Что касается «Жемчужной сережки», то я уверена в правоте своей версии.
Женщины – это существа, способные отринуть прошлое и продолжать жить дальше. А вот мужчины, выполняя свою работу, обращаются за подсказками к историческим романам. Оставшихся в прошлом женщин они рассматривают как свои трофеи, полагающиеся им награды, в то время как женщины сосредоточены лишь на настоящем и будущем. Конечно, попадаются женщины, зацикленные на прошлом, и внутри меня тоже сидит такая. Не буду отрицать. Но обычно я держу ее в отдельной комнате, где она, как гость, может сколько угодно жаловаться на судьбу. Лишь изредка допускаю ее в гостиную и позволяю вволю искупаться в жалости к самой себе. Для женщины пожалеть себя – развлечение.
В любом случае я бы не стала оставлять одну сережку. Но нынешний случай – исключение.
То, что я потеряла любимые сережки, – правда только наполовину.
Одна сережка лежит во внешнем кармане его кожаной сумки, которую он носит на плече.
Я смотрю на эту потертую, янтарного цвета сумку, лежащую сейчас с ним рядом. Она напоминает какое-то маленькое животное, устроившееся отдохнуть. Вот в ней и лежит одна моя сережка.
Нам с ним нравятся сумки. Иначе мы не покупали бы каждый сезон новые, мало чем отличающиеся от предыдущих. Легко клюем на симпатичные кармашки, разные «функциональные» отделения. Однако все эти многочисленные и якобы полезные карманы в повседневной жизни быстро превращаются в черные дыры.
Это сразу становится понятно, когда начинаешь копаться в сумке, чтобы найти то, что тебе нужно.
Билеты в кино, чек на оплату такси, который ты искала, пуговицы от кардигана, чьи-то адреса, записанные на клочках бумаги, – все эти предметы, прежде такие нужные, что ради них всю сумку перероешь, возникают, выцветшие и потускневшие, как мусор, который выбрасывает на берег прибой. У них уже истек срок действия, их снова засунут куда-нибудь, откуда они уже больше не появятся.
Прошлой ночью я положила одну сережку в карман его сумки.
Постаралась засунуть поглубже.
Сердце колотилось со страшной силой. Наверное, так чувствует себя человек, устанавливающий мину или ловушку.
Казалось, карман, куда я запихала сережку, тускло светится.
Когда он обнаружит сережку?
Завтра? Через несколько месяцев? А может, никогда, и сережка окажется на свалке вместе с сумкой?
Я представляю, как она валяется на куче мусора – кожа почернела, кое-где протерлась до дыр.
Почему я это сделала? Зачем? Из сентиментальности? На какие-то гарантии надеялась? Сама не знаю, думаю я, глядя на него.
А он думает о том, осталась у нее в правом ухе сережка или нет. И лицо у него такое серьезное.
Мне нравится это его выражение.
Когда он размышляет о чем-то серьезном, на лице появляется характерная тень. Не знаю, как объяснить мои ощущения, но в такие моменты кажется, будто на поверхность выплывает прячущаяся где-то в глубине тоска, которую обычно он, как человек, умеющий хорошо скрывать свои чувства, никому не показывает.
Однажды, заметив, что я погружена в свои мысли, он сказал, что слышит доносящийся откуда-то шум прилива. С чего это его потянуло на лирику, подумала я тогда, но сейчас мне кажется, что он указывал на охватившую меня тревогу.
В его раздумьях я вижу свет. Одинокий луч в безмолвном мраке.
Но этот луч устремлен в пустоту.
– Она на месте, – решительно заявляет он.
С усмешкой я убираю руку, закрывавшую правое ухо. На кончике пальца виден вдавленный след от камешка на сережке.
– Угадал.
Увидев циркониевую сережку, он замолкает, и тут же на его лице появляется выражение облегчения.
– Я рад.
С этими словами он тянется к бутылке с вином, я ищу взглядом пластиковые стаканчики.
– Давай выпьем. Так, а штопора нет.
Штопор-то я сунула в одну из коробок.
– Не проблема.
Он берет лежавшую на татами сумку.
У меня непроизвольно вырывается «ой».
Он легко открывает сумку и, пошарив в ней, достает складной армейский нож, в котором есть консервный нож, ножницы и масса других полезных приспособлений. Он все время носит его с собой. Нож швейцарский; штопор тоже имеется.
К карману, где лежит моя сережка, он не прикоснулся.
Я наблюдаю, как он ловко откупоривает бутылку, и чувствую, что немного уязвлена. Примерно так ощущает себя женщина, когда мужчина не замечает, что она сменила прическу.
Ну что ж, и так бывает.
Он наливает мне вина в стаканчик, и мне в голову приходит другая возможная интерпретация «Жемчужной сережки»: даже если она бросила сережку под кровать, как хотела, он вполне мог оказаться не таким шустрым и в суете и неразберихе не заметить ее под кроватью, тем более что кровать никто не передвигал годами, и под ней наверняка лежал толстый слой пыли. Уж мою маленькую циркониевую сережку он точно бы не нашел.
От этой мысли у меня голова закружилась.
– Ты чего улыбаешься?
– Да так просто.
Сдерживая улыбку, я вручаю ему стаканчик и наливаю вина.
– Почему ты подумал, что я оставила вторую сережку? Я же говорила, что женщина из песни, скорее всего, ее выбросила.
Настала его очередь улыбнуться.
– Аки! Ты в два раза сдержаннее других людей, но и вдвое сентиментальнее.
Я непроизвольно скривилась.
Раньше мне было бы приятно слышать такие слова, но сейчас почему-то они пронзают мне сердце.
Он сразу замечает мою реакцию, и в его глазах мелькает раскаяние.
– То же самое могу о тебе сказать.
Сверкнув на него глазами, я легко провожу пальцем по горлышку бутылки и добавляю:
– Мы с тобой похожи.
Во рту вдруг появляется горький привкус.
Я торопливо делаю глоток вина.
Он подносит стакан ко рту вслед за мной.
Слабый ветерок пробирается в комнату через окно, словно желая сгладить возникшую между нами неловкость.
Почувствовав вдруг усталость, я потягиваю вино в повисшей тишине.
Он тоже пьет и вертит в пальцах ярко-красный складной нож с открытым штопором.
Поскорее бы все это кончилось.
Его пальцы, белые и длинные, продолжают ласково поглаживать инструмент.
Я вдруг ощущаю дежавю.
Мне уже доводилось видеть такую же сцену. Вот только где?
– Сыру хочешь?
Он бросает взгляд на пакет из супермаркета, будто только что вспомнил о нем. А манипуляций со штопором, похоже, даже не замечает. От того, что он все время тычет острием себе в палец, у меня мурашки по коже бегают.
– Не откажусь. А ты что хочешь, Хиро?
– Салями, пожалуй.
Наконец он оставляет штопор в покое и достает из пакета батончик салями с черным перцем. Он вообще любит острое.
При виде того, как ловко он нарезает салями, ощущение дежавю усиливается.
Когда-то я видела нечто подобное…
В голове разливается свет. Дрожат зеленые тени.
– Вот когда… – непроизвольно вырывается у меня. – А почему ты тогда не воспользовался своим ножом?
– Что?
Он смотрит на меня с застывшим выражением на лице.
Мы обливались потом, а крутому подъему не было видно конца.
Было еще только начало лета, но погода в горах S стояла необычно ясная. Все говорило о том, что предстоит первый в этом году по-настоящему летний день.
Путь пролегал через старый густой лес, что позволяло избегать прямых солнечных лучей, но мы все равно дышали часто и тяжело, потому что горы есть горы.
Пот лил с меня градом, я представить не могла, что в человеке может умещаться столько жидкости. Пот разъедал глаза, рубашка пропиталась солью.
Зато человек, который вел нас за собой, дышал ровно как ни в чем не бывало. Он почти не вспотел и с невозмутимым видом легко шел вперед.
Конечно, он был проводник-инструктор, постоянно ходил в горы, а мы целыми днями просиживали в офисе в окружении кондиционеров и компьютеров, но все равно становилось стыдно – ведь нам по двадцать с небольшим, а ему уже хорошо за пятьдесят.
Тем не менее за один раз, не останавливаясь, мы поднялись на сто метров и оказались на специально устроенной площадке.
Заметив, что мы дышим с трудом, проводник предложил передохнуть.
Не в силах говорить, мы просто кивнули, положили на землю рюкзаки и вытерли пот с лиц полотенцами, обмотанными вокруг шеи. Тело горело, хотя пот, по идее, должен был холодить.
Я пила воду большими глотками, но побороть жажду не получалось. Организм упрямо требовал другого способа борьбы с обезвоживанием.
– У меня апельсины есть, – сказал Хиро, потянувшись к рюкзаку. Видимо, он переживал то же самое.
– Давай.
Один мой старший коллега, большой любитель пешего туризма (мы с ним несколько раз ходили в поход), говорил: «С собой лучше всего брать цитрусовые. Они утоляют жажду и в то же время не так наполняют желудок водой. А туалетов поблизости нет». Вот я и захватила с собой несколько апельсинов, но совсем забыла, что положила их в рюкзак Хиро.
Он достал один апельсин и стал вертеть его в руках.
– Ты чего?
– Вот, хочу разделить пополам, но не знаю, как лучше.
– Давай очищу.
– Чистится тяжело.
Он попробовал отделить кожуру ногтями, но получалось плохо.
– Вот, попробуйте.
Стоявший перед нами и оглядывавший окрестности проводник протянул Хиро видавший виды складной нож.
– Спасибо.
Хиро взял нож, привычным движением раскрыл его и разрезал апельсин на четыре части. Дал по четвертушке мне и проводнику.
Мякоть апельсина была теплая, но аромат цитрусовых действительно снимал усталость, а сок утолял жажду.
– Как вкусно! – обрадовалась я.
Высосавший сок из апельсина Хиро в знак согласия причмокнул губами. Потом плеснул на лезвие воды из бутылки, смывая сок, и со словами «большое спасибо» вытер нож полотенцем и вернул проводнику…
– У тебя не было тогда с собой ножа? Я видела его у тебя потом, когда мы вернулись на ночлег. Ты резал им салями.
Я смотрю на его руки.
Тогда мы тоже ели именно эту салями.
С салями в одной руке и ножом в другой, он смотрит на меня со странным выражением.
– У тебя хорошая память на такие вещи.
– Просто вспомнила, – сказала я хрипло.
Какие эмоции слышатся в его голосе? Раздражение? Досада? Отвращение? Растерянность? Или это мне кажется?
Он смотрит на свой нож, будто видит его в первый раз.
– Да-да, верно, – бормочет он, словно разговаривая сам с собой. – Я тоже вспомнил. Не было у меня там ножа. Поэтому и стал чистить апельсин руками.
– Но… – начала было я, но он меня оборвал:
– В тот день ножа на его обычном месте не оказалось. Кто-то вынул его из рюкзака перед нашим выходом на маршрут, а потом положил обратно. Ну правда.
Конечно же, я не верю ни одному его слову.