолчать – спросить, помолчать – опять спросить. «Сейчас что-то скажет», – думал он и тотчас слышал ее вопрос, обращенный к кому-либо. «Сейчас отъедет», – загадывал он и, не оборачиваясь, слышал учащенный перестук копыт ее кобылки.

– Отец в дальние поездки всегда берет с собой самых опытных и умных дружинников и тиунов, – заметила Всеслава на третий день. – А ты набрал самых молодых гридей. Почему так? Не любишь, когда рядом слишком умные советчики?

– Конечно, ведь тогда все увидят, что я на самом деле не очень умен.

Через час от нее следовал вопрос-продолжение:

– А мне сказали, что ты выбирал тех, кто никогда раньше не видел Айдара. Что это им награда за хорошую учебу…

– Просто для зимних ночевок в поле молодые подходят больше стариков.

Еще час – и снова:

– А как ты их учишь?

– Да чему я могу кого-то научить? Медовуху пьем да по лесам скачем, вот и вся наука, – снова лукавил он и ждал следующего детского вопроса.

Еще более безотказно расспросы княжны действовали на гридей. Самые молодые из них просто смотрели на нее влюбленными глазами; в тех, кто постарше, она вызывала покровительственное чувство. Ни у кого как-то не поворачивался язык называть ее княгиней, и с молчаливого согласия Дарника она надолго для гридей, а позже и для всего Липова осталась именно княжной.

Двигаться по зимнему бездорожью было нелегко, поэтому в день покрывали не более тридцати верст. Кругом расстилалась ровная степь с малыми островками леса, пологими холмами и редкими оврагами. За отсутствием селений ночевали прямо в поле. Составляли в круг возки, разводили костры и косо ставили над ними на жердях широкие полотнища. Отраженное от них тепло позволяло скидывать все шубы и полушубки. Впрочем, с погодой им повезло: легкий ночной морозец днем сменялся оттепелью, и даже служанки Всеславы не сильно страдали от холода. Вскоре выяснилось, что если взятых с собой продуктов людям вполне хватало, то лошадям доставались лишь небольшие порции овса и ячменя. И стало не до веселых скаканий.

– Сядь в возок, – сказал он жене. – Посади рядом с собой Нежану, и пусть она отводит от тебя все напасти.

Всеслава молча подчинилась. Ее беспокойство передалось Дарнику. Он приказал всем гридям держать наготове оружие и смотреть в оба глаза. Беда пришла оттуда, откуда меньше всего ожидали. При переправе через очередную степную речушку лед под княжеским возком провалился и обе лошади, возница и Всеслава с гадалкой оказались в воде. Трое передних саней благополучно реку миновали, еще четверо шли сзади, но лед проломился именно под княжеским возком. Место было мелкое, мужчине по грудь, но сразу этого никто не понял, показалось, что все кончено, сейчас возок скроется подо льдом. Дарник уже переправился на другой берег и, оглянувшись вместе со всеми на шум, на мгновение остолбенел. Затем, соскочив с коня, первым бросился к полынье, на ходу скинул пояс с мечами и полушубок и не раздумывая прыгнул в воду. Мечущиеся в воде обезумевшие кони едва не подмяли его под себя. А Нежане от них действительно досталось: получив в бок удар, она прямо перед князем скрылась под водой. Дарник подхватил гадалку и, опершись ногами в дно речки, рывком выбросил ее на лед. Всеслава, зацепившись одеждой за верх возка, испуганно била по воде руками, оставаясь на месте.

– Сейчас, сейчас, – приговаривал он, отталкивая ее руки, чтобы добраться до верха возка. Наконец одежда была отцеплена и Всеслава оказалась в его объятиях.

– Шкатулка, шкатулка там, – лихорадочно пробормотала она, глядя на него выпученными глазами.

Легко, как собачонку, протянул он княжну лежащим у полыньи гридям. Те живо оттащили ее на твердый лед. Дарник оглянулся. Возле лошадей в воде рядом с возницей находились двое гридей, пытаясь вытащить лошадей.

– Держи! – лежащий на льду Корней протягивал князю древко копья.

– Отойди, сам провалишься, – отмахнулся Дарник и нырнул.

Шкатулку с украшениями он нашел с третьей попытки и, когда достал ее, обнаружил, что полынья от усилий многих спасателей значительно расширилась. Кинув Корнею шкатулку, князь решил спасать себя сам. Бежецкий дядя Ухват когда-то рассказывал, как можно это сделать. Теперь оставалось проверить его совет на деле. Повернувшись к кромке полыньи спиной и сильно оттолкнувшись от возка ногами, Дарник скользнул спиной по льду. Лед потрескивал, но держал. Осторожно извиваясь, он на спине отполз пару саженей, перевернулся на живот и легко встал, словно так выбираться из-подо льда для него было самым обычным делом.

Пока гриди доставали возок и разводили большой костер, служанки заботились о своей госпоже по-своему: раздев ее и себя, легли в другом возке под груду одеял и шкур и с двух сторон обогревали княжну своими телами.

Дарник быстро переоделся в сухое и плотнее нахлобучил на мокрую голову кунью шапку. Как во время холодных ливней, ветров или солнцепека, сказал себе: «Я этого не чувствую» – и в самом деле даже ни разу не дрогнул от холода и не особо спешил идти к костру. С почтением глядя на своего князя, гриди тоже сушились и грелись без обычного жеребячьего гогота.

– Тебя жена зовет, – сообщил Корней.

Всеслава в возке была уже одна, служанок сменили горячие камни, завернутые в холстину.

– Я же говорила, что пять дней у меня будут очень опасными, – не глядя ему в глаза, сказала она. – Ты и шкатулку достал?

– Достал.

– Я уже вся согрелась. Тут у меня тепло. Не хочешь погреться? – предложила она.

Довольное настроение Дарника вмиг улетучилось. Ему, как купцу на торжище, собственная жена предлагала себя в качестве награды за то, что он отцепил ее шубку от возка да еще и шкатулку спас. Если бы она перевела свои слова в какую-либо игру, попросила поправить ей подушки, захотела рассмотреть порванное место на его одежде, вытерла бы несуществующую копоть с его лица и при этом игриво дотронулась до него, весело крутнулась, вынуждая на ответное баловство, – все могло пойти совсем иначе. Тогда бы это выглядело желанием, заманиванием, не откликнуться на которые было просто невозможно. А уж после этого их отношения, без сомнения, стали бы гораздо более доверительными и близкими.

– Мне еще распорядиться надо, – ответил он и отошел, твердо решив про себя, что во всю дорогу не притронется к ней.

Но у юношеских клятв свои законы, той же ночью он ночевал с княжной в одном из селищ в натопленной горнице и ругал себя за свою слабохарактерность: дал слово не касаться, а и касался, и обнимал, да еще с бóльшим пылом, чем раньше. Одно лишь утешало его: они все так же не баловали друг друга ласковыми словами и прозвищами, значит, их любовь по-прежнему неполная и холодная.

2

Исполнившееся предвидение Нежаны не слишком смутило князя. У него в детстве была своя шептуха, двоюродная тетка Верба. Когда он покидал Бежеть, она дала ему весьма неожиданный совет:

– Никогда не бойся дурных примет и предсказаний – только тот, кто верит в них, на того они и действуют.

Да и с матерью Маланкой они лет десять жили в землянке умершего колдуна Завея, к которой не решался приблизиться никто из их селища. Самого Дарника тоже не раз охватывали разнообразные верные предчувствия в походах и на поле боя. Однако даже это не могло заставить его поверить в какие-то невидимые силы, которые управляют его жизнью. А если они и существуют, ну что ж, он всегда готов им бросить вызов – просто потому, что ему нестерпимо думать, что он может чего-то на свете бояться. Конечно, Дарник, как и большинство окружающих словен, перед трапезой бросал в пламя очага щепотку своей пищи, но на этом все его верования и обряды сразу и заканчивались.

Другое, более важное, заботило теперь князя. Его первый учитель, старый ромей Тимолай, живший рядом с их Бежетью, любил повторять, что жизнь всякого человека делится на две половины: сначала он живет по чужой правде, потом ищет свою. Поездка на княжеский съезд показала, что он достиг вершины в чужой правде, дальше ему подниматься просто некуда. Значит, пора искать свою правду, ту самую совершенную жизнь, о которой он мечтал, сколько себя помнил. И сейчас ему надо определить свои первые шаги на этом новом поприще.

Достигнув Танаиса, их свадебный поезд вышел к городищу на правом берегу реки. Городище принадлежало Гребенскому княжеству, где уже знали о судебном поединке между Дарником и Таном и не хотели принимать убийцу именитого воеводы.

– Брат Тана Алёкма поклялся отомстить тебе, а нам велено не пропускать никакие торговые обозы из Липова, – объяснил староста городища, выехав навстречу Дарнику. – Я могу выслать трое саней с сеном и харчами к соседям, а вы их перехватите. Тогда и нам и вам будет спокойней.

– А еще лучше, если ты забудешь закрыть ворота городища и мои сорок гридей ворвутся туда сами. – Рыбья Кровь не посчитал нужным церемониться. – Со мной не торговый обоз, а свадебный. Как ты думаешь, могу я сказать моей молодой жене, что какое-то городище не пустило нас к себе на ночлег? В общем, поехали.

Их было четверо на поле перед воротами: староста с подстаростой и Дарник с гридем-знаменосцем. Получив такой ответ, староста тронул каблуками коня в попытке улизнуть, но князь выхватил клевец и его трехвершковым клювом намертво зацепил поясной кушак старосты. Конные гриди тут же окружили обоих гребенцев, и тем уже не оставалось ничего другого, как подчиниться. Так и въехали в городище в качестве хоть и незваных, но все же гостей. Дарник сам указал пять крайних домов, где они будут ночевать, и самого старосту тоже оставил при себе в одном из домов. Корней в охотку потешался:

– Хорошо быть князем – никто ни в чем отказать не может! Давай прикажи им всем тебе сапоги целовать. А что? И поцелуют, да еще спасибо скажут.

Обеспокоенная их столь насильственным гостеванием Всеслава показала свою княжескую осведомленность:

– Это уже земля бродников, а с бродниками злом нельзя. Или яда в еду подсыпят, или вдогонку с войском поскачут.

Войска Рыбья Кровь не боялся, а вот насчет яда прислушался. Велел в общей трапезе участвовать и старосте, да еще полдюжины местных теток позвать, чтобы песни пели.

– Пускай они выпьют здравицу за молодых, – подзуживал угрюмых хозяев Корней.

– Я готов, – поднялся со своего места староста с кубком хмельного меда. – До сих пор ты, Дарник Рыбья Кровь, был всем известен как орел взлетающий, орел, набирающий высоту. Но вечно набирать высоту невозможно, поэтому я хочу пожелать тебе вместе с твоей молодой орлицей стать орлами парящими, что видят везде и всё, без промаха бьют свою добычу и снова взлетают вверх на недосягаемую высоту.

Гриди довольно загудели от такой здравицы:

– Сказал так сказал!

Дарник глянул на Всеславу. Та зарделась, польщенная сравнением себя с орлицей.

– А ведь староста тебя уел, – на ухо прошептал Корней. – Орлам по плечу только мелкая добыча, стало быть, крупная дичь тебе не по зубам. Да и в земных делах орел мало что понимает.

Рыбья Кровь даже бровью не повел: доносы, нашептывания и интриги ближних людей давно уже стали непременной частью его княжеской жизни. К тому же это было хорошим подтверждением его собственным мыслям о новом жизненном полете.

Наутро свадебный поезд покидал городище. Сдержанное поведение княжеских гридей и оплата дирхемами за постой и фураж заметно смягчили перегудцев, но осторожности ради Рыбья Кровь заставил старосту с его помощником еще до полудня сопровождать себя. Сытые, отдохнувшие кони ходко бежали по гладкому льду Танаиса, легко без остановок покрыв с десяток верст.

При расставании со старостой Дарник протянул ему медный мытный знак.

– Ваш воевода не велел пропускать наши торговые обозы, а я даю тебе знак на свободный провоз ваших торговых обозов по Липовской земле. Воеводе Алёкме можешь его не показывать.

Староста взял мытный знак молча, без всякой благодарности. Наверно, такое поведение соответствовало его представлению о верноподданническом долге.

Еще день пути по междуречью – и показалась Липа, левый приток Танаиса, Дарник со товарищи почувствовали себя в безопасности – кто решится преследовать их на собственной реке. Вперед в Южный Булгар послали гонца о приезде дорогих гостей.

Городище встретило молодых со всем размахом, на какой было способно. Плененные полтора года назад восемьдесят булгар с двадцатью арсами-сторожами, составляющие население этого поселения, были чрезвычайно польщены тем, что Дарник с княжной первыми наведались к ним и устроили молодым настоящий свадебный пир. Не было дома, который не принес бы в трапезную старосты ценный подарок, вкусное блюдо или питье. Даже для привычной к большим торжествам Всеславы такое безудержное поклонение и любование были в диковинку. Незнакомая гортанная речь, звучащая вокруг, заставляла ее постоянно оглядываться на мужа за помощью.

– Ты понимаешь, о чем они говорят? – снова и снова спрашивала она.

– Иногда да, иногда нет, – с улыбкой отвечал Дарник, принимая чужие восторги и приветствия как должное.

– Неужели ты нисколько не боишься, что они могут напасть на тебя?

– Арсы тоже когда-то угрожали мне кровной местью, а стали лучшими ратниками.

– А мне что делать? – совсем уже беспомощно спрашивала княжна.

– Улыбайся и кивай головой, – советовал муж.

Всеслава так и делала.

Три дня провели они в Южном Булгаре, отогреваясь и набираясь сил. Не забывал Рыбья Кровь и княжеские дела. Обошел новые защитные укрепления, оценил запасы сена и съестных припасов, рассудил тяжбы булгар с местными жителями, разобрался с будущим городища. По уговору, пленные булгары должны были летом спокойно отправляться в свою Булгарию. Заговорили и об этом.

– Ну и сколько мне для вас дирхемов готовить на обратный путь? – просто поинтересовался Дарник, готовый приятно поторговаться.

– А если мы не захотим уезжать, то как будет? – осторожно спросил староста булгар Калчу. – Мы тут уже и женами, и хозяйством обросли.

– А вы как хотели бы?

– Кто-то здесь остаться хочет, кто-то в Липов податься, кто-то с купцами до Итиль-реки проехаться был бы непрочь.

– А в ратники ко мне никто не хочет?

– Хотят и в ратники, но только если не пошлешь против своих булгар воевать.

– Ладно, приедешь в Липов после половодья, решим все как надо. – Рыбья Кровь был сама невозмутимость, но про себя ликовал: не только мечом единым хорош его Липов, раз не хотят даже домой уезжать!

Понравилось ему отношение булгар и к его жене. Сначала поедали ее глазами издали, потом, кто посмелей, стали косноязычно спрашивать, нравится ли ей в Южном Булгаре, да какие пляски и песни ей больше по душе, а хороши ли вышивки булгарских жен и наложниц, а какие меха ей приятней всего. Короякская княжна отвечала на все их порой несносные вопросы с поразительной мягкостью и уважительностью. Прислушиваясь к ее беседам, Дарник иногда старался представить на месте Всеславы своих наложниц Черну, Шушу, Зорьку или Саженку и вынужден был признать, что те ни за что бы не справились с таким, казалось бы, совсем незамысловатым делом.

Перед отъездом княжна пожелала взять с собой из Малого Булгара двух молодых вышивальщиц. Те оказались женами булгарских десятских, и Дарник был слегка озадачен: обычно воины переходили с места на место со своими семьями, а так чтобы жены тянули за собой мужей, такого еще не случалось.

– Я сама все улажу, – пообещала княжна, и действительно, двое булгар тут же снарядились в дорогу под веселое подтрунивание своих земляков.

– С первым тебя княжеским почином, княжна, – приветствовал ее успех Корней.

– Боюсь, что вторым почином будет вырвать у тебя язык, – задорно отбрила Всеслава, вызвав смех липовских гридей, не любивших нахального юнца.

Дарник тоже довольно усмехнулся – хлесткие слова всегда нравились ему.

Липов встречал свадебный поезд глухим колокольным звоном.

– Что это? – строго спросил Дарник у выехавшего навстречу ему воеводы-наместника Быстряна.

– Липовцы вечевой колокол повесили, – чуть сконфуженно отвечал тот.

– Почему без спросу?

– Потому и без спросу, что боялись: вдруг ты запретишь.

– А ты куда смотрел?

– Не мог выбрать: либо всех рубить, либо уступить, – со вздохом проговорил Быстрян. – Сказали: во всех княжеских городах вече есть, должно быть и у нас.

Дарнику самоуправство липовчан не понравилось: не рановато ли почувствовали себя столичными жителями? А захочет он перенести свой двор на новое место, перед кем в колокол начнут бить?

Быстрян, старый соратник князя, тридцатитрехлетний кряжистый рус с прядью волос, выглядывающей из-под шапки, смотрел на Всеславу больше с жалостью, чем с любованием, так и читалось в его взгляде: куда ты, девочка, попала, тут всей твоей веселости и конец придет! «Я уже совсем не тот, что раньше, меня даже все князья за своего приняли» – так и хотелось Дарнику огрызнуться ему.

Еще виднелась лишь макушка сторожевой башни, а вдоль дороги уже стояли первые группки липовцев с еловыми и сосновыми ветками в руках. Казалось, сам зеленый лес приветствовал князя с молодой женой. Дарник придирчиво рассматривал праздничные одежды встречающих. Конечно, своим богатством и красочностью они недотягивали до изысканных нарядов Айдара, но мало чем уступали Корояку. Поглядывая на Всеславу, он отмечал, что и она столь же внимательно разглядывает своих новых подданных.

Когда дорога вышла на взгорок, даже у самого князя заняло дух от открывшегося вида. Ровные ряды двухъярусных домов, прямые лучевые и кольцевые проезды, вторая, еще недостроенная посадская стена, знамена хоругвей, мачты лодий в речном затоне, людское многолюдство, срубы домов для перевоза в дальние поселения – все выражало некую скрытую силу и изготовку для еще большего расширения и богатства.

А ведь совсем недавно здесь стояло лишь полсотни тесных дворищ, обнесенных ветхой изгородью, которую арсы не разрешали менять своим данникам-липовцам. Теперь же население города составляло две или три тысячи человек. Надо будет сделать перепись всего Липова, дал себе слово князь.

Высыпавшие за ограду посада горожане сливались для него в одну пеструю голосистую массу, из которой то там, то тут возникали фигуры старых соратников. Промелькнули даже лица Черны и Зорьки, укоризненно кольнув Дарника в сердце. Насколько все же эта праздная толпа отличалась от такого же количества воинов на ратном поле, думал он. Там каждый в молчаливом собранном напряжении, и управляться с ними было все равно что с собственными руками и ногами: знаешь, как и куда выбросить свой кулак или отбить предплечьем кулак противника. Здесь же вместо готовности проявить что-то крепкое, мужское царило тщеславное желание напоказ и громче всех выставить свои чувства, и все эти восторги летели прямо в него, в Дарника.

– Скажи, что княжне нужно немного отдохнуть с дороги, – попросил он Быстряна.

– Вечером будет свадебный пир, а сейчас не напирайте, не напирайте, дайте молодым в себя прийти с дороги! – тотчас же распорядился воевода.

Липов состоял из четырех частей: старого Городца, Войскового Дворища, Посада и Жураньской Слободы. Еще был Островец, которым Дарник гордился больше всего, – низинная левобережная часть Липова, возведенная на заполненных землей деревянных срубах. Вокруг Островца был выкопан ров-рукав Липы для прохода торговых лодий, а основное русло перекрыто железной цепью, что превращало город в полного хозяина реки.

Натянуто улыбаясь направо и налево, Рыбья Кровь с женой и дружиной через Посад направился в Войсковое Дворище. После палат кагана русов собственные хоромы выглядели особенно неказисто – просто вдвое больший, чем у богатых липовцев, дом, и все. Пока Всеслава со своими служанками осваивалась в отведенных ей горницах, Дарник с Быстряном уединились в приемном покое. Воевода-наместник коротко рассказал о происшествиях за месяц княжеского отсутствия. Кроме водружения вечевого колокола, в Липов как в полноправное княжество прибыло сразу два посольства: от хазар из Черного Яра и от сурожских ромеев из Ургана. Дарник даже бровью не повел: ну прибыли и прибыли, давно пора.

Потом был княжеский совет-дума. Едва на лавках расселись войсковые воеводы, староста Городца с подстаростой и тиуны, как дверь приемного покоя открылась и вошла Всеслава. Советники вопросительно посмотрели на князя. Присутствие княгинь на княжеских думах было не редкость, но чтобы вот так сразу?..

Остановившись у дверей, она оглядела всех присутствующих. На дальнем конце стола было достаточно свободного места, но княжна шагнула в сторону мужа. Слева от себя Дарник услышал шум, староста Окула с подстаростой освобождали ей место рядом с князем. Усевшись, Всеслава скромно потупила глаза, мол, собираюсь пока только все внимательно слушать. Дарник чуть усмехнулся – смелость жены ему понравилась.

Обсуждали накопившиеся хозяйские дела, но чувствовалось, что советники смущены присутствием княжны и не решаются говорить с привычной раскованностью, поэтому Рыбья Кровь быстро распустил думу, решив говорить позже с каждым по отдельности.

Свадебный пир в трапезной княжеской гридницы прошел легче и проще, чем он ожидал. Три сотни гостей вели себя сдержанно и достойно лишь в самом начале застолья, а потом хмельные меды и ромейские вина проявили свое обычное коварство, и можно было уже подзывать и говорить с кем угодно, не обращая внимания на общий гул сотен голосов. Это создавало ощущение домашности, некоего собрания родовой общины у теплого зимнего очага, где он, восемнадцатилетний Дарник, являлся главным старостой. Гриди свадебного поезда уже успели рассказать всем, как он вел себя в Айдаре, не забыли и про его ныряния в речной проруби, и гостевание у гребенцев, и это имело среди липовцев большой успех. Выходило, что и без особых битв можно заработать себе дополнительное уважение и почет.

Доволен Рыбья Кровь остался и Всеславой, как она вела себя на пиру: ни от чего ни разу не поморщилась, ничему чрезмерно не возрадовалась и, казалось, совсем не замечала, как все присутствующие прямо или тайно пожирают ее своими взглядами, – словом, в полной мере выказала свое княжеское достоинство. Ночью в опочивальне все было как раньше: объятия, может быть, более жаркие и раскованные, но ее душа и сердце по-прежнему безмолвствовали. Впрочем, Дарник находил в этом уже свои приятные стороны: не надо отвлекаться на несносное нежное воркование, и можно больше говорить с женой только по делу, как с кем-нибудь из воевод. Так и вышло, что после первой своей ночи в княжеском доме они проснулись уже не беспокойными, ищущими верного поведения молодоженами, а успокоенными высокородными супругами, постоянно помнящими, что им нельзя уронить себя в глазах окружающих.

3

Недолгое пребывание в столице каганата и мысли о новой жизни вызвали в молодом князе настоящий зуд преобразовательства, многое хотелось изменить и поменять. Написать законы, заложить новые селища вдоль дорог, установить твердые цены на торжище, внести изменения в собственном войске.

Разговаривая в Айдаре с князьями и воеводами о воинских уложениях, Дарник лишний раз убедился, что придуманный им войсковой состав оказался самым лучшим. Двадцать воинов – ватага, пять ватаг – сотня, пять сотен – хоругвь и четкий порядок замещения убитых и раненых командиров были то, что надо. Не мешала и некоторая сложность при группировании подразделений. Каждая ватага состояла из 6 щитников, 4 лучников, 2 тяжелых конников-катафрактов, 4 легких конников-жураньцев, 3 колесничих-камнеметчиков и вожака с личным оруженосцем-гонцом. Вместе неразрывно держались на поле боя только щитники и лучники, все остальные, покинув на рассвете ватажные палатки, тут же присоединялись к своим собственным подразделениям, чтобы вечером снова вернуться в свою исходную ватагу. Сделано это было, чтобы лишить соперничества воинов между собой по видам войск. Хорошо проявило себя и численное соотношение друг с другом этих пяти видов войск. Правда, не все они порой участвовали в сражениях, но зато в каждой ватаге всегда было за кого волноваться и чьей доблестью гордиться.

Жалованье для гридей было самым больным местом князя. Больше двух лет он каждое утро вставал с одной и той же мыслью: где взять обещанные воинам дирхемы? Иногда даже казалось, что если бы три года назад ему кто-то объяснил, что в военной службе главное – не умение махать мечом, а вот такое изнурительное добывание серебра, – он бы ни за что никуда не двинулся из родной Бежети.

При своем появлении в Липове Дарник опрометчиво пообещал липовцам, что за свою безопасную жизнь они будут ему платить ровно половину того, что платили разбойникам-арсам: по мешку пшеницы и овса с дыма. Тогда все его войско составляли полсотни бойников, и было как-то неловко молодым здоровым парням требовать что-то большее себе на прокорм, тем более что с самих арсов в тот момент уже была получена приличная вира. Каждый новый поход тоже приносил внушительный прибыток, но росло и войско, тут же само пожирая любые доходы. Купцы еще только осваивали дороги и торжища нового княжества, заведенные мастерские пока обслуживали только собственные нужды, заселение пустующих земель шло бойко, но переселенцам в первые год-два даже один несчастный мешок с зерном оторвать от себя было в тягость.

Когда на следующей княжеской думе обсуждали это, впервые слово взяла Всеслава:

– А если взять у купцов в долг?

Князь со своими советниками лишь с улыбками переглянулись ее наивности.

– Уже взято больше, чем можно отдать, – пояснил княжне Быстрян. – Только и делаем, что занимаем, отдаем и снова занимаем. И все с четвертным ростом в год.

– А если я сама одолжу без роста? – простодушно обронила она.

Все присутствующие слегка оцепенели.

– Ты?! – не мог сдержать своего изумления и Дарник.

– У меня в Корояке осталась шкатулка с золотыми динарами и есть еще мое собственное дворище и рыбные ловли, которые можно продать. Ты же говорил, что любишь динары больше, чем дирхемы, – с подковыркой напомнила она мужу.

Еще Дарник уловил в ее словах намек на то, что при всех он постесняется зариться на приданое жены, поэтому отреагировал с нарочитой невозмутимостью:

– Хорошо, завтра напишешь грамоту, и отправим в Корояк гридей за твоим золотом.

И в самом деле на следующий день так и поступил.

Выждав по возвращении для приличия три дня, князь с княгиней занялись и посольскими приемами. Так как первым прибыл хазарский посол, его первым и принимали. Помимо княжеской четы, на переговорах присутствовали Быстрян и дворский тиун ромей Фемел – знаток тысячелетних ромейских государственных хитростей.

Против ожидания, хазарин ни словом не обмолвился о захваченной Дарником прошлым летом пограничной хазарской крепости Турус. Говорил лишь об угрозе степняков-кутригуров, пришедших с востока к Итиль-реке:

– В Черном Яре мы собираем большое войско из гурганцев, булгар, сарнаков, тарначей и бродников, чтобы переправиться на левый берег и нанести упреждающий удар. Тудун Нахум предлагает тебе возглавить это войско.

– Сколько будет войска? – деловито осведомился Дарник, словно ему каждый день поступали подобные предложения.

– Десять или двенадцать тысяч копий.

Такое число впечатляло.

– Как мы переправимся на левый берег?

– С понизовья придут тридцать хазарских лодий. Все купеческие булгарские лодии тоже помогут переправлять воинов и лошадей через Итиль.

– Какая оплата моя и моего войска?

– Пятая часть всей захваченной добычи – войску, и десятая часть – тебе.

– Хороша будет добыча от голодранцев-степняков: подушки с шерстью вместо седел и костяные наконечники стрел! – Дарник настроен был скептически. – Мне войско снарядить казна нужна. Задаток в десять тысяч дирхемов прямо сейчас.

– Этот задаток слишком велик, – возразил посол. – У меня нет с собой столько серебра. Думаю, ты сможешь получить его уже в Черном Яре.

– Сейчас в Липове два торговых каравана, торгующих с Остёром и Черным Яром. Займи дирхемы у них, иначе мое войско пойдет другим путем.

По смуглому лицу хазарина пробежала чуть заметная тень: он понял, что Рыбья Кровь намекает на поход в саму Хазарию.

Ромейский посол из Ургана вел себя иначе: кроме обычных посольских просьб о защите и льготах для ромейских купцов, попросил князя о тайной встрече, на которой посулил две тысячи золотых солидов за новый поход на хазарский Калач. Дарник ничуть не удивился такой сделке – закрыть водный путь по Танаису друг для друга было главной целью соперничества между ромеями и хазарскими иудеями.

– Две тысячи солидов будет стоить только сам поход, – отвечал послу Рыбья Кровь. – Если возьму Калач, заплатите еще пять тысяч, если смогу разорить лишь калачский посад – хватит и двух тысяч.

– Ты же вроде грозился, что сам в походы ходить больше не будешь? – напомнил князю Быстрян после переговоров.

– Я бы не пошел, да жена заставляет, – сокрушенно вздохнул Дарник.

– Вовсе я тебя не заставляю! – обиженно воскликнула Всеслава.

– Это у него шутки такие, – решил поддержать княжну Фемел. – Ни один рус не откажется, когда его в чужие земли воевать позовут. – Для дворского тиуна разделение всех липовцев на словен и русов было просто: рус – это тот же словенин только с мечом.

В маленьком Липове все было на виду, и тайные переговоры в том числе. Поэтому через три дня в княжескую казну легло семь тысяч дирхемов – все, что успел собрать хазарский посол. Днем позже туда же попала и тысяча золотых солидов от урганских ромеев, что соответствовало восьми тысячам дирхемов. Дарник был доволен: наконец-то в его казне не одни лишь мыши бегают. Всеслава удивленно допытывалась:

– И кого из них ты собрался обмануть?

– Обоих, чтобы им не обидно было, – посмеивался Дарник.

– А они потом липовских купцов схватят и будут держать, пока весь долг не отдашь?

– Очень надеюсь, что схватят, а то с каждым годом все меньше и меньше причин для моих походов.

Едва черты летнего похода определились, жизнь в городе сразу сильно оживилась. Всё и вся принялись старательно готовиться к этому главному событию липовской жизни. Отставлены в сторону посторонние развлечения, бодрей пошла любая ежедневная работа, примолкли со своим брюзжанием старики, девушки наполовину утратили свою привлекательность, дети и те стали меньше капризничать. Даже далекие от военных заказов ремесленники пришли в легкое возбуждение, пополняя запасы товаров, которые будут охотно раскупаться щедрыми после удачного похода воинами и их наложницами.

У тех, кто работал на военные припасы, вообще шел дым из ушей. Первые годы, когда хватало самого простого вооружения, уже миновали, сейчас бывалые воины и воеводы требовали всего самого лучшего. Вместо двухгранных наконечников стрел и сулиц хотели трехгранные, простые шишаки дополнялись забралами и бармицами, к палицам, клевцам и кистеням предъявлялись такие же повышенные требования, как к мечам и палашам, железные «орехи» для камнеметов красились в белый цвет, чтобы потом их легче было собирать, остроконечные рогатины и лепестковые копья приобретали все более хищный вид, а доспехи, теряя в весе, становились прочнее. Хватало работы также шорникам и тележникам, портным и сапожникам, кожевникам и бондарям.

Особо попытались отличиться конники-катафракты. Вошедший в один из дней на княжескую думу катафракт был с головы до ног закован в железо, даже на коленях и локтях красовались складывающиеся при сгибании металлические пластины. Дарника интересовало одно: как это железо держит удар стрелой из дальнобойного степного лука. Сотский катафрактов Сечень утверждал, что двойной толщины нагрудник и наспинник свободно выдерживают. Быстрян пренебрежительно высказался о складывающихся пластинах, мол, любой удар мечом или палицей, и они складываться перестанут, а будут только мешать в бою. Другие думные советники помалкивали.

– А что скажет княгиня? – развлечения ради спросил князь у жены.

Все, пряча улыбки, глянули на нее. Скучающая на подобных обсуждениях Всеслава вспыхнула, словно ее застали за предосудительным занятием.

– А он сможет без чужой помощи снять доспехи, а потом надеть? – немного подумав, нашлась она.

– Раздевайся! – приказал Рыбья Кровь катафракту.

Тот, сильно копаясь, принялся раздеваться. В конце концов ему удалось все снять, но, глядя на его возню со шнурками и застежками, всем стало очевидно, что назад все это он самостоятельно надеть не сможет.

– Ты все понял? – холодно бросил Дарник Сеченю.

– Ну они всегда с кем-то в паре друг другу помогут, – стоял тот на своем.

– Это я еще не смотрел, как твой молодец в одиночку на коня влезет, – князь последнее слово оставил за собой.

Когда воеводы выходили из покоя, Рыбья Кровь отчетливо расслышал голос хорунжего пешцев Бортя:

– Ай да княжна!

Удачное вмешательство жены Дарник посчитал за случайность, которая может произойти с каждым самым недалеким человеком. Но буквально на следующий день его еще больше поразила новость, сообщенная Корнеем.

– Узнай, что именно пророчат княжне ее колдунья и звездочет, – попросил он шута как бы между делом.

– Зачем? Я и так знаю. Звездочет предрек ей первый княжеский год очень тяжелым. А если она хорошо проскочит его, то потом будет как сыр в масле кататься. Колдунья, как и положено, намешала ей приворотного зелья.

Рыбья Кровь пренебрежительно хмыкнул.

– Да не для тебя, а для самой Всеславы, – поправил мальчишка. – Чтобы она целый год была засушенной женой. На князя, сказала Нежана, никакие приворотные зелья действовать не могут, поэтому будем действовать на тебя.

Дарник внутренне даже содрогнулся. Какова, однако, Всеслава! Это же надо такое удумать: в самом начале супружеской жизни притушить все свои чувства и живость поведения, чтобы когда-то потом получить все полной чашей! Да и какая вообще потом будет полная чаша, если всем известно, что самые горячие влюбленности всегда со временем охладевают. Через год она проснется со своими пылкими чувствами, а он уж точно от них окончательно избавится. Понятны теперь и ее пожертвование своим приданым, и старательное участие в княжеском управлении. «Ты можешь упрекнуть меня, что я плохая возлюбленная, зато как надежная помощница я выше всех похвал», – вот что значило все ее поведение.

Ну что ж, проверим, какая ты на самом деле засушенная жена, решил князь и в тот же вечер отправился к Зорьке.

– Я уж думала, что ты никогда не придешь, – радостно встретила его наложница.

Она жила в Посаде, в маленьком дворище, с сыном и старой служанкой. От всех других княжеских полюбовниц ее отличала полная непритязательность и редкая уравновешенность. Казалось, что ей совершенно неизвестны обычные женские ухватки, как привлечь и подчинить себе любимого мужчину. Спустя три года Зорька держалась все так же застенчиво и сдержанно, как и в первый день, когда она вместе с двоюродной сестрой Черной отважно покинула свое селище Тростец, чтобы присоединиться к их ватаге вольных бойников и в первый же день стать его наложницей. Позже она, испросив у Дарника разрешение, вышла замуж за его десятского. Потом десятский погиб, и Зорька вернулась под княжеское крыло.

С некоторой оторопью Дарник обнаружил, что у его любимой наложницы синие губы и белесые ресницы, придававшие ей чересчур простоватый и обыденный вид. Раньше ничего подобного он в ней не замечал. Двухлетний сын, игравший в уголке с глиняными лошадками, смотрел на него каким-то совершенно осмысленным взглядом.

Если с дочерьми Шуши и Саженки князь любил повозиться-поиграть, то с сыновьями от Зорьки и Черны вел себя иначе. У них в Бежети отцы никогда не ласкали сыновей лет до пяти – это, считали, притягивает к ребенку несчастья. Когда же малыш начинал уже что-то делать по хозяйству, тогда можно было уже и похвалить, и потрепать по голове. Похоже, как он теперь знал, поступали и князья, забирая пятилеток от наложниц на свое дворище, чтобы воспитать должным образом и хорошо пристроить, когда те вырастут, но до пяти лет они оставались в полном распоряжении матерей.

Зорька суетливо металась по горнице, собирая на стол угощение и выставляя кувшин ромейского вина. Мальчика унесла из дома понятливая служанка.

Это было как возвращение в прежнюю бойникскую жизнь, когда он не имел еще опыта в отношениях с наложницами и считал, что все каким-то образом само сложится и притрется. И вот вроде бы взрослая жизнь наступила, а он все так же не ведает, как распорядиться любящими его женщинами.

– Ты там еще себе нового мужа не присмотрела? – пошутил князь, чтобы избавиться от неловкости.

– Если прикажешь – присмотрю, – сказала она с улыбкой.

– Тебе хватает тех дирхемов, что я даю? Или добавить? – перевел он разговор на другое.

– Я и этих-то не заслужила, – с неожиданным вызовом ответила наложница.

Но разбираться в оттенках женских слов было не в его привычках. Гораздо проще и приятней допить кубок вина и протянуть руки, в которые Зорька послушно впорхнула.

– Ты будешь еще ко мне приходить? – спросила она чуть позже, когда, лежа под одеялом, они приходили в себя после «делов неправедных», как их называл ромей Фемел.

– Конечно. Почему ты об этом спрашиваешь? – заверил Дарник.

– Она же княжна, тебе с ней интересней.

Сколько до этого князь о Всеславе ни думал, он никак не мог определить, что больше всего его в ней привлекает, и вдруг произнесенное Зорькой слово открыло ему: действительно, ему с княжной просто все время интересно, и этот интерес не только не уменьшается, а еще больше возрастает.

– Зато у нас с тобой есть что вспомнить, – почти честно выкрутился он.

– А помнишь, как в лесу было, а потом на лодии? – тут же оживилась Зорька.

Дарник поморщился. Плаванье на лодии, когда они с Быстряном перебили девятерых захвативших их в плен пьяных хлыновцев, вспоминалось им всегда без особого удовольствия. И, запечатлев Зорьке на устах поцелуй благодарности, он поспешил домой.

В княжеской опочивальне горели сразу два подсвечника на десять свечей. Всеслава, лежа в постели, читала свиток о ромейских церемониях, который он ей дал. Увидев входящего мужа, она отложила свиток в сторону и медным наперстком потушила свечи. По повисшему тяжелому молчанию Дарник определил, что про Зорьку ей все уже известно. Поэтому свою одежду и оружие он положил на лавку так, чтобы можно было сразу подхватить их, когда понадобится покидать опочивальню.

Но покидать не пришлось. Всеслава не произнесла ни слова упрека. Потушив последнюю непогашенную свечу, он лег к ней под пуховое одеяло. И снова ничего. Обнял жену за безжизненные плечи и встретил ее застывший глубинный взгляд, казалось, проникающий в него до самого затылка. Поцеловав княжну в лоб, он убрал свои руки и откинулся на спину, злясь на то, как все-таки женщины умеют из-за пустяков вселенское горе устраивать. Долго прислушивался к ее дыханию рядом, но так и не дождался ни слов, ни рыданий.

Получив столь убедительное доказательство, что его жена, несмотря на свою высокородность, состоит из той же плоти и крови, что и остальные женщины, Дарник почувствовал себя значительно свободней, чем прежде. То, что Всеслава может сильно страдать из-за своей ревности, его не слишком беспокоило. Все свое детство он прожил вдвоем с матерью за пределами родового селища. Но каждое лето он неделями ночевал у дяди Ухвата, чтобы вволю играть с двоюродными братьями. Такое гостевание позволяло ему более ярко и свежо впитывать сам уклад жизни селища. Особо его изумляло, почему все женщины изо всех сил держатся за своих мужей, хотя им случается получать от них и побои, и ругань, и насмешливое пренебрежение. Ромей Тимолай из соседней Каменки объяснил любознательному подростку это так:

– Давным-давно, когда люди были еще полуживотными, потеря мужчины означала для женщины верную смерть. Вот и стало их главным законом прилепиться к самому надежному мужчине. В этом их женская слабость и сила.

– А почему сила? – не понимал Дарник.

– Сила, потому что вся их сущность бьет всегда в одну эту точку, чтобы как можно сильней привлечь к себе нужного мужчину. И никакие мужские законы и своеволия не могут этому противостоять. Самые большие грубияны и насильники и те в конце сдаются и привязываются к одной какой-то женщине.

Дарник не возражал, хотя пример собственной матери говорил ему об обратном. На протяжении многих лет Маланка столь успешно добывала для себя и сына дары леса, что потом, слушая у костра рассказы других бойников о себе, Рыбья Кровь даже стыдился того, что за все детство ни одного дня не голодал.

Но мудрость старого Тимолая пошла впрок, и Дарник со временем накрепко усвоил: коль скоро мужчинам суждено выдерживать массу окружающих невзгод, то вполне справедливо, чтобы и женщины время от времени страдали от несбыточности своей единственной жизненной цели.

4

– Можно посмотреть? – спросила Всеслава, указывая на свиток.

Дарник кивнул. Уединившись в приемном покое, он составлял свод письменных законов. Перед ним лежал один из свитков с ромейскими законами, и он то же самое, только с нужными поправками на словенские особенности, переносил в свой пергамент.

Всеслава взяла свиток и внимательно принялась его изучать. Минуту спустя раздался ее тихий смех. Рыбья Кровь сердито обернулся.

– Зря ты все это. – Жена небрежно положила свиток на стол.

– Почему же? – Кровь бросилась ему в лицо.

– Хочешь, чтобы все было как у ромеев, ну и напрасно.

– Я слушаю, – строго потребовал князь, откладывая перо.

– Ты сам себя загоняешь в ловушку, – продолжала она без всякого смущения. – Если все будут знать письменные законы, то их перестанут бояться. Зато страх перед ними перейдет к тебе.

– Это каким же образом?

– Если преступление совершит твой любимый гридь, ты уже ничего не сможешь сделать для него.

– Ну и очень хорошо. Значит, такая будет и у меня, и у него судьба.

– Ты разве забыл свой собственный суд в Корояке? Если бы у моего отца были письменные законы, разве сейчас ты был бы тем, кем стал?

Напоминание было не в бровь, а в глаз, Дарник и сам часто думал о том, как ему повезло, что три года назад князь Роган не казнил его за полдюжины тяжких разбоев.

– Это все? – угрюмо выдавил он.

– Когда все будет заранее определено и записано, что помешает любому смерду совершать преступление, заплатить положенную виру и открыто смеяться над тобой? Ты хорошо со своей петлей на чурбаке придумал, но с письменными законами все перестанут бояться даже этого. Наши князья иногда бывают поумней ромейских базилевсов.

В ее голосе Рыбья Кровь отчетливо услышал скептические интонации князя Рогана. Можно было, конечно, возразить, что никакие письменные законы не мешают базилевсам казнить и миловать по своей прихоти, но это значило бы, что он воспринимает ее слова слишком всерьез.

Упрямства ради он еще два или три раза возвращался к написанию своих законов, потом все же забросил это дело – судить всех по обычаям и по своему собственному чувству справедливости было действительно хоть и труднее, но надежней.

Отличилась Всеслава и при посещении писарской школы. Захотела узнать, чему учатся ученики третьего года обучения. В большой горнице вдоль трех стен тянулись лавки и столы для двадцати учеников. Перед Фемелом на учительском столе лежал список тем из «Стратегикона Маврикия», по которому он на ромейском языке опрашивал учеников. Два года назад Фемел в Корояке уже обучал детей князя Рогана ромейскому языку, поэтому Всеслава, немного послушав, по-свойски тоже захотела что-либо спросить.

– Пускай ответят «О войне против незнакомого народа». Вот тот, – указала она на мальчишку с совершенно белыми волосами.

– Если война ведется против незнакомого народа, – с трудом начал подбирать ромейские слова пятнадцатилетка, которого так и звали: Беляк, – а наше войско испытывает перед ним страх, то не следует стремиться к тому, чтобы сразу вступить с врагом в главное сражение, но нужно постараться, не допуская риска, за день до сражения напасть на какую-то его часть, используя для этого опытных стратиотов.

Белоголовый замолчал. Ответ был неполон.

– А зачем? – строго поинтересовался со своего места Дарник.

– Чтобы ослабить врага, – неуверенно произнес Беляк.

– Чтобы свое войско отбросило страх, – явственно раздался шепот подсказчика.

– Десять розог! – приказал Фемел.

Староста класса с помощником вывели Беляка на середину горницы, перегнули через козлы и намочили розги.

– Нет-нет! Я прошу тебя отменить наказание, – обратилась Всеслава к мужу.

– Ладно, все сели на место, – великодушно уступил ромей.

Позже князь выслушал от жены еще и целую речь по этому поводу:

– Ты запрещаешь пороть своих гридей, чтобы они больше помнили о своем достоинстве и чести. Так почему порешь тех, кто потом станет воеводами твоих дружин? Сам говорил, что тебя мать никогда в детстве не наказывала.

– Не мной этот обычай заведен, не мне и отменять, – недовольно ответил князь.

– А можно я тоже буду на эти занятия ходить? – неожиданно попросила она.

– Ну да и насмотришься на голые зады поротых мальчишек. Лучше я сам дам тебе эти свитки и книги.

– Без учителя будет совсем не то.

– Ну что ж, придет твое золото, нанимай Фемела и учись, – пошутил он.

Наблюдая за своей женой, Рыбья Кровь с изумлением отмечал, насколько ладно Всеслава влилась в новую для себя жизнь и приноровилась к Липову. Появляясь всюду не только с князем, но и сама по себе в сопровождении двух гридей-телохранителей, она своим приятным и милым обхождением с окружающими быстро стала всеобщей любимицей. Все женщины вздыхали, глядя на нее, жалея, что такая невинная красотка стала женой их неукротимого князя. Никто не слышал от нее ни разу слова жалобы или грусти по родному Корояку и родителям. Если ровное и спокойное отношение Дарника к воинам и липовцам пугало людей, потому что они не чувствовали за этим к себе сердечной княжеской симпатии, то за доброе к себе отношение княжны, пусть и не приносящее каких-либо благ, они готовы были ее горячо любить и славить.

Фемел, когда Рыбья Кровь осторожно навел его на этот разговор, объяснил странность ситуации просто:

– Все правильно. В любом городе должен быть главный человек, в котором для всех жителей сосредоточились бы большие добродетели. У нас в Романии таким человеком бывает обычно праведный священник или народный трибун, которого преследуют власти. Сам ты на это место никак не подходишь.

– Это еще почему? – обидчиво процедил Дарник.

– Ну, ты сам посуди, как тебя, такого скрытного и бесконечно удачливого, жалеть и любить можно?

– А Всеславу, выходит, можно?

– Конечно, – у дворского тиуна не было и тени сомнения. – Она еще горькое дитя, вырванное из теплого гнездышка, – это раз. Стала женой того, кто открыто продолжает посещать четырех наложниц, – это два. Будет всем защитницей перед тобой – это три.

Последний довод больше всего насмешил князя – хотел бы он посмотреть на того, кто заставит его менять свои решения. Действительно, пока что Всеслава ничьей защитницей перед ним не выступала, словно чувствовала, что встретит самый резкий отпор.

Прибывший из Корояка обоз с ее пуховиками, шкатулкой с динарами и любимой каурой лошадкой почти полностью переключил ее на хлопоты по обустройству своего домашнего гнездышка. Заодно подрядила и Фемела обучать ее ромейским воинским премудростям. Вспомнила и про княжескую конную охоту.

Дважды Дарник уступил ей, и они с ватагой арсов выезжали в левобережные леса добывать крупного зверя. Как и положено высокородным охотникам, стояли на лучших местах, ожидая, когда загонщики выгонят на них лесных обитателей. В первый день выскочившая из чащи в пятидесяти шагах от них матерая зубриха подняла на рога лошадь одного из арсов и с тремя сулицами в боку умчалась назад в лес. В другой раз княжна даже успела выстрелить из лука по волку, но лишь потеряла стрелу.

– Все, езди теперь на охоту одна, – сказал он, злой за напрасно потерянное время.

– Ну почему ты не любишь охотиться? – упрекала Всеслава. – Все князья должны на охоту ездить. Отец говорит, что для воина охота – самая лучшая подготовка.

– Ну да, с медведем на мечах подраться, – усмехнулся муж.

– А все-таки? Я хочу знать. Скажи, – настойчиво потребовала она.

Несколько мгновений он раздумывал, стоит ли пускаться перед ней в объяснения.

– Когда я сражаюсь с людьми – это одно, там приходится все рассчитывать и предугадывать, а простая ловкость и меткость со зверьем – это детворе больше подходит.

– А почему тогда ты сразу прыгнул ко мне в прорубь? Разве мог предугадать, что там мелко? – вдруг вспомнила княжна.

– Зато я мог предугадать, что другие не скоро прыгнут туда за тобой, а за своим князем обязательно прыгнут, – тут же с ходу придумал он. – Хотел тебя хоть больной, да довезти до Липова.

К его радости, Всеслава только один раз самостоятельно выезжала на охоту и, снова ничего не добыв, надолго забросила эту забаву. Получив в свои руки шкатулку с динарами, на которые муж после посольских задатков не собирался покушаться, она всерьез занялась княжескими мастерскими. И вот уже Дарнику докладывают, что княжна попросила делать так-то и так-то, переставила местами отдельных работников, а где-то нашла ошибки в записи.

– Ну и очень хорошо, – одобрил Фемел. – Жена, не умеющая скучать, – великое благо.

С приходом настоящего весеннего тепла военные приготовления еще более усилились. Теперь в Липов через день прибывало по 10–15 парней, вооруженных топорами и рогатинами. Дарник сам принимал их на Войсковом Дворище, коротко расспрашивал, из каких они мест, и строго предупреждал, что спустит с них три шкуры, прежде чем они станут хорошими воинами. Парни радостно улыбались:

– Мы лишь этого и хотим.

Если прежде новички сочетали боевые упражнения с плотницкими или земляными работами, то теперь про это было забыто. По заведенному порядку больше всего опытные десятские и полусотские упирали на обучение строевым действиям: передвигаться по полю в разные стороны ровными рядами, дружно поднимать щиты, образуя «черепаху», по команде метать залпом сулицы, ножи и топоры. Стрельбой из луков, самострелов и пращей-ложек занимались отдельно. Так же отдельно рубились мечами, секирами, клевцами, осваивая самые простые приемы. Разумеется, за месяц мастерами меча и лепесткового копья стать невозможно, поэтому Дарник, наблюдая за их занятиями, не уставал повторять им одно и то же:

– Забудьте о своих детских поединках один на один. В моем войске у вас не будет такой возможности. Каждая ваша рана – это не смелость, а глупость и ротозейство, за которые я буду наказывать. Самое лучшее устрашение противника – это когда он видит, как быстро тает его войско. Волки отбивают от стада самых слабых и нерасторопных оленей. Так и вы: пока одни стоят и бьются стеной, остальные нападают по двое на одного на тех, кто отбился в сторону. Ваша главная цель не победить, а истребить противника, чтобы на вторую битву у него не было ни сил, ни смелости.

Чтобы закрепить сей навык, всех ополченцев разбили на постоянные пары, снова и снова заставляя с палками вместо мечей и копий нападать на одиночных гридей-учителей. Конные упражнения обязательны были даже для тех, кто видел седло со стременами первый раз в жизни. Одновременно шло их распределение по видам войска: кто в конники-жураньцы, кто в щитники или лучники. Пробовал Дарник их также в качестве колесничих-камнеметчиков, но результат был самый плачевный. Еще стоя на месте, они могли кое-как натянуть камнеметную тетиву и выстрелить, но на ходу или при развороте, когда дорого каждое мгновение, – этому тоже следовало учиться не один месяц.

Следом за мелкими ватагами ополченцев в Липов потянулись ватаги побольше из дальних городов и соседних княжеств. Зная о прошлогоднем разгоне Дарником строптивых вольных бойников, они вели себя не в пример послушней, подчиняясь не своим хотениям, а воле и выбору липовских воевод с трехлетним опытом военных побед. Из северного Перегуда пришли две сотни бойников, из Гребенского княжества – полторы сотни бывших воинов воеводы Тана, наперебой просились в поход гарнизонные войска, хазары, булгары, даже пятерка пленных гурганцев – всем обрыдла мирная скукотища. Больше всего удивило Дарника прибытие трех сотен ратников из Корояка: двести бойников и сотня гридей, последних сопровождал родной дядя Всеславы князь Шелест.

– Похоже, этот дядя думает стать твоим наместником вместе со Всеславой, пока ты будешь в походе, – предположил в личном разговоре с Дарником Фемел. – И спокойно заграбастать Липовское княжество, случись что с тобой в походе.

Шелест являлся старшим братом князя Рогана, и именно он должен был княжить в Корояке. Однако сильное заикание сделало это невозможным, отведя Шелесту роль главного советника младшего брата, там, где можно было обсуждать все дела с глазу на глаз. И теперь его советы, очевидно, предназначались племяннице. Рыбья Кровь прежде видел Шелеста в Корояке, но тогда заикающийся князь произвел на него жалкое впечатление, подобно всему нездоровому и ущербному.

Тем же вечером в княжеских хоромах состоялся торжественный прием высокого родича. Шелест и не скрывал своего намерения:

– Т-твой Быст-трян, сло-ов не-ет, вое-е-евода хор-ро-оший. Но го-ород-дище уже превра-ати-илось в го-ород, и ему ну-ужно со-овсем дру-угое упра-авл-ление.

Дарник собирался дать самоуверенному гостю резкий отпор, но в ходе разговора передумал. Всеслава много раз просила взять ее с собой в поход, а присутствие дяди заставит ее остаться в Липове. Чтобы не слушать дальнейшее неприятное заикание, Рыбья Кровь сам поспешил все уладить:

– Я очень рад, что ты приехал из Корояка помочь своей племяннице в городе. Быстрян останется управлять дальними городищами и вежами, а вы вдвоем будете в Липове. Завтра я напишу список того, что надо сделать.

Быстрян таким поворотом в своем наместничестве был не очень доволен:

– А что если они тут вдвоем дров наломают?

– Очень надеюсь, что наломают. Но ты не вмешивайся, что бы ни случилось! Переедешь с гридями в Воеводину и будешь, как раньше, рассылать разъезды и дозоры во все концы.

Воеводина находилась на Остерской дороге в полутора верстах от Липова, и с ее сторожевой вышки хорошо принимались и отправлялись тревожные сигналы из города и обратно. Вместе с Быстряном захотел переехать в Воеводину и Фемел.

– А кто лучше тебя сможет все подметить и мне отписать? – возразил Дарник. – Кто будет напоминать княжне, что правит она, а не дядя? И в школе кто учить будет?

В списке заданий для наместника значилось строительство селища-лечебницы на пятьдесят домов в пяти верстах от города для воинов-калек, второй каменной башни, перепись городского населения, строительство лодий. Всеслава ворвалась в приемную палату к мужу, возмущенно потрясая этим списком:

– Ты хочешь выставить моего дядю никуда не годным наместником?

– Наоборот. Липов сильно устал от меня, нужна свежая кровь в управлении. У твоего дяди большой опыт, а ты нравишься всем липовцам. Нападать на город никто не собирается. Справитесь без труда.

– Как «справитесь»? Ты оставляешь казну с тремя тысячами дирхемов. Хочешь, чтобы мы без тебя увеличили все поборы, а ты придешь с богатой добычей, все отменишь и будешь для всех хорошим.

Это уже походило на свару жены смерда со своим размазней-мужем.

– Если все так трудно, то почему тебе с дядей до осени не отправиться в Корояк?

– Я могу туда отправиться и до следующей весны! – потеряв привычное самообладание, бросила княжна.

– Мне горько-горько заплакать? – ледяным тоном спросил муж.

Всеслава выдержанно перевела разговор на другое:

– Неужели ты думаешь, что хазары просто так нанимают тебя? Поднесут после победы кубок отравленного вина, и ничего потом не исправишь.

– Это их законное право избавиться от меня.

– У Нежаны вышло, что в это лето тебе грозит отрава.

– Да, отрава мне действительно давно не грозила, – сокрушенно покачал он головой. – Надо побыстрей найти место для погребального костра, а то поздно будет.

Княжна возмущенно смотрела на мужа, все еще не в силах привыкнуть к его похоронным шуткам.

Не менее рьяно рвалась в поход с Дарником Саженка, бывшая ученица писарской школы, с которой он два года назад провел целый военный поход. Необычно высокая и худая, она представляла собой не самое лакомое девичье блюдо, зато никто из наложниц не интересовался так военными делами, как Саженка. Помнила по именам и характерам большую часть его воинства и об одном этом могла говорить круглые сутки, причем ее высказывания были иногда весьма полезны. Прошлым летом она не поплыла с ним в хазарский поход из-за рождения дочери Златы. Сейчас Злате было уже больше года, и Саженка считала, что вполне может оставить ее заботам своей липовской родни.

– Хочу снова с тобой в поход. Ну разве тебе было плохо тогда со мной?

Его так и подмывало бросить ей: «Да, плохо, потому что ты и не любовница, и не боевой товарищ, а что-то третье».

Однако такое женщинам не осмеливался сказать даже он, самовластный липовский правитель. Вместо этого приходилось выкручиваться:

– Я пойду вперед с конной хоругвью, без повозок и палаток. Хочешь, чтобы я спал с тобой на глазах у всех, подложив под голову седло?

– Свой шатер ты все равно с собой возьмешь, – не дала она себя обмануть. – Просто знаешь, что арсы притащат тебе самую красивую пленницу, а я буду мешать.

– Ну вот видишь, суровую военную правду от такой проницательной девушки никому не скрыть, – весело признался он и взамен предложил стать ей главным конюшим Воеводины – разводить и выезжать табун коней для катафрактов.

Черна, Зорька и Шуша в поход не просились, но брали другим – пылкой страстью. После прибытия Всеславы они чуточку пригасили свои любовные требования, но с наступлением тепла находили любой повод, чтобы заполучить князя к себе: то тайных гонцов засылали, то просто где-либо его как бы случайно поджидали и издали весьма выразительно на него посматривали. Ну что ж, он против этого не возражал, к тому же всегда имел перед княжной самый железный повод посещать днем наложниц:

– Навещаю своих детей и буду навещать.

– Но ведь дочь Шуши не твой ребенок, – упрекала его от имени княжны Нежана.

– От этого она меньше моей дочерью не стала, – сердито отвечал он.

Хазарский посол рвал и метал, говоря, что лето уже вот-вот наступит, а Рыбья Кровь где-то бродит и пустяками занимается. Быстрян с Бортем как могли его успокаивали:

– Пусть сначала другие полки у Черного Яра соберутся, наш князь себя ждать не заставит.

5

Хотя все воеводы продолжали ссылаться на неполную готовность, в первый день лета полуторатысячное войско все же выступило из Липова по Остерской дороге. Пройдя два дня в общей колонне и убедившись, что воеводы со всем прекрасно справляются, Дарник отделил от общей массы конную хоругвь из пятисот конников, десяти камнеметов и пятидесяти вьючных лошадей и во главе ее с удвоенной скоростью понесся вперед.

Как и говорил Саженке, ночевали прямо на земле, завернувшись в плащи и подложив под голову седло. В редких селищах не задерживались, просто проскакивали мимо, лишь предупреждая, что сзади идет другое войско: «Ему угощение и выносите».

Три дня скачки – и вот уже он, красавец Остёр. Здесь задержались на целый день, перевести дух, узнать новости, встретиться со старым знакомым князем Вуличем и определить, стоит ли поджидать остальное войско или скакать дальше.

От Остёра до Черного Яра на Итиль-реке было не больше семидесяти верст. Все русские князья мечтали преодолеть этот отрезок пути и построить на главной торговой реке свой речной город. Но железный запрет действовал как с булгарской, так и с хазарской стороны: словен к Итиль-реке не пускать. Торговые словенские обозы на торжища как булгарского Казгара, так и хазарского Черного Яра еще как-то пускались, но даже строить там свои торговые дома можно было с большими ограничениями.

Богатый шатер булгарского воеводы Завилы хранился в одном из конных вьюков. Впрочем, входя в него, князь Вулич и бровью не повел, мол, и не такие шатры видеть приходилось. Метнувшиеся на городское торжище Селезень с Корнеем сумели добыть приличное угощение, еще из хозяйского вьюка серебряные блюда и кубки достали, так что княжеская встреча была на должном уровне.

– Булгарское конное войско неделю как прошло в Черный Яр, – сообщил Вулич, попивая ромейское вино. – Там уже и горцы, и гурганцы, и тарначи. Все лодии тоже там. Как ты собираешься справиться со всем этим наемным сбродом?

– В первые три дня я повешу десять или пятнадцать человек, – с серьезным видом объяснил Дарник. – И все будет как надо.

– А что ты знаешь о кутригурах?

– Когда много знаешь о противнике, воевать становится неинтересно, – продолжал шутить Рыбья Кровь.

– А знаешь, у них женщины воюют наравне с мужчинами? Стоят в запасе, а когда противник начинает отступать, бросаются вперед и устраивают резню почище своих мужчин. А пленных они распиливают пилами и веревками.

Этого Дарник не знал, но теперь стало ясно, почему именно его наняли хазары против кутригуров, – кто еще с таким зверьем захочет воевать?

– Я думаю, эти слухи о своей свирепости распускают сами кутригуры, – подумав, отвечал он гостю. – Нет таких людей, которые все время пребывают в ярости и злобе. Когда я попаду к ним в плен, уверен, они обязательно станут угощать и веселить меня.

– Воеводство такое дело, что пустым долго не остается. Я думаю, в Черном Яре главного воеводу уже выбрали, и он вряд ли захочет уступать тебе свое место.

Возможность такой перестановки как-то не приходила Дарнику в голову. А ведь вполне может быть.

– Спасибо, что сказал об этом. Теперь не знаю даже, как быть: здесь остальное войско поджидать или только с конницей в Черный Яр идти.

– Я думаю, тебе лучше всего идти к моему Вересню и ждать свое войско там. Вересень в десяти верстах от Черного Яра. Их тудун сразу узнает, что ты близко, и по его действию ты угадаешь, что тебя ждет: прискачут к тебе на разговор или сделают вид, что не замечают, пока ты сам не придешь.

Совет был хорош, и Дарник решил ему последовать.

– А сам не хочешь к нам присоединиться? Или княжеская гордыня не позволяет?

– Гордыня тут ни при чем, – спокойно отвечал Вулич. – Мы с тудуном Нахумом в большой ссоре. К тому же мои воеводы говорят, что при самом лучшем исходе половина людей с Левобережья не вернется. Кутригуров двадцать или тридцать тысяч, все конные. Как ты за ними с пешцами и повозками гоняться будешь? Здесь надо их встречать, а не самим туда переправляться.

На следующее утро Дарник с отдохнувшей конницей двинулся дальше по дороге на Черный Яр и к ночи добрался-таки до остерского Вересня, небольшой пограничной крепостицы, где имелся отдельный огороженный стан для купцов и вуличской дружины. На нем Дарник с конниками и расположился. Неугомонный Корней тут же вызвался ехать дальше, вернее не ехать, а идти, без коня было безопасней.

– Ну иди, – разрешил князь. – Если убьют – не возвращайся.

– То-то Всеслава моей смерти порадуется.

Староста Вересня благодаря посланному вместе с Дарником остерскому десятскому был сама обходительность, особенно когда увидел серебряные дирхемы. В саму крепостицу пустили одного князя с парой сотских, но для жураньцев хватило и полдюжины харчевен, которые находились на огороженном стане.

Впрочем, попировать конникам довелось лишь в первый вечер, когда они и так валились с ног от усталости. Уже на следующий день четыре сотни из них были отправлены князем на большую загонную охоту, запасать мясные харчи для всего войска.

Корней вернулся на третий день с полным раскладом исчерпывающих сведений:

– Кроме нас, собралось всего пять тысяч войск. А обещали десять или двенадцать. Бродники вообще не пришли. Тебя за опоздание костерят почем свет. Уже и главного воеводу себе выбрали – Завилу, того самого, что у тебя в плену сидел. Ты же под его знамя не пойдешь? Народ собрался самый отчаянный, и это не маленькие ватаги по двадцать бойников, а целые полки по тысяче головорезов.

Подтвердил юный лазутчик и слухи о кутригурах:

– Большая орда стоит на левом берегу, двадцать или тридцать тысяч, строят плоты для переправы. Сырое мясо под седлом держат: когда пропотеет, его и едят. А для питья у коня жилу вскрывают и пьют.

– Ты хоть думай, когда глупость болтаешь, – осадил его Дарник. – Какой дурак своего коня ослаблять захочет?

– А сюда они прибежали от великого мора в восточных землях.

– Не от мора они бегут, а от других степняков, – снова поправил князь. – А раз бегут, значит, не такие они и сильные.

– Не знаю, только скота и обоза у них точно нет. Одни кони. Ни пленных, ни убитых даже за выкуп не отдают, после боя всех их воронью оставляют – обычай у них такой.

Рыбья Кровь уже почти не слушал. Вольница союзников беспокоила его больше, чем количество кутригуров и их суровость.

Не успел Корней еще как следует отчитаться, как в дарникский стан пожаловал-таки горделивый разодетый гонец с десятью конными хазарами от черноярского тудуна:

– Почему стоите, к нам в город не идете?

– Жду остальное войско.

– Там надо решать, как быть дальше. Войско и само подойти может.

Под разными предлогами князь задержал хазар до вечера в своем стане. А вечером спросил гонца, сможет ли он своей властью достать две лодии и одну дубицу. Гонец удивился, но ответил утвердительно. Рыбья Кровь тотчас отдал распоряжение и с двумя ватагами арсов вместе с хазарским десятком поскакал по темноте в Черный Яр. Десять верст расстояния не заняли много времени.

Сонная стража на воротах сперва отказывалась впускать дарникцев в город, но гонец держал слово: прошли и через ворота, и через охрану на речной пристани. Там, правда, здорово пришлось гонцу попотеть, чтобы найти нужные лодии с дубицей и объяснить кормщикам то, что он сам толком не понимал, мол, липовский князь хочет сплавать на левобережье и издали глянуть на кутригурский стан.

Наконец все уладилось и обе лодии с дарникцами на борту отплыли от пристани.

На широкой водной глади были только стаи уток и чаек. Когда выправились на середину реки, кормчий спросил Дарника, куда дальше. Князь указал на левый берег.

– Нет, нет, мы туда не пойдем! – решительно запротестовал кормщик.

Гребцы залопотали по-хазарски, выражая согласие со своим хозяином. Дарник кивнул арсу, и кормщик полетел в воду. Арсы обнажили мечи, и гребцы покорно снова взялись за весла. Кормщику бросили веревку и подняли на судно, но больше к кормовому веслу не пустили.

Левый берег, заросший камышами и кустами, встретил лодии безмятежно перелетающими птицами – верный признак того, что людей поблизости нет. Найдя песчаную отмель, Дарник с несколькими арсами спрыгнул на берег. В густых зарослях виднелись лишь тропы, проделанные кабанами. Прошли с полверсты – никого.

– Есть охотники на сутки остаться здесь дозорными? – спросил князь воинов.

Те молчали, потупив глаза.

– Всем дозорным будет по медной фалере, – добавил Дарник.

Вперед выступило двое арсов, за ними еще двое. Оставив с дозорными дубицу и теплые плащи, липовцы поплыли в обратный путь.

– Что, прямо здесь и будем переправляться? – с сомнением поинтересовался Копыл, полусотский арсов. – Ведь коней тоже придется везти, вплавь не доплывут.

В Черный Яр они прибыли, когда уже совсем рассвело. На причале их ждал обеспокоенный своим самоуправством гонец:

– Князя Дарника воеводы просят пожаловать на совет.

– Передай, что я переношу совет на вечер, – ответил Рыбья Кровь, вместе с воинами направляясь к лошадям, чтобы ехать в Вересень.

– Не успел прибыть, а уже такую обиду им нанес! – то ли восхищался, то ли осуждал Корней, идущий рядом.

– Вторая обида будет, когда узнают, что я уже и место переправы выбрал, – усмехнулся князь, по пути оглядывая хазарский город.

По сравнению с Казгаром Черный Яр выглядел гораздо беднее, что объяснялось просто: торговые пошлины хазары брали в другом городе, ниже по течению Итиля. Глинобитные одноярусные постройки с камышовыми крышами лепились друг к другу, оставляя между собой лишь узкие извилистые проходы. Миновав посад, липовцы выехали за городские ворота и скоро были в своем стане, куда уже подходило основное войско.

День для всех выдался трудным, поэтому Дарник велел ратникам отдыхать и позвал в свой шатер всех воевод. Рассказал им о положении дел и спросил:

– Все ли готово к переправе на тот берег?

Последовало продолжительное молчание.

– Ну так воеводы вроде решили на тот берег не идти, – на правах старшего по возрасту заметил хорунжий Лисич. – Хотят плавать вдоль берега и не давать кутригурам переправиться сюда.

– Все ли готово к переправе? – словно не слыша, повторил свой вопрос Рыбья Кровь.

– А колесницы и повозки тоже будем переправлять? – уточнил Лисич, всегда отвечающий за все военные припасы.

– В последнюю очередь.

– Тогда все готово. – Лисич горделиво выпрямился на своем седалище.

– Вот и хорошо. – Князь по-доброму всем улыбнулся.

– А все-таки насколько велико кутригурское войско? – спросил-подставился воевода пешцев Борть.

– Оно настолько велико, что стоит кутригурским коням раз помочиться – и все наше войско смоет в Итиль.

Оказалось, что любые разговоры хорошо не только начинать со смеха, но и смехом заканчивать. Воеводы выходили из княжеского шатра, хохоча во все горло.

Дело оставалось за малым – нанести союзникам еще одну обиду: сообщить, что войско устало и придет вместе с князем только утром.

6

Едва солнце встало, Дарник был уже на ногах. Войско, красуясь перед князем, приходило в движение быстро и слаженно. Катафракты вперед, пешцы и колесницы вперемежку за ними, далее двумя колоннами повозки, жураньцы мелкими ватагами с боков и сзади, дабы не допускать отстающих.

Черный Яр весь высыпал навстречу запозднившемуся войску. В город их, разумеется, не пустили: как и другим наемникам, им отвели отдельное место на берегу реки, и это было весьма удобно – исключало погрузку на лодии с городской пристани. Рядом располагались стойбища булгар и горцев, чьи воины с любопытством разглядывали новую рать, с удивлением обнаруживая в рядах липовцев булгар и хазар.

Наказав Лисичу как следует всех ратников накормить, Рыбья Кровь с ватагой арсов направился в город. Первым, кого он встретил во дворце тудуна, был Завила. Два года назад он с полутысячным войском преследовал липовцев, разгромивших Казгар, но это преследование закончилось полным разгромом самого Завилы и его пленом. Хороший выкуп вернул воеводу домой, и вот теперь им предстояло сражаться плечо к плечу с общим противником. Следом в приемный покой вошел и порядком встревоженный тудун Нахум – сорокалетний мужчина с изрядным брюшком. Обменявшись приветствиями, они стали ждать остальных воевод. Завила вел себя невозмутимо, словно и не было никакого его пленения. Тудун, напротив, мелко суетился, расспрашивая князя, как он разместился и зачем плавал на левобережье.

– Искал место для высадки. Есть ли у тебя, тудун, двадцать лодий для переправы?

– Лодии есть. Но насчет переправы ничего еще не решено, – высказал тудун, не слишком уверенно подбирая словенские слова.

Вскоре прибыли и остальные воеводы. Бывалые воины, они смотрели на юного баловня судьбы со скрытой враждебностью, которая принималась Дарником достаточно беззаботно: слишком велика опасность на левобережье, чтобы они рискнули на совсем уж откровенные выпады против него.

Тудун начал военный совет с обрисовки общей ситуации: кутригуров много, нас мало, но у нас есть суда, и мы не должны допустить переправы степняков на наш берег. Другие воеводы поддержали его: еще месяц – и солнце окончательно выжжет всю траву, тогда кутригуры сами уйдут в другое место. Осталось только как следует распределить разъезды дозорных по правому берегу и очередность плаванья сторожевых судов по реке. Дарник выслушивал все самым безучастным образом, словно его это не касалось. А потом наступила пауза – воеводы вдруг вспомнили, что липовский князь еще не высказался.

– А ты что скажешь? – напрямую спросил Нахум.

Дарник не спеша встал и обвел скучающим взглядом присутствующих.

– Мне заплачено, чтобы я переправился через Итиль и разбил всех, кого там встречу. Военные действия будем обсуждать на том берегу. Здесь о них говорить не вижу смысла.

Он слегка поклонился и направился к выходу, дав знак присутствующему на совете гонцу следовать за собой и оставив за собой окаменевших воевод.

Гонец нужен был ему, чтобы подтвердить его распоряжение на пристани. Пятеро коноводов повели лошадей с собой, а пятнадцать арсов вместе с князем, поднявшись на хазарские лодии, поплыли к липовскому стану. Еще через два часа началась погрузка и переправа на левобережье всего липовского войска. Князь с удивлением услышал, как воины с восторгом повторяют его шутку насчет кутригурских коней. Каким-то непонятным образом эти слова вселяли в них бесшабашную отвагу и воодушевление.

Дарник поднялся на переднюю лодию и дал знак отчаливать первым двадцати судам, в каждом из которых, помимо гребцов, поместились по ватаге воинов и одной колеснице без коней. Преодолев верстовую ширину реки, колонна судов разделилась надвое: десять с князем пошли вверх по течению, десять с Бортем – вниз. Рыбья Кровь очень надеялся, что густо заросший кустарником и камышами левый берег будет мешать кутригурским дозорным следить за перемещением лодий и они не сразу определят настоящее место высадки. Он и сам долго не мог найти ту песчаную отмель, куда прошлой ночью высаживал дозорных, если бы те сами не вышли на дубице ему навстречу. Для них обе ночи и день на вражеском берегу прошли спокойно, они даже прочесали все окрестности вглубь на полверсты и не обнаружили ни плотов, ни других следов противника. Зато нашли сухое и ровное место для большого войскового стана.

Князь отдал приказ как можно тише высаживаться и сразу же готовиться к бою. Воины повиновались беспрекословно. То, что рядом с ними князь, придавало им дополнительную уверенность.

– Ну что, назад дороги уже нет, – пошутил Дарник, когда разгруженные лодии отошли за другими ватагами.

– Да уж через такую ширь даже не каждый хороший пловец переплывет, – поддержал его один из старых, еще короякских ветеранов.

На бедном Корнее, увязавшемся за князем, лица не было от страха.

Воины на руках выкатывали колесницы и составляли в линию, рядом с ними занимали свое место пешцы с большими прямоугольными щитами и двухсаженными пиками. Пращники собирали по всему берегу дополнительные камни, возницы колесниц рубили кусты, расчищая место перед общим строем для результативной стрельбы. Очевидно было, что никакая конница через густую прибрежную поросль не пройдет, но нападение могло произойти и пешим порядком. Когда подошли десять лодий с Бортем, все вздохнули с заметным облегчением. Позже прибыла вторая очередь воинов, принеся новость, что гурганцы тоже хотят переправляться, но только со своими лошадьми.

– В четвертый заход пусть грузятся, – разрешил князь.

Один из полусотских, блестя веселыми глазами, рассказал, что в городе целый военный бунт, воеводы продолжают осторожничать, а большинство воинов требуют присоединиться к липовцам.

Появившийся дозорный сообщил, что видел двух вражеских лазутчиков.

– Они нападут, когда нас будет здесь достаточно много, – «успокоил» заволновавшихся воевод Дарник и разрешил воинам жечь костры, раз их появление все равно обнаружено, и рубить широкую оборонную засеку вокруг стана.

Катафрактов Сеченя встречали уже на правах левобережных старожилов.

С четвертым заездом прибыла полусотня гурганцев со своими скакунами. Сухощавые, чернолицые, они с любопытством и почтением поглядывали на липовского князя.

– Среди них есть и те, кого ты разбил у Калача, – шепнул Дарнику приплывший с ними сотский арсов Копыл.

Теперь лодии перевозили лошадей и конников без всякой скрытности. К ночи на левом берегу собралось две тысячи воинов. Рыбья Кровь уже сожалел, что отказался перевозить повозки, – под прикрытием одной засеки из срубленных кустов все чувствовали себя не столь защищенными. Едва стало смеркаться, как вдали раздался страшный шум: по железу стучали сотни обухов, затем на стан навесом полетели стрелы, послышался топот сотен копыт, бой барабанов и рев медных труб. Все воины были в доспехах, поэтому стрелы на излете не причинили особого вреда. Выстроившись у засеки, все ждали нападения. Однако его не последовало, с разными промежутками шум то нарастал, то стихал. Дарник понял, в чем дело: его высадившемуся отряду хотят устроить бессонную ночь. Основные силы кутригуров где-то далеко в своих юртах безмятежно спят, а три или четыре сотни изображают, что вот-вот готовы пойти на ночной приступ. Хотел было послать лазутчиков-арсов, чтобы они добыли языка, но передумал – нет смысла в каких-либо сведеньях, в любом случае придется сражаться чем есть у него и у них. Да и судя по собачьему лаю, кутригурские псы вряд ли подпустят к своим кострам чужаков.

Оставив у засеки половину воинов, князь велел другой половине спать. Подавая пример, сам, завернувшись в плащ, улегся возле одного из костров. Многие тоже легли, хотя вряд ли кому в эту ночь пришлось толком выспаться. Дарник тоже полночи пролежал без сна, удивляясь не столько своему безрассудству, которое он теперь совершал, сколько безмерной вере в него окружающих людей. Ведь и слепому ясно, что легкими потерями здесь не отделаешься, хорошо, если хотя бы треть останется жива.

На рассвете камнеметчики привезли на лодии четыре разобранные большие пращницы. Их быстро собрали, зарядили мелкими камнями и с расстояния в двести сажен начали стрельбу по пасущимся вдали коням степняков. Это сразу же принесло результат. Сторожевая кутригурская сотня быстро подхватилась и отступила на безопасное место.

В Черном Яре между тем, убедившись, что дерзких липовцев никто за ночь не уничтожил, началась настоящая погрузка на лодии всех наемных отрядов с лошадьми и повозками. Иначе повели себя и кутригуры. Полоса зарослей вдоль реки была шириной в сто саженей, резко переходя в ровную степь с высокой пожухлой травой. Липовцы вырубили вглубь берега последние деревья и кусты, и теперь их стан уже ничто не отделяло от открытого места. И напротив вырубки стали накапливаться целые тучи всадников, вооруженных копьями и луками.

Дарник не заставил себя ждать с ответными мерами. На краю зарослей он тонкой, выгнутой вперед дугой выстроил шестьсот пешцев, вплотную к ним камнеметными задами стали сорок колесниц, чтобы стрелять поверх их голов. Во второй линии, держа в поводу коней, стояли катафракты, жураньцы и гурганцы. Все вновь прибывающие воины тут же присоединялись к общему строю.

Кутригуры не спешили, давая черноярскому войску как следует рассмотреть свою силу. В ширину виден был не менее чем двухтысячный ряд всадников, а сколько в глубину этих рядов, приходилось лишь догадываться, но не меньше пяти-шести так точно. Наверняка по бокам укрыты были и их засадные конные полки.

Рыбья Кровь подал знак, и его пешцы под звуки труб медленно, соблюдая строй и катя на руках колесницы, двинулись вперед. Отмашка сигнальщика – и в кутригуров полетели стрелы из малых охотничьих луков, многие из них просто не долетали до противника. Уловка удалась – навстречу выбежали две или три сотни спешенных кутригурских лучников-застрельщиков; выпустив по две-три стрелы, они тут же вернулись назад. Строй липовцев продолжал медленно наступать. Вот в атаку поскакала первая линия панцирных кутригурских лучников. Как только расстояние сократилось до пятнадцати сажен, одновременно ударили каменными яблоками камнеметы, дальнобойные луки и самострелы. И линии кутригурских лучников не стало – кожаные панцири оказались плохой защитой – перед строем липовцев лежали и бились в агонии триста поверженных людей и коней, а оставшиеся в живых в панике скакали назад. Дарник, стоя на колеснице у кромки леса, внимательно за всем наблюдал и отдавал нужные распоряжения.

По его знаку липовцы стали пятиться назад, приглашая на себя нападать. Кутригуры не двигались.

– Давай я их расшевелю, – предложил Сечень, в отсутствие Быстряна ставший старшим воеводой.

С пятидесятью катафрактами он выскочил с правого фланга пешцев и помчался к убитым и раненым кутригурам. Не останавливаясь и, благодаря своим панцирным коням, неуязвимые для летящих вражеских стрел, они крюками-кошками зацепили три десятка раненых и убитых тел противника и поволокли их по дуге к левому флангу своего войска. Стерпеть такое было невозможно, и не меньше полутысячи кутригуров, похоже, даже без команды пустилось во весь опор за катафрактами. Удар пришелся по левому флангу сводного войска. Тройной ряд выставленных пик остановил кутригуров, но не отбросил. Вмиг на маленьком пятачке образовалась страшная теснота, где наличие коней не только не давало преимущества, а лишь мешало. В скопление степняков безостановочно летели стрелы, сулицы, топоры, ножи, «орехи» и «яблоки» из камнеметов – и всякий снаряд находил свою жертву. На кутригуров с воинственным кличем ринулись союзники: гурганцы, булгары, горцы и тарначи.

Дарник одного за другим слал гонцов, чтобы вывести из схватки своих конников, так как целая лавина кутригуров устремилась на правый фланг пешцев, стараясь ворваться в промежуток между их строем и лесом. Навстречу им помчалась сотня жураньцев. Их двухсаженные пики имели опору в виде веревки, надетой на грудь лошади, поэтому в удар вкладывался весь лошадиный вес, и пика могла насквозь пробить и коня, и всадника с его щитом и доспехами. Наскок жураньцев остановил кутригуров, но тоже не опрокинул. Завязалась отчаянная конная рубка. Князь посылал туда всех конников, что имелись под рукой, но это положение ничуть не улучшало – кутригуры сражались с завидной стойкостью. А вдали их еще виднелось целое полчище, которое могло ударить в любой момент в любое место.

Давно Рыбья Кровь не ощущал такого чувства беспомощности, в его распоряжении оставалась лишь собственная полусотня арсов. Вскочив на коня, он поскакал к берегу посмотреть, успеет ли прибыть очередная партия союзников до полного разгрома его войска или нет. Распушив паруса и загребая веслами, тридцать лодий с попутным ветром быстро скользили к их берегу.

Ветер! Сильный ветер дул в сторону кутригуров!

– Огня! – крикнул князь и, похватав вместе с арсами прямо из догоравших костров горящие головни и срывая пучки сухой травы, помчался назад.

К счастью, основные силы противника все еще выжидали. Пройдя сквозь строй пешцев в самом центре, где перед выставленными пиками было относительное затишье, Дарник сунул головню в пожухлую траву. Поняв его замысел, арсы сделали то же самое. Маленький, робкий огонек побежал по траве. Сначала казалось, что он вот-вот угаснет, и вдруг пышные языки пламени взметнулись вверх на добрую сажень. Порыв ветра подхватил их и, раздувая, погнал прямо на кутригурскую конницу, стоявшую в двух стрелищах. Арсы хватали горящие пучки травы и разносили огонь дальше во всю ширь ратного поля. Теперь нападения по центру можно было не опасаться.

Вернувшись на свою командную колесницу, Рыбья Кровь уверенно бросал прибывающие отряды союзников на оба фланга. Степной пожар, расширяясь, подступал уже и к сражающимся кутригурам. То, что не могли сделать мечи, хорошо получилось у огня – упорный противник обратился в бегство. Его никто не преследовал. Черноярское войско радовалось своей тяжелой и столь решительной победе. Разноязычные воины обнимались и дружески похлопывали друг друга.

– Мы снова победили, – с удивлением заметил Борть.

– Это была только первая пристрелка, – охладил его пыл Дарник.

– Да нет. Самая настоящая большая победа.

Рыбья Кровь пошел осматривать поле боя. Убитых было около двух тысяч. Молодого князя мало смущал вид страшных рубленых ран: развороченных черепов, отрубленных конечностей, вывалившихся внутренностей и торчащих из кровавой плоти белых костей. Он видел прежде всего то, что хотел видеть: оружие и доспехи противника. Все кутригуры имели длинные туловища и короткие ноги, поэтому издали на своих невысоких лошадках они выглядели настоящими великанами, усевшимися на крупных собак. Их чешуйчатые доспехи состояли из толстых полос лакированной кожи, у некоторых имелся гладкий железный нагрудник. Круглые щиты тоже были из кожи, натянутой на сплетенную из лозы основу. Удивило полное отсутствие мечей, их заменяли булавы – железные пруты с круглым шаром, величиной с женский кулак. Луки составные, но более простые, чем у тарначей и его собственных лучников. Пятая часть коней имела также кожаные доспехи, которые, впрочем, защищали лишь переднюю часть лошади.

Слухи о женщинах-воинах подтвердились, их среди убитых было не менее одной четверти, правда, сразу отличить их от безбородых воинов-мужчин было нелегко. Горделивое настроение князя сразу улетучилось. К своим противникам что в поединке, что на ратном поле он никогда не чувствовал ни злобы, ни ненависти, они просто были его соперниками по опасному и захватывающему состязанию. Зато само существование женщин-воительниц вызывало в нем глухое неприятие даже в детстве, когда он читал об амазонках в ромейских свитках. Дело женщин – визжать и ужасаться при виде крови, а не всаживать боевой топор в мужскую голову или торс. Даже к Всеславе он относился неприязненно во многом из-за ее глупой страсти к княжеской охоте.

– А что будешь делать с пленницами? – игриво спросил Корней, все сражение просидевший на верхушке дерева.

Среди полутора сотен пленных кутригуров женщин набралось десятка четыре. Возле них уже вертелось немало пышущих вожделением гурганцев и горцев. Охраняющие пленных княжеские гриди как могли объясняли им, что женщин, и то на утро следующего дня, получат лишь самые отличившиеся воины. Подойдя к пленницам, Дарник внимательно оглядел их. Беспомощных красавиц, вызывающих жалость, среди них не имелось, наоборот, в каждой заметен был некий еще нерастраченный сгусток лютости и безжалостности. А их плоские бурые лица с ниточками-губами могли возбуждать вожделение разве что у самих кутригурских мужчин. Сначала он хотел тут же, не дожидаясь следующего дня, отдать пленниц на забаву воинам. Но липовцы вряд ли придут от этого в восторг, зная про то, что потом пленницы станут для них тяжелой обузой, так как хорошо знали, что князь не выносит их слез и криков. Отдавать же чужим воинам – слишком много для союзников чести. Продать хазарским купцам как рабынь? Возни много, пользы мало. Самое лучшее – сделать что-то, что ударит по отступившим кутригурам. Наложить им на лица клеймо и отпустить? Однако это наверняка сделает их еще более уважаемыми среди соплеменников, к тому же по ночам красота лица не имеет особого значения. А сражаться они станут еще ожесточенней. Просто отрубить им кисть руки, чтобы не могли воевать? Тоже не то. Таких обременительных калек кутригуры могут просто принести в жертву своим богам, и все.

– Позвать лекарей, – приказал князь арсам.

Когда лекари явились, он распорядился, чтобы каждой из пленниц на правой руке отрубили по три пальца: воевать не сможет, а заниматься домашним хозяйством – вполне, да и ласки беспалой жены не самая приятная вещь на свете.

– Каких именно три пальца? – спросил палач.

– На твой выбор. И чтобы ни одна не истекла кровью! – последнее относилось к лекарям.

А с пленных мужчин Дарник, подумав, запретил снимать боевые доспехи.

По всему стану стучали топоры, ополченцы расчищали место для большого общего стана, складывали срубленные кусты и деревья для погребальных костров. Хорунжие доложили о потерях. Среди липовцев убитых было около сотни, еще две сотни недосчитались союзники, и полторы тысячи составляли потери кутригуров. Дарник прикинул, что если тех действительно двадцать – тридцать тысяч, то выигрыша в пропорции убитых никакого и нет.

Посланные разъезды дозорных сообщили, что гарь тянется на несколько верст и следы большой конницы ведут далеко на север. Всех удивляло, что от кутригуров не явились переговорщики договариваться насчет своих пленных и раненых.

– Для них кто упал с коня, тот пропал и должен еще заслужить, чтобы его приняли назад, – так объяснил один пожилой тарначский сотский.

– А если это будет хан или тысяцкий? – захотел уточнить князь.

– То же самое, – отвечал тарнач. – Они своих умерших оставляют прямо на земле для воронья и волков. Считают, что раз их предки-волки не хоронили своих погибших, то и им нельзя.

Сей чудовищный обычай до глубины души потряс Дарника. Вот она, свобода от всего и от всех! Не надо ни о чем пыжиться, ревниво сравнивать свое племя с другими. Пройдет время, и никто не вспомнит, кто такие кутригуры и были ли они вообще. Только сегодняшнее существование – без всякого прошлого и будущего. Каким все же великим народом надо быть, чтобы вот так не бояться забвения!

Восхищения заслуживали и кутригурские булавы. Еще в детстве Дарника сильно смущала взаимная порча при столкновении мечей и доспехов. Поэтому ему всегда больше нравилось орудовать обушком клевца, дабы лишь немного погнуть чужое железо, но оставить целым. Кутригуры пошли еще дальше, полностью отказавшись от острого ударного оружия. К тому же легкая булава была быстрей большого обоюдоострого меча.

Когда поставлен был княжеский шатер, Рыбья Кровь послал за союзными воеводами. Они входили в его шатер присмиревшие и настороженные, даже говорить первыми не решались. Про главенство Завилы уже и думать забыли.

– Гоняться без обоза по степи за кутригурами глупо и опасно. – Дарник первым нарушил общее молчание. – Сначала сделаем укрепленный стан здесь, куда всегда можно отступить, перевезем все повозки и припасы и только тогда пойдем в степь. Кроме мужчин и женщин у них есть старики, дети и запасные табуны лошадей, их и будем искать. Заставим кутригуров самих на нас нападать.

– А если быстро не найдешь стариков и детей? – спросил тудун, своим вопросом как бы давая право липовскому князю все решать самому.

– Вернемся в укрепленный стан, пополним припасы и снова пойдем искать.

– Дозорные говорят, что они пошли на север, на Булгарию, – хмуро произнес Завила.

– Если они пойдут на Булгарию, то только затем, чтобы просить помощи против нашего войска, – саркастически заметил Дарник.

Все дружно засмеялись. Разговор сам собой перешел на то, какие нужны припасы, сколько повозок и запасных лошадей, как будет строиться общее управление. К предстоящим боевым действиям не возвращались – подразумевалось, что все безоговорочно приняли предложение князя.

На следующий день с прибытием последних наемников состоялся смотр всего черноярского войска. Дарник не торопясь обходил весь строй, пристально разглядывая не столько внешний вид и оружие, сколько сами лица воинов, и давая им рассмотреть себя. Без малого пять тысяч бойцов выстроилось перед ним, большинство – опытные бойники, привыкшие каждое лето проявлять свою сноровку и храбрость. Обычно они с небрежными ухмылками встречали любых незнакомых воевод. Сейчас было иначе. За два дня липовский князь не только подтвердил все прежние хвалебные слухи о себе, но буквально покорил их своим презрением к осторожности других воевод и безупречными действиями на поле боя против куда более сильного противника. И все жадно глядели на Дарника, уже не замечая его молодости и худощавости, а видя лишь прирожденного воителя, способного вырвать с мясом громкую и славную победу.

Тут же прошло награждение особо отличившихся воинов и вожаков. Каждый полк заранее выбрал по три лучших воина и два воеводы. Все они получили от князя по медной фалере. Не забыл князь наградить и четверых гридей, ночевавших на левобережье две ночи. Те, кто не успел вовремя переправиться и не участвовал в сражении, бледнели и краснели от досады и зависти.

Затем настал черед пленных.

– Никто из кутригуров не сдался сам, всех взяли силой, – объявил Рыбья Кровь. – За храбрость наказывать нельзя, поэтому в рабство они не пойдут.

Для раненых пленных выделили десяток телег, мужчинам вернули их булавы и луки без стрел, а с женщин, наоборот, в добавление к изуродованной руке сорвали всю одежду. Затем всем пленникам указали: идите, вы свободны. Пугливо оглядываясь, колонна кутригуров тронулась в степь.

Опять никто князю не перечил, хотя мало кто понимал его распоряжение. Позже один гурганский сотский не выдержал и через толмача спросил:

– Почему пленным отдали их оружие?

– Так они покроют себя еще большим бесчестьем, – объяснил Дарник. – Имея оружие, они не смогли защитить своих женщин, – что может быть позорнее.

– Когда их женщинам отрубали пальцы, оружия у мужчин не было, – подумав, сказал гурганец.

– Эту подробность двадцать тысяч воинов не заметят, – уверенно заключил князь.

Теперь главная задача Дарника состояла в том, чтобы привести в единое целое всю свою разношерстную рать. Как в былые времена в Липове, пока одна половина воинов союзного войска копала ров и возводила вал с плетнем вместо частокола, другая половина показывала, что она умеет на ратном поле.

Хороший боевой конь для любого бойника всегда был предметом гордости и считался очевидным преимуществом в любой схватке. Однако теперь, когда воины воочию увидели в действии сомкнутый строй пеших бойцов с длинными пиками и колесницы с камнеметами, их мнение о безоговорочном превосходстве конников существенно поколебалось. Да и велики оказались потери среди лошадей. Поэтому перевод в пешцы безлошадных наездников не вызвал возражений даже у степняков-тарначей. Разумеется, за два-три дня научить их держать ровный строй было невозможно. И Дарник прибег к другому боевому порядку: своих ратников строил малыми квадратами по сто воинов (60 щитников и 40 лучников), а в промежутки между ними по сигналу должны были выбегать толпы союзных пешцев с копьями, мечами и секирами. Такой способ действия понравился как липовцам, так и союзникам, раз за разом они строились, шли вперед, следили за сигнальщиками и как мальчишки с радостными воплями бежали куда надо. Еще большее удовольствие они получали от своего перемещения по ратному полю верхом за спинами конников. Подобный маневр мог хорошо пригодиться, когда все кутригуры ввяжутся в рукопашную в центре поля и неожиданный удар пеших сомкнутых пик с фланга или тыла решил бы исход битвы.

Панцирные конники союзников тем временем учились взаимодействовать с липовскими катафрактами. Слить их вместе не получалось, зато возникло полезное соперничество, когда каждый отряд стремился доказать, что он самый лучший. Общее число тяжелой конницы составило четыре сотни.

Колесницы, как всегда, продолжали оттачивать свое мастерство по быстрым и слаженным перемещениям, разворотам и скоростной стрельбе из камнеметов.

Как обычно после любого сражения, в стан войска пожаловали купцы из Черного Яра, желающие задешево поживиться трофейным оружием кутригуров. Рыбья Кровь всех удивил, приставив к трофейному добру крепкую стражу и сам назначая цену.

– Вы что, его с собой в поход заберете? – пытались торговаться купцы.

– Не хотите брать, продам кутригурам, – шутил князь. – А то им сейчас, поди, нечем со мной воевать.

И поднял-таки цену, положив шесть тысяч дирхемов в общую войсковую казну. Пару сотен лучших булав и вовсе отказался продавать.

7

Через три дня, когда перевезли все повозки, съестные и боевые припасы и закончили укреплять береговой стан, черноярское войско выступило в поход. Повозки с высоким полотняным верхом двигались двумя колоннами, между ними вышагивали пешцы и катились колесницы. С внешней стороны повозок располагалась конница. Катафракты и панцирники ехали на запасных лошадях, стараясь не отдаляться от своих привязанных к повозкам, обряженных в доспехи боевых коней.

Скрыть передвижение по степи большой орды кутригуров было невозможно, и черноярцы просто пошли по ее следу. Стояла середина лета, солнце жгло немилосердно, но хорошо снабженное и уверенное в себе войско продвигалось как купеческий караван: размеренно и сильно не напрягаясь.

Трое оставленных пленных, говорившие немного по-хазарски, содержались отдельно друг от друга, чтобы при допросе можно было получать более верные сведенья. Про точную численность своего войска и его ближайшие намерения они ничего сказать не могли, зато о порядках и обычаях кутригурского племени сообщили князю немало интересного. Оказалось, что всей их ордой руководит мать-ханша, потому что мужчины всегда истощают друг друга в борьбе за верховную власть, а у мудрой ханши соперников и соперниц нет. Да и тщеславного азарта и упрямства у нее меньше, чем у мужчин, знает, когда начать войну и когда ее остановить. Семьи у кутригуров тоже существуют, но всегда находятся в скрытом и безопасном месте. Воинов-женщин в каждой сотне обычно по два отдельных десятка, их мужья тоже могут быть в сотне, но до своих жен им во время похода дотрагиваться не разрешается.

Развлекая себя разговорами с пленными, Рыбья Кровь не напрягался и в ратном деле – ему было все равно, нагонят они кутригуров или нет. Громкая победа уже одержана, свою оплату он отработал, большой поживы все равно не предвидится, так чего из кожи лезть?

Придумал он и как от ответного степного пожара уберечься. Когда поднялся встречный ветер и дозорные сообщили, что кутригуры тоже степь подожгли, князь с полусотней арсов поскакал вперед и быстро сделал поперечную полосу выжженной травы, дойдя до которой огонь тут же остановился. Не больно новая выдумка, но она еще сильней укрепила славу Дарника как ратного чародея. У костров на стоянках только и разговоров было обо всех его прошлых и нынешних победах. Булгары, хазары, гурганцы и тарначи уже не стыдились своих прежних от него поражений, а, наоборот, с удовольствием придумывали чародейные подробности того, как все это происходило. Корней, принося все их досужие домыслы, подначивал:

– Ты знаешь, какие испытания колдунам в западных христианских странах устраивают? В воде топят и смотрят: утоп или нет. Если утоп, значит, не колдун. Рано или поздно тебе такое испытание тоже устроят.

– На моих знаменах нарисована рыба, – весело подхватывал Дарник. – Вильну хвостом и уплыву от вас всех, неблагодарных.

На десятый день безрезультатного преследования, когда стали подходить к концу запасы еды и питья, князь повернул войско обратно.

– Пускай теперь они за нами погоняются, – сказал он воеводам.

– А если кутригуры не станут нас преследовать? – спросил Завила.

– А что им еще остается делать: овец разводить? – уверенно отвечал князь.

В самом деле, едва черноярцы свернули с северо-восточного направления на западное, к Итилю, как у противника тотчас сработал охотничий инстинкт. Вместо прежних отдельных сторожевых отрядов отступающую колонну с трех сторон начало охватывать все кутригурское войско. То там, то здесь вперед вырывались их конные лучники, чтобы осыпать черноярцев своими стрелами. Дарник словно этого и ждал, всю конницу упрятал между повозочных колонн, а на внешнюю сторону повозок перевел липовских щитников с лучниками и самострельщиками. Стоило кутригурам приблизиться, пешцы моментом образовывали закрытую большими щитами «черепаху», из которой по незащищенным коням противника неслись стрелы и самострельные болты. Камнеметы в ход не пускали – берегли боеприпасы.

Так целый день и продвигались с частыми остановками и изготовкой к сражению. Спокойствие князя передалось воеводам и ратникам, скоро все лишь смеялись над столь нерешительными преследователями. Ночью кутригуры устроили уже привычную шумиху: в темноте скакали сотни лошадей, раздавались боевые крики и битье железа о железо.

У многих черноярцев при всем желании заснуть не получалось. Не спал и Дарник. На одну из повозок приказал поднять колесницу и с ее площадки как с наблюдательной вышки долго в темноте обозревал окружающую обстановку. По огням костров видел, что основные силы кутригуров расположились в полутора верстах от черноярского стана, а беспокоящий шум поднимали четыреста – пятьсот воинов сторожевого отряда. К утру решение было найдено.

Новый день принес повторение предыдущего: черноярцы двигались по степи на запад, а кутригуры не давали им расслабиться. Дарник намеренно вдвое сократил скорость и время перехода, а также спешил всех конников, дабы сберечь лошадиные силы. На дневной стоянке велел из белой материи нарезать длинные ленты, а на дышла и ступицы колесниц насадить короткие мечи. Союзные воеводы через Сеченя пытались узнать, что князь задумал.

– Вечером скажу, – пообещал Дарник, следуя ромейскому предписанию все самое важное держать в тайне до последнего момента.

На ночевку стали раньше обычного. Если прежде подыскивали место для стоянки с рытвинами и кустами, служившими естественной преградой для возможного ночного нападения, то теперь выбрали наиболее гладкое и ровное поле. Пока воины отдыхали и трапезничали, Рыбья Кровь собрал на последний совет воевод, чтобы каждому дать точное поручение.

Как только стемнело, снова поднялся шум со стороны сторожевого отряда кутригуров. В стане черноярцев все занялись делом. Нарезанные белые ленты повязали на шеи воинам и лошадям, а копыта коней обвязали двойной материей. Затем, уже в темноте, с двадцати колесниц сняли камнеметы, а камнеметчиков сменили звенья метателей сулиц. Еще двадцать колесниц поставили на повозки со стороны ближнего кутригурского стана, так чтобы их выстрел каменными яблоками удлинился на лишний десяток сажен. Длинные пики щитников заменили короткими рогатинами и лепестковыми копьями, а лучников снабдили боевыми цепами и двуручными секирами для предстоящей рукопашной.

Медленно бежали ночные часы. Кутригуры ближнего отряда, уже совсем не сторожась, расположились на земле и весело стучали булавами по всему железному, в то время как коноводы прогоняли вдоль стана черноярцев их верховых лошадей. Дальней ставки противника вообще не было слышно, только мерцание огней указывало ее расположение. Во второй половине ночи повозки на противоположной стороне черноярского стана раздвинулись и из него тихо вышло четыре тысячи воинов. Широкой дугой они обогнули сторожевой отряд кутригуров и устремились на ничего не подозревающий большой стан противника. Стана там в общем-то и не было. Десять тысяч степняков беспечно спали на своих кошмах под открытым небом, положив под головы седельные подушки.

На острие атаки черноярцев находились три десятка колесниц и четыреста панцирников с длинными пиками, за ними следовали полторы тысячи легких конников с пешцами за плечами, еще пятьсот воинов просто бежали, стараясь не очень отстать. Тем временем шестьсот липовских ополченцев просочились между повозок и вместе с конной сотней жураньцев изготовились к своему броску. Едва со стороны большого кутригурского стана послышался шум, как колесницы на повозках дали залп «яблоками» по сторожевому отряду и липовцы с рогатинами в руках ринулись в ночную темень. И тут и там началось избиение застигнутого врасплох противника. Если черноярцы по белым нашейным повязкам еще могли как-то ориентироваться при лунном свете, то для кутригуров такой возможности не было, и, раздавая направо-налево ответные удары, они зачастую били по своим. А стоящие на высоких колесницах метатели сулиц вообще казались им некими страшными великанами. Поэтому серьезного сопротивления нигде не было, а сильная толчея и давка в обоих местах сражения объяснялась тем, что мало кто из кутригуров знал, куда именно надо отступать или нападать.

Дарник сперва предполагал остаться в стане, но потом представил, что в темноте ему невозможно будет никем командовать, а от неизвестности он лишь напрасно изведется, и решил вести в ночную атаку катафрактов сам.

– Может, ты лучше с ближними кутригурами разделаешься? – предложил Борть. – Неизвестно, как еще все дело обернется.

– Не лишай князя последней радости, – беспечно отмахнулся Дарник.

Впрочем, скоро он сам здорово пожалел о своем ребячестве. Скачка в ночи оказалась невыносимой по напряжению. Чувствуя за собой сотни конников, которые, как и он, мало что видели в темноте, князь шепотом умолял коня: «Только не оступись!» Хотел было присоседиться к мчащейся сбоку колеснице, но вовремя вспомнил о мечах в ее ступицах. Двухсаженную пику придерживал возле колена – так сильнее был упор на веревочную петлю, надетую на лошадиную шею.

Кутригурские костры возникли сразу со всех сторон – черноярское войско без преград ворвалось в их стан. Дарник ощутил сильнейший толчок, от которого едва не вылетел из седла, его пика сама нашла свою жертву, да не одну, как позже он выяснил. Веревочный конец от удара лопнул, и в руке осталась четверть древка пики. Князь потянулся за колчаном с сулицами, но колчан от толчка сорвался с передней седельной луки. Выхватив верный клевец, Рыбья Кровь изготовился наносить им удары. Впрочем, пустить оружие в ход ему удалось всего раз или два – арсы быстро нашли своего князя и, тесно окружив, оставили его в роли стороннего наблюдателя.

Шум быстрой расправы стал ослабевать, его сменил свист арканов – каждый из катафрактов и жураньцев стремился захватить по пленному. Светлая полоса у восточной кромки степи постепенно придавала всему чуть более отчетливые контуры. Над ставкой кутригуров развевались только черноярские знамена. Самый кровавый урожай пожинали колесницы, возле каждой громоздились целые груды трупов с отрубленными конечностями. Пешцы ловили уцелевших лошадей и тоже в охотку вязали пленных. Легкая конница жураньцев ушла в погоню за убегающим противником.

Дарник нашел свою сломаную пику. Она пронзила троих степняков: в бок, шею и плечо. Третий, раненный в плечо, был еще жив. Приказав его перевязать, князь вместе с арсами поскакал к сторожевому кутригурскому отряду. Там тоже праздновали полную победу. Ополченская хоругвь, неплохо показав себя еще в первой битве, сейчас чувствовала себя вообще женихами. Больше всего их радовало, что по традиции все, кто участвовал больше чем в одной битве, отныне могли с гордостью именоваться бойниками.

Утренний рассвет подвел итог сражению: пять тысяч убитых кутригуров и две тысячи пленных. Во всем черноярском войске недосчитались около трехсот воинов. Услышав об этом, Дарник не поверил. В ромейских свитках правда встречались такие несоответствия потерь среди победивших и побежденных, но он всегда принимал это или за намеренное приукрашивание, или за ошибку переписчиков. Приказал еще раз все перепроверить.

– Сто три убито, еще двадцать при смерти, семьдесят пять ранено, – доложил позже уточненные данные главный войсковой писарь о липовских потерях.

Среди убитых оказался и булгарский воевода. Рыбья Кровь захотел проститься с ним. На теле Завилы была всего одна маленькая царапина, но эта царапина пересекала сонную артерию. Странная мысль пришла Дарнику в голову: все те, кто мог бросить его верховодству вызов, всегда как-то очень быстро погибали. Так было в самом начале с родичем Бортя Лузгой, еще был сотский Журань, затем пал Меченый, захотевший вместо князя покомандовать под Перегудом, теперь вот Завила, которого союзные воеводы выбрали главным военачальником вместо него, Дарника.

Помимо пленных удалось захватить две с половиной тысячи кутригурских коней.

– Сколько же тогда кутригуров ушло? – спрашивал воевод Рыбья Кровь.

– Не больше трех тысяч, – отвечал вернувшийся из погони гурганский сотский.

Князь попросил привести к нему пленных кутригурок.

– Ни одной женщины нет, – доложили ему.

Потом, правда, при осмотре убитых удалось обнаружить три женщины. Судя по доспехам и оружию, они были воеводами-тысячниками. Пленный кутригур рассказал, что всем отпущенным Дарником кутригурам по приказу их матери-ханши перерезали горло, а покалеченных пленниц вместе с тремя тысячами женщин-воинов отправили в семейную ставку. Этой новостью князь остался доволен еще больше, чем проведенным сражением.

К вечеру на жаре от пяти тысяч убитых степняков пошел сильный запах, и, едва потух погребальный костер с собственными убитыми, все черноярское войско поспешило прочь, оставив тела противника в полном соответствии с их обычаем непогребенными. О дальнейшем преследовании кутригуров речь даже не заходила – всякая кровожадность тоже имела свои пределы. Достигнув через сутки реки, они с попутным торговым судном послали известие о своей победе в Черный Яр и неторопливо вдоль левого берега направились вниз по течению. Одна из стоянок получилась как раз напротив Казгара, и булгарский полк, получив свою долю лошадей, пленных и трофейного оружия, с помощью казгарских лодий переправился на правый берег.

Спустя день войско подошло к левобережному укрепленному стану. Там уже выстроилась целая флотилия судов. Немало было и купцов. Обходя стороной несговорчивого липовского князя, они осадили другие полки, по-хозяйски предлагая свою цену за рабов и военные трофеи. Но Дарник уже привык себя чувствовать главным не только на поле боя. По его приказу двоих самых крикливых купцов тут же принародно выпороли – и сразу все они притихли.

– Хотите торговать – торгуйте. А я буду переправляться на правый берег, – сказал Рыбья Кровь союзным воеводам.

Липовскому войску вместе с княжеской десятиной полагалась третья часть всей добычи, поэтому переправа с ней, со всеми повозками и лошадьми заняла целый день. В Черном Яре Рыбью Кровь встречали как героя. Тудун Нахум и богатые люди наперебой приглашали его на пиры и специально устроенные развлечения. Дарник стерегся: пил только из одного кувшина с хозяином и накладывал себе из того блюда, которое пробовала хозяйка, – помнил предсказание Нежаны.

– Уж не думаешь ли ты, что мы собираемся тебя отравить? – обиженно спросил его один из хозяев – богатый судовладелец.

– Просто я сам родом оттуда, где победителей всегда травят, чтобы не смущал народ своими победами, – с улыбкой отвечал князь. – Как я до сих пор еще жив, не знаю.

Тудун настойчиво предлагал Дарнику полностью перейти на службу к их кагану. Уже зная про любовь князя к путешествиям, до небес превозносил морские походы в Персию, Кавказские горы или восточные пустыни.

– Великий эллинский царь Александр доходил до самой Индии, и ты дойдешь, – соблазнял Нахум.

– Два пуда золота на стол – дойду и до Индии, – усмехался Дарник.

Какое золото – у тудуна едва хватило серебра расплатиться со всеми наемниками. Да и то полностью обещанную сумму получили одни липовцы.

Благодаря наплыву пленных кутригуров цены на рабов на торжище резко упали, поэтому князь из всей добычи разрешил продать лишь часть коней и кутригурских доспехов.

– Что, неужели потащим этих плосколицых с собой в Липов? – высказывали недовольство воеводы.

– Цены упали не только на рабов, но и на рабынь, – хитро заметил по этому поводу Борть.

– И что? – не сразу понял князь.

– Все ополченцы только и мечтают, что вернуться с красавицей-наложницей.

Поразмыслив, Рыбья Кровь приказал выдать нужные суммы всем «женихам».

– Но только им, и чтобы непременно купили, полусотским проследить, – добавил князь. – Остальные пусть пропивают свои дирхемы в Липове, а не здесь.

Теперь оставалось превратить в серебро 600 пленных и 800 лошадей, и можно было отправляться домой. Дарник медлил, говоря тудуну, что хочет дождаться хорошей цены на рабов. На самом деле ждал, когда из Черного Яра уйдут гурганцы, горцы, тарначи, и для вида потихоньку распродавал кутригурских коней. Купцы же ни в какую не желали повышать цену в 5 дирхемов за пленного и 3 дирхема за лошадь, притом что все знали, что в хазарском Калаче цена раба была никак не ниже сорока дирхемов.

Тут, правда, случилось, что хазарский посол, намеренно оставленный со своей свитой в Липове, сумел с купцами передать весточку, что Дарник взял с ромеев золото за разгром Калача. Отношение к князю черноярского тудуна тотчас сильно изменилось. Не успел уходящий последним гурганский полк и десяти верст отойти по южной дороге, как ему велено было возвращаться. В готовность были приведены и все триста воинов городового войска. Затем Дарнику прислали приглашение во дворец тудуна на «важный совет». Чрезмерная почтительность приглашения насторожила князя, и он послал ответное приглашение Нахуму в свой шатер. После нескольких вежливых отговорок тудун все же прибыл в липовский стан. Говорили о мелких нарушениях дарникцев на торжище и в городе. Рыбья Кровь настаивал на судебном разбирательстве: давайте жалобщиков и свидетелей. Тудун юлил: мол, славному полководцу не к лицу заниматься такими мелочами. Наконец сказал главное:

– Просочились слухи, что ты, князь, в Липове взял у ромеев золото за разграбление Калача.

– Ну да, взял, и что с того? – В своем шатре Дарник чувствовал себя в полной безопасности.

– И ты мне в этом так спокойно признаешься?! – Нахум не скрывал своего изумления.

– Вы нанимаете дружины словенских князей для сбора дани со своих строптивых подданных. Почему тебя удивляет, когда меня нанимают для сбора дани с хазар?

– И когда ты думаешь идти на Калач?

– Когда ромеи пришлют другую половину золота. Если бы они смогли сразу заплатить все золото, мой шатер стоял бы теперь не здесь, а на берегу Калачки. Ты же знаешь, что прошлым летом он уже стоял там и Калач отделался лишь потерей одной биремы с ромейским огнем и одним гурганским полком. Кстати, у меня к тебе и черноярским купцам тоже есть дело. Мне нужно срочно продать шестьсот кутригуров и шестьсот кутригурских коней. Все вместе это будет стоить двадцать четыре тысячи дирхемов. Я бы мог увести их с собой в Липов, но мои ратники этого не хотят. Поэтому если через два дня дирхемы не будут заплачены, то мне не останется ничего другого, как отпустить и пленных, и их лошадей.

Князь хотел еще добавить: «…и вернуть им их булавы», но пожалел и без того побелевшего тудуна.

Через два дня серебро было выплачено, правда, не двадцать четыре тысячи, а только двадцать (Нахум клялся на Талмуде, что больше в Черном Яре денег нет), но Дарник и на двадцать не очень-то рассчитывал.

8

Если из Черного Яра выступили, можно сказать, налегке, то после основательной остановки в Остёре, когда ратникам была выдана часть причитающихся им дирхемов, войсковой обоз значительно потяжелел. За столом князя Вулича Дарнику снова пришлось стеречься с едой и питьем – слишком много кругом было славословия в его честь. Зато на торжище он уже хорошо знал, что именно надо покупать, чтобы насытить самый привередливый вкус Всеславы и ее челяди. Корней злословил:

– Все равно найдет к чему придраться. А как четыре наложницы тебя еще выпотрошат! Ты им постоянное жалованье платишь или подарками отделываешься?

Глядя на князя, трясли мошной для своих жен и воеводы, за ними и простые ратники. Запасливые становые сотские не забывали нагружать повозки разным железом и мешками овса с пшеницей. У первогодков-ополченцев, теперь уже бойников, вообще голова шла кругом – тратили монеты непонятно на что.

С большим трудом Дарнику удалось оторвать войско от этого покупательного морока и вывести его на Короякскую дорогу.

– Куда мы денем эту новую прорву бойников? – с беспокойством спрашивал Борть, едучи подле князя и оглядывая новоявленных бойников. – Ну хорошо, прогуляют они в Липове свою добычу, а дальше что?

– Будем закладывать новые городища, – говорил ему Дарник.

– А как ты их заставишь пшеницу и лен сеять?

– Перестанем даром кормить, сами за дело возьмутся.

– Или с кистенем на дорогу выйдут, – бурчал воевода.

Действительно, обо всем этом приходилось беспокоиться заранее. И когда накануне прибытия в Липов произошла новая раздача монет, Рыбья Кровь обратился к первогодкам с небольшой речью:

– Когда мы придем в Липов, у вас останется лишь одно право: во всякое время приходить в Войсковое Дворище и есть за общим столом с гридями. Кто-то найдет себе новую службу, кто-то нет. Поэтому самым лучшим для вас будет вернуться до весны в свое родное селище с дирхемами, славой и кутригурской булавой. Пускай все родичи вам позавидуют. Кто не захочет зимовать дома, может вернуться в Липов, но только не один, а с наложницей или женой. Тогда станет княжеским бойником, получит дом, землю и рабов.

Молодые лесовики слушали с растерянным видом. Несколько месяцев походной жизни на всем готовом сильно расслабили их, многие не сомневались, что так должно продолжаться и впредь. Конечно, съездить домой и покрасоваться там своим воинским успехом было замечательно, но полностью возвращаться к прежней унылой лесной жизни казалось обидным и зазорным.

Забеспокоились и княжеские гриди:

– Им землю, дома и рабов, а нам?

– Вам тоже, если захотите.

– А где князь возьмет столько рабов?

– Это уж моя забота, – небрежно отвечал им Дарник.

– Вот видишь, как просто, – довольно сказал он чуть позже Бортю. – Если бы сразу обратился к гридям, они бы начали ломаться. А стоило предложить землю ополченцам, так и эти сразу загорелись.

– А в самом деле, где ты возьмешь столько рабов? – озаботился воевода.

– На это есть княжеский суд: строгий, но справедливый, – загадочно улыбался Рыбья Кровь.

Вообще он пребывал в прекрасном расположении духа. Даже княжеские обязанности в мирное время уже не так смущали его, как прежде. Ведь теперь он твердо знал, что будет делать в ближайшее время, как исполнять свое обещание насчет рабов.

И, въезжая на последний взгорок, с которого открывался вид на пойму Липы и на сам Липов, Дарник думал о том, как все же ошибся староста гребенского городища, говоря, что его княжеский взлет перешел в ровное небесное парение. Ничего подобного – его взлет продолжается. Индия – не Индия, а укротить черноярское войско и дважды разбить кутригуров тоже чего-то да стоило.

Вовсю пекло послеполуденное солнце, позади раздавался тяжелый топот сотен ног и копыт, локтевой щит и шлем повешены на переднюю луку седла, и удар внезапно вылетевшей из лесной чащи стрелы был столь странен, что в первый момент никто не поверил в происходящее. Стрела вонзилась князю в правый бок, и он сперва даже принял ее за отскочивший от дерева острый сучок. Но нет, это была именно стрела с оперением и двухгранным наконечником. Первыми сообразили арсы, ринувшись в чащу искать стрелка. Однако его так и не нашли – справа от дороги находился большой завал деревьев, по которому только белка или куница могли пробраться.

Ранение получилось не слишком сильное. Стрела, пробив кожаную безрукавку, вошла в бок меньше чем на вершок. На князе была нижняя рубашка из шелка-сырца. Ее материя, не дав себя пробить, вошла в тело вместе со стрелой, и, когда ее за края осторожно потянули, она так же со стрелой из раны и вышла. Лекарь смазал рану нужным снадобьем, наложил тугую повязку, и Рыбья Кровь вновь поднялся в седло. По войсковой колонне бежал слух, обрастая привычным кликушеством:

– Князь ранен, князь тяжело ранен, князь ранен смертельно, князь убит.

Но вот колонна возобновила движение, и по ней полетел другой шепот:

– Князь легко ранен, князь в седле, князь оцарапался о ветку.

Дарник с любопытством прислушивался к своим новым ощущениям: так вот что значит быть раненым. За три года сражений и поединков это было его первое ранение, и стоило как следует его прочувствовать. Копыл, полусотский арсов, виновато показывал кусок мешковины:

– Не нашли гаденыша. С дерева, собака, стрелял и скрылся. Вот на этом сидел, чтобы мягко ему на суку было. По этой тряпице его и разыщем.

– Да не суетись ты так, – успокаивал его князь.

К князю снова подъехал лекарь-булгарин со злополучной стрелой в руке.

– Как себя чувствуешь? – тревожно спросил он. – Стрела была отравлена.

– Разве тебе не известно, что на колдунов яд не действует? – сердито огрызнулся Дарник. – Никому про яд ни полслова, понял?

К жжению в боку добавилась страшная слабость, которая разливалась по всему телу. Но на яд едва ли было похоже: наверно, шелк не дал ему проникнуть в кровь.

При въезде в город встречающих воевод и тиунов, казалось, только и занимало ранение князя. Несколько раз Рыбья Кровь отшучивался:

– Все в порядке. Всего лишь обычный княжеский заговор.

Потом ему это надоело:

– Если еще кто спросит про эту стрелу, пойдет главным заговорщиком!

Даже Корней, встретив разъяренный взгляд Дарника, предпочел захлопнуть свой ехидный рот.

Всеслава про самочувствие не спрашивала. Коснувшись холодными губами щеки мужа, она чуть дольше положенного задержала в своих ладошках кисть его руки и с непривычной виноватостью заглянула ему в глаза, мол, опять предсказание моей Нежаны исполнилось.

Понятливые тиуны, приученные не нагружать князя при встрече лишними разговорами, все расспросы о походе обратили на Бортя, Копыла и Сеченя. Дарнику оставалось лишь терпеливо пережидать обязательное пиршество.

В княжеской трапезной убрали две перегородки, и теперь это был зал, где могли без тесноты разместиться больше ста человек. Они и разместились, придирчиво относясь к назначенному им Фемелом месту за общим столом. Но дворский тиун напрасно вопросительно смотрел на князя – всех ли он правильно рассадил, – Дарнику было не до этого. После первых здравиц, когда на середину зала развлекать гостей выбежали плясуньи и акробаты, ему стало совсем плохо.

– Смотрите сильно не безобразничайте здесь, – с натужной улыбкой пожелал он Быстряну и, притворяясь пьяным, с трудом выбрался из-за стола.

Всеслава с левого бока поддерживала мужа. Стиснув зубы, Дарник с ее помощью едва добрел до опочивальни и мешком повалился на постель. Прибежавший лекарь обнажил торс потерявшего сознание князя. Вокруг маленькой раны образовалось черно-синее пятно величиной с блюдце.

Двое суток вокруг раненого князя шли непрерывные хлопоты. Компрессы и снадобья, бой в бубен и завывание дудок, окуривание спальни ароматическими запахами и окропление ее родниковой водой, растирание ног и прикладывание горячих предметов – чего только не было испробовано. И хотя молодой закаленный организм взял свое – к исходу вторых суток Дарник смог открыть глаза, – полное выздоровление шло медленно и растянулось на добрый месяц.

Деятельная и трогательная забота жены лишь в первый момент приятно удивила его: оказывается, такие женские хлопоты ей тоже не чужды. Затем пришли другие мысли и настроения: острый стыд за себя, столь беспомощного, и ощущение, что Всеслава вяжет его своим вниманием по рукам и ногам. Еще хуже было с остальными приближенными, раздражал даже сам их взгляд сверху вниз на него, лежащего. А если они входили вдвоем-втроем, то за любыми самыми отвлеченными словами непременно чудилось их тайное переглядывание между собой по поводу такой же, как у всех, уязвимости непобедимого князя.

– Чтобы ко мне все входили по одному! – приказал Дарник Всеславе. Так хоть он мог подавить любые сомнения своих думцев четкими и точными распоряжениями.

Его собственное отношение к происшествию со стрелой было на редкость спокойным. В детстве и отрочестве он, как и все подростки, считал, что самая лучшая смерть – это погибнуть с мечом в руках в славном сражении. Сейчас же, прикованный к постели, он стал думать об этом иначе. Смерть на поле боя хороша для хорунжих и сотских; для него, князя, она, напротив, полное бесчестье – значит, кто-то оказался ловчее, удачливей, умнее его. И выходило, что гораздо почетней погибнуть вот так: от тайной стрелы, отравленного питья или подпиленного моста над бурной рекой, – тогда всем ясно, что справиться с тобой лицом к лицу ни у кого не получилось, поэтому враг выбрал удар в спину.

Копыл через день докладывал, как идет розыск «стрелка», говорил, что найдет его во что бы то ни стало, и очень удивлялся безразличию к своим стараниям Дарника. Разумеется, если бы «стрелка» нашли, князь не задумываясь послал бы его на виселицу, но тогда все на этом и закончилось бы. Теперь же завершения не получалось, и можно было всласть предаваться любым подозрениям, да и все первые лица Липова не могли себя чувствовать спокойно, предполагая существование возможного заговора. Поняв это, Рыбья Кровь открыл для себя замечательный способ, как устрашать своих приближенных.

Сначала он испытал его на Всеславе.

– Говорят, твой дядя Шелест возводит себе дворище не хуже моего? Он так уверен, что останется здесь?

– Он возводит гостиное дворище для короякских торговых людей, а не для себя, – оправдывала дядю княжна.

– И поэтому запустил руку в нашу казну?

– Я сама дала ему триста дирхемов в долг. Купцы привезут ему их из Корояка, и он отдаст.

– Лекарь сказал, что яд на стреле должен был не убить меня, а только отнять ноги, – безжалостно лукавил князь. – Если бы не шелковая рубашка, яд проник бы полностью, то так бы и случилось.

– Спроси Фемела, дядя Шелест вовсе не собирается здесь править. – Испуганная жена уже видела своего дядю казненным. – Он давно собирался уехать, это я его попросила немного подождать.

Следующей жертвой стал дворский тиун.

– Розыск показал, что яд на стреле из твоего ромейского Ургана, – строго обратился Рыбья Кровь к нарочно вызванному ранним утром Фемелу.

– Не думаешь же ты, что это я? – по-свойски огрызнулся ромей.

– Еще как думаю, – бесцеремонен был и князь. – Не ты, так твои христиане.

– Может, еще скажешь, зачем им это понадобилось?

– Причин целых сто. Вместо сильного князя посадить в Липове купеческую верхушку. Устроить распрю между липовцами и пришлым людом. Снова наладить для ромеев поток словенских рабов. Завести в Липове христианскую веру. Не дать словенам и хазарам объединиться против Романии. И много чего еще.

– Отсюда до Романии две тысячи верст. Какой толк во всем этом?

– Уж не хочешь ли ты сказать, что мое княжество столь ничтожно, что совсем не интересует Романию? – изобразил подходящий случаю гнев Дарник.

Фемел растерянно всматривался в раненого князя. Конечно, все походило на привычные дарникские шуточки, но ведь молодым людям свойственно меняться, особенно после блистательных побед и предательского выстрела засевшего на дереве лучника.

– Чем угодно могу поклясться, что живущие в Липове ромеи к этому не причастны, – волнуясь, произнес тиун.

Прежде князь обязательно постарался бы успокоить напуганного советника, но сейчас молчал: пусть думает, что тоже, как и все, под подозрением.

Еще более жесткая словесная расправа ждала князя Шелеста. Тот не совсем до конца выполнил оставленные ему поручения. Селище-лечебница было отстроено лишь наполовину, вторая каменная башня вышла непомерно толстой, при переписи забыли всех стариков и детей, а лодий построили всего две. Зато гостиное короякское дворище поражало своими размерами, так что в нем вольготно разместился сам Шелест с привезенной из Корояка ватагой дружинников.

– Липов слишком маленькое место, чтобы содержать два княжеских двора, – выслушав отчет дяди Всеславы, заключил Дарник. – Отпустить тебя я тоже не могу – это будет нехорошо и для меня, и для тебя. До следующего лета со своими дружинниками поедешь воеводой в Северск.

Северск находился в полутораста верстах на север на пути в Перегуд, самое хлебное владение Липовского княжества.

– Ты забыл, с кем разговариваешь. Я наследственный короякский князь, а не твой гридь. – Шелест весь так и кипел от негодования.

– И как наследственному князю тебе больше всех было выгодно подослать ко мне убийцу. И не волнуйся ты так, я тебя ни в чем не обвиняю, просто рассуждаю. Или делай, как я говорю, или я замажу тебя таким подозрением на весь каганат.

Шелест долго молчал.

– Мои гриди не согласятся на это. Что им там делать зимой, в глухом лесу? – наконец возразил он, как всегда сильно заикаясь.

– Гриди, увидишь, согласятся. Все лето жировали в городе, теперь пускай немного послужат не только тебе, но и Липову.

– Мы ни о чем таком раньше не договаривались.

– Мы о твоем приезде сюда с ватагой гридей тоже не договаривались, – заметил Рыбья Кровь. – Так каждый князь в каганате начнет думать, что может приехать сюда и вволю куролесить, как ему захочется. Ты хотел помочь своей племяннице, вот и помоги. Тебя, конечно, никто и пальцем не тронет, если откажешься, но твои гриди, если не послушаются, будут наказаны полной мерой.

Шелест не стал дальше спорить, ушел жаловаться племяннице, та тут же прибежала, дабы урезонить зарвавшегося мужа:

– Так нельзя. Ты обращаешься с моим дядей, как с каким-нибудь десятским ополченцев. Не только он, но и мой отец не простят тебе такой обиды.

– Я князь выборный, а не наследственный, поэтому у меня знатных захребетников быть не может, – ледяным тоном внушал ей муж. – В воинской службе обиды тоже не бывает. Твой дядя успокоится и все поймет правильно.

Это распоряжение Дарника произвело сильное впечатление и в городе, и в войске. Корней едва успевал приносить свежие пересуды:

– Тебя уже и князем перестали звать, а просто Молодой Хозяин, чтобы не путать с князем Шелестом, которого ты засунул в медвежий угол. Так и говорят: бьет своих, чтоб чужие боялись. Другие спорят: чужие племена нашего князя еще больше боятся. Скажи, а есть кто-то, кого ты не станешь наказывать ни при каких обстоятельствах?

– Зачем тебе знать? – довольно улыбался Молодой Хозяин.

– Очень нужно. Я, когда поступал на твою службу, тебя совсем не боялся. А сейчас боюсь. И многие точно так себя чувствуют. Даже твои хорунжие и арсы.

Дарник крепко удивился и призадумался. Какого-либо особого страха перед собой он до сих пор не замечал, просто считал, что его требовательность ведет к большему порядку, и все. Постоянно же находиться среди робких боязливых людей – что может быть противней! Перебирая в памяти свои встречи и разговоры с липовцами за последнее время, он все больше убеждался в правоте ехидного шута. Всегдашняя нацеленность говорить и действовать самым кратким и полезным образом не только унесла из его жизни глупые и приятные мелочи, но сделала равнодушным к таким же мелочам у окружающих людей. А они, видимо, рассчитывали, что со временем будут все больше сближаться со своим князем, и теперь принимают его сдержанность за враждебное к себе отношение и, вполне понятно, тревожатся и волнуются от этого.

Копаясь дальше в своих предположениях и догадках, Молодой Хозяин пришел к открытию, поразившему его самого. Да, он действительно совершенно равнодушен к окружающим людям, пока они не доказали свою пользу ему, и причины этому две. Сперва, еще в Бежети, он, Дарник, крепко привязался к старшему двоюродному брату Сбыху, защищавшему его от других мальчишек. Потом Сбых насмерть разбился при падении с лошади, и он уже ни к кому не мог испытывать подобной привязанности. Когда эта горестная потеря постепенно затянулась, появился Клыч из соседней Каменки, с которым они начали вдвоем готовиться в княжеские бойники. Три года готовились, а в самый последний момент Клыч ответил, что никуда пойти не может, и в большой, опасный мир Дарник пустился один. Эти два удара, по-видимому, и приучили его никогда ни с кем сильно не сближаться.

Сейчас вот даже прежнее намерение в пику холодной жене продолжать посещать наложниц куда-то далеко отодвинулось, потому что тоже требовало болезненных сердечных затрат. А в самом деле, кого бы он не стал наказывать ни при каких обстоятельствах?

– Послать за Шушей! – велел Рыбья Кровь явившемуся на вызов десятскому арсов. Шуша гостила в Арсе, показывала бывшему мужу, сотскому Головану, его родную дочь, заодно разбирала дрязги арсов с их наложницами – в этом Шуша была большой мастер.

Приказ услышала входящая с горячим питьем Всеслава.

– Ты уже последний стыд потерял, – упрекнула она, едва десятский вышел из спальни выполнять поручение.

– Тебе самое время навестить своего дядю в Арсовой Веже, – вместо слов оправдания объявил князь жене.

– А если я не поеду? – не могла сдержать обиды княжна.

Дарник позвал караульного арса и отдал ему распоряжение:

– Приготовить для княжны лошадей и возок.

«Коль скоро все меня боятся, то и жена должна бояться», – ясно читалось в разом ставшем колючим взгляде Молодого Хозяина.

На следующий день на Войсковое Дворище приехала Шуша. В опочивальню князя она не вошла, а ворвалась. Уже зная об отъезде Всеславы, распоряжалась как полноправная хозяйка. Отослала слуг, потребовала себе горячего малинного отвара, небрежно сбросила в угол на сундук свою верхнюю одежду.

– Как ты здорово придумал! – начала она, когда они остались одни. – Наверно, это твой Фемел подсказал, ты на такие штуки не мастер.

– Какие штуки? – Дарник с удовольствием рассматривал ее пышную, подвижную фигуру.

– Да с этим ранением. – Шуша присела на край ложа, дотронувшись до него мягким бедром. – Так им и надо, пускай ждут и боятся! Ну, иди сюда, нянька тебя покачает. – Она приподняла его и прижала к своей большой груди.

Князь счастливо засмеялся, вдыхая ее запах взрослой женщины. Раньше Шуша столь свободно себя не вела, и эти новые оттенки в ее поведении удивительно шли ей.

– А Голован где? С тобой приехал?

– Конечно, куда ему деться. В гридницу пошел с друзьяками поздороваться.

Дарник блаженно закрыл глаза, покачиваясь в такт ее движениям. Никому, даже матери в детстве, не позволял он так с собой обращаться. Конечно, каждый день иметь возле себя такую женщину, как Шуша, было бы невыносимо, но иногда… Как здорово он догадался позвать ее. Ужасно понравилось и то, что она посчитала этот выстрел из лука специально им подстроенным.

– В Арсе сразу вспомнили, как обещали тебе кровную месть, и боятся, что ты подумаешь на них, – продолжала непринужденно болтать наложница. – Некоторые даже готовятся в бега.

– Между прочим, кровную месть мне обещал твой Голован, – заметил князь.

– Значит, деваться некуда. Сейчас придет и добьет тебя, – веселилась Шуша.

Позже заговорили о другом.

– Мне твоя жена очень нравится, – призналась словоохотливая гостья. – Только какая-то печальная. Все ты виноват. Привык к наложницам небрежно относиться, а хорошая жена другого обращения требует.

– Это какого же? – ему стало интересно.

– Ее тоже завоевать надо.

– Ты же говоришь, что я не привык к этому.

– А привыкать не надо. Чужое войско побеждать умеешь. Вот и тут как с чужим войском. Если захочешь, обязательно все как следует придумаешь.

Сравнивать завоевание жены с военным сражением было столь неожиданным, что Дарник не нашелся что ответить.

Наговорившись с раненым, Шуша вспомнила про мужа:

– Пускай войдет. Что, зря ехал?

Голован, названный так из-за своей шевелюры и бороды, делавшей его голову вдвое больше обыкновенной, явился со своими новостями:

– Твои гриди вот-вот взбунтуются. Гридницы и конюшни переполнены, а запасов на всех не хватает. Как зимовать собираешься?

– Пускай об этом его тиуны хоть раз толком позаботятся, – сказала Шуша.

– Я уже завтра вставать собираюсь, – оправдывался Дарник.

– Не дури, – бросила толстуха. – В кои веки отдохнуть привелось, так и отдохни как следует. Похитрей надо быть. Не знаешь, что ли? Прикинься немощным, а сам все зорко на ус наматывай.

– Она научит. – Головану даже неловко стало за распоясавшуюся бывшую жену.

Но действительно пора было приступать к текущим делам. Притворяясь по совету Шуши все еще немощным, Рыбья Кровь созвал всех воевод и тиунов.

– Скоро зима, как будем зимовать? – задал князь главный вопрос.

Все в один голос заговорили, что не только гридницы, но и сам город сильно переполнен пришлым людом.

Два прошлых года дарникцы привозили из походов целые толпы освобожденных словенских рабов. Их предполагалось посадить на землю и превратить в работящих смердов. Увы, это получилось с их самой незначительной частью, остальные всеми правдами и неправдами старались остаться в Липове и поступить в услужение к воеводам и тиунам. Но лень и вороватый характер быстро приводили к тому, что разгневанные хозяева прогоняли их со двора. К ним немало добавилось неуживчивых лесовиков, которые явились в Липов якобы для войсковой службы, но оказались к ней совершенно не приспособленными. Жили и те и другие в основном попрошайничеством, отрабатывая еду нехитрой колкой дров и перетаскиванием тяжелых грузов. Большинство две зимы провели, ночуя со скотиной в хлевах и конюшнях.

– Завтра вторую городовую смену на отдых не отпускать, – распорядился Дарник.

Назавтра по всему городу стоял крик: гриди второй городовой смены отлавливали в посаде бездомников и волокли на Войсковое Дворище. Под горячую руку попадались и те, кто служил в богатых домах.

Всего на Дворище согнали больше трех сотен рабов. К ним вышел князь. Стоял, облокотившись на перила крыльца, и молчал. Под его взглядом установилась напряженная тишина.

– Теперь вы больше не рабы и не бездомники, а войсковые закупы, – объявил им Рыбья Кровь. – Полсотни домов в ближних селищах и заставах ждут вас. Будете жить по пять-шесть человек в одном доме. Кому не понравится, может взять топор и до снега срубить себе отдельную избу. Кто самовольно уйдет оттуда в первый раз, получит двадцать плетей, во второй – будет повешен. Все ясно?

– Да какой же ты освободитель после этого! У хазар в рабстве лучше, чем у тебя! – раздался чей-то истошный крик. – Ты же всех нас отпустил на свободу!

– Вы и сейчас можете идти на свободу, – вынес приговор Дарник. – Но за вашу свободу многие ратники заплатили своей жизнью. Поэтому заплатите в казну тридцать дирхемов и идите.

– А те, кто раньше без этой виры ушел, те как? – завопил следующий бездомник.

– Они оказались поумнее вас.

– А я у хозяина работаю, то как? – спросил более спокойный голос.

– Если хозяин заплатит за тебя тридцать дирхемов, то можешь остаться.

– Да нет нигде такого закона – над свободным человеком измываться! – Из толпы к крыльцу выскочил тщедушный мужичонка и картинно разорвал на груди рубаху, маленький ошметок грязи попал князю на грудь. Многие испуганно ахнули, зная, что Рыбья Кровь совершенно не выносит прикосновений к себе посторонних людей, а уж тем более брошенных комков грязи.

Дарник чуть щелкнул пальцами. Двое арсов подскочили и схватили мужичонку. Гриди, стоявшие по окружности двора, обнажили мечи. Толпа отшатнулась. Несколько мгновений – и, суча ногами, мужичонка уже болтался в петле. Все оцепенело смотрели на его раскачивающееся тело.

Так осуществил Дарник свой замысел по обеспечению желающих сесть на землю ополченцев дармовыми работниками. Прежде чем закупов под охраной отправить в селища, их всех старательно переписали с отметкой места, куда направили.

Корней ерничал:

– Вот она, настоящая княжеская ласка. Не боишься, что в вечевой колокол ударят?

Ему вторил Фемел:

– А не побегут ли от твоей крутости те смерды, что уже пристроены и работают?

– Лишь бы побежали из Липова остальные бездомники, – говорил Дарник.

В самом деле, многие из попрятавшихся рабов вспомнили, что рядом находятся более «добрые» княжества, и поспешили отправиться в Корояк и Остёр.

С рабынями было проще. В городе всегда ощущалась нехватка женщин, поэтому все бывшие пленницы и освобожденные рабыни быстро находили себе пристанище. Чтобы пополнить войсковую казну, Дарник назначил за каждую рабыню виру в десять дирхемов, говоря, что столько стоит одна доставка их в Липов. От владельцев, которые не смогли заплатить и этого, рабынь перевели в княжеские мастерские.

Так проводил Дарник подготовку к своей четвертой зимовке в Липове.

9

Всеслава из насильственного гостевания в Северске вернулась еще более отстраненная и замкнутая, чем прежде. Дворовые наушницы с удовольствием расписывали ей, как князь без нее ожил, принимая Шушу с Голованом, навещая Черну, Зорьку и Саженку, как был бодр и неутомим в своих каждодневных делах.

– Нашли, кто стрелял? – В ее первом вопросе мужу сквозила легкая издевка.

– Завтра найдут, – пообещал Дарник.

Назавтра арсы действительно притащили купеческого слугу, бывшего ополченца, который похвастал в харчевне, что это он стрелял в князя.

– Дело касается меня, поэтому я судьей ему быть не могу. Суди его ты, – заявил Молодой Хозяин жене, отведя себе роль стороннего наблюдателя.

Всеслава, подозревая подвох, взявшись за дела, принялась подробно расспрашивать, что видел обвиняемый на дороге, с кем ехал князь, во что был одет, какой масти был его конь. Купеческий слуга тотчас стал путаться, ошибаться, говорить наугад.

– Это не мог быть он, – вынесла уверенное заключение княжна.

– Он же сам признался, – досадливо заметил Копыл. – Огнем прижжем, так и сообщников вспомнит.

– Все равно это не он, – стояла на своем Всеслава.

Дарник рассмеялся и приказал глупого слугу как следует выпороть.

– Ты меня проверял? – спросила жена, когда они остались одни.

– Да нет, – уклончиво сказал князь. – Просто иногда голова отказывается ясно соображать. Мне он тоже показался не тем, за кого себя выдает. Только я не знал, как его уличить. А ты сделала все превосходно.

Княжна даже зарделась от его похвалы.

Это и был новый подход Дарника к семейной жизни. Подумав хорошенько над словами Шуши, он в самом деле решил малыми, настойчивыми шагами завоевать ум и сердце жены, причем сделать это непременно раньше, чем исполнится год со дня их свадьбы, – чтобы оставить с носом ее гадалок и звездочетов.

Как всегда, когда у него появлялась ясная и четкая цель, следом приходили и средства ее достижения. Всем людям хочется быть значительными людьми – знал он и из ромейских свитков, и из своего уже порядочного опыта. Значит, надо предоставить Всеславе возможность как можно полнее проявить себя, завоевать уважение подданных не кукольной миловидностью, а верными суждениями и решениями. И чтобы во всем этом у нее была только одна опора – он, Дарник. То, что княжна полгода уже управляла Липовом, в расчет можно было не принимать, там имелись подсказки Шелеста и Фемела, да и сами липовцы особенно к ней не обращались, понимая, что князь потом все может переиначить.

Да и то сказать, его обязанности день ото дня становились все более сложными и противоречивыми. Проведенная перепись показала в Липове три с половиной тысячи населения, не считая стариков и детей. Тут, как ни решай, всегда найдутся обиженные и недовольные; чтобы всех их привести к согласию, и десять лишних умных голов пригодились бы. Прежде свой княжеский долг Дарник видел в трех простых задачах: завести лучшее войско, умело судить человеческие распри и сделать подданных как можно богаче, потому что тогда и он им будет больше нужен – для охраны их сундуков.

У этих правил имелся только один изъян: забирая в свою княжескую казну десятую часть военной добычи и других доходов, удачливый полководец быстрее всех своих приближенных оказывался в долгах – все уходило на разрастающееся войско, обустройство селищ и застав. Иначе было теперь. Превращение всех бездомников в войсковых закупов немедленно принесло в войсковую и княжескую казну несколько тысяч дирхемов, хлебники собрали наконец-то хороший урожай, а впереди предстоял еще первый полноценный сбор подымных податей с укоренившихся селищ и городищ княжества, заметная прибыль капала с ремесленников, купцов, содержателей харчевен и гостиных домов. Словом, в шкурных делах можно было как следует перевести дух и побыть какое-то время с княжной «орлами парящими».

– Как тебе нравятся порубки вокруг Липова? – спросил как-то Рыбья Кровь у жены перед заседанием княжеского совета.

– Мне сказали, что ты нарочно вокруг оставляешь одни пеньки, чтобы далеко видно было и чужая конница пройти не могла.

– Я хочу, чтобы ты на совете спросила меня про них.

Всеслава так и сделала, и Дарник вынес решение, что ближе двух верст от города лес не рубить, а в посаде запретить ставить бревенчатые заборы, только из жердей и досок.

– Забор из жердей пальцем проткнуть можно, – вскинулся хозяйственный Кривонос, чья дворовая ограда напоминала крепостной тын. – А если ночные разбойники?

– Тогда вези бревна за три версты, – бросил ему князь.

В другой раз он попросил Всеславу замолвить слово против нечистот, что выбрасывали прямо на проезды и проходы между дворищами, и повсюду в посаде появились большие бочки, нечистоты из которых золотари потом вывозили за город.

– Почему ты делаешь это через меня? – не понимала княжна.

– Потому что сам я такое предлагать не могу. А ты можешь, – просто сказал он. – И никто тебе слова поперек не скажет.

Так у них и пошло: договаривались и шли в совместную атаку на тиунов и воевод, которые не смели возражать, боясь обидеть князя замечаниями его жене.

Потом Дарник изредка стал рассказывать Всеславе что-то о себе. Больше всего ее поразило, как он сам по свиткам овладел ромейским языком.

– Потому что в детстве я был гораздо умнее, чем сейчас, – объяснил муж.

Ответом ему был непроизвольный хохот жены.

– Умнее, чем сейчас! – повторяла она, утирая слезы. – Значит, сейчас ты гораздо глупее?

– Ну конечно. Когда я в пятнадцать лет покинул Бежеть, я ни на миг не сомневался, что через год стану первым воеводой у нашего кагана. А видишь: четвертый год, и я всего лишь какой-то там мелкий князек.

И новый взрыв ее смеха, теперь уже над «мелким князьком».

Не меньше впечатлил Всеславу и его рассказ о матери.

– Она ни на что никогда не жаловалась, сама делала и женскую, и мужскую работу. Иногда говорила что-то сделать мне, но, если я не хотел, никогда не настаивала. Может быть, поэтому я всегда живу только по своей воле, и мне никогда не нравятся люди, которые подробно и красочно про себя говорят. Я не люблю судить об окружающей жизни с чужих, пусть даже самых правильных слов, мне больше нравится догадываться о сути вещей своим умом.

Мало-помалу она и сама разговорилась, хотя и считала, что ничего такого особенного в ее детской жизни не было: ну любила прятаться под пиршеским княжеским столом, ну горько плакала над умершим ручным хорьком, ну потерялась однажды на полдня в лесу.

– Но ведь как-то к княжеской охоте привязалась, когда кровь и кишки по рукам текут? – безжалостно допытывался Дарник.

– Отец всегда говорил, что я ни в чем не должна походить на простолюдинок, – откровенничала жена. – Что удел князя не сражаться с другими людьми, а сражаться с собственной судьбой. На самом деле я не такая суеверная, как ты думаешь. Просто предсказания всегда выводят на какую-то ясную дорогу, по которой легче идти. Звезды предрекают делать то-то и то-то, вот я и делаю.

– А за меня замуж тоже предрекли? – любопытствовал он.

– Конечно.

– Но ведь я простолюдин.

– Ты же сам тогда на суде в Корояке говорил, что многие знают твою мать, но никто не знает твоего отца. Почему ты так скрываешь его имя?

– Потому что я сам его не знаю, – честно признался Дарник. – У меня всегда была такая гордыня, что, даже если бы моим отцом оказался русский каган, я бы почувствовал себя слишком маленьким человеком. Не зря древние ромейские цезари искали своих предков только среди богов, а не людей.

– Значит, твой отец бог? – серьезно уточнила княжна.

– Причем самый-самый главный, – насмешливо отвечал он.

Такие их беседы весьма способствовали возникновению чисто дружеских и заговорщицких отношений против окружающих приближенных, но в любовных делах продвижение шло не так быстро. Уступая по утрам и вечерам его страсти, Всеслава именно уступала, первой никогда не изъявляя подобного желания. Это было не слишком приятно, и, не будь пылких наложниц, он наверняка бы усомнился в своих мужских качествах, поэтому предпочитал просто выжидать, уже успев почувствовать вкус к такому вот медленному постепенному узнаванию другого человека, который вроде бы и весь перед тобой, и в то же время скрыт не менее, чем он, сам Дарник, перед другими людьми.

Однажды князь пошел еще на один решительный шаг и позвал Всеславу с собой в дальний объезд. В сопровождении арсов они выехали в сторону Южного Булгара. Петляющая слева Липа то появлялась, то исчезала за паутиной безлистного осеннего леса, брызги талого снега веером летели из-под копыт, попадая на сапоги Дарника и платье Всеславы, отчего обоим было легко и весело.

К полудню они добрались до первой вежи, где гонцы из Усть-Липы меняли лошадей. Река в этом месте делала почти полную петлю вокруг скалистого холма. Пока арсы расседлывали лошадей и готовились к трапезе, они вдвоем с княжной объехали сам холм.

– Как отсюда все далеко видно! – воскликнула Всеслава, оглядывая противоположный, пойменный берег реки.

– Нравится? – небрежно спросил он.

– Очень!

– Значит, быть здесь твоему собственному селищу.

– Моему? – насторожилась княжна. – Ты хочешь, чтобы я жила здесь?

– Не только ты. Если пустишь, я тоже буду жить здесь.

– Каждой наложнице по селищу! – тут же вспомнила она.

– Не совсем так. Мне самому хочется жить там, где не будет слышно вечевого колокола.

– Никогда бы не подумала, что ты боишься его!

– Это не страх, а презрение, – пояснил Дарник. – Пускай хоть один раз в него зазвонят, и я навсегда отселюсь из Липова, например, сюда. Да и вообще, нельзя позволять смердам каждый день видеть себя, они от этого распускаются.

Всеслава слегка призадумалась.

– А это не слишком будет далеко от Липова?

– В самый раз. Но заранее об этом не стоит никому говорить. Я хочу назвать это селище в твою честь Славичем.

– А как же торжище, пиры с дружиной, военные игрища?

– Это уже стало слишком назойливым для меня, – поморщился он. – Мне нужно место, где бы я принадлежал только себе и немного тебе и мог добиться вокруг полной тишины. Месяц будем жить в Липове, месяц здесь. Подумай, подойдет это тебе или нет?

– Мои дворовые скажут, что ты хочешь сослать меня от себя подальше.

– Значит, ты должна сама всем убедительно сказать, что тебе хочется жить в этом месте.

Княжна молчала. Дарник не торопил ее с ответом, ведь по сути это было первым настоящим испытанием жены: согласна ли она разделить его все более насущную потребность в одиночестве?

Они сделали еще один переход до следующей сторожевой вежи, после чего князь, сославшись на изрядно замерзшую жену, приказал возвращаться в Липов. Когда уже показался город, обратился к княжне за ответом:

– Ну так что ты решила?

– Я согласна, – коротко сказала она.

Всего два маленьких слова, однако они вмиг многое изменили. Оказалось, что все в Липове как будто этого от княжеской четы и ожидали. Горожане не только поверили, что, взойдя на красивый речной утес, Всеслава захотела там построить свои летние хоромы, но и нашли такое ее желание самым естественным и обоснованным. Князь – натура грубая, неприхотливая, ему и зимой у костра спать все нипочем, а княжна – создание нежное, тонкое, ей грязь и вонь посадских улиц в непривычку и в отвращение. В расстройстве пребывал лишь Селезень, переведенный с появлением Корнея из оруженосцев в княжеские казначеи:

– Где взять дирхемы на все это? Опять хочешь потом побираться?

Дарник побираться не хотел, поэтому вызвал к себе воеводу-тиуна Кривоноса, отлично справившегося с обустройством дороги на Северск – Перегуд:

– Сможешь для всеми почитаемой княгини бесплатно построить селище?

Умные глаза хозяйственного соратника смотрели задумчиво то на князя, то на княжну.

– Если дашь княжескую печать – построю, – уверенно произнес он.

Теперь пришел черед озадачиться Дарнику:

– Хочешь моим именем еще больше порастрясти купцов?

– Можно и без купцов обойтись, – пожал плечами Кривонос.

Князь сверлил его взглядом, пытаясь сам догадаться, а не спрашивать.

– Пускай он возьмет мою печать, – заметила вдруг Всеслава.

– Так у тебя же нет никакой печати? – удивился муж.

– Одно твое слово – и будет. – Жена лукаво улыбалась.

Оказалось, что Всеслава давно уже все это хорошо продумала – не про печать, тут просто к слову пришлось, а про собственную часть княжеского хозяйства, где бы она являлась единовластной хозяйкой: отдельные мастерские, стада, лес, покосы, пашню.

– Многие княгини так делают, чтобы мужа от мелочей освободить.

У нее даже был заготовлен список того, что она желала взять в свою опричнину. Дарник посоветовался с Фемелом. Тот воспринял новость невозмутимо:

– Для тебя это наилучший вариант. Разорится она или обогатится, но будет отделена от тебя. Зато у тебя всегда будет повод заключить ее в темницу за малейшие огрехи.

Это решило дело. Все княжеское имущество было разделено, и Всеслава получила собственную печать, которой тут же завладел Кривонос, и в опричнине княжны развернулась самая кипучая деятельность. Воевода-тиун действительно к купцам почти не обращался, его мишенью стали зажиточные липовцы, обогатившиеся на поставках в войско харчей, сукна и других припасов. Кривонос с писцами методично обходил их подворья и изымал все хранящиеся там бревна, доски, брусья, тесаные камни и глиняные плинты, взамен оставляя расписки с печатью княжны. Все это грузилось на такие же реквизированные подводы и отправлялось на первую заставу, где два десятка землекопов и плотников пускали их в дело. Вместо дирхемов он расплачивался с работниками грамотами на землю, лес, выгоны и покосы во владениях Всеславы.

Дарник взирал на все это с изрядной оторопью, ожидая каждый день звона вечевого колокола от возмущенных липовцев. Но вечевой колокол молчал.

– Они еще друг перед другом хвастают, у кого чего больше забрали, – доносил о зажиточных липовцах Корней.

Однообразная жизнь Липова надолго заполнилась разговорами о разделенных княжеских владениях и затеянном Всеславой селище: одни переживали за княжну, захотевшую жить подальше от наложниц мужа, другие сочувствовали чересчур сговорчивому князю, третьи злорадно толковали о том, что будет, когда княжна переберется в свой Славич насовсем, четвертые жадно выспрашивали условия самих сделок.