«Спасибо за то, что помогала собирать хворост».
Медоносный аромат акаций заполонил всю округу, будоража и без того всполошенную голову. Пространство двора утонуло в майском дурмане. Ласточки и стрижи, оголтело вереща в хороводах брачного веселья, придавали общему тону двора особый настрой. По возвышенному духу общения обычно грубоватых и с виду бесчувственных соседей стало очевидным: все живое без исключения подверглось наркотическому воздействию безудержной весны.
Недавняя война сохранила свой пагубный след и в этом далеком от театра военных действий городке. Внешние фронтовые увечья, не будем говорить о других ранах, виделись в коммунальном дворе, как не скрывай, в самом что ни есть неглиже. Все, кроме тех, кто не мог самостоятельно передвигаться, расположились во дворе в этом году в первый раз, откровенно отдыхая душой и телом после зимнего неудобства плохо обогреваемых коммунальных нор. Чрезмерные шалости разгоряченной подвижными играми детворы, и те не вызывали окриков старших – на ликах отпечаталась сама святость, а в позывах высоких чувств, подогретых весной, рвалась наружу готовностью любить, сострадать и прощать. Неизбежное дурное: перепалки женщин, вспышки негодования мужчин, всегда сопутствующие быту плохо устроенных людей, в этот день улетело, растворилось, утекло в безвестность, не оставляя ни малейшего сомнения к возврату. Бельевые веревки, протянутые через двор, перекрещиваясь пулеметными лентами матроса Железняка, обвисли тяжестью вешалок.
Легкий бриз близкого моря создавал букет ароматов, смешивая йодистый запах морских водорослей, медоносный аромат акаций с едким запахом пропитанных нафталином вещей. Вытащилось на божий свет все, что являлось сохраняемым достоянием семей. Из всего обыденного выделялся единственный экземпляр, вызывающий всеобщий интерес – чернобурка (немецкий трофей), одна-единственная вещь из действительной роскоши для владельцев двух двухэтажных, образующих закрытый двор, домов. Принадлежала чернобурка тете Люсе – маме одноклассников Тристана, двойняшек – Лесика и Владика. А в остальном, это вещественные принадлежности армии и прошедшей войны. Габардиновое военное обмундирование с орденскими планками в мешочках, затрапезные плюшевые зипуны, пестрые платки с национальным орнаментом – все это рачительностью хозяек выудилось из глубинных залеганий комодов. Дополнением к прочему – тронутое плесенью офицерское байковое белье из неприкосновенных запасов на непредвиденный случай и множество прочих атрибутов в виде заношенной старой одежды, не нужной уже, но свято хранимой, как память.
Двор выглядел образцово-показательным апофеозом послевоенного времени.
Окно, огромное до потолка, занимающее чуть ли не всю стену длинной узкой комнаты, распахнутое настежь, ловило локатором запахи и звуки двора. В углу комнаты, между обшарпанным шкафом, сваяным по случаю рукастым солдатом-срочником, за таким же самопальным, обильно налаченым столом, уютно сидел на стуле Тристан. Мечтательностью его природа не обделила – он здесь обычно грезил необыкновенным будущим, пытая себя, в промежутках реальности на поприще рифмоплетства.
Под стулом шуршала сплющенная временем хозяйственная дерматиновая сумка с недельным запасом картофеля, лука и моркови. Они жили с мамой вдвоем: она учительствовала, Тристан учился в восьмом классе школы. Истинным домом для мамы, похоже, не была эта комнатка – домом служила школа – именно там растрачивалась вся ее хозяйская жилка. Порядок в комнате, как таковой, в классическом понимании отсутствовал, даже применительно к тому нетребовательному времени. Да и в тесноте двенадцати квадратных метров при наличии шкафа, буфета, стола и двух кроватей сложно было сохранить идеальный порядок. В два свободных угла, на табуретки, бессистемно складывались вещи не первой необходимости. Первостепенная необходимость лежала по краю любых выступающих частей скудного интерьера. Учительские семинары, дополнительные группы, заболевшие коллеги, классное руководство, да и всякое прочее, касающееся работы, не оставляло практически свободного времени. Знающие маму ближе говорили: «Евгения Георгиевна уходит от рутинных дел для отвлечения от всепожирающей безысходности».
Большую часть суток Тристан предоставлялся самому себе. Окружающее пространство не позволяло широко двигаться, но юношеский романтический задор трудно сдержать такой малостью. Тристан улетал в неведомое далеко, возвращаясь в реальность выстраданной строчкой, которую тут же черкал, правил, и, в конце концов, замалевывал до невозможности густо.
В торжестве всеобщего счастья – свое маленькое удовлетворение не рождалось.
Стриж, одуревший в запале веселья, впорхнул в окно. В ограниченном пространстве комнаты суматошно ввинтился несколько раз к потолку, а, выпорхнув восвояси, пронзительным настоянием вновь понес миру о всеобъемлющем счастье.
Приморский пограничный город жил памятью о недавней войне. Хотя она и обошла его стороной, близость коварного неприятеля, как нельзя лучше, сохраняла эту память, обязывая быть начеку. Обычно, ближе к полудню, идиллия мирной жизни нарушалась канонадой. Залпы тяжелых орудий батареи, спрятавшейся недалеко под зеленью искусственного вала, били по далеким учебным морским целям. Кроме грохота орудий в промежутках мощных залпов бриз приносил с недалекого военного полигона стрекотание автоматического оружия, завершая вступительную часть одиночными разрывами ручных гранат.
Но сегодня, словно сторонние силы вмешались, не позволяя нарушить тихое единение с природой: молчали орудия – молчал полигон. Старые эвкалипты стояли недвижными изваяниями в почетном карауле между двумя типовыми двухэтажными домами. Двор делился ими на офицерский и смешанный. Во втором доме жили демобилизованные из армии. В отрыве от них стояло еще несколько таких же однотипных домов, не имеющих никакого отношения к военным. Кто в них только не жил, но в основном, это были бедные армянские семьи, переселенные сюда из бараков. Их быстро растущая численность требовала дополнительной площади, и дома спонтанно обрастали новыми бараками. В целом компактное поселение носило общее название – Ардаганские казармы. Ардаганские пацаны славились в округе не просто бойцовским характером – их гипербойцовские качества держали в страхе пацанов прочих компактных поселений. Офицерский дом и его дети, не успевшие ассимилироваться влиянием общего двора до того предела, были некоторым исключением, хотя визитная карточка общей принадлежности распространялась в городе и на него без уточнения. Комната в доме для офицеров осталась за мамой Тристана после внезапной смерти фронтовика-отца. Малейший осколочек металла, оставшийся у отца под сердцем, напомнил через много лет о коварствах войны.
В створе окна показалась, пропала и вновь показалась пухлая физиономия Васьки. Он проверял, один ли Тристан дома. Удовлетворенное положительным фактом его добродушное лицо остановилось в окне устойчиво. Васька – далеко не красавец: увалень с больными ушами, вечно заткнутыми ватой, редко смеялся, сейчас же загадочно улыбался. Чаще всего он был занят чем-то внутри себя, увлекаясь, терял контроль над своей мимикой: нижняя губа отвисала, плечи сутулились – в эти моменты он поразительно напоминал известный чеховский персонаж. За умение рассуждать и владение не по возрасту элементами рассудительности дворовые пацаны не держали его за глупца – не гнали на дворовых сходках, но без насмешек не обходилось никогда. Васька терпел издевки недолго, обычно медленно надуваясь, с глазами полными слез, он отбегал в сторону на самом пике своей слабости – прилюдных его «соплей» не видели. Тристан знал Ваську, как никто другой: добряк Васька был лишен всякой корысти. Они считали друг друга друзьями.
Кроме очевидных литературных способностей, в Тристане одновременно существовала неуемная жажда эпатажа, но к таким, как Васька, он ее категорически гасил. К Ваське Тристан относился, если не с жалостью, то с доброжелательностью определенно. Можно с большой долей уверенности сказать: относился он так ни к нему одному – ко всем слабым и беззащитным. У сильных пацанов, да еще неоправданно самоуверенных, Тристан находил и умел высмеять недостатки. Ущербность, как он сам в себе ее называл, имелась и у него, о существовании ее знал только Васька. В благодарность или нет, по крайней мере, он об этом молчал. Интерпретация имени Тристан, прежде чем распространиться до клички, стоила нескольким смельчакам расквашенных носов. И все-таки, за глаза кличка существовала – его звали Робинзон. Может быть, из-за постоянного присутствия рядом учтивого Васьки-Пятницы? Сегодня этот факт порос былью. Тристан существовал в коллективе пацанов как рыба в воде, а перед девчонками тушевался: заливался краской, а, уж, при откровенном обращении к нему, пунцовел – в этом и таилась его слабость.
С Васькой они имели свои секреты: в общении затрагивались темы даже с претензией на философские, в оборотах далеких от дворового беш-де-мера. Васька перед ним раскрывался, не боясь обидной насмешкой быть застигнутым врасплох. Немного туговатый в реакции, на самом деле – совершенно чистый, доверчивый, не подкупный друг.
Всеобщая одухотворенность, похоже, поразила в этот день и Ваську: он затаенно улыбался, с иронией, не свойственной его сути.
– Чем занимаешься, сочиняешь?! – спросил он с непонятным для начала петушиным наскоком. – Почитай?!
– Одну строчку? – спросил Тристан вопросом на вопрос.
Его подмывало необидно разыграть его.
– Хотя бы? Что-то? Буду знать тему? – умудрился спросить Васька, подражая дворовому пацану-книгочею – еврею Ромке.
– Тема? Ищу новое в поэзии, – интригуя, стараясь сделать это небрежно, отмахнулся Тристан.
Васька раззадорился, теряя контроль над нижней губой. Своим раболепским видом он не просил – на его лице отпечаталась мольба о снисхождении.
Жажда розыгрыша проскочила в затаенном взгляде Тристана, наивность Васьки зашкаливала – в таком состоянии он не был способен к анализу действий. Тристан встал в позу декламирующего Пушкина – поднял театрально руку, чуть было не прыснул, но сумел проглотить смех и высокопарно прочитал:
– Радости, пей, пой! В сердце весна разлита! …А он заржавленный лежал у походной лавки армянина, – изо всех сил, тужась быть серьезным.
Васька где-то глубинно почувствовал подвох, попытался надуться, но серьезное лицо Тристана толкнуло его к рассуждениям. Долго, как всегда, продержаться Тристан не смог и рассмеялся. Васька не обиделся. В розыгрышах Тристан не затрагивал больные элементы его личности.
– У меня к тебе просьба, – промямлил сдувшийся Васька. – К нам в гости приезжает сослуживец отца по Армении – у него дочь… Лилечка, в общем, она мне нравится. Помоги написать письмо – на этот счет имею далеко идущие планы, хочу заранее знать о ее расположении ко мне, необходимо, как понимаешь, время для подготовки. Задача нелегкая – Лилечка старше меня на год – ей в июне исполняется шестнадцать.
– Фотография хотя бы есть? – сходу включился в тему Тристан, разгораясь больным интересом.
Васька, похоже, долго решался на откровение – он неуклюже вскарабкался на подоконник, традиционно оставив ноги извне. Смущенно улыбнувшись, достал конверт, благоговейно выудил из него фотографию 8х10. Серо-зеленоватый фон глянцевого фото нежно обволакивал улыбающееся губами лицо. На Тристана смотрела загадочная девушка – настоящая красавица с шапкой роскошных кудрявых волос.
«Ленинакан. 196.. год. Лучшему другу Васечке от Лилии. На долгую память», – прочитал он на обороте.
Изображение взбудоражило Тристана, не сопротивляясь, он тут же согласился на послание. Письмо получилось возвышенно-лирическим. Прочитав, Васька опешил до немоты, наверное, копаясь в своих чувствах и сравнивая их с эпитетами послания. После некоторой паузы угоднически попросил приземлить чувственную часть послания. Просил Васька умоляюще, понимая, что таких оборотов речи ему не отработать никогда. Тристан править отказался наотрез – он писал, перевоплотившись, в первый раз так остро переживая свои чувства.
Два дня дождило. Порывы ветра положили на землю мокрые головки «золотых шаров». Исполины эвкалипты под окнами играли двуцветьем стрельчатых листьев, превратив до сих пор сплошную пограничную стену в отдельных грозных проповедников небес. Гроздья белой акации обмякли, устилая землю отжившими собачками лепестков. Двор опустел: уныло белели голые веревки, в подслеповатые оконца фанерных времянок выставились потускневшие лица стариков. Непогода, так непохожая на скоротечную майскую грозу, затянулась на неделю.
В какой-то сотне метров от домов начиналась анфилада озер. Заболоченная местность обильно поросла камышом. Если смотреть на нее с высоты птичьего полета, различной конфигурации водоемы красиво дополнили пейзаж Кахаберской низменности. Одно из них, окультуренное, украшало Пионерский парк города. По периметру обрамленное реликтовой растительностью озеро вполне вписывалось в фактуру реалистической сказки.
Самое большое из озер лежало вблизи компактного поселения, продолговатой петлей перегораживая близкий путь к морю. В полном соответствии с субтропической классикой – болотными топями, обильным камышом и зимующими водоплавающими. Какой только пернатой живности здесь не обитало: чирки, лысухи, дикие курочки, цапли, гнездилась выпь, пугая по ночам детей жутковатым криком. О мелочевке в различных оперениях, в том числе и ярких, снующих ежеминутно в просветах зарослей камыша, речь вести не стоит, ибо описательский аспект всех красот увел бы нас далеко от главного сюжета.
Одни люди благоустраивались в послевоенной разрухе, самоотверженно отдаваясь работе, другие – немногие, вышедшие из военной мясорубки без видимых потерь, предавались неге.
Редкое удилище мелькнет над камышом – рыбалка считалась великой роскошью бездельников. Меж тем озеро кишело сазанами, водились бычки, окуни, заходила на нерест кефаль. Недоразумением казалась многочисленная гамбузия, прожорливой пираньей расклевывавшая малейшие ранки на ногах – вредитель, для неосведомленной личности. Живущим окрест гамбузия приносила неоценимую пользу, сдерживая собой размножающуюся в многочисленных водоемах популяцию кровожадных комаров.
Это самое большое озеро являлось вотчиной Тристана. Не возьмемся с полной уверенностью утверждать, что его привлекало больше: сама рыбалка в тиши и одиночестве, как фактор добычи, или шелест камыша на свежем бризе близкого моря, создающий под звон комаров иной мир, без грязи и бедности, без пьянства и грубости, без всеохватывающей лихорадки неухоженных стройплощадок.
В этот день не клевало, поплавок водила мелюзга. Потом он и вовсе лег на бок, зацепившись за поросль водяного ореха. Набежавшая рябь портила качество рыбалки. Отщипнув измочаленный мелочью кончик червяка, Тристан ловко закинул удочку в уютную прогалину водорослей – поплавок стойко вперился белым наконечником в небо. Недалеко от облюбованного им места мирно паслась лысуха, временами погружая и вытаскивая из воды голову, активно глотала, досылая в утробу оранжевыми ножницами клюва очередную рыбешку.
На противоположной стороне, к броду подошло стадо буйволов. Потоптавшись в раздумье на берегу, оно без промедления двинулось к уютному, зеленеющему в камышовых зарослях островку. Ранней весной островок покрывался множеством цветущих болотных колокольчиков. Тристан попытался воздействовать на животных силой мысли: «Миленькие, только не туда». Не в состоянии что-то изменить физически, он с чувством ожесточения сжал кулаки – его привычка, рожденная бессилием. «Истоптанный тяжелыми копытами островок превратится сейчас в пустыню!» Буйволов как чем-то подстегнуло, наверное, его телепатическим воздействием – они легли в воду, пуская ноздрями пузыри, не дойдя до островка несколько метров.
После зимнего обилия осадков вода в озере поднималась – брод на островок был известен немногим, а Тристан его разведал – он умудрялся еще по большой воде первым собрать в тугой пучок букета белые, красиво окаймленные серебром, стеснительные головки колокольчиков. За колокольчиками по сезону следовали скромные фиалки, грациозные ирисы, дурманящие приторным ароматом пальчики. Цветы скрадывали убожество обстановки фанерной кухоньки, украшая маленький универсальный столик с радиоприемником «Москвич». Столик, кроме кухонных, отвечал многим другим надобностям.
Поплавок прибило к зеленой границе водорослей – он начал плавно уходить под воду. Тристан попробовал подтащить его, но леску тяжело ударило, она натянулась струной – удилище изогнулось – поплавок резво повело в сторону. У Тристана перехватило дыхание. По всем знакомым ему признакам, на крючке сидела крупная добыча, по повадке определялся заматеревший сазан.
«Старая леска не выдержит! Не рвани резко, хороший ты мой», – вспотел от напряжения Тристан, давая себе и добыче установку: «Осторожненько, миленький, не дерни. Выматывать, выматывать силы. У берега хватать за жабры».
Азарт достиг апогея, когда на поверхности появилась черная спинка крупного сазана.
Вымокший по пояс, но гордый добычей, ею оказался сазан около двух килограммов, возвращался домой. У подъезда дома, в беседке под плакучей ивой, сидел Васька – оказалось, он давно ждал Тристана. Обрадованный Васька даже споткнулся, кинувшись ему навстречу. Не обращая внимания ни на его внешний вид, ни на то, что он держит в руках, с губ его так и просилась радостная весть. Отрешенный от реальности Васька завопил:
– Письмо сработало, пляши! Вот ответ! – достал он из кармана конверт и нежно погладил его, – Ли-ли-я через не-де-лю будет у нас!
Ложась спать, Тристан долго не мог заснуть – в голове крутились обрывки прошлого разговора, волнительно отдавалось в ушах сердце. Неделя длилась вечностью. Из нехитрого скарба выбирал одежду и не мог найти ничего достойного. Успокаивали слова мамы: «Встречают по одежке – провожают по уму». «Глупцом его никто не назвал – значит здесь все в порядке. Это его послание подействовало на сознание недосягаемой девочки», – с замиранием дыхания перекручивалось в голове, пока его не сморил сон.
Шел конец июня. Погода соответствовала времени года. Бирюзовое небо, еще не успевшее поблекнуть, отражалось в теплом море, раскрашивая его в небесные тона. Тристан проводил часть времени на причале с другим товарищем по Ардаганке – Вовчиком Радаевым. Перегреваясь на знойном солнце, они периодическим всплеском нарушали ласковую гладь моря. Вовка не был болтуном – чаще молчал. Глаза, обращенные вдаль, у обоих пацанов отдавали бирюзой, превращаясь в таинственную глубину бескрайнего моря. Разомлевшие на жаре чайки сидели по краю глубоководного причала, от сытости не обращая внимания на мелькающую в прозрачной воде рыбешку. С высоты пяти метров пацаны прыгали в воду, глубоко погружаясь, оставались там, как можно дольше. Некоторое время нежились в прохладной глубине, затем шумно выныривали, вскарабкивались на перемычки причала – начинался поиск колонии устриц. Раня пальцы об острые кромки выборных раковин, набивали ими штатный мешочек. Из выброшенного морем топляка на берегу разводили костер. Жаровней служил кусок старой железной кровли – на ней они пытали устриц огнем, пока те не раскрывали слизистый зев, доходя под чутким Вовкиным глазом до нужной кондиции. Пахнущее морем, скукоженное до ядрышка лакомство поедалось, не успев хорошо остыть.
Заглянуть в гости к Ваське Тристан не осмеливался, хотя слух уже донес о приезде гостей. А так хотелось увидеть воочию ту, которой открыл частицу своих первых чувств.
В окрестных горах с вечера погромыхивало, где-то там далеко пронеслась гроза. По небу плыли разрозненные дождевые облака. Тот год вообще выдался чрезмерно дождливым. По известным признакам с утра намечался клев. Общества на рыбалке Тристан не признавал, поэтому решил подняться затемно, чтобы обойтись без случайностей. Лег спать пораньше. Уставшая мама уже спала. Не успел прикорнуть, как условный стук в окно поднял его – так стучал только Васька. Условностями он давал понять о необходимости поговорить.
– Где ты скрывался весь день? – зашипел на него Васька, стоило Тристану выйти. В необычном для него волнении, Васька сжал Тристану руку.
– На причале, ты знаешь…, – едва унимая пробежавшую по телу дрожь, промямлил Тристан.
Он сразу увязал позднее посещение Васьки с Лилией.
– Именно вчерась я и искал тебя, – подражая соседке бабе Тосе, процедил язвительно, сквозь зубы, Васька. – А хотел я познакомить тебя… с кем ты думаешь? С Лилией! Классная, красивая, своя в доску… Она пытала меня все эти дни по поводу письма. Я ведь тебя просил – догадается: не мой это слог. Вытащила из меня правду. И еще, только не выдавай меня, настояла, невзначай, вас познакомить.
Разволновавшись при упоминании неизбежного, Тристан понимал, что выдает себя – он отводил от Васьки глаза. Встречу он предвидел, смирился со своим возможным падением, но пусть оно случится позже, когда-нибудь, и никак не по поводу каких-то заслуг. Волнуясь все больше, Тристан пытался выпроводить Ваську ни с чем, но тот, как никогда настойчиво, стоял на своем. В настоящий момент у Тристана не хватало мужества дать прямой утвердительный ответ.
– Извини, друг, надо ложиться спать – рано утром собираюсь на рыбалку. Как-нибудь, позже, потом, – пытался он не очень учтиво отвязаться от Васьки. Тристан, как мог, напускал на себя безразличие.
Но Васька-то хорошо знал его: он не верил ему, и вдруг, снизошел.
– Хотел помочь другу, а встретил такое… непонимание. Как хочешь.
И Тристан отлично знал Ваську, поэтому и открылся без опаски. Не рыбак он и далек от подвоха. Поднять Ваську рано утром не мог никто. Тристан нередко подшучивал над ним по поводу лишнего часа утреннего сна – за него Васька мог отдать все. Так однажды в собственность Тристана перекочевала из библиотеки Васьки книга – бесценный томик Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан», и всего-то за отказ отправиться рано утром в поход. По этому поводу прежде состоялось пари в присутствии двух свидетелей.
Васька с чувством исполненного долга в недоумении пожал плечами, но все же ушел.
Тристан вернулся в комнату – сразу не лег, а подошел к зеркалу: на него смотрел испуганный худощавый пацан с выгоревшими на солнце волосами и облупленным носом.
– Хорош себе красавец, достоин внимания, – произнес он издевательски вслух, – бежать надо таким уродцам… от красавиц и вообще – подальше.
Мама за занавеской ворохнулась, проснувшись от его голоса:
– С кем ты там сыночек разговариваешь?
– Спи, мамочка, это я сам с собой репетирую спектакль.
Мама чувствовала, когда ему нельзя докучать, и он ценил в ней это качество. Мама доверяла ему. Она не задала больше вопросов. Отношения их можно было назвать без натяжки дружескими.
Мама нередко просила:
– Тристанчик, не успела сварить борщ, не обессудь, свари, пожалуйста, сам – набор для него найдешь, где обычно.
И Тристан варил, и не только борщ. Он был даже рад, что может порадовать чем-то маму. Тристан рос на редкость сговорчивым мальчишкой, учился, если не на «отлично», то на твердое «хорошо». При его свободе и сомнительном окружении это казалось невероятным. Тянули назад точные науки – к ним он, не скрывая, относился холодно, как к некоей суровой необходимости. Русский язык и литература, извольте, здесь Светлана Олеговна – классный руководитель и литераторша, была от него в абсолютном восторге.
– Милый ты мой, да по тебе плачет литературный институт. У тебя природный дар к красивому сложению речи.
Она об этом говорила и маме. Тристан мечтал поехать поступать в киевский университет, на отделение журналистики. Почему именно в киевский? Наверное, из-за Крещатика, Печерской лавры, Тараса Шевченко, Николая Гоголя.
А мама осаждала его пыл:
– Куда нам с нашим достатком так далеко. После службы в армии, может быть… Вчерашний школьник на журналистику, без публикаций и протекции? Надо быть, сыночек, реалистом.
Мама боялась за него, но занудством не докучала. Вокруг чересчур много было негативного: мат, пьянство, воровство, мордобой, дворовые свары – неблагополучным районом слыла Ардаганка.
…Спал, не спал – в четыре утра, едва забрезжило небо, Тристан собрал рыбацкую оснастку и вышел во двор. В беседке кто-то сладко зевнул. В утреннем полумраке разглядел силуэт, закутанный с головой в накидку. В этой беседке, от случая к случаю, томились по утрам – как результат семейных стычек в офицерских семьях. Чаще всего охлаждалась в ней по ночам красавица Аннушка со второго этажа – молодая жена старлея. Не обделена была Аннушка вниманием, позволяла себе флирт в отсутствии мужа – имела слабость строить глазки брутальным мужикам. Мешковатый старлей, будучи трезвенником, от постоянного напряжения присел на «горькую». За очередные прегрешения, в состоянии опьянения, он отправлял Аннушку ко всем чертям. «Карусель» эту знали в доме все – от мала до велика. Тристан осторожно прокрался в беседку, где взял под лавкой оставленную с вечера банку с червями. Усердствуя, стараясь не нашуметь, зацепился плечом о стойку беседки. Накидка молниеносно откинулась.
– Подожди, можно с тобой? – ушатом холодной воды окатило его сзади.
Тристан невольно остановился.
– Здравствуй, я Лилия…, – извиняющимся тоном пропела взлохмаченная заспанная головка. Событие пронеслось мгновением – Тристан и опомниться не успел, тем более погрязнуть в своих страхах.
– Здравствуй… те…, – пролепетал он, – путь для вас будет очень трудным.
Лилия, игнорируя предупреждение, решительно пристроилась за ним.
Настоящая пытка случилась позже. Пробивая путь по заросшей молодыми побегами ежевики тропе, Тристан не проронил ни слова.
Небо осветлялось, с заревом восхода разгоралось пожаром его лицо при мысли о зашитом-перезашитом спортивном трико. Отдулины на коленях и все это убожество очень скоро станет явью.
А утро все отчетливее высвечивало заросли окружающего их болота. Тристану хотелось посмотреть на Лилию, но глаза не подчинялись ему, они косили куда угодно, только не в ее сторону. Тристан понимал: надо что-то говорить, заставить язык двигаться, но и после усилия над собой он не подчинялся ему, превратившись во рту в инородное тело. Бурлящие мысли перегорали в кипени не сказанных слов, так и не дойдя до адресата.
Изрядно подмокнув от обильной росы, они молчаливо подошли к береговой кромке озера. Тристан, абориген здешних мест, и тот ощущал неудобства – холод одолевал до озноба.
Много позже он вспоминал этот поход – лучший из походов в его жизни. Как мешало тогда глупое волнение, но как мудра оказалась шестнадцатилетняя девчонка.
– Пешее путешествие заканчивается, дальше – в воду (подмывало сказать – вплавь) по переходу, – выдавил из себя Тристан.
Он лишь мельком взглянул на Лилию и тут же зарделся: как же она была красива. Решительности в ней не убавилось и хватило бы, скажи вслух о пересечении преграды вплавь. Лилия уставилась на него бесцеремонно изучающе и вдруг громко рассмеялась. Тристан прикрыл глаза в ожидании страшного: «Раскрылось то, чего он боялся?»
Лилия же подошла вплотную:
– Дай за тобой поухаживать, – произнесла она с заботливыми нотками.
Он осмелился взглянуть на нее в упор: мокрые прядки челки приклеились ко лбу, мутовки цветущей лианы запутались в волосах, на щеке отпечаталось фиолетовое пятно от раздавленной ежевики – у Лилии был вид своей в доску подружки.
– А глаза… Какие у нее красивые глаза?!
Они светились смешливым огоньком.
Глядя на Лилию, Тристан представил со стороны себя: улыбнулся следом, и они рассмеялись друг другу в голос. В камышах сбоку подозрительно зашуршало. Лилия метнулась к нему:
– Что это? – дрогнул ее голос.
Частичка веселого нрава Тристана взбрыкнула – он подыграл ее страху.
– Бежим, кабан шалый ломится на нас!
В тот же миг огромная белая цапля тяжело взмыла над их головами, обдав тугим потоком воздуха. Лилия испугалась, но и в этом состоянии улыбчивая складочка не покинула уголков ее губ, совсем как на фотографии.
Лилия шлепнула его по руке:
– Разбойник. Разве можно так пугать девочку?
В напускном негодовании Лилия стала еще прекраснее. Тристан никогда не встречал таких свойских красивых девочек. Школьные красавицы рядом с ней напоминали ему идолов из «Истории древнего мира». Вопрос замер на лице Лилии, она чего-то ждала от него. Оказалось: его следующих действий.
Она первой нарушила молчание:
– Я плаваю плохо, и не в купальнике…
От такого прямого интимного откровения скованности у Тристана поубавилось:
– Тут совсем недалеко брод, – махнул он рукой в сторону, украдкой примеряя ее рост к себе, – местами тебе будет немного выше колена, а бывает и того… совсем с головой. Пока не поздно, возвращайся назад.
– Решительное «нет», только вперед! Мой папа не брал Берлин, его война закончилась на Балатоне – он мне говорил: отступающие встречают смерть спиной – и их не называют героями. Я хочу встретить трудное испытание лицом.
Вперед, Тристан? И, чур, не оборачиваться.
– Но ты же можешь оступиться и начать тонуть?
– При чрезвычайных обстоятельствах повернуться можно. Обещаю быть внимательней.
Тристан, войдя в воду, провалился в ил по колено. Вода согревала – она оказалась значительно теплее воздуха. Старательно разгребая перед собой тину, Тристан известным ему переходом повел Лилию вглубь прогалины камыша, задним зрением держа ее в поле обзора. Платье ее уже тащилось по воде.
Тристан посерьезнел, когда понял, что со своими шутками переиграл. Он попытался исправить ошибку.
– Ближе к островку может вальдшнеп вспорхнуть, не пугайся. Ничего смертельно опасного в этих болотах нет. Есть гадюки, но в воде они не агрессивны.
При слове «гадюки» глаза Лилии расширились.
Приближались к критической глубине. Тристан старался вести по высокой кромке подводной гряды.
– Здесь мельче, – объяснял он, – однако, больше возможности потерять равновесие и окунуться с головой.
Он рисковал, желая, наверное, совершить героический поступок по спасению Лилии. Ноги сползали с осклизлой поверхности, временами срывались и вязли в илистой ловушке. С коварством вражеских мин сзади всплывали рогатые водяные орехи. Пузыри забродившего сероводорода ударяли в нос едким запахом, пузырями вырываясь наружу, пугали Лилию.
До островка добрались благополучно, если не считать ее вымокшего по пояс платья и его прилипших к телу, облепленных ряской трико. Мокрое платье облегло тело, просвечиваясь конфигурацией черных трусиков. Сладостная волна подкатила к груди Тристана. Он гнал из головы выползшие из недр пакостные мысли, сжав руки до онемения пальцев. Разозленный потерей управления Тристан ожесточенно ударил по воде кулаком – брызги веером разлетелись в стороны. Лилия в недоумении остановилась. Тристан жалко улыбнулся ей, демонстративно, как это делают мокрые собаки, встряхнулся, пытаясь шуткой отвлечь ее. Лилия глубокомысленно покачала головой.
– Я в порядке, двигаемся дальше, – не на что другое не нашелся он.
В укромном месте, замаскированный камышом стоял его плот. Набравшийся влаги грузный плот имел на вид сомнительную плавучесть. А пересечь на нем предстояло порядка ста метров глубокой части озера.
В своей стихии Тристан потерял скованность, стал командовать и наставлять совсем так, как если бы рядом находился Вовчик. Всего различия: команды и наставления он сам же и выполнял. Лилия суетилась в помощи вытолкать тяжелый плот на открытую воду. В суматохе они едва не разрушили гнездо. У самой воды, в углублении сухих водорослей, покоились шесть пятнистых крошечных яичек – Тристан дотронулся до них – они еще теплились.
– Уточка-чирок, – голосом знатока шепнул Тристан, – метелка камыша сохранит тепло, пока мы отсюда не уберемся.
Лилия наклонила камышину – не тут-то было: оторвать живой стебель растения без ножа оказалось невозможным. Тристан пришел на помощь, привычно перекусив вязкий стебель метелки зубами.
Бляшки ряски украсили волосы Лилии. Ее внешний вид напоминал решительную амазонку, готовую к любому отчаянному шагу.
Плот, к счастью, держал их, но подошвы ног стояли в воде. Лилия, расставив для равновесия ноги, исполняла данный им совет – замерла, не шелохнувшись. Как бывалый шкипер Тристан вел тяжелый плот на другой берег, осторожно окуная в воду, то с одной, то с другой стороны самодельное весло. Окуни гонялись за гамбузией, беспорядочной россыпью она выбрасывалась из воды, попадая под ноги.
Плот представлялся Тристану солидным кораблем, на котором он капитан, Лилия была на нем драгоценным пассажиром. Теперь он мог откровенно разглядывать Лилию – она стояла к нему спиной. Залюбовавшись, греб не спеша. Ему открылась еще одна пикантная особенность: к родиночке на лбу – она делала ее очень милой, он разглядел другую, сзади, недалеко от ушка. Мокрые завитушки волос разделились, оголив нежную влекущую шейку.
Недалеко, метрах в пяти от плота, выскочила из воды крупная рыбина – Лилия от неожиданности вздрогнула. В своей сути она оставалась девчонкой.
– Сазан жирует, – успокоил ее Тристан.
Берег медленно приближался. Показалась отмель, образовывавшая тихую заводь. Тристан вел плот в том направлении, там он обычно закидывал удочки.
– Отдать швартовы, – скомандовал самому себе Тристан, разгоняя плот усердной работой весла. Тяжелый плот неуклюжим крокодилом выполз на дерн прибрежной полянки.
Уже рассвело. На востоке занялось малиновым светом. Скоро взойдет солнце. Тристан суетился. Совсем близко он видел ее лицо – в серых лучистых глазах продолжала таиться задорная смешинка.
Укрепив удилища на рогатинах, Тристан разжег костер. Лилия помогала ему – выбирала выброшенный на берег сухой топляк. Тристан старался не смотреть на нее, глаза же силой нечеловеческого противодействия тянулись обласкать желанный профиль. Тристан никак не мог воздействовать на расшалившуюся природу. Обтянутые трико выдавали его внутренние терзания.
– Я тебе нравлюсь? – камнем на голову свалилась внезапная фраза Лилии. – Не бойся, смотри на меня, сколько хочешь…
Костер быстро схватился жаром. Лилия решительно, не дожидаясь особых указаний, стянула мокрое платье, картинно преобразившись, поочередно подставила огню спину, потом грудь. Теперь Тристан, не отрываясь, завороженно смотрел на нее: ажурные черные трусики дополнял такой же черный бюстгальтер. На подъеме груди красовалась еще одна маленькая родинка. Тристана прохватил озноб, но это был не озноб охлаждения. С ним такое произошло однажды, во сне. Проснувшись в сильном возбуждении, он почувствовал неудобство от измазавшей его жидкости.
Не отдавая себе отчета в том, что делает, он снял мокрые трико, подошел вплотную и обнял Лилию, прижимаясь щекой к месту с родинкой – лицо утонуло в бугорках наливаюшихся грудей. Лилия замерла и стояла, не шелохнувшись. Тристану хотелось пойти до судороги дальше, но внутренняя борьба сдерживала его действия, лишь усиливая дрожь.
– Ты так сильно хочешь меня? – наконфеченным теплом дохнула ему в ухо Лилия. – Я могу разрешить…, – затаенно прошептала она, – только, пожалуйста, без последствий.
На грани потери рассудка, трясущимися руками Тристан коснулся ее трусиков, но проклятая жидкость вне его воли вылилась из него задолго до момента истины. Лилия не стала докучать – она улыбнулась и погладила его по соломенной голове:
– Милые вы мои, несчастные мальчики…
…Простота спутницы, подсохшая одежда, абсолютный штиль и сумасшедший клев, успокоили Тристана – он стал тем, кем был всегда – фантазером и мечтателем. Недоразумения, как бы, и не произошло. Вначале сдержанного, скованного, с идущей из далеких недр сознания опаской – сейчас его несло на крыльях вдохновения: одна невероятная история сменяла другую. Лилия округляла глаза, не успевая сообразить, где правда, а где вымысел. Незаметно, между репликами, вытащили с десяток головастых бычков-чернушек, несколько приличных окушков. Общим достоянием стали пять приличных сазанчиков – мелочь выпускали назад. Лилия к ловле приноровилась быстро, хотя призналась, раньше никогда не рыбачила. Все у нее получалось не по-девчачьи ладно.
Всходило солнце, ослепляя, ударило по глазам сполохами расплавленного металла. Как по мановению всемогущего мага, гладь озера в мгновение остановилась стеклом: перестали плескаться окуни, лысухи направили свои курсы вглубь камышовых заводей, застыли и поплавки – замолчал Тристан, приводя в порядок разгулявшееся воображение. Лилия приуныла, как оказалось, готовя монолог.
– Когда приду домой, обязательно сделаю запись в дневнике о нас. Без подробностей, конечно… Мое мнение о вас, мальчишках, сильно изменилось. Вначале Васечка, теперь ты разрушили прежний стереотип. Вы такие разные. Вася хороший, добрый, но очень скучный и без фантазии. Через три дня мы уезжаем к бабушке в Москву. Ты будешь мне писать, Тристан?
Лилия раздробила его имя на слоги. Она видела в этом какой-то свой затаенный смысл?
Обратный путь они проделали в молчании, в ореоле объединившей их тайны. Тристан окидывал прощальным взглядом ее ладную фигурку, стыдливо опуская лицо при воспоминании недавнего казуса. На островке, толкая в четыре руки плот, Тристан неуклюже приобнял Лилию, с громко бьющимся сердцем поцеловал родинку за ушком. Лилия мягко отстранилась, шаловливо погрозив ему пальцем:
– Прости мне мою слабость. Ты хороший мальчик, правда?
…Потом Тристан написал Лилии много писем, эмоциональных, трепетных, писанных на одном дыхании, и других – выстраданных не одним днем. В одном из них он признался ей в любви – это письмо Тристан так и не отправил – побоялся нарушить сложившуюся в процессе переписки дружбу. В его письмах и без прямого признания оно читалось между строк. Никогда, ни малейшим намеком, ни он, ни она, не обмолвились о неприятном инциденте с его полным фиаско. Своим присутствием в его жизни Лилия придала ему смелости – Тристан перестал стесняться девочек. Именно Лилия подтянула Тристана к содержательным мыслям, приобщила к внешкольной философии Сократа. Переписка прервалась внезапно, на самом пике – Лилия не ответила на его пространное философское письмо о смысле жизни и месте в ней красивой женщины. Тристан долго хранил ее письма, наверное, хранил бы вечность, не распространись в те места болезнь сепаратизма, разделившая дружественные некогда республики. Вывозя маму из отделившейся территории, буквально последней рейсовой «Кометой» (железная дорога уже не функционировала), Тристан стоял перед выбором, что брать в первую очередь. Не хотелось обижать маму, и взяты были, по возможности, дорогие ей вещи, остальное, в том числе письма и фотографии, он намеревался увезти потом. «Потом» растянулось на годы. С появлением первой возможности он таки вернулся за дорогим ему, но чувства близких людей оказались не искренними – оставшееся на «потом» не сохранилось. Все, кто имел малейшую зацепку на стороне, как и они с мамой, покинули республику, не сумев сберечь оставленное им достояние – дорогая память покоилась теперь на одной из многочисленных мусорных свалок, под спудом сгинувшей совместной истории.
P.S. Вернувшись на озеро спустя много лет, Тристан с трудом узнавал памятные места. Конфигурация заводи напоминала ему место, где они с Лилией совершили попытку, минуя несколько промежуточных ступеней, войти во взрослую жизнь. Военная бронетехника утюжила дно грязного водоема, испытывая достижения национальной гвардии. В том месте, где каждой весной расцветали ковром колокольчики и гнездились водоплавающие, пузырилась черная зловонная жижа.
Он ехал сюда с воодушевлением: посмотреть, вспомнить, отыскать следы Лилии, но после увиденного стало тоскливо до слез – он понял: прошлого не вернуть.
Так и осталась эта история неоконченной картиной в невероятных судьбах его и случайной девушки. Возможно, они стали бы самыми счастливыми людьми на всем белом свете и смогли бы сохранить добрую память юности, оберегая свое озеро для потомков. Возможно, их дети смогли бы написать другую историю, со счастливым концом. А пока…