Русские в Венеции! Истории про разные события и людей, которых объединила жемчужина Адриатики - читать онлайн

1 Площадь Сан-Марко и русские истории

Колокольня Сан-Марко и лев евангелиста на колонне

Откуда бы вы ни вышли – через дугообразные седые арки у музея Коррер или часовую башню на Мерчерии, – впечатление неизменно окажется ошеломительным. Город, живущий более тысячи лет, в один момент выведет на площадь Сан-Марко главные свои фигуры, будто делая решающий ход в шахматной партии, знаменующий победу. Его тяжелая артиллерия – взмывшая ввысь, словно египетский обелиск, колокольня; обступающие выгибы Прокураций [2]; бело-розовый, смотрящий то на площадь, то в лагуну Дворец дожей; две колонны с небесными покровителями на вершине, проход между которыми привлекает несчастье; и главное действующее лицо – Сан-Марко, от которого невозможно отвести взгляд. Старинный собор с восточными куполами, мощными порталами, где каждый камень имеет свою историю, готическими острыми элементами, тянущимися к солнцу, что отражается в золотых вековых мозаиках… Все это заставит даже бывалого путешественника замереть на месте от восторга.

В 829 году, когда тело святого привезли в город на воде, судьбоносным образом изменился вектор самой истории.

Он стал символом Венеции, устойчивой ассоциацией, наравне с Петром и Римом претендующим на не меньшее почитание, чем прославленный Вечный город [3]. Однако в отличие от хранимой Петром обители пап, предводимая евангелистом Марком республика получила репутацию своенравной, непокорной и временами слишком свободной от господствовавших норм морали.

Почитание Марка началось с воздвигнутой скромной часовни и разрослось до великолепного собора, считающегося одним из величайших итальянских чудес света.

Имя святого обрела и кирпичная колокольня, внешний вид которой считался эталоном красоты, идеальных пропорций и гармонии. Она архитектурно повторялась в различных городах, подвластных республике Серениссима и не только. Копия знаменитой кампанилы [4] неожиданно встречается под Тулой в селе Богучарово – там сооружение появилось в конце XIX века. Одним своим присутствием оно является доказательством интереса подданных империи двуглавого орла к загадочной заморской Венеции.

Те, кому удавалось попасть в объятия Царицы Адриатики, первым делом отмечали великолепие ее собора и площади в честь любимого святого – евангелиста Марка. Петр Толстой, стольник Петра I и его дальний родственник, восхищался роскошным ансамблем в их числе. Он отметил в своих заметках колонны, что украшают прилегающую Пьяццетту, собор, Дворец дожей. По его уверениям, площадь использовалась как место казни, торговли (мясом, овощами, фруктами, посудой и даже париками), для официальных мероприятий. Здесь читались указы, произносились проповеди и неизменно толпились желающие совершить прогулку.

Толстой подметил одну местную особенность: у Дворца дожей часто устраивали променады утром – так как здание закрывает собою солнце и предоставляет тень. Ее прохладу аристократы предпочитали жаркому солнцу, чтобы пройтись, обсудить последние новости и продемонстрировать свое великолепие. Вечером же локация менялась – в приоритете становились здания Прокураций – теперь они дарили спасительную прохладу, столь желанную для великосветского моциона.

Не менее ценно свидетельство Толстого о Дворце дожей. По уверениям Петра, его при желании мог посетить любой – здание было открыто, за исключением ряда помещений, например покоев дожа, по понятным причинам не предназначенных для чужих любопытствующих взглядов. Упоминание об этом могло зажечь огонь в глазах Петра Чайковского – композитор приходил в восторг от Палаццо Дукале [5] и с подростковым любопытством изучил каждый его уголок, деталь, фрагмент. Некую память о Венеции он привез с собой в Россию прямиком из дворца правителей – символа власти, могущества, богатства республики, находившей опору в мрачных тюрьмах по другую сторону моста Вздохов.

На площади же Сан-Марко Петр Ильич кормил голубей, что садились ему на руки и плечи, иной раз затевая шумную драку за пропитание. Композитору очень нравился этот милый ритуал, проводимый им во время ежедневных прогулок по piazza San Marco, на которой всегда что-то происходило.

Например, тут за столиком кафе «Флориан» любил сидеть Сергей Дягилев, учтиво и по-барски приветствуя проходящих знакомых бархатным «buongiorno». Его воспитанник Серж Лифарь вспоминал, что, только попадая в Венецию, основатель «Русских сезонов» становился похож на дожа-венецианца, примеряя на себя знатный благородный образ, как любимый костюм.

Затем великого импресарио сменил Иосиф Бродский, выбирая для принятия напитков кафе «Лавена», что совсем рядом с переливающимися на закате мозаиками собора. Про базилику Бродский говорил в документальном фильме, снятом в 1990-е годы, «Прогулки с Бродским»: «…Сан-Марко – чрезвычайно византийское сооружение, на которое налеплена готика и все что угодно. Это все вполне оправданно, потому что торговые и политические отношения Венеции с Византией на протяжении трех веков были чрезвычайно интенсивными».

Съемки сохранили разговор Иосифа Александровича с другом Евгением Рейном под портиками трехсотлетнего «Флориана» в компании с горячительными граппой и коньяком, где речь зашла об истории заведения. Бродский проронил: «Вообще, Флориан был хозяин этого кафе. Поэтому можно говорить ”у Флориана” без всяких кавычек… Ну, это начало восемнадцатого века… самое старое кафе и, может быть, единственное сохранившееся. Декор совершенно феноменальный. Это надо посмотреть, между прочим… В этом кафе на протяжении последних двухсот с лишним лет сидели все: Мюссе, Жорж Санд, Шопен… я не знаю кто. Стендаль, и все как полагается. И кончается тем, что сидим в этом ”Флориане” мы. И это, конечно, полный упадок, потому что мы тут сидим. Через сто лет, если все это выдержит, а я думаю, что все еще выстоит, будут говорить, что вот во ”Флориане” сидели Рейн с Бродским».

Помимо них, гостями исторического кафе в разное время числились Казанова, Гёте, Шелли, лорд Байрон, Пруст, Бальзак, Александр Дюма, Эрнест Хемингуэй, Штраус, Катрин Денёв, Франсуа Миттеран, Игорь Стравинский, Мстислав Ростропович… Они заказывали напитки, любовались интерьерами и смотрели через большие окна на главную площадь, столь любимую венецианцами, – Сан-Марко.

По ней много гулял Федор Михайлович Достоевский, давно мечтавший о Венеции и грезивший блистательным детищем Адриатического моря. Серениссима вызванными восторгами заставила и его самого, и его супругу потерять чувство времени и даже забыть любимый швейцарский веер Анны Григорьевны в храме, посвященном Марку евангелисту.

Сраженная красотой, пара не сходила с площади Сан-Марко все дни, что провела в лагуне. Увлекали строгие Прокурации, многочисленные кафе, Часовая башня с золотыми звездами на ультрамариновом синем под надзором неизменного крылатого льва, застывшая квадрига [6] константинопольских лошадей, триумфально выставленная напоказ на фасаде базилики, громада Дворца дожей, где Федор Михайлович отметил невероятную красоту потолка, созданного в эпоху Возрождения лучшими творцами республики. Особенно запала в душу Достоевскому тонущая в роскоши базилика Сан-Марко – ее волнующий полумрак, узорчатый ковер под ногами, смотрящие в вечность византийские лики и всполохи золота на округлых поверхностях стен. Писатель часами рассматривал арабско-готическую архитектуру, любовно удочеренную Венецией у Востока и Запада, разноцветные драгоценные камни, безмолвные статуи и украшающие стены гладкие блестящие сюжеты.

Также в соборе любил бывать Петр Вяземский – поэт, публицист, венецианские стихи которого весьма ценил Иосиф Бродский. Он скрывался в золотом мраке каменной прохлады от плавящей воздух летней жары, совмещая это с любованиями несметными богатствами, накопленными за века. Увиденное в ставшем любимым городе отразилось в стихотворении «Венеция» (1853 год), где мелькает и главный архитектурный ансамбль:

Мозаики Сан-Марко вызывали любопытство не только у Достоевского, но являлись источником вдохновения и для живописца Михаила Врубеля, что решил снять копии с них и с их венецианских сестер на острове Торчелло во время своего пребывания в Серениссиме в 1884 году.

И хотя первоначально планировалось приступить к созданию именно там, художник предпочел для большей концентрации и плодотворности работы отправиться на зиму в Венецию к великолепному христианскому наследию Византии. Где, будучи так близко к духовности и красоте, невозможно отвлечься от создания шедевров.

Врубель подошел к делу основательно: много сидел над образами на тяжелых оцинкованных досках в снятых комнатах палаццо на Сан-Маурицио, с росписями на стенах и лепниной под потолком. Для вдохновения он периодически выходил в музеи и церкви, осматривал творения венецианской живописи, плавал на острова, исследовал каналы, а по вечерам устремлялся на прогулки в сторону площади Сан-Марко.

Не остался равнодушным к мозаикам базилики и живописец с большим именем – Василий Суриков, автор знаменитой «Боярыни Морозовой» и «Утра стрелецкой казни». Особенно ему понравились изображения сакрального сюжета сотворения мира с Адамом и Евой, находящиеся на потолке коридора. При всей важности момента священной истории Василий отмечает некоторую простодушность, наивность и доступность изложения, понятную каждому. Одновременно искренне восхищается цветом и признается, что никогда ранее не встречал той психологической истины, которая столкнулась с ним лицом к лицу в старинном храме на венецианской земле.

Впрочем, исполин в честь святого Марка кажется ему родным, напоминая общим впечатлением Успенский собор Московского Кремля, которому Суриков безоговорочно отдает предпочтение. Однако добавляет: «Я всегда себя необыкновенно хорошо чувствую, когда бываю у нас в соборах и на мощеных площадях их: там как-то празднично на душе; так и здесь в Венеции. Поневоле как-то тянет туда»[7].

Незабываемые эмоции вызвал собор и у Виктора Васнецова, прозвавшего его «дивным византийским стариком». К нему, по-восточному золотому, царственно спокойному, по-детски сказочному, пустившему корни в Венеции с XI века, и к Дворцу дожей с ажурной колоннадой и могучими окнами художник радостно бежал на свидания дважды в день, пока гостил в Венеции. Особенным чувством он проникся к главному покровителю города – евангелисту Марку, имя которого бесконечным эхом до сих пор звучит по всей Венеции. По окончании путешествия покидать седых старожилов площади, что сплелись воедино с историей, львами и вековыми камнями, оказалось мучительно. Васнецов прощался с ними, словно с живыми и ставшими уже дорогими людьми преклонного возраста, испытывая жалость и тоску от предстоящей скорой разлуки.

Впрочем, Сан-Марко – и площадь, и собор, зачастую наоборот, – становились местом встреч. Именно в городской базилике под покровительством евангелиста Антон Павлович Чехов случайно столкнулся с Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус, все трое были в неописуемом восторге от города и чувствовали опьянение красотой и счастьем в разлитом между каналов воздухе. Врач-писатель считал Венецию культурным раем на земле и любил ее более других городов Италии за радость жизни, блеск, вечера и сводящее с ума очарование. При этом Антон Павлович изливал свои эмоции на бумагу, внешне оставаясь сдержанным, спокойным и даже холодным. Внутри же неизменно бушевал пожар, пламя которого разгоралось сильнее по мере приближения к такой любимой Серениссиме.

Чудо встречи произошло и с уже упомянутым Врубелем – на площади Сан-Марко он увидел потерявшегося ранее спутника по путешествию – художника Самуила Гайдука, что уехал в Венецию один из Вены и гулял по площади, лелея надежду встретить задержавшегося в столице Австрии Михаила Александровича. Его чаяния, к взаимной радости, оправдались.

Конечно, прекрасное место, столь дорогое сердцу русских, не мешало запечатлеть в легкой акварели или написать маслом.

Блестяще это осуществил Валентин Серов. Увиденная им в 1887 году Венеция очаровала, покорила его сердце и изменила живописную манеру, усилив данный Богом талант. Он любовался ее прекрасным мягким утром с россыпью нежных оттенков, наслаждался насыщенными цветами дня, широкими мазками нанесенными на фасады палаццо, бока гондол и гладь каналов, увлекался мечтательными вечерами с бриллиантовыми искрами от света луны и звезд.

В письме своей невесте Ольге Трубниковой он заявил о своем решении относительно творчества: «У меня совершенный дурман в голове, но я уверен, что все, что делалось воображением и рукой художника, – все, все делалось почти в пьяном настроении, оттого они и хороши, эти мастера XVI века Ренессанса. Легко им жилось, беззаботно. Я хочу таким быть – беззаботным; в нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего отрадного. Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное».

Через некоторое время после возвращения из Италии он создал глашатая импрессионизма, свой знаменитый шедевр, «Девочку с персиками» – портрет юной дочери Веры промышленника Саввы Мамонтова, мецената, владельца Московско-Ярославской железной дороги, – в подмосковной усадьбе, хорошо известной всей художественной среде, – Абрамцево.

На венецианскую же тему он написал две картины: одну с набережной Рива-дельи-Скьявони со сдержанным переливчатым колоритом, вторую – жемчужную, с видом на пустынную площадь Сан-Марко со стайкой голубей в углу и нижней частью вертикальной красавицы – одноименной колокольни. Без слов, только лишь благодаря мастерству кисти, ощущается нависающая в воздухе влажность, разная плотность фактур, холод камня и объединяющая художника и Венецию тишина.

Тишина, которая сопровождала даже трагический момент истории: обрушение эталона красоты – великолепной кампанилы Сан-Марко – случилось июльским утром 1902 года. На нее поднимались многие русские путешественники, в том числе Вяземский, Философов и Дягилев. Потеря такого ориентира в мире лагуны и мирового искусства обернулась большой трагедией для безнадежно влюбленных в Серениссиму великих личностей.

Например, литератор и философ Василий Розанов, узнав об обрушении, взволнованно писал: «С падением башни навсегда испортилось единственное по красоте, значительности воспоминаний место на земном шаре – площадь Св. Марка. Боль не в ее исчезновении, а в том, что площадь эта вдруг потеряла тысячелетний свой вид. Необходимость в ее восстановлении – абсолютна. Для европейской цивилизации потерять площадь Св. Марка – то же, что Афинам потерять Пропилеи или статую Афины Промахос на Акрополе».

Не меньшую досаду и грусть испытал поэт Валерий Брюсов. Падение колокольни совпало с годом его посещения Венеции, сразу вызвавшей в нем чувство абсолютной радости и желание находиться в городе на воде как можно дольше. Июльская трагедия всколыхнула бурю: «Узнав о падении колокольни, мы опять поехали туда, провели там сутки, почти плакали на развалинах. Без campanile piazza потеряла свое единство: задний план был декорацией, фасадом S. Marco; теперь впечатление дробится, ибо виден Дворец дожей. С моря Венеция принизилась, словно изувечена».

Брюсову, бывшему в Серениссиме в начале XX века, иногда казалось, будто жизнь лагуны впечатана в вечность и ежедневно повторяется в привычных ритуалах, начиная с нежного рассвета до пылающего огненного заката. Так, в сущности, оно и есть. Однако в его воспоминаниях фигурирует профессия, претерпевшая незначительные изменения: «Черные тела гондол по-прежнему легки и изящны. Гондольеры по-прежнему стройны и ловки, и жесты их, вероятно, не изменились за полтысячелетия. По-прежнему у каждой из бесчисленных пристаней сидит дряхлый старик, который удерживает гондолу багром, пока с нее сходят приехавшие. Бывало, богатые сеньоры бросали таким старикам золото, теперь им приходится нагло выпрашивать у иностранцев медную монету».

Подобных пожилых работников больше не встретить, их век тихо ушел в небытие и не подлежит возврату, при этом профессия продолжает жить. В Венеции она называется ганцер (gancio – крючок по-итальянски), занимаются ей молодые ребята, поступающие на службу к владельцам гондол и работающие за чаевые.

А вот роскошная площадь в честь евангелиста, по которой ступали все наши герои, сохранила в воспоминаниях Брюсова свое очарование с 1902 года практически в неизменном виде: «На площади Сан-Марко играет военная музыка. Нигде в мире нет лучшего помещения для концерта. Это, собственно, две площади, большая и малая, piazza и piazzetta, одна почти в сто сажен длины, другая в пятьдесят. Большая со всех сторон загорожена мраморными строениями, меньшая открыта к морю, где у пристани стоит лев св. Марка и качаются гондолы. На светлом ночном небе вырисовываются контуры базилики и Дворца дожей, под звуки Моцарта, Пуччини и Верди, в свете газа и электричества, движется среди этих вековечных, почернелых дворцов современная толпа, разряженные кавалеры и дамы, словно перенесенные сюда с венской Ringstrasse или парижских бульваров. В роскошном кафе по сторонам нет свободного столика. А железные черные люди на колокольне, поставленные там механиком XV века, аккуратно выстукивают молотом часы».

Вся эта красота, с усилием сжатая на самой незабываемой площади мира, вызывала преклонение и восхищение у сестры Марины Цветаевой – писательницы Анастасии, дочери Ивана Цветаева – основателя Музея изящных искусств в Москве (позже он стал ГМИИ – Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. – Прим. авт.), оказавшейся в Венеции в 1912 году.

Будучи беременной от своего возлюбленного Бориса, но несчастной в отношениях без понятного общего будущего, в поезде до Милана, где планировалась пересадка на Венецию, она встретила мужчину по имени Луиджи Леви. Нескольких часов в пути оказалось достаточно для рождения у итальянца глубокого чувства любви и стремительного желания совместной жизни с девушкой из России. Анастасия пообещала ему встречу через три дня в Венеции, а в ее ожидании, уже приехав в лагуну, рассеянно цеплялась взглядом за церкви, острова, металлические детали гондол, мосты, памятники, львов…

Ноги сами вынесли на Пьяццетту: «Бездна света, тепла. Колонны. На одной – св. Марк, на другой – его лев (в действительности на одной из колонн изображен святой Феодор. – Прим. авт.). Камень плит. Вхожу на площадь Св. Марка. Она – четырехугольная, как Кремлевская площадь в Москве. Площадь Св. Марка мне представляется – меньше. Ее длинные и задняя стороны (если помню верно) – заняты чем-то вроде арок, за ними, как в Феодосии, – лавочки? Там, где у нас Василий Блаженный, – стоит собор Св. Марка. Над входом – скульптура коней, три, четыре. Посредине площади – множество голубей. О соборе я помню – синеву, зеленоватую, от мозаик – сумрак и торжественное ощущение истории. Эти своды! Тишина… Слезы, которые душишь…

Спешу дальше. Дворец дожей? И другие. О них помню только отражение в воде и другие – кружевные – отражения. И комнатки пыток под крышей – или я их видела во сне? – где нагревом свинцовых стен мучили узников.

Но главное, что я помню в Венеции, – это переход дня в вечер: сгущающуюся – в синеву сумерек – голубизну дня, первое трепетанье фонарей, светлых, как сон, и их водяную тень. Темнота небесного свода над дворцами и крышами, над темнеющими гондолами и сверкающей бездной вод. Никакой детский театр не повторит театральных эффектов лазури, превращающейся в синюю мглу. Город сон, город призрак»[8].

Она обманула Луиджи – поселилась не в оговоренной с ним на вагонных ступеньках поезда гостинице, когда с надрывом звучали мольбы о встрече, а выбрала совсем другой адрес, чтобы избежать свидания. Этим она обречет себя на мучения, подобные страданиям в раскаленных теплым солнцем свинцовых тюрьмах под крышей Дворца дожей.

Прекрасная Венеция и площадь Сан-Марко стали для Анастасии синонимом разлуки.

Анастасия уехала из Венеции раньше – чтобы наверняка избежать встречи с влюбленным Луиджи – и потом еще долго в мыслях просила у него прощения за предательство чистых чувств, случившееся в поезде до Милана и продолжившееся на залитых солнцем набережных Серениссимы.

Свидетелем утраченной любви оказался древний исполин Сан-Марко, продолжающий молчаливо хранить тайны под бездонным сапфировым небом Светлейшей, лишь изредка раскрывая в блеске мозаик на закате или в таинственных знаках на стенах, в узорах колонн или в уставших глазах статуй свои забытые секреты тем, кто с любопытством и надеждой останавливается у его дверей.