Икенна был питоном.
Дикой змеей, которая стала чудовищным гадом, живущим на деревьях, на равнинах выше других змей. Икенна обернулся питоном после той порки. Она его изменила. Икенна превратился в неуравновешенного и вспыльчивого человека, который постоянно вынашивал какие-то планы. Правда, превращение началось задолго до порки и медленно шло глубоко внутри Икенны; наказание лишь заставило его проявиться. Превращение толкало Икенну на поступки, каких мы от него не ожидали. Началось с мести взрослому человеку.
Прошел примерно через час после того, как отец тем утром уехал в Йолу. Икенна дождался, когда мать вместе с младшими детьми уйдет в церковь, и собрал нас у себя в комнате. Объявил, что мы должны наказать Ийя Ийябо – за донос. В церковь мы не пошли, сказавшись больными после порки, и вот сидели на кровати и слушали старшего брата.
– Я своего добьюсь, и вы должны помочь, потому что это все из-за вас, – говорил Икенна. – Если бы вы меня слушали, торговка не наябедничала бы и отец бы меня так сильно не выпорол. Вот, полюбуйтесь…
Она развернулся к нам спиной и спустил шорты. Обембе зажмурился, а я смотрел: пухлые ягодицы Икенны были испещрены красными полосами, похожими на те, что покрывали спину Иисуса из Назарета. Какие-то были длиннее, какие-то короче; какие-то пересекались, образуя алые кресты, тогда как некоторые, одиночные, напоминали линии злой участи на ладони.
– Все из-за вас и этой дуры. Так что давайте думайте, как ее наказать. – Икенна щелкнул пальцами. – Надо все сделать сегодня же, тогда она поймет: нельзя с нами связываться и ждать, что останешься безнаказанным.
Пока он говорил, за окном закричала коза: м-ме-е-е-е-е-е!
Боджа разозлился.
– Опять эта дурная коза! Ох уж она мне!.. – закричал брат, вскочив на ноги.
– А ну сядь! – заорал Икенна. – Забудь о козе и думай, как быть с этой женщиной. Надо успеть до возвращения матери.
– Ладно, – ответил Боджа и сел. – Ты знаешь, что у Ийя Ийябо полно кур? – Некоторое время Боджа сидел, глядя в окно; с улицы все еще доносилось меканье козы, и хотя Боджа явно думал о животном, вслух он произнес: – Да-да, у нее целое стадо.
– Почти одни петухи, – вставил я. Пусть Боджа знает, что кукарекают вовсе не куры.
Удостоив меня насмешливого взгляда, брат со вздохом произнес:
– Да, но разве так важно, самки это или самцы? Сколько раз тебе говорить: не лезь с этой глупой любовью к зверюшкам в важный…
Икенна осадил его:
– Ох, Боджа, сперва сам научись отличать важное от второстепенного. Сейчас важно – придумать план, а ты тратишь время на пустой гнев из-за тупой козы и упрекаешь Бена в том, что он напомнил о такой ерунде, как разница между петухом и курицей.
– Ладно, предлагаю украсть одну птицу, убить и зажарить.
– That is fatal! – воскликнул Икенна, сделав такую мину, будто его сейчас вырвет. – Нет, жрать ее кур – так не пойдет. И потом, как мы птицу зажарим? Мама обязательно учует запах. Она заподозрит, что мы украли курицу, а нам всыплют еще больше плетей. Оно нам надо?
От предложений Боджи Икенна никогда не отмахивался, не обдумав как следует. Эти двое друг друга уважали. Ни разу не видел, чтобы они спорили, зато на мои вопросы всегда рубили: «Нет», «Не так», «Неверно». Боджа покивал головой, соглашаясь с Икенной. Тогда Обембе предложил закидать ее двор камнями и молиться, чтобы попало либо в саму торговку, либо в кого-то из ее сыновей, а потом взять ноги в руки и умотать, пока никто за нами не погнался.
– Плохая мысль, – ответил Боджа. – А вдруг ее сынки, эти вечно голодные парни в рваной одежде, здоровые, как Арнольд Шварценеггер, поймают нас и побьют? – Он изобразил, какие у них выпуклые бицепсы.
– Побьют еще сильнее, чем отец, – заметил Икенна.
– Да, – сказал Боджа, – представить страшно.
Икенна согласно кивнул. Я остался единственным, кто еще ничего не предложил.
– Бен, что у тебя? – спросил Боджа.
Я судорожно сглотнул; сердце забилось быстрее. Уверенность моя всегда таяла, когда старшие братья побуждали меня принять решение, вместо того, чтобы самим решить за меня. Я все еще соображал, как вдруг мой голос, словно обретя самостоятельность, произнес:
– Есть одна идея.
– Ну так говори! – велел Икенна.
– Хорошо, Ике, ладно. Предлагаю украсть у нее петуха и, – я вперился в его лицо, – и…
– Ну? – поторопил Икенна. Все посмотрели на меня, словно на чудо какое.
– …отрезать ему голову.
Не успел я договорить, как Икенна вскричал:
– That is fatal! Круто!
Боджа выпучил глаза и принялся хлопать в ладоши.
Братья одобрили идею, которую я позаимствовал из народного сказания: его в начале четверти поведала нам учительница йоруба. В сказании говорилось о злобном мальчишке, который в гневе бросается обезглавливать всех петухов и куриц в стране.
Мы выбежали из дома и тайным путем побежали к дому торговки орехами, мимо кустов и лавки плотника – тут пришлось зажать уши руками, потому что механические пилы работали просто оглушительно. Ийя Ийябо жила в небольшом бунгало, внешне от нашего неотличимом: небольшая веранда, два окна с жалюзи и москиткой, электрический щиток на внешней стене, двойная входная дверь. Только забор отличался: он был не из кирпича и цемента, как у нас, а из грязи и глины. Он был весь в пятнах и мазках, время и солнце покрыли его трещинами. Со двора, проходя через крону одного из деревьев, к электрическому столбу тянулся кабель.
Мы прислушались, нет ли кого во дворе, но вскоре Икенна с Боджей пришли к выводу, что все чисто. Обембе по команде Икенны забрался тому на плечо и перемахнул через забор; затем к нему присоединился Боджа, а мы с Икенной остались стоять на стреме. Стоило нашим братьям спрыгнуть во двор, как сразу же кудахтанье стало громче; какая-то птица захлопала крыльями где-то совсем близко – и тут же послышался шум ног наших братьев, гонящихся за петухом. Им потребовалось несколько попыток, и вот Боджа закричал:
– Держи его, держи, не упусти!
Точно так мы кричали, когда на Оми-Але к нам на крючок попадала рыба.
Услышав эти крики, Икенна полез было на забор, чтобы посмотреть, как дела у братьев, но вдруг остановился и громко повторил слова Боджи, прозвучавшие из-за стены:
– Не упусти, не упусти.
Едва не роняя шорты, он уперся ногой в дыру в заборе; старое покрытие посыпалось, точно пыль. Икенна подтянулся и ухватился за верхний край ограды. Из-под руки у него шмыгнул сцинк – пестрый, гладкий и лоснящийся – и в страхе побежал прочь. Икенна же, перегнувшись через забор, принял у Боджи петуха.
– Вот молодец! Вот молодец! – прокричал он.
Мы вернулись домой и сразу прошли в сад на заднем дворе размером с четверть футбольного поля. Он был обнесен забором из бетонных кирпичей с трех сторон, две из которых обозначали границы с двумя соседними семьями: Игбафе и Агбати. За третьей стеной, смотревшей прямо на наш дом, располагалась свалка, там жило стадо свиней.
На свалке росла азимина, и ее крона заглядывала к нам через забор, а в самом дворе, между стеной и колодцем, стояло мандариновое дерево – неподвластное времени и всегда укрывавшееся пышной зеленью в сезон дождей. Около пятидесяти метров разделяло это дерево и колодец, который представлял собой дыру в земле: кромка была окружена бетонным кольцом, к нему крепилась металлическая крышка. В сезон засухи отец запирал ее на висячий замок – колодцы кругом пересыхали, и люди лазали к нам во двор, чтобы украсть воды. К стене, граничившей с территорией семьи Игбафе, лепился огород, где мать выращивала помидоры, кукурузу и бамию.
Боджа выбрал место казни и положил ошеломленного петуха на землю. Обембе передал брату большой кухонный нож. К ним присоединился Икенна, и все вместе они держали птицу; их совсем не трогали ее надрывные крики. На наших глазах Боджа с неожиданной легкостью принялся орудовать ножом – рассек петуху сморщенную шею, словно уже не раз пускал нож в дело. Словно ему суждено было пустить его в дело когда-нибудь снова.
Петух затрепыхался пуще прежнего, но его держали крепко. Я посмотрел через забор на соседский двухэтажный дом, из которого был прекрасно виден наш сад: дед Игбафе, небольшой старичок, который после случившейся несколько лет назад аварии перестал разговаривать, сидел на широкой веранде у входа в дом. Он обычно сидел там днями напролет, и мы потешались над ним.
Наконец Боджа обезглавил петуха: из шеи толчками вытекала кровь. Я снова посмотрел на безмолвного старика. На мгновение он показался мне ангелом, вестником беды, но предупреждений мы его не слышали, так как были слишком далеко. Я не видел, как Икенна выкопал в грязной земле маленькую ямку и зарыл туда голову птицы, но я смотрел, как обезглавленное тело бьется в агонии, разбрызгивая кровь и вздымая крыльями облака пыли. Мои братья еще сильней прижали петуха к земле. Наконец он затих.
Затем Боджа подхватил тушку, и мы двинулись в обратный путь – оставляя за собой кровавый след и не обращая внимания на встречных прохожих, со страхом таращивших на нас глаза. У забора торговки арахисом Боджа остановился и перекинул труп на ту сторону – тушка пролетела по дуге, роняя капли крови. Как только она скрылась из вида, мы почувствовали, какая она приятная – наша месть.
Однако пугающее превращение Икенны началось не тогда; началось оно задолго до отцовского Воздаяния, еще до того, как соседка застукала нас с удочками у реки. Впервые новая сущность Икенны проявилась, когда он попробовал отвратить нас от рыбалки, но то была тщетная попытка, ведь любовь к рыбалке глубоко проникла в наши вены и сердца. Тогда Икенна напоследок нарыл все, что известно о реке дурного, и чего мы прежде не замечали. Еще за несколько дней до того, как соседка донесла на нас матери, он жаловался, будто в кустах по берегам реки гадят все кому не лень. И пусть мы ни разу не застали никого за этим занятием и даже не чувствовали вони, которую он так дотошно нам описывал, спорить с Икенной не решились. А еще он попытался убедить нас, что рыба в реке Оми-Ала отравлена, и запретил носить ее к нему в комнату. Тогда мы стали прятать ее в спальне у меня и Обембе. Однажды Икенна даже сказал, что во время рыбалки заметил под водой человеческий скелет и что Соломон дурно на нас влияет.
Все это Икенна сообщил нам, словно недавно раскрытую непреложную истину, однако наша любовь к рыбалке была подобна льду в бутылке, который так просто не растопишь. Не то чтобы это занятие нравилось нам от и до, нет, каждый был чем-то недоволен. Боджу, например, бесило, что река слишком мелкая и водятся в ней только «бесполезные» рыбешки. Обембе не давала покоя тайна, что делает рыба по ночам – ведь в реке, под водой, света нет. Как, задавался он то и дело вопросом, рыба плавает? Там же тьма кромешная, она укрывает воду по ночам, точно покрывало, а у рыб ни электричества, ни керосиновых ламп. Я же презирал этих рыбешек и головастиков за слабость: они дохли слишком быстро, даже если мы держали их в речной воде! От этой их чахлости мне иногда хотелось плакать. Утром, в тот день, когда нас застукала соседка, – Соломон позвал нас рыбачить, и Икенна поначалу отказывался идти на реку. Но увидев, что мы, его младшие братья, собираемся уйти без него, присоединился к нам и забрал у Боджи свою удочку. Все мы вместе с Соломоном принялись подбадривать его, называть Рыбаком-героем.
Внутри Икенны будто поселился неутомимый враг, который глодал его, выжидая своего часа, пока мы готовили и исполняли план возмездия Ийя Ийябо. Икенной он окончательно завладел в день, когда он разорвал узы связи со мной и Обембе, оставив при себе лишь Боджу. Отныне нам с Обембе был заказан ход в комнату к старшим братьям, а еще они не стали брать нас с собой на новое футбольное поле, которое подыскали через неделю после порки. Нам с Обембе не хватало их компании, и мы тщетно ждали их возвращения по вечерам, тоскуя из-за того, что близость между нами слабела. Однако шли дни, и становилось ясно: Икенна избавился нас, как от инфекции – будто выкашлял мокроту.
Примерно в то же время Икенна и Боджа повздорили с одним из детей нашего соседа мистера Агбати. У того был грузовик-развалюха, который все называли Аргентиной. Прозвище этот драндулет получил из-за надписи на бортах: «Выращено в Аргентине». Из-за своей маломощности грузовик, заводясь, оглушительно тарахтел, пугая всю округу, и, случалось, люди просыпались ни свет ни заря. Из-за этого на владельца часто жаловались и даже порой вспыхивали ссоры. Во время одной такой стычки соседка саданула мистера Агбати каблуком туфли по лбу, и у него там вылезла непроходящая шишка. С тех пор мистер Агбати, перед тем как завести машину, рассылал по дворам детей, и они извещали соседей: стучали пару раз в дверь или ворота, предупреждая: «Ох, папа-ван заводит Аргентину», – и бежали дальше, к следующему дому.
В то утро Икенна, который становился все более вспыльчивым и агрессивным, обозвал старшего сына мистера Агбати надаедой – так отец называл тех, кто шумит без нужды, – и в результате они подрались.
Позднее, в тот же день, мы пришли из школы и пообедали. Икенна с Боджей отправились играть в футбол, а мы с Обембе остались дома – грустные, что нас не берут с собой. Мы сели смотреть телевизор, и не успела закончиться одна программа – о человеке, помогавшем улаживать семейные ссоры, – как братья вернулись. Их не было всего полчаса. Они быстро скрылись у себя в комнате, но я успел заметить, что у Икенны лицо в грязи, а верхняя губа разбита и опухла; на футболке, на спине которой красовался номер 10 и имя Окоча, были пятна крови. Стоило братьям запереться, как мы с Обембе метнулись к себе в комнату и приникли ушами к стене – подслушать разговор и узнать, в чем же дело. Сперва было слышно лишь, как они хлопают дверцами шкафа да топают по вытертому ковру. Мы еле дождались слов:
– Я бы тоже стал драться, если бы не боялся, что тогда и Нейтан с Сегуном вмешаются. – Это говорил Боджа. – Если бы я только знал наверняка, что они не полезут, если бы только знал наверняка…
Снова послышался приглушенный топот ног по ковру, а после Боджа продолжил:
– Эта недоумок тебя даже толком не побил. Ему вообще повезло, что он смог… – он помедлил, подбирая нужное слово, – … что смог… сделать это.
– Ты не стал за меня драться, – выпалил Икенна. – Нет! Стоял в стороне и смотрел. Даже не думай отрицать.
– Да я мог бы… – начал было Боджа после небольшой паузы.
– Нет, ты не дрался! – прокричал Икенна. – Стоял в стороне!
Их крики долетели даже до комнаты матери. Она не пошла на работу, потому что Нкем пропоносилась. Мы услышали, как она с трудом поднимается на ноги и шлепает в тапочках по полу. Как стучится в комнату к нашим братьям.
– Что у вас происходит? Чего раскричались?
– Мама, мы спать хотим, – ответил Боджа.
– Поэтому дверь не открываете? – спросила она и, не дождавшись ответа, сказала: – Из-за чего шум?
– Не из-за чего, – резко ответил Икенна.
– Хорошо, коли так, – сказала мать. – Хорошо, коли так.
И снова ритмично зашлепали тапочки, когда она пошла обратно к себе.
На следующий день Икенна с Боджей не пошли играть в футбол; остались у себя в комнате. Обембе решил воспользоваться шансом и начать заново с ними общаться, а чтобы выманить братьев в гостиную, дождался любимого сериала Икенны. Старшие братья не смотрели телевизор с тех самых пор, как соседка застукала нас на Оми-Але, и Обембе отчаянно тосковал по тому времени, когда мы все с диким восторгом наслаждались любимыми программами: йорубской мыльной оперой «Агбала Ове» и австралийским сериалом «Скиппи». Обембе хотел поговорить с братьями и без просмотра телевизора, но его останавливал страх досадить им. Сегодня, однако, терпение у него закончилось, к тому же «Скиппи» был любимым фильмом Икенны. Обембе сперва, вытянув шею, заглянул через замочную скважину в комнату братьев. Затем перекрестился, произнес одними губами: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа» – и принялся расхаживать по комнате, напевая главную тему из сериала:
Skippy, Skippy, Skippy the bush kangaroo
Skippy, Skippy, Skippy our friend ever true[8].
В те мрачные дни, когда мы были с братьями порознь, Обембе много раз признавался, что хочет покончить с разрывом, а я неизменно предупреждал: он может навлечь на себя их гнев. Мне всегда удавалось разубедить Обембе. Когда я услышал пение, то снова за него испугался.
– Не надо, Обе, они побьют тебя, – обратился я к брату, жестами умоляя его прекратить. Эффекта просьбы возымели не более, чем щипок, от котором через секунду уже забываешь, – Обембе лишь на мгновение отвлекся. Взглянул на меня так, будто не расслышал. Покачал головой и продолжил:
– Скиппи, Скиппи, Скиппи, из буша кенгуру…
Наконец ручка двери в комнату братьев провернулась, и Обембе затих. Икенна вышел и, пройдя к креслу рядом со мной, сел. Обембе стоял, точно статуя, под фотографией в рамке: Nnene, мать отца, в 1981 году с новорожденным Икенной на руках. Он стоял у стены очень долго, будто пригвожденный. Следом за Икенной вышел Боджа и тоже сел в кресло.
Скиппи на экране только что сразилась с гремучей змеей: всякий раз, как змея пыталась ужалить ее, кенгуру совершала немыслимые прыжки, – и теперь облизывала лапы.
– О, терпеть не могу, когда эта тупая Скиппи вот так лижет лапы! – вспылил Икенна.
– Она только что сражалась со змеей, – заметил Обембе. – Ты бы видел…
– Тебя кто спрашивал? – прорычал Икенна, вскочив на ноги. – Я говорю: тебя кто спрашивал?
В порыве гнева он пнул детский стульчик на колесиках, да с такой силой, что тот врезался в полку, где стояли телевизор, видеоплеер и телефон. Фотография отца – еще молодого банковского клерка – в рамке и под стеклом упала за шкаф. Стекло разбилось на мелкие осколки.
– Кто тебя спрашивал? – повторил Икенна; судьба драгоценного отцовского портрета его не тревожила. Он нажал красную кнопку на панели телевизора, и экран погас.
– Оya, а ну все по комнатам! – крикнул он.
Мы с Обембе сломя голову убежали к себе и уже оттуда услышали, как Икенна произнес:
– Боджа, а ты чего ждешь? Я же сказал: все.
– Что, Ике, и я тоже? – поразился Боджа.
– Да, я сказал: все!
Боджа молча утопал к себе в комнату и хлопнул дверью. Когда мы все ушли, Икенна снова включил телевизор и стал смотреть его – один.
Сейчас я думаю, что именно тогда между Икенной и Боджей – там, где прежде не было и тени барьера, – залег фундамент стены. Наша жизнь приняла иную форму, наступило новое время, когда ревут от гнева черепа и взрываются бездны. Наши старшие братья перестали разговаривать. Боджа, точно падший ангел, рухнул с небес на землю – туда, где давно уже томились мы с Обембе.
Когда метаморфоза Икенны еще только началась, мы все верили, что рука, стиснувшая его сердце, скоро разожмется, но дни сменяли друг друга, а Икенна все отдалялся от нас. Через неделю или около того он, горячо поспорив с Боджей, побил его. Мы с Обембе сидели у себя, когда это произошло, – старались не оставаться в гостиной вместе с Икенной, зато Боджа часто там задерживался. Должно быть, его назойливость и разозлила Икенну. Я слышал только звуки ударов да крики: братья спорили и ругались друг на друга.
Все случилось в субботу, и мать – которая по субботам больше не работала – дремала у себя в спальне. Но когда поднялся шум, она выбежала в гостиную – завернутая во враппу от груди до пояса, потому что кормила расплакавшуюся Нкем. Сперва она пыталась докричаться до Икенны и Боджи: «Хватит драться!» – но те не слышали ее. Тогда она встряла между ними и разняла, однако Боджа все равно не отпустил футболку Икенны. Тот попытался высвободиться и так яростно дернул Боджу за руку, что нечаянно сорвал с матери враппу.
– Ewooh! – вскричала мать, оставшись в трусах. – Вы что, проклятья на свои головы ищете? Смотрите, что натворили: совсем раздели меня. Вы хоть знаете, что это значит – увидеть меня голой? Вы хоть знаете, что это святотатство – alu? – Она снова завернулась в платок. – Я все, все до последней мелочи, расскажу о вас Эме, даже не сомневайтесь.
Она защелкала пальцами перед их лицами. К тому времени они, тяжело дыша, разошлись.
– А теперь скажи мне, Икенна, что тебе сделал Боджа? Из-за чего вышла драка?
Икенна сбросил футболку и зашипел на мать. Это было немыслимо: шипеть на старшего в культуре игбо означает самым непростительным образом выказать непокорство.
– Что, Икенна?
– Да, мама, – ответил он.
– Ты шипел на меня? – спросила мать, сперва по-английски, а потом, сложив руки на груди, повторила на игбо: – Obu mu ka ighi na’a ma lu osu?
Икенна промолчал. Он отошел к креслу, на котором сидел до драки, и, подобрав футболку, направился к себе в комнату. Он так сильно хлопнул дверью, что на окнах задребезжали жалюзи. Мать, пораженная столь наглой выходкой – сын посмел отвернуться от нее и уйти во время беседы, стояла, раскрыв рот. Она гневно смотрела на дверь его комнаты. Она уже хотела ворваться к нему и научить уму-разуму, но тут заметила, что у Боджи разбита губа. Он прижимал к окровавленному рту покрытую малиновыми пятнами футболку.
– Это он тебя так? – спросила мать.
Боджа кивнул. Глаза у него покраснели; он давился слезами, но не плакал, потому что это значило бы, что он проиграл. Мы с братьями после драк плакали редко, даже если нам отвешивали серьезных тумаков и попадали в самые уязвимые места. Мы сдерживали слезы и, только оставшись наедине с собой, давали чувствам волю.
– Отвечай! – прикрикнула мать. – Оглох?
– Да, мама, это он.
– Onyе — кто? Ике-нна?
Уперев взгляд в окровавленную футболку, Боджа снова кивнул. Мать подошла к нему и коснулась разбитой губы, но Боджа скривился от боли. Не сводя глаз с раны, мать отступила на шаг.
– Говоришь, это сделал Икенна? – снова спросила она, как будто Боджа еще не ответил.
– Да, мама, – подтвердил он.
Мать снова затянула враппу, на этот раз потуже. Затем быстро подошла к двери в комнату Икенны и принялась барабанить в нее, требуя отворить. Икенна не отвечал, и тогда она принялась сыпать угрозами, по временам цыкая языком, чтобы придать словам больше весу.
– Икенна, если сейчас же не откроешь, я покажу тебе, что я – твоя мать и что ты пришел в этот мир из моего живота.
Теперь, когда в ход пошло цыканье, долго ждать не пришлось – дверь открылась. Мать вошла и сразу накинулась на Икенну. Последовала яростная схватка: Икенна вел себя крайне непочтительно и ругался в ответ. На каждую оплеуху грозил ответить ударом, чем сильнее злил мать и получал еще больше шлепков. Икенна громко плакал и упрекал мать, что она его ненавидит, ведь это Боджу надо наказывать – за то, что спровоцировал драку. В конце концов он выбежал в дверь, оттолкнув мать. Она упала, поднялась и кинулась было за ним, но снова потеряла враппу. Когда мать выбежала в гостиную, Икенны уже и след простыл. Снова обмотав враппу вокруг груди, мать поклялась:
– Небо и земля мне свидетели, – она коснулась языка кончиком указательного пальца, – пока не вернется отец, Икенна, ты в этом доме еды не получишь. Плевать, где и как ты будешь есть. – Она говорила сквозь слезы. – Только не в этом доме. Пока Эме не вернется, здесь тебе еды не будет.
Она обращалась, скорее, к нам – мы с братьями сгрудились в гостиной, – и к посторонним, к соседям в первую очередь, которые наверняка подслушивали из-за обсиженного ящерицами забора. Сам-то Икенна убежал: перешел, наверное, улицу и отправился на север в сторону Сабо – по грунтовой дороге, что вела дальше, в ту часть города, где за тремя школами возвышались старые холмы, в ветхом здании ютился кинотеатр, а с минарета крупной мечети каждое утро из мощных динамиков раздавалось пение муэдзина. В тот день Икенна домой не вернулся. Спал он где-то в другом месте, но никому потом не сказал где.
Мать всю ночь расхаживала по дому в тревоге, ожидая, что вот-вот в наружную дверь постучится Икенна. В полночь все же заперла ворота на замок – в те дни в Акуре часто случились вооруженные ограбления – и села со связкой ключей у входной двери. Нас она развела по комнатам; один только Боджа остался в гостиной, не решаясь пойти в свою спальню: так он боялся Икенны. Мы с Обембе, правда, тоже глаз не сомкнули, лежали и прислушивались: мать почти не сидела на месте, то и дело вскакивала и выбегала во двор: ей мерещился стук в ворота, – однако возвращалась она неизменно одна.
Позднее начался ливень. Мать принялась звонить отцу, однако трубку никто не снял. Вслушиваясь в повторяющиеся звуки – бип-бип, бип-бип, – я представлял, как отец сидит в новом доме, в опасном городе, и, надев очки, читает выпуск «Гардиан» или «Трибьют». Но вот начались помехи, и этот образ пропал. Мать положила трубку.
Я не заметил, как заснул. Просто внезапно вместе с братьями очутился в нашей деревне Амано, близ Умуахии. Мы играли в футбол – двое надвое – у берега реки. Боджа ударил по мячу, и тот улетел на мостик, который некогда служил единственным средством переправы. Его во время гражданской войны в спешке возвели биафрийские солдаты – предварительно взорвав основной мост, чтобы иметь путь к отступлению на случай вторжения нигерийских войск. Мостик был скрыт в лесу. Сделанный из досок и скрепленный продетыми в ржавеющие металлические петли толстыми веревками, без перил, так что держаться было совершенно не за что, он тянулся от одного каменистого берега к другому. Россыпь камней и валунов пролегла от холмистой части леса и уходила под воду, но под мостиком виднелась у самой поверхности.
Икенна без лишних раздумий помчался к мосту, и вот он уже на середине. Но стоило ему подобрать мяч, как он понял, что попал в беду. Дрожа, Икенна поглядел в пропасть под собой, и в пропасти ему открылось видение своей смерти: он упадет и разобьется о камни. Охваченный ужасом, Икенна завопил:
– Помогите! Помогите!
Напуганные не меньше его, мы закричали в ответ:
– Ике, давай к нам, сюда!
Послушавшись нашего совета, он раскинул руки в стороны – мяч ухнул вниз – и двинулся к нам. Ступая медленно, точно вброд через лужу густой грязи. Он шел, опасно покачиваясь, но тут доски – старые и гнилые – треснули, и мостик развалился на две части. Икенна вместе с трухлявыми досками и металлическими кольцами полетел вниз; раздался вопль о помощи. Икенна все еще падал, когда я, внезапно пробудившись, услышал голос матери: она распекала Икенну за то, что тот подвергает свою жизнь опасности, ночуя где попало, и еще вернулся простуженный.
Я как-то слышал, что сердце разгневанного человека бьется не так живо. Оно растягивается, раздувается, точно шарик, но в конце концов снова сдувается. Так было и с моим старшим братом. Тем утром, услышав его голос, я выбежал в гостиную, чтобы убедиться своими глазами: он вернулся – промокший до нитки, беспомощный и сломленный.
С каждым днем Икенна все больше отдалялся от нас: я почти не видел его тогда. Я узнавал о его существовании по каким-то косвенным признакам: где-то раздавался его преувеличенно громкий кашель или он, слушая транзисторный приемник, выкручивал ручку звука до упора, так что мать, если ей случалось быть дома, просила убавить громкость. Иногда я замечал его спину – когда он в спешке убегал из дому.
На той неделе я увидел Икенну, лишь когда он вышел из своей комнаты посмотреть футбольный матч по телевизору. Накануне вечером Дэвид заболел, и его рвало, поэтому мать не пошла в свою лавку на городском базаре – осталась нянчиться с нашим братишкой. И вот, пока она сидела у себя, мы с братьями после уроков устроились перед теликом. Икенна не устоял перед искушением и вышел посмотреть матч. Нас он прогнать из гостиной не мог – мать же была дома – и потому тихий, как олень, уселся за обеденный стол.
Близился конец первого тайма, когда в гостиную, сжимая в руке десятинайровую купюру, вышла мать.
– Вы, двое, сходите и купите лекарство для Дэвида.
Хотя она не назвала имен, но обращалась явно к Икенне и Бодже, потому что по поручениям мотались они, старшие. Однако шли секунды, а никто из них даже не шевельнулся. Мать потрясенно воззрилась на них.
– Мама, я что, у тебя единственный? – спросил Икенна, потирая подбородок в том месте, где, по словам Обембе, у него уже начала расти щетина. И хотя я своими глазами бороду не видел, спорить с Обембе не стал: Икенне сравнялось пятнадцать, и для меня он был уже полноценным взрослым, значит, и борода у него могла расти. Вместе с этой мыслью меня посетил сильный страх: выросший Икенна окончательно перестанет общаться с нами, уедет в колледж или просто покинет дом. Правда, эта мысль оформилась у меня в голове не полностью – висела где-то в уме, точно акробат из телепрограммы, который, выполнив головокружительный трюк, застывал в воздухе – только нажми кнопку паузы, – не в силах приземлиться.
– Что? – переспросила мать.
– Может, кого другого пошлешь? Почему всегда я? Я устал и не хочу никуда идти.
– Хочешь, не хочешь, а вы с Боджей пойдете и купите лекарство. Inugo – слышал?
Икенна пришел в ярость; опустил взгляд и, подумав, покачал головой:
– Ладно, я так я, но пойду один.
Он встал и подошел к матери, готовый забрать у нее деньги, но мать сжала купюру в кулаке. Потрясенный, Икенна попятился.
– Ты что, не дашь денег, чтобы я уже пошел? – спросил он.
– Погоди. Сначала ответь на вопрос: что тебе сделал брат? Мне правда нужно знать. Очень.
– Ничего! – вскричал Икенна. – Ничего, мама, со мной все хорошо. Просто дай деньги, и я пойду.
– Я не о тебе спрашиваю, а о том, как ты с братом обращаешься. Взгляни, что у Боджи с губой. – Она указала на лицо Боджи, хотя губа у него почти зажила. – Посмотри, что ты с ним сделал. Разве можно так с родным братом?!
– Давай уже деньги, и я пойду! – взревел Икенна, выпрастывая руку.
Однако мать невозмутимо заговорила одновременно с ним, словно соревнуясь. Два потока слов смешались, переплелись:
– Nwanne gi ye mu n hulu ego nwa anra ih nhulu ka mu ga ba – родным братом – дай сюда – который сосал – деньги – ту же грудь – и я уже – что и ты – пойду!
– Давай сюда, и я пойду! – кричал, еще сильнее повышая голос, Икенна. Реплики матери, которые, казалось, цеплялись за его слова, приводили его во все большее бешенство. Мать же отвечала, тихо поцыкивая и размеренно качая головой.
– Просто дай деньги, я хочу пойти один, – немного спокойнее произнес Икенна. – Прошу тебя, пожалуйста, просто дай мне деньги.
– Да поразит твои уста гром, Икенна! Chinekem eh! Боже мой! С каких пор ты мне перечишь, а, Икенна?
– Что я еще не так сделал? – прокричал Икенна и бешено затопал ногами в знак протеста. – В чем дело? Чего ты ко мне придираешься? Что я тебе сделал, женщина? Почему ты не оставишь меня в покое?
«Женщина». Всех нас – как и мать – такое обращение к ней потрясло.
– Икенна, ты ли это? – подавленно спросила мать, тыча в него указательным пальцем. – Ты ли это – селезень, что хлопает крыльями, точно петух? Ты ли это? – Но не успела она договорить, как Икенна развернулся и направился к двери. Увидев, как он открывает ее, мать щелкнула пальцами и крикнула ему вслед: – Вот погоди, позвонит твой отец – и я расскажу ему, во что ты превратился. Даже не сомневайся, пусть только он приедет.
Икенна зашипел и – демонстрируя невиданные доселе в нашем доме непослушание и наглость – вылетел из дому, хлопнув дверью. И, словно завершая сцену, снаружи раздался бешеный рев клаксона. Когда он наконец умолк, в ушах у меня еще звенело эхо, усиливая впечатление от вызывающего поступка Икенны. Мать опустилась в одно из кресел. Потрясение и гнев крепче стиснули ей сердце, она что-то обреченно бормотала себе под нос, сжав на груди руки.
– Он отрастил рога. Икенна себе рога отрастил.
Ее отчаяние потрясло меня. Казалось, некая любимая часть ее тела, которой она всегда спокойно касалась, вдруг ощетинилась иглами, и мать, пытаясь дотронуться до нее, ранилась о них до крови.
– Мама, – позвал Обембе.
– А, Nnam – мой отец, – ответила мать.
– Дай деньги мне, – сказал Обембе. – Я сгоняю за лекарством, а Бен может пойти со мной. Я не боюсь.
Взглянув на него, мать кивнула. Лицо ее озарилось улыбкой.
– Спасибо, Обе. Но уже темно, так что с тобой пойдет Боджа. Будьте осторожны.
– Я тоже пойду, – вызвался я, собираясь уже идти за уличной одеждой.
– Нет, Бен, – возразила мать. – Останься со мной. Двоих хватит.
После крушения наших жизней я многое стал видеть под особым углом, и в этом новом состоянии ума часто вспоминаю фразу: «Двоих хватит». Мать словно предчувствовала, что постигнет нашу семью всего через несколько недель.
Я присел рядом с матерью и Обембе и задумался, как сильно переменился Икенна. Он никогда не грубил матери, ведь он ее очень любил. Он даже был похож на нее больше нас всех: ему достался ее цвет кожи оттенка тропического муравейника. В этой части Африки женщин часто называли по имени первенца; нашу маму звали Мама Ике или Адаку. Икенне в младенчестве ласки досталось больше, чем остальным, и годами позже каждый из нас спал в его кроватке. Нам по наследству переходили его корзинки с лекарствами и предметами детской гигиены. В прошлом он всегда заступался за мать – даже если против нее выступал сам отец. Порой, если мы ослушивались мать, Икенна наказывал нас прежде нее. Видя, как эти двое ладят, отец спокойно оставил семью, уверенный, что мы и в его отсутствие не отобьемся от рук. У него даже имелся шрамик от укуса Икенны – на безымянном пальце правой руки: еще до моего рождения отец как-то в порыве гнева ударил мать, и Икенна набросился на него. Укусив отца, он и остановил тогда ссору.