Аннотация. В статье рассматриваются основные периоды и тенденции в формировании теории публицистики как самостоятельной научной области. В середине XX столетия в русле теории журналистики и литературоведения началось осмысление природы публицистики как особого вида творчества и типа текстов, имеющих генетическую связь со словесностью. Историческая обусловленность содержания и формы публицистического произведения анализируется на примере исследований историков и теоретиков публицистики, выявляющих особенность этого феномена, функций, жанров, терминологии публицистики.
Ключевые слова: публицистика, литература, журналистика, тенденции развития, дискурс, жанр, речевая культура, терминология.
Публицистика как явление культуры и вид творчества имеет древние корни. К её истокам обращались многие исследователи, стремящиеся выявить родовые черты публицистического творчества, его особенную природу во всех разновидностях существования: устной и письменной, церковной и светской, вербальной и визуальной, художественной и документальной. Наиболее системно и подробно родословная публицистики представлена в трудах В. В. Учёновой[7]. По мнению исследователя, «этот род творчества полно и ярко заявил о себе на рубеже средневековья и нового времени, когда стали широко проявлять себя политические движения масс»[8]. Отдавая приоритет политической сущности публицистики, исследователь всё же обращается к её истокам, ранним формам её существования, без которых трудно понять закономерности и своеобразие развития русской словесности. Публицистика во все времена отражала характерные черты и актуальные идеи развития общества, отвечала на вызовы своей эпохи. Эти сущностные признаки отмечались исследователями XX века, системно и многоаспектно рассматривавших публицистическое творчество в контексте исследовательских подходов того времени, основанных на ленинской методологии. В. И. Ленин писал: «Мы должны делать постоянное дело публицистов – писать историю современности и стараться писать её так, чтобы наше бытописание приносило посильную помощь непосредственным участникам движения»[9]. В этих словах, сказанных по конкретному поводу в январские дни 1905 г., была отмечена главная задача публицистов, определены особенности публицистического типа творчества: его общественно-политическое содержание, злободневность, агитационность, обращённость к массовой аудитории, практическое назначение. Ленинские положения легли в основу определений публицистики, её изучения в советское время. Авторы теоретических трудов отнесли публицистику к политической сфере деятельности, определив главной её функцией воздействие на общественное мнение. Предмет публицистики, по мнению М. С. Черепахова, – «непосредственное политическое постижение действительности, её осмысление в свете насущных задач времени – всегда со строго определённой позиции»[10]. Д. М. Прилюк отмечает, что «публицистичность рождается на почве социальных конфликтов, в острых политических ситуациях или в дни важных общественных свершений»; что для публициста характерны выбор актуальных тем, активное вмешательство в общественную жизнь, ясное понимание во имя чего он выступает[11]. Идейное, смысловое наполнение публицистических текстов, отразивших дух своего времени в созвучных эпохам жанровых формах, стали предметом изучения исследователей, «по векам» рассмотревших публицистику на ранних стадиях её становления[12].
Последовательное изучение публицистики в научном дискурсе относится к 1960–1970-м гг., когда в русле теории журналистики и литературоведения начинается всестороннее осмысление природы публицистики как особого типа текстов, имеющих генетическую связь со словесностью и отражающей всё многообразие устной и письменной речевой культуры, в пространстве которой развивались литература и журналистика[13]. В это время теория публицистики заявила о себе как самостоятельная, автономная область научного знания. Значительная часть исследований была посвящена рассмотрению соотношения публицистичности и художественности в тексте[14]. Развернувшаяся на страницах журнала «Вопросы литературы» в 1970-х гг. дискуссия «Наследие русских революционных демократов и современность»[15] позволила выработать общность в понимании публицистики как уникального творческого феномена, обладающего специфическими чертами, отличающими его от других видов литературного творчества. Расходясь в деталях, исследователи предложили рассматривать публицистику как вид общественно-политический творческой деятельности, в основе которой лежит воздействие на общественное мнение, диалог с аудиторией, ярко выраженная личностная позиция автора. Особое внимание уделялось художественным ресурсам публицистики, эстетике мысли, эмоциональной выразительности. В ходе обсуждения проблем творческого и идейного наследия публицистов отмечалась иллюзорность представлений об исследованности этого наследия, подчёркивалась недостаточная разработанность общеметодологических подходов, слабая изученность литературного мастерства.
При изучении природы публицистики был выделен ряд проблем, характерных для многих исследователей. Определяя специфику публицистики через формы общественного сознания, одни исследователи включали её в сферу искусства, другие – в сферу науки. Так, Я. Р. Симкин утверждал: «Она, как и литература, принадлежит к области искусства, а не науки, а если она не является искусством, то и публицистикой тоже не является[16]. Трудно не согласиться с Е. А. Корниловым и Е. Г. Мермельштейном, считавшими, что такая односторонняя соотнесённость не позволяет в полной мере выявить специфику публицистики, и заявлявшими, что публицистика по своему содержанию может быть и научной, и художественной, и политической[17]. Исследуя идейно-художественное содержание публицистики, Е. П. Прохоров резонно заметил, что предмет публицистики своеобразно проявляет себя в различных родах, видах, жанрах и стилях публицистики – и эти смещения (то в сторону науки, то в сторону искусства, то в сторону экономических явлений, то в сторону морально-этических проблем и т. д.) следует рассматривать как неизбежность и необходимость»[18]. Синтетический характер публицистических текстов исследователи объясняли их зарождением на стыке с другими областями творческой деятельности. Изучение этой проблемы остаётся актуальной и в современных исследованиях[19].
Дискуссия 1970-х выявила также ряд других проблем, касающихся определений публицистики, её функций, жанровых форм и терминологии.
Совершим небольшой экскурс в историю терминологии, рассмотрим, как появился термин «публицистика» и как эволюционировало понятие, в нём заключённое. Когда в русском языке появилось само слово «публицистика» – точно не известно. Во всяком случае, оно не попало ни в один словарь русского языка (или в словарь иностранных слов) на протяжении всего XVIII в. и первой половины XIX в. Вопрос о происхождении термина «публицистика» впервые рассмотрела В. Г. Березина[20], обратившая внимание на то, что первоначально слово «публицист» было зафиксировано в словаре Н. Яновского, где сказано: «Публицист – тот, кто пишет о публичном праве или учит оному; писатель, учитель публичного права»[21]. Такое толкование слова «публицист» давалось лексикографией в течение всей половины XIX в. И оно, по наблюдению В. Г. Березиной, отражало существовавшую тогда языковую практику: например, у Пушкина слово «публицист» встречается неоднократно, но неизменно с одним значением – как специалист, знаток публичного права[22]. Кроме того, В. Г. Березина предположила, что термин «публицистика» имеет русское происхождение, поскольку в европейских языках трудно найти эквивалентное понятие. Аналогичное мнение было высказано Е. П. Прохоровым: «В англо-американской литературе этот термин вообще не принят; в западно-германских исследованиях он употребляется для обозначения всех (кроме информации) произведений, распространяемых по каналам массовой коммуникации и рассчитанных на массовое воздействие»[23]. К этим наблюдениям присоединяются и современные исследователи[24]. Таким образом, можно предположить, что и сам термин, и понятие, в нём заключенное, отражает специфику как самого этого явления, так и его бытования именно в российской словесности.
И всё же живая речь не укладывалась полностью в определения, которые предлагались лексикографией. В то время как из словаря в словарь переносилось слово «публицист» в значении специалиста по публичному праву, В. Г. Белинский ввёл употребление этого слова в более близком нам значении. Причём, в языке самого Белинского семантика слова «публицист» не оставалась неизменной: она расширялась и углублялась, приобретала новые качества по мере развития его общественных, эстетических и журналистских взглядов[25].
Так, в 1830-е годы Белинский воспринимал слово «публицист» как производное от слова «публика» и вкладывал в него определённый (и единственный) смысл – силу воздействия автора на читателей. Публицист, по Белинскому, – тот, кто пишет не для узкого круга специалистов, а ориентируясь на более широкие читательские круги – на публику, на общество. Следовательно, Белинского прежде всего интересует, как пишет публицист и к кому он адресуется. Такой подход к деятельности публициста Белинский сохранит и позже.
Однако к середине 1840-х годов у Белинского возникает уже новый, дополнительный угол зрения на деятельность публициста. По его мнению, – это тот писатель и журналист, который не только обращается к широкой публике и умело воздействует на неё, но и затрагивает серьёзные общественные вопросы, глубоко волнующие современников. Так вырисовывается третий аспект деятельности журналиста (и, соответственно, третье значение термина «публицист» – о чём пишет публицист. Публицистом в полном смысле слова Белинский считал издателя и сотрудника журнала «Московский телеграф» Н. А. Полевого, который отвечал всем трём основным требованиям, предъявляемым Белинским к публицисту: во-первых, он как публицист имел дело «не с аудиториею, а с обществом»[26], во-вторых, обладал ярким талантом публициста и потому «имел большое влияние» на современников (IX, 146), в-третьих, несмотря на строгости цензуры, постоянно касался злободневных, актуальных общественных вопросов, используя приёмы «по поводу» и «кстати» (IX, 693). В то же время публицистическую книгу Н. В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», написанную в лучших традициях духовной публицистики (жанров проповеди, исповеди, посланий), вынесшую на обсуждение глубочайшие вопросы русской жизни, которые Ф. М. Достоевский назвал «проклятыми» и которые развивал затем в своей публицистике в русле почвеннических воззрений[27], – Белинский отвергает как чуждую ему по мировоззрению.
Выделив три основных момента понятия «публицист» – о чём, как и для кого писать, – Белинский намного опередил своих современников и лексикографию, которая ещё долго продолжала держаться однозначного определения слова «публицист», предложенного в 1806 г. Н. Яновским. В своём понимании термина «публицист» Белинский близко подошёл к тому, что через десятилетие скажет Н. Г. Чернышевский в полемической статье «Г. Чичерин как публицист» о характере деятельности публициста, его предназначении, настаивая на том, что публицист не может быть беспристрастным наблюдателем, он должен иметь «живое сочувствие к современным потребностям общества», что «служение отвлечённой науке не его дело; он не профессор, а трибун и адвокат»[28].
В 1864 г. российская лексикография впервые зарегистрировала слово «публицистика» и ввела более широкое (по сравнению с предыдущими словарями) толкование слова «публицист». Это сделано в «Настольном словаре» Ф. Толля, где зафиксировано уже не одно, а два значения слова «публицист»: «Публицист – собственно название учёных, занимающихся наукою положительного государственного права и правом народов; обыкновенно так называют всех вообще писателей о гражданских и общественных случаях»[29]. Объяснение нового для русской лексикографии слова «публицистика» вскрывает его связь со вторым (новым) значением: «Публицистика – литературные произведения, трактующие о социальных и общественных вопросах»[30]. Следовательно, слово «публицистика» могло появиться (и появилось) в русской лексикографии не раньше, чем в толковании слова «публицист» было отражено его второе, социальное значение.
В советской словарной литературе этот термин закрепился в значениях, отразивших его основные характеристики: «Публицистика – род литературы и журналистики; рассматривает актуальные политические, экономические, литературные, философские и другие проблемы с целью воздействия на современное общественное мнение, нравы и существующие политические институты, укрепить или изменить их в соответствии с классовым интересом (в классовом обществе) или социальным и нравственным идеалом. Публицистика – один из видов журналистских текстов, основными характеристиками которого являются актуальность и масштабность разрабатываемой темы, эмоциональная насыщенность изложения, тенденциозность и пристрастность автора, полемичность, литературное мастерство»[31]. В других определениях эта содержательная и функциональная характеристика публицистики дополняется указанием форм и видов её существования: «Публицистика (от лат. publicus – общественный), род произведений, посвящённых актуальным проблемам и явлениям текущей жизни общества. Носит классовый и партийный характер; играет важную политическую и идеологическую роль, влияя на деятельность социальных институтов, служа средством общественного воспитания, агитации и пропаганды, способом организации и передачи социальной информации. Публицистика существует в словесной (письменной и устной), графически изобразительной (плакат, карикатура), фото и кинематографической (документальное кино, телевидение), театрально-драматической, словесно-музыкальной формах. Свойства публицистики нередко проникают в художественные и научные произведения, придавая им качество публицистичности»[32].
Существует термин для обозначения современной публицистики, представленной главным образом в сетевой среде – «публицистика 2.0» (мобилизационный потенциал, диалог в реальном времени и др.)[33]. В современной словарной литературе заметно стремление уйти от идеологизированных формулировок, обращаясь преимущественно к сущностным характеристикам явления. Так, в словаре-справочнике «Медиалингвистика в терминах и понятиях» автор статьи «Публицистика» С. Г. Корконосенко даёт развёрнутое определение понятия, акцентировав внимание на двух значениях: публицистика как вид творческой деятельности и как род произведений. В авторском комментарии отмечены характерные черты этого феномена – как результат научных рефлексий XX в.: связь с литературой и журналистикой, разнообразие видов и форм, личность автора и пр.[34].
Примечательно, что в этом современном издании предпочтение в терминологическом определении формы отдаётся понятию «род», а не «жанр». Вопрос о соотношении этих двух терминов не раз обсуждался исследователями. Слово «жанр» отсутствовало в русском языке первой половины XIX в. Оно впервые зарегистрировано в русской лексикографии только в 1864 г. во втором томе «Настольного словаря для справок по всем отраслям знаний, изданном Ф. Толлем[35]. Обычно вместо слова «жанр» употребляли слово «род», реже – «вид». Характерно название теоретической статьи «Белинского – «Разделение поэзии на роды и виды» (1841). «Род» в значении «жанр» литературного произведения часто встречается у Пушкина. Если во французском источнике встречалось слово genre, его переводили как «род». Имея в виду афоризм Вольтера «все жанры хороши, кроме скучного», К. Н. Батюшков писал: «Все роды хороши, кроме скучного. В словесности все роды приносят пользу языку и образованности»[36]. Так же перевёл слово «жанр» в афоризме Вольтера и Белинский. В статье «И. А. Крылов» (1845) он заметил: «Вольтер прав, сказав, что все роды хороши, кроме скучного… и несовременного, прибавим мы»[37]. И спустя четыре месяца он вернётся к этой мысли в статье-памфлете «Тарантас», где даст более развёрнутое толкование изречения Вольтера: «Наше время вполне принимает глубоко мудрое правило Вольтера: «все роды хороши, кроме скучного». Но мы в отношении к этому правилу гораздо последовательнее самого Вольтера, который противоречил своему собственному принципу, держась преданий и поверий французского псевдоклассицизма. К правилу Вольтера: «все роды хороши, кроме скучного» наше время настоятельно прибавляет следующее дополнение: «и несовременного», – так что полное правило будет «все роды хороши, кроме скучного и несовременного»[38]. Сформулированным им теоретическим положением, касающимся природы литературных жанров, Белинский руководствовался в течение всей своей литературно-критической деятельности. Это было связано с пониманием им современности как важнейшего критерия ценности художественного творчества, с публицистическим характером его литературной критики.
По словам современного исследователя Ю. К. Руденко, развёрнутой теории жанров до сих пор не существует ни в теории литературы, ни в теории журналистики[39]. «Понятие жанра, с тех пор, как оно возникло, увязывалось и продолжает увязываться с более общими понятиями литературных родов и видов», – пишет автор[40]. И действительно, в широко распространённом в XX в. учебном пособии Л. И. Тимофеева «Основы теории литературы» жанрами именуются литературные роды, а литературные виды – соответственно жанровыми формами[41]. Исходя из утверждения И. И. Виноградова, «содержание художественного произведения определяется как осознанное отражение жизни (идейное содержание), а форма – как образная форма[42].
Исследователь публицистики Б. Я. Мисонжников, рассматривая механизм взаимодействия содержания и формы произведения словесности, отмечает, что этот механизм «зарождался очень давно и в течение длительного времени развивался как основополагающий фактор текстотворчества, являясь вместе с тем уникальным объектом исследования философов, литературоведов, культурологов, специалистов в области семиотики, искусствоведения, теории публицистики»[43]. Особенность формообразования публицистики, существовавшей первоначально в недрах словесности и развивавшейся в лоне журналистики, отражает, по мнению исследователя, все достижения «вербального текста, построенного при помощи символической знаковой системы» и вобравшей «основные алгоритмы текстообразования произведения на основе общих законов, свойственных общей словесности как цивилизационному институту», и в то же время (добавим мы вслед за автором) – для публицистики, как имеющей свои особенности проявления текстовой онтологии[44].
Общеизвестно, что по мере развития литературы и падения ранее господствовавших принципов нормативной эстетики, нарастал и усиливался процесс так называемого «смешения жанров». Соответственно в литературной критике и публицистике повсеместно падал интерес к жанровой форме произведений, а их эстетическая и тем более идейно-публицистическая оценка переставали зависеть от места произведения в жанровой иерархии искусства. На первый план выдвинулся критерий индивидуально-стилистической уникальности авторов и их произведений, и в эту же плоскость переместился вопрос о качестве и характере внутрилитературных «влияний» и «взаимодействий», в том числе между литературой и журналистикой. Жанровая терминология стала играть сугубо вспомогательную роль. На недавнем научном форуме этот вопрос вновь был поставлен на обсуждение историком и теоретиком журналистики Е. А. Ахмадулиным, заявившим о необходимости научно-обоснованной типологизации жанров, что существующая система жанров создавалась интуитивно, а не на основе исследования текстов. «Не имея под собой типологической базы, – утверждает исследователь, – эти практические формально-логические структуры лишь методически обслуживают «профессиональный договор» о формах текстов. Именно поэтому речь постоянно идёт о взаимодействии, метаморфозах, диффузии жанров, не имеющих единой основы для их деления и жестких критериев для их определения»[45]. Проблема утраты жанровой определённости, ставилась и раньше исследователями. В 1960–1970-х гг. В. В. Учёнова обратила внимание на процесс, который она назвала диффузией жанров или размыванием жанровых границ. Суть диффузии – взаимообогащение жанров в ходе активного взаимодействия. Особенно активный процесс появления новых жанров и обновление традиционных литературных (публицистических, журналистских) форм мы наблюдаем в периоды общественного подъёма, драматических событий или переломных моментов в истории общества, государства, когда новые идеи транслируются в новых или обновлённых формах.
Об исторической обусловленности содержания и формы литературного произведения (публицистического – в особенности) писали многие исследователи[46], обращая внимание на эволюционный принцип культурно-исторической изменчивости, когда любое произведение или стилевая система могут внезапно вновь актуализироваться в художественном процессе, ведя к возникновению или обогащению традиции. К концепции циклического характера общественного развития обращается и Ю. Б. Балашова в размышлениях о трансформациях публицистики в переходные периоды социокультурного развития: «Особую востребованность публицистики в переходные периоды жизни общества определяет сопутствующий им кризис устоявшихся ценностных ориентаций, потребность в опоре на авторитетные суждения в ситуации поиска новых мировоззренческих ориентиров»[47].
Каноничность жанровых форм как совокупность темы и приёмов её композиционно-стилистического решения является подвижной системой, отражающей своё время. Эта связь прослеживается в развитии литературы, литературной критики, журналистики и, особенно, публицистики – во всех её разновидностях. Определяющим свойством этих текстов является публицистичность – эмоционально-образная обращённость к актуальным вопросам современности. Такой характер имела литературная критика Белинского, который создал особый тип статьи – публицистического литературного обозрения, отвечавшего потребностям времени и запросам читателей, а также отражавшего характер автора, его яркую и неповторимую личность. Каждая эпоха порождала яркие имена публицистов, отразивших не только идеи, но и дух времени, нашедший воплощение в поэтике, новых жанровых формах. Это наблюдение Л. Е. Кройчик иллюстрирует на примере периода горбачёвской «оттепели», когда «на газетно-журнальных полосах, в эфирах ТВ и РТ появились подзабытые жанры обозрения, комментария, интервью, эссе» и когда «традиционные жанры статьи и корреспонденции обретали новые черты, становясь ощутимо образными»[48]. Автор ставит задачу «по-новому посмотреть на классификацию жанров, тем более, что «процесс эволюции был продолжен в восьмидесятые-девяностые годы, чему способствовала радикальная политическая, идеологическая и экономическая смена парадигм государственного развития и радикальные перемены в общественном сознании»[49].
Эволюция жанров, детерминированная характером эпохи, на всех этапах развития публицистики выражалась в наиболее созвучных времени и востребованных аудиторией формах. Так было в период «оттепели» XIX века, хрущёвской «оттепели» XX века, так было в периоды отечественных войн, когда публицистика заполняла все поры вербального и невербального существования. Эти примеры наглядно отражают процессы влияния общественной жизни на идейно-тематическую (содержательную) характеристику и трансформацию жанровой структуры публицистики каждого исторического периода.
Этот процесс продолжается и сейчас, в новых условиях общественного и технологического развития, в современных форматах. Происходит изменение формы бытования публицистических текстов. Суть, нерв публицистики – быть историей современности, субъективно, тенденциозно отражать действительность… – то, о чем писали исследователи в XX веке – эти характеристики (с поправкой на идеологию), определяющие природу публицистики и описанные в трудах Черепахова, Учёновой, Прохорова, Здоровеги и других, остаются в основе своей неизменными.
В последние годы в трудах исследователей отмечен крен в ценностно-ориентирующую роль публицистики. Об этом пишет исследователь аксиологии журналистики В. А. Сидоров: «Не случайно в настоящее время наблюдается рост интереса российских учёных и публицистов к идеалам и ценностям, которые некогда были присущи нашему обществу, которые культивируются сегодня и, возможно, будут определять его облик завтра»[50]. Автор подчёркивает, что рост этот, «никем специально не направляемый и не возбуждаемый», совершенно объективный. Обозначившаяся тенденция, по мнению автора, означает «что мыслящая часть общества, несущая на себе нравственную ответственность за состояние его духовной жизни, всё больше убеждается в своевременности становления ценностных констант в повседневной практике общественной жизни[51]. Эти тенденции отмечают и другие исследователи, занимающиеся изучением истории и современной публицистики[52].
Однако, несмотря на позитивные явления, происходящие в общественных настроениях, исследователи по-прежнему констатируют тревожные признаки утраты влияния публицистического слова, что связано как со снижением публицистического мастерства, так и модальностью публицистического высказывания. Вряд ли можно согласиться с И. М. Дзялошинским в том, что «наиболее адекватным термином, обозначающим все возможные регуляторы коммуникации является понятие матрицы»[53]. Всякая матрица, в том числе и медиаматрица, о которой пишет автор, это всего лишь шаблон, а шаблон никогда не заменит настоящего творчества. Прав Л. Е. Кройчик, утверждающий, что «матриевизация лишает публицистическое произведение эстетической привлекательности, авторской индивидуальности, оригинальности в трактовке темы»[54]. То есть, автор как личность перестаёт быть интересным аудитории, а публицистический текст утрачивает свою концептуальную ценность. Публицистическое произведение отражает взгляд автора на окружающую действительность. И поскольку, по слова Л. Е. Кройчика, «понятие единства формы и содержания – понятие неотменимое»[55], то вполне уместно говорить о единстве мировоззренческих и эстетических основ авторской точки зрения. Модальность публицистического высказывания зависит не только от индивидуальных особенностей личности, стиля автора. Но главное в том, что угол зрения публициста – категория мировоззренческая, идеологическая. Идеологическо-мировоззренческая позиция автора, по словам Ю. К. Руденко, выражается «в открытом манифестировании художником своих взглядов и симпатий, либо прямо политических, социальных, философских, и проч… либо демонстративно эстетических, выступающих, однако, в роли общемировоззренческого (а то и непосредственно политического) авторского кредо»[56].
Нельзя не оговорить одного актуального в нынешней идеологической ситуации обстоятельства. В современных медиа почти безраздельно господствует идеология так называемого «постмодернизма» и его новейшей модификации – «постпостмодернизма». Провозглашая постулат «тотальной деидеологизации», постмодернизм в действительности опирается на те же категории, что и классическая домодернистская философия, которая их выработала на протяжении многовекового развития. Среди них – такие как объективное / субъективное; абсолютное / относительное; истина / заблуждение; свобода / необходимость; истина / идеал / идеология; форма / содержание и пр. Таким образом, лозунг «деилогизации» так же идеологичен, как и все те идеологии, которые он принялся «деконструировать», – и постмодернизм есть не что иное, по выражению Ю. К. Руденко, как «ещё одна идеология, но идеология, так сказать, лукавая»[57].
То, что выдаётся в постмодернизме за исходные основания своей концепции, утверждает исследователь, в действительности является его идеологической целью – обеспечить монопольную идеологизацию (в духе «тотальной деконструкции») человеческого сознания вообще, его тотальное зомбирование, а это значит – «его десакрализацию, денационализацию, дегносиологизацию, даже просто делогизацию!..»[58].
Для русского художника и публициста всегда была важна прежде всего содержательная сторона его творческого волеизъявления, что, собственно и придавало его творчеству характер тенденциозности: здесь нужно вспомнить Гоголя и всю «гоголевскую школу» русской литературы, Толстого, Достоевского и Щедрина, Некрасова, Белинского, Чернышевского, идеология каждого из которых была собственным открытием и находилась по отношению к общественному сознанию в позиции, с одной стороны – эвристической (ищущей мировоззренческую истину, вырабатывающей её), с другой – учительной (проповеднической).
Так что коренные понятия классической эстетики – идейность и тенденциозность – отнюдь никуда не исчезли. Напротив, когда все господствовавшие ранее идеологические системы либо рухнули, либо скомпрометировали себя, самое время оглянуться на публицистическое наследие ушедших веков и посмотреть на некоторые процессы в контексте исторической традиции, не забывая о логике и аксиоматике мысли.
Громова Людмила Петровна,
доктор филологических наук, профессор,
заведующая кафедрой истории журналистики СПбГУ
gromova_spb@mail.ru
l. gromova@spbu.ru
Автор рассматривает тенденции и противоречия в развитии теории журналистики в меняющемся обществе и в условиях модернизации технико-технологической базы ее функционирования. Вопросы теории ставятся в связи с динамикой терминологического аппарата в науке о журналистике. Обзор имеющегося опыта составления терминологических словарей выявляет высокую активность на этом направлении и вместе с тем нехватку фундаментальных энциклопедических разработок. Условием восполнения этого дефицита служит достижение согласия в исследовательском сообществе по коренным вопросам теории журналистики. Одним из магистральных путей к согласию служит использование контекстного подхода, предполагающего сосуществование и взаимодополнение различных теоретических традиций в рассмотрении журналистики. Вместе с тем данный подход оправдает себя в случае, если для науки сохранится журналистика как общее объектное поле исследовательского труда.
Ключевые слова: теория журналистики, теория медиа, сущность, терминология, контекстный подход.
Неразрывная связь развития теории с обновлением терминологического аппарата не нуждается в специальном доказательстве. Но в литературе встречаются и дальнейшая детализация этой идеи, заслуживающая специального внимания. Например, в одной из недавних публикаций говорится следующее: «Журналистика и журналистские роли не имеют “истинной” сущности; они существуют потому и так, как мы о них говорим. Дискурсивная перспектива позволяет нам “де-эссенциализировать” институт журналистики и поместить его в контекст дискурсивного построения и пересогласования»[59]. Тем самым предлагается, во-первых, отказаться от безнадежных попыток прийти к всеобщему согласию относительно сущности журналистики (“деэссенциализировать” дискуссии) и, во-вторых, признать, что принципиальные вопросы решаются в соответствии с тем, как мы думаем о явлениях журналистики и как их называем на языке понятий и следом за тем – терминов.
Вряд ли эти смелые тезисы найдут безоговорочную поддержку в среде исследователей. Однако взгляд на терминологический аппарат как на своего рода кодовую панель теорий и концепций представляется не только допустимым, но и реалистичным. Когда тот или иной исследователь предлагает свое видение современной журналистики, он в качестве кода доступа к своим построениям выбирает ключевое понятие. Так, автор заявляет, что журналистика в современных российских условиях не в состоянии решать свои основные задачи, и термин «журналистика» «используется скорее в угоду отечественной духовной традиции, сориентированной на идеи просвещения, философского осмысления действительности, нежели для практического смысла». И следует переход к коренному терминологическому обновлению: «Не пришла ли пора целиком «вписать» это понятие в более обтекаемый термин – “массовые коммуникации”?»[60].
Приведенный пример далеко не единичен. В 2000-х годах обновление терминологии стало одной из самых популярных тем в теоретико-журналистских публикациях. Нет необходимости перечислять многочисленные публикации и высказывания на эту тему, подтверждающие ее актуальность, – она, на наш взгляд, не требует доказательств. В проблемном плане важнее разобраться в причинах и следствиях, то есть в том, во-первых, какие факторы и обстоятельства вызывают повышенный интерес к модернизации терминологии в области журналистики и, во-вторых, каким образом следует учитывать их воздействие в теоретической работе. Так мы представляем себе цель своего исследования.
Для начала попытаемся обозреть опыты решения задачи по построению свода терминов, сквозь призму которого видно понимание журналистики. Словарных изданий необычайно много, и это дополнительно свидетельствует как о потребности в адекватном терминологическом аппарате, так и о хаосе, царящем в мире журналистских понятий и слов. Потребность ощущают сотрудники информационной индустрии, и навстречу их ожиданиям появляются всевозможные вспомогательные справочники. Многообразие присуще и международной, и российской профессиональной среде. Приведем некоторые примеры:
break: опубликовать важную или драматическую историю в первый раз. Освещать последние новости – это значит сообщать о событии, которое все еще продолжается; journalism: бизнес и ремесло производства контента для СМИ; link: слово или изображение для клика на веб-странице, которые направляют вас на другую страницу или сайт; maestro: сотрудник, который работает с журналистами, редакторами, фотографами и дизайнерами для планирования и создания специальной трактовки истории[61].
Как несложно заметить, авторы предельно упрощают толкование понятий, в том числе базовых, тех, которые вызывают напряженные дискуссии в академических кругах (journalism), и делают выбор на основе личных предпочтений (maestro в приведенном значении не встречается в других словарях). Кроме того, они предлагают отнюдь не универсальные дефиниции. Так, break в других источниках понимается либо как «когда история опубликована в первый раз»[62], либо как «место, на котором история переходит с одной страницы на другую, но особенно из одной колонки в другую»[63]. Такому любительскому решению задачи не приходится удивляться, поскольку авторами прикладных справочников становятся люди от редакционной практики, которые далеки от научно-терминологических дискуссий; характерно, что в биографической справке об одном из них подчеркивается, что он работал в газетах в качестве редактора, дизайнера и колумниста[64].
В России инициативу создания подобных пособий для сотрудников СМИ нередко берут на себя творческие объединения журналистов[65]. При этом составители не скрывают, что в их произведениях профессионализмы (наименования, имеющие хождение в узкой производственной среде) перемешиваются с явно жаргонной лексикой: «Сникерснуть – растормошить автора материала, потрясти для получения материала»; «Хрип – аудиозапись, сделанная по телефону (она же Хрипушка)» и т. п.[66] Дайджесты такого приземленного уровня ни в коей мере не должны становиться объектом научной критики, но они и ни в коей мере не заменяют собой серьезной академической продукции.
Иные претензии ощутимы в публикациях, дающих более или менее развернутое толкование понятий. Часть из них также базируется на включенности автора в производственную жизнь редакций, что сказывается и на подборе слов, и на манере их интерпретации – беллетризованной, близкой к публицистическому стилю. К примеру, можно прочитать такое: «информационная война – громко сказано, но это противостояние одного СМИ другому. Как водится, заканчивается ничем» (безотносительно к иным толкованиям, содержащимся в огромном массиве специальной литературы) или «поза – притворство, неискреннее поведение, рисовка… Подчеркнутое позерство в поведении журналиста – прямой путь к предвзятости в трактовке темы материала»[67]. Иное по объему и степени достоверности знание предлагается в случаях, когда словарная статья соотносится с литературой вопроса и включает в себя документальное обоснование определений. Тогда перед читателем предстают такие описания: «Информационная война – этот термин впервые оказался в фокусе общественного внимания в связи с войной в Персидском заливе в 1991. <…> В наиболее понятийно концентрированном смысле под информационной войной следует понимать борьбу сторон за достижение превосходства над противником в своевременности, достоверности, полноте получения информации, скорости и качестве ее переработки и доведении до исполнителей»[68]. Цитируемая книга сопровождается обширным списком использованной литературы, что говорит об основательности проделанной работы. Словарные издания с таким подходом к материалу по праву могут быть отнесены к разряду энциклопедических.
Русскоязычных энциклопедических словарей по журналистике в 2000-е годы появилось немало, хотя, как правило, они выходят с пометкой «Подобный словарь выпускается впервые», причем география публикаций весьма широка, она включает в себя различные города России и стран СНГ[69]. Отдельного упоминания заслуживает уникальный справочник по медиалингвистике[70], в котором, при отчетливо речеведческой направленности содержания, раскрываются понятия более широкого предметно-теоретического и профессионально-производственного спектра.
Краткий и, конечно, не абсолютно полный обзор словарно-терминологической литературы дает основание заключить, что в этом направлении ведется постоянная, разнообразная и довольно интенсивная работа. Вместе с тем для неудовлетворенности состоянием дел, о чем говорилось в начале статьи, есть поводы и основания. Вопрос даже не в том, что среди названных и прочих изданий нет такого, которое обладало бы нормативной силой или хотя бы наибольшей известностью и авторитетностью. В условиях идейного плюрализма и доступности практически любых источников справочной информации мечтания о всеобщем согласии и единомыслии сродни иллюзиям. Вопрос заключается в том, насколько устойчиво все здание научной терминологии, построенное на традиционных основаниях.
Как нам представляется, неизбежный новый этап в создании и собирании терминов должен начаться с определения этих оснований. Слов нет, было бы желательно согласиться о базовых представлениях на консенсусных началах. Только в этом случае можно будет приступать к разработке системы, а не сборников разнородных по концептуальному происхождению дефиниций. Однако, как отмечалось в начале статьи, преодолеть разночтения в понимании сущности профессии не получится, тем более что и сама она становится как никогда многоликой. Как отмечают современные авторы, «модернистская мечта о согласованности и консенсусе является заблуждением… Журналистика превращается из более или менее согласованной отрасли в чрезвычайно изменчивую и очень разнообразную практику»[71]. Значит, надо прежде всего разобраться в факторах, вызывающих эту пластичность и вариативность профессии, а следом за тем – описывающей ее терминологии. Следующим шагом должен стать выбор методологии, примиряющей и объединяющей, насколько возможно, специалистов, стоящих на различных теоретических платформах.
В своем исследовании мы прослеживаем направления теоретических споров об эволюции журналистики, идущих сегодня в мировой и отечественной науке. С этой целью рассматриваются публикации, вызывающие резонанс в научной среде, поскольку в них предлагается то или иное видение будущего журналистики. Как правило, авторы публикаций выявляют фундаментальные факторы, способствующие ее коренному преобразованию или, наоборот, самосохранению в сущностных чертах. В качестве гипотезы мы выдвигаем тезис о том, что такие факторы сильно воздействуют на содержание журналистской деятельности и способы ее осуществления, как и на теоретические представления о ней и ее терминологический аппарат, но не влекут за собой коренного переворота в науке.
Активная дискуссия о главных векторах развития теории журналистики идет и в России, и в международном сообществе, и терминологический дискурс является одним из ее проявлений и отражений. Промежуточным итогом дискуссии могла бы стать фундаментальная энциклопедия журналистики, по возможности лишенная субъективизма и разноголосицы в трактовке базовых понятий. Примеры для подражания и творческого переосмысления поставляет международная практика. Так, несколько переизданий выдержала “Encyclopedia of communication theory”[72]. Двухтомник включает в себя более 300 статей, при 200 авторах из 10 стран мира, с разных континентов. Основное содержание дополнено читательскими указателями, в которых, во-первых, все теории сгруппированы в тематические блоки, во-вторых, представлены имена теоретиков с обозначением их научных интересов, в-третьих, дана хронология событий в истории научной мысли по вопросам коммуникации. По иной методической схеме построена монография “Mass communication theory”[73]. Здесь за структурообразующий принцип взята эволюция научных взглядов, в тесной взаимосвязи с движением в социальной, коммуникационной и журналистской практике. В теоретико-концептуальном отношении данные издания отличаются целостностью и непротиворечивостью, поскольку в основание положены постулаты англосаксонской школы коммуникативистики. Характерно, однако, что отечественные ученые и их концепции в изучении журналистики и массовых коммуникаций в обеих книгах обойдены молчанием. Таким образом, российский читатель в пакетном режиме получает реестр имен, воззрений, категорий, понятий и терминов, пришедших из зарубежной социокультурной среды. И сказанное относится отнюдь не только к названным энциклопедиям.
Здесь мы переходим к рассмотрению первого из основных факторов, вызывающих модернизацию терминологии в отечественной теории журналистики, а именно воздействию зарубежных источников, прежде всего англоязычных. Факт воздействия не требует доказательств, вопрос заключается в том, как его оценивать и до какой степени ему способствовать. При этом даже сторонники заимствования и адаптации зарубежного теоретико-концептуального аппарата признают: «Исследователи могут давать разные определения одним и тем же процессам и использовать термины как синонимичные, что приводит к обозначению одним термином диаметрально противоположных процессов. Хотя в большинстве своем исследователи лояльно относятся к данной “терминологической свободе”… некоторые ученые критически воспринимают пренебрежение унифицированностью терминологического аппарата»[74]. Мы склонны присоединиться к критикам такой «терминологической свободы». Российские теоретики журналистики обоснованно отмечали, что «зарубежные исследователи, развивая свои концептуальные идеи, стремились едва ли не “во что бы то ни стало” представлять их в “индивидуализированном” своеобразном терминологическом обличии»[75]. На этом фоне призыв непременно заимствовать и адаптировать звучит неубедительно.
Гораздо более взвешенными, а главное продуктивными представляются рассуждения европейского аналитика коммуникаций Нико Карпентье о путях преодолении антагонизма научных школ: «доминирование одного языка [lingua franca – универсальный язык. – С. К.] может уменьшить концептуальное разнообразие и обеднить наш академический язык(и) и стили письма <…> различные слова в разных языках позволяют подчеркнуть различные аспекты значений важнейших обозначений. Иными словами, социально-коммуникативные процессы не так легко схватить одним конкретным понятием, и лингвистическое разнообразие действительно играет значительную роль»[76]. В самом деле, анализ семантики популярных в русском речевом обороте слов показывает, как трудно уместить их значения в иноязычные заменители. Так, отечественные лингвисты обращают внимание на то, что, в отличие от некоторых других культур, «российские взгляды на коммуникацию проявляются прежде всего в двух ключевых терминах – общение и коммуникация, причем первый связан с человеческим контактом и межличностным взаимодействием, а второй – с информационным обменом и коммуникационными технологиями»[77].
Личностность, субъектность информационного взаимодействия передаются словом «общение», которое ясно выражает гуманитарную сущность поведения человека в медиасреде.
Приведенные суждения перекликаются с идеями интернационализации и международного научного обмена. Только обмен ни в малейшей степени не понимается как однонаправленный процесс. В мировой литературе новейшего времени интернационализация соотносится с тенденцией к девестернизации концепций и методики труда в изучении журналистики и коммуникаций, то есть к отказу от глобального господства англо-саксонского академического дискурса и равноправному взаимодействию разных национальных школ. Суть проблемы точно выразили южноафриканские исследователи: «Важным является различие между подходами, ориентированными на диалог или включение. Даже если различные журналистики включены в общемировом масштабе, некоторые из них могут остаться на положении маргинальных или отчужденных, как “альтернативные” журналистики… и, следовательно, неспособных оказывать влияние на доминирующий поток для его изменения, что было бы возможно при подлинно диалогическом подходе»[78].
Не будем множить цитаты, подобные высказывания и точки зрения были нами подробно представлены ранее[79]. Выводы, как нам думается, самоочевидны: восприятие иноязычной терминологии – это естественный процесс, особенно в современном мире без границ, но это и не магистральный путь построения отечественной терминологической системы. Даже компромиссное уточнение «адаптация» не служит страховкой от противоречий и неувязок при копировании иной по происхождению лексики. Адаптировать нужно к среде, имеющей сколько возможно отчетливые и устойчивые качественные характеристики. Средой для терминологии является теоретико-концептуальный аппарат российской журналистики, который, в свою очередь, соотносится с реальным состоянием отечественной, а также мировой журналистской практики. Конечно, наука может опережать практику, подсказывать последней образцы для подражания, быть «лучше» практики и т. д. Но она генетически не может игнорировать производственную и профессиональную реальность. Для какой же реальности предназначена гипотетическая адаптация?
Гармоничнее всего заимствованный понятийно-терминологический материал встраивается в те обстоятельства, которые идентичны порождающей его практике, то есть, в нашем случае, журналистике ведущих западных держав. Именно ей в западной литературе регулярно ставятся летальные диагнозы. Адаптация терминологии, характеризующей исчезающий феномен, фактически лишается смысла. Вместе с тем, по наблюдениям европейских исследователей, декларируемый кризис является кризисом той профессиональной парадигмы, которая принята журналистами на Западе, тогда как в других районах планеты журналистика прогрессирует и сталкивается с конкретными, практическими проблемами, подлежащими рассмотрению. Соответственно, «изучение журналистики с незападной точки зрения не должно быть просто побочным направлением журналистских исследований; оно может поставить под сомнение ключевые положения о журналистике, которые мы давно принимаем как должное»[80]. Думается, что сказанное в полной мере относится к модернизации терминологии.
Перейдем ко второму фактору модернизации, явственно обозначенному в текущих публикациях, а именно к взрывному развитию информационно-коммуникативных технологий. В той или иной форме в литературе говорится о том, что цифровой век потребовал обновления теоретико-концептуального аппарата в науке. Нет и не может быть возражений против тезиса об отмирании устаревающих догматов, в том числе под влиянием технико-технологического прогресса. Более того, следует внимательно прислушаться к голосу тех теоретиков, кто идет дальше констатации технического перевооружения. По их версии, в «постцифровом» мире не столь важно, «имеет ли человек доступ к новейшим потребительским гаджетам или нет… Что же это значит – быть ‘пост’ цифровым…? Одним из способов ответа было бы предположение, что ‘постдигитал’ – это гораздо в большей степени о способе мышления, чем о технологии, если эти вещи вообще можно разделять…»[81]. Бытие человека и общества приобрело небывалое прежде измерение – медиажизнь (media life), что было зафиксировано в литературе, как отечественной[82], так и зарубежной[83].
Значит, научно-познавательная мысль должна концентрироваться на вопросах о том, насколько радикальны произошедшие перемены, влекут ли они за собой коренное преобразование журналистики и, соответственно, способов мышления о ней, то есть к концептуальному и терминологическому перевороту. В дискурсе о современной журналистике онтология, гносеология и лексикология связаны неразрывно. Данную связь отчетливо видят те зарубежные исследователи, кто выступает за взвешенный подход к вопросам принципиальной важности. Отвергая скоропалительные и крайние выводы о «конце» журналистики и науки о ней, они пишут, что «в ответ на тревожные события в отдельных западных странах ученые выступили с призывами «перестроить’, ‘пересмотреть’, ‘переделать’, ‘реконструировать’, ‘переосмыслить’ и ‘переизобрести’ журналистику… и даже ‘переосмыслить еще раз»»[84]. Между тем крупные изменения в журналистике, благодаря новым технологиям и онлайн-формам новостей и конвергентным мультимедийным редакциям, это не уход от бренда журналистики в принципе, а всего лишь ломка стандартов, заимствованных из американских и британских моделей[85].
Самое прямолинейное решение задачи «переизобретения» лежит на линии замены объекта изучения – от журналистики к каналам и технологиям, через которые она предстает миру. Поскольку веяния реконструкции доносятся из ведущих западных стран, в российском контексте сливаются воедино оба фактора – зарубежное влияние и технологический скачок. Правда, надо оговориться: международное сообщество отнюдь не единодушно голосует за пересмотр понимания журналистики и сопровождающей ее функционирование терминологии. Мы проверили надежность популярных отсылок к мировой практике, которая якобы изживает журналистику в пользу более «современных» медиа, на материале представительных научных конференций. За основу была взята программа англоязычной конференции ICA – крупнейшей глобальной ассоциации исследователей коммуникаций, – проходившая в мае 2020 года. В названиях докладов слова journalism, journalist встретились 125 раз – ровно столько же, сколько media, то есть внимание к ним распределяется паритетным образом. Для сравнения мы обработали программу конференции «Журналистика в 2020 году», проходившую в Москве в феврале 2021 года: журналистика, журналист – 29, медиа – 97. Конечно, анализ не претендует на репрезентативность, но при всей ограниченности материала нельзя не увидеть, что в России мы отказываемся от привычной терминологии, но при этом действуем явно не в унисон с глобальным научным процессом. Заметим на полях, что mass communication / массовая коммуникация почти совсем не встречается в темах докладов, то есть этот термин уходит из активного употребления.
Не случайно в России рождается проект под названием «От теории журналистики к теории медиа». Его инициаторы предлагают следующее переосмысление ретроспективы и перспективы отраслевой науки: «В прошлом отечественные ученые неоднократно предпринимали попытки наиболее точно обозначить область исследования медиа. Определение уникального пространства исследований с самостоятельным теоретико-концептуальным и методологическим аппаратом привело к образованию достаточно стабильной и развитой системы теоретической рефлексии – “теории журналистики”. Однако в контексте цифровых преобразований и активного расширения медиасферы ее широкое и полноценное применение оказалось невозможным»[86].
Приведенное высказывание вызывает целый ряд сомнений, даже в плане точности определений. Первое. Теоретики журналистики в прошлом отнюдь не стремились обозначить область исследования медиа – они работали в своей области, в журналистике, и именно это понятие включалось в название многочисленных монографий, учебников и учебных дисциплин, что, впрочем, происходит и сегодня. Второе. Самостоятельный теоретико-концептуальный и методологический аппарат призван отражать явления в журналистике, которая, как мы выяснили выше, не исчезла из профессиональной и общественной практики и, следовательно, сохраняется потребность в этом аппарате, включая терминологию. Третье. Категорическое «применение оказалось невозможным» звучит как объявление о ликвидации целой отрасли знания, с чем вряд ли согласятся активно работающие в ней специалисты. Возможно, есть резон в формировании нового научного направления с собственной объектной базой (к ней, возможно, будет относиться входящая в моду терминологическая новация «медиаисследования»), но только не за счет вытеснения и подмены другой, сложившейся ранее.
Внимательное рассмотрение движения в теории заставляет усомниться в высокой продуктивности таких вытеснений и подмен. Исследователь онлайн медиа Р. Салаверриа, чья компетентность в данной области получила международное признание, опубликовал примечательную статью под названием «Цифровая журналистика: 25 лет изучения». Он пишет: «Эти первые 25 лет цифровых медиа не были особенно плодотворными с точки зрения создания новых теорий для общей интерпретации журналистики. Идеи великих мыслителей XX века в области социальной коммуникации, журналистики и общественного мнения… по существу, продолжают формировать теоретическую интерпретационную структуру»[87].
Журналистика меняет свое технологическое оснащение, даже покидает традиционные носители своего содержания, и при этом остается собой и по-прежнему приковывает к себе внимание научного сообщества. По мнению авторитетных в мировом сообществе специалистов, «“цифровое” в цифровой журналистике – это механизм, а не среда, передний план, а не фон, сцена, а не реальность. Именно в этом смысле “цифровое» дает журналистике возможность вести свою продолжающуюся борьбу за существование и верное определение»[88].
Из каких научно-дисциплинарных полей приходит тяготение к медиа, СМИ, массовым коммуникациям взамен журналистики? Зная предметные области разных наук, ответить не так уж сложно, тем более что сторонники замены сами заявляют о своих предпочтениях: «Теорию СМИ создали социологи. Причем зарубежные. Вероятно, российским исследователям не хватает ощущения причастности к созданной теории, российских интерпретаций и рефлексий, референций к отечественной теории журналистики. В работах социологов мы не находим рассмотрения журналистики и создания теоретических описаний журналистики, но находим системное изучение процессов массовой коммуникации в структуре общества»[89]. Такая суженность дисциплинарного горизонта не получает поддержки со стороны авторов, ратующих за многомерность подходов к журналистике и усиление гуманитарного начала в ее изучении. По их оценкам, «почти пятидесятилетний опыт создания советской науки о журналистике показывает, что создаваемая в рамках позитивистской парадигмы (социологическая школа журфака МГУ) теория не смогла стать адекватной нынешним условиям и требованиям профессиональной среды. Она даёт лишь один срез феномена журналистики (экономическая целесообразность…), но не может стать основанием общей теории»[90].
Надо добавить, что поиски точных теоретических и терминологических решений для журналистики в социологии коммуникаций не могут увенчаться успехом еще по одной причине. Она связана с чрезвычайной размытостью коммуникативного поля в науке, несмотря на многолетние попытки придать ему некие четкие контуры. Подводя своего рода итог этим попыткам, ведущий специалист в данной области С. Вайсборд выпустил монографию, где признает, что коммуни-кативистика не является научной дисциплиной, а представляет собой своеобразную прото- и постнауку, которая не имеет теоретического и методологического ядра и существует в размытых дисциплинарных и интеллектуальных границах[91]. Другие исследователи уточняют, что «наука о коммуникации… вряд ли обладает характером нормальной науки: трудно представить, какая тема так или иначе не относилась бы к коммуникации»[92].
Полемика помещается в более широкие рамки, когда она в целом касается взаимоотношений теории журналистики с другими научными дисциплинами, имеющими в журналистике свои предметные интересы. Президент Бразильский ассоциации исследователей журналистики проводит четкую разграничительную линию: «В то время как исследователь из другой области, изучающий журналистику, может довольствоваться использованием методологий из собственной дисциплины… исследователь, желающий выявить особенности журналистики… должен быть в первую очередь озабочен тем, как сделать возможной разработку… методологий, адаптированных к особенностям журналистики. <…> Мы настаиваем на различии между так называемыми исследованиями журналистики [journalism studies] и теориями журналистики»[93]. Аргументация автора устремлена к углубленной специализации в своей профессиональной сфере, во избежание растворения в смежных науках.
Конечно, нет речи о запрете оригинальных идей в теории или директивном насаждении единственно правильной терминологии. Плюрализм служит двигателем науки, и с разными подходами надо считаться как с данностью. За данность надо принимать и лавинообразное проникновение в специальную лексику, с одной стороны, неоправданного калькирования иностранных выражений, с другой стороны – всевозможных техницизмов, тоже, как правило, иноязычных по рождению. Лексикон ученых и журналистов неудержимо засоряется избыточными англицизмами, такими как неблагозвучный фактчекинг (вместо привычной проверки фактов), мертвящая аттрактивность (привлекательность), жаргонный фейк (дезинформация), не говоря уже о лишенном внятного содержания наименования «новые медиа».
До некоторой степени революционный взрыв в технологиях напоминает социально-культурный перелом, произошедший в России после 1917 года. Тогда тоже в речевую практику хлынули дисгармоничные лексические новообразования, хотя и спровоцированные иными факторами. Современники-литературоведы отмечали: «На наших глазах, можно сказать, произошел… прорыв словарного языкового фронта <…> – и новые слова, новые обороты, новые выражения неудержимым потоком низвергаются на язык». Какие же делались выводы? «Нельзя загородить поток, но можно направить его. Нельзя искоренить ни пошлое тяготение к новым словечкам, ни озлобленную ненависть к новому слову, но можно учить людей разумно и бережно относиться к своему языку»[94]. По всей видимости, терминологию журналистики в нашем веке тоже ждет постепенное, разумное и бережное выстраивание сообразно динамике профессиональной практики и логике развития своей области научного знания.
Итак, наблюдения за текущей литературой вопроса показывают, что терминология находятся в фокусе научного интереса. Трудами научного и журналистского сообществ в России создан фонд разнообразных справочников, имеющих, как правило, прикладное, профессионально-практическое назначение. Вместе с тем явно ощущается и формулируется в публикациях запрос на фундаментальные издания энциклопедического характера.
Решение данной задачи тесно связано с ответами на базовые вопросы о природе и функционировании журналистики в изменившейся социально-культурной и технологической среде. Сторонники коренного пересмотра концепций и вслед за тем терминологического аппарата аргументируют действием двух мощных факторов – потребности развивать международное сотрудничество в теории и цифрового взрыва в медийной индустрии. Согласно этой логике журналистику в качестве опорной категории заменяют медиа и коммуникации, что проявляется как на уровне доктрин, так и на уровне терминологических обозначений. Однако предложения такого рода вызывают возражения в российских и зарубежных научных кругах.
По нашим представлениям, приоритетное внимание к медиа означает изменение объекта изучения и научно-дисциплинарного поля. Интересам развития теории в большей мере соответствуют не вытеснение одного поля другим, а их взаимодополнение и взаимодействие. Мы находим основания для подтверждения выдвинутой в статье гипотезы о том, что интернационализация и цифровизация являются мощными факторами изменений в теории журналистики и модернизации ее аппарата, но они не вызывают ее отмирания или радикального пересмотра.
Значит, речь может идти о сравнительно мягком решении, соотносящимся с распространенной сегодня концепцией текучей реальности, в которой утратили свою определенность и влиятельность постулаты, ограничения, нормы и т. п. Данному условию отвечает контекстный подход, который активно используется в лингвистике и культурологии. Если нет возможности описать явление в границах единственной концепции, то действует принцип дополнительности контекстов, в совокупности раскрывающих смысл и значение объекта анализа[95]. Ныне данный подход получает распространение в целом ряде социальных и гуманитарных дисциплин. Он помогает преодолеть нарастающую многозначность терминологии как препятствие к взаимопониманию между представителями разных предметных областей в науке. Из-за использования различной терминологии для обозначения идентичных значений происходят потери части научных достижений (гипотез, методов исследования, терминологии)[96]. Думается, принцип дополнительности контекстов может найти полезное применение в исследованиях журналистики, в том числе при разработке ее обновляемого терминологического аппарата. К такому решению толкают и многомерность самой журналистики как института и профессиональной практики, и возрастающая разноголосица в ее теоретической интерпретации. Движение по этому пути будет успешным лишь при условии, что сохранится общее объектное поле – журналистика, во всем ее разнообразии, без попыток заместить ее другой субстанцией, располагающей собственным теоретическим обеспечением.
Корконосенко Сергей Григорьевич,
доктор полит.н., профессор,
заведующий кафедрой теории журналистики
и массовых коммуникаций СПбГУ
sk401@mail.ru
Аннотация. В статье обсуждаются проблемы истории и методологии изучения истории журналистики и литературы в их взаимодействии: типология изданий, периодизация, развитие сатирической публицистики, филологические методы в изучении истории журналистики, имманентные процессы в развитии литературы и журналистики и их соотношение с «внешними» историческими условиями. В качестве оптимального и общего для обеих наук метода автору статьи видится соединение культурно-исторического подхода с анализом поэтики художественных и публицистических произведений.
Ключевые слова: литературный процесс, журналистика, публицистика, культурно-исторический метод, поэтика.
В последнее время явственно наметился поворот в осмыслении самых принципов исследования истории журналистики и – на фоне все дальше уходящего от нас ХХ века – в размышлениях историков журналистики и литературы о формах взаимодействия литературы и журналистики, о соотношении публицистического и художественного и некоторых других. Не претендуя, конечно, решить все эти вопросы, обозначим их и наметим те точки, которые представляются, на наш взгляд, точками наибольшего напряжения.
У каждой из наших наук – истории журналистики и истории литературы – есть свои специфические и нерешенные проблемы, а есть и общие. Например, заметно, что разные формы художественной речи – поэзия и проза – развиваются в истории литературы неравномерно: начало XIX века можно с полным правом назвать эпохой поэзии, все главные художественные открытия происходят именно здесь (первая русская комедия новой формации, первый русский роман нового типа – стихотворные произведения). Лишь к концу 1830-х годов проза начинает не только интенсивно развиваться, но даже и влиять на поэзию, отсюда появление, например, у Некрасова сюжетности в стихах, голосов персонажей, вплоть до сказа и т. д. Вероятно, не случайно и объединение им стихотворений в циклы – этот новаторский прием затем был глубоко усвоен и по-своему претворен в поэзии символистов.
Нечто подобное мы видим в начале ХХ века: серебряный век – век поэзии по преимуществу. Отчего так происходит, сказать невозможно, но на протяжении 1900–1910-х годов в воздухе начинает витать идея книги стихов как нового романа (от Бальмонта до Ахматовой можно видеть это явление, осмысляемое одновременно самими поэтами и критиками-филологами). Разрабатываются, в том числе и на страницах периодики, вопросы теории стиха, особенностей прозы и поэзии. Так формируется центральная часть литературоведения – поэтика, и одновременно мы видим мощный взлет в развитии литературной критики, так что создаются предпосылки для их постепенного обособления, что и происходит в ХХ веке. Но в его начале наблюдается замечательный синтез «журнальной науки» (по позднейшему определению Б. М. Эйхенбаума) и газетно-журнальной критики.
Общим полем интересов и общей нерешенной проблемой можно считать вопрос о сатире, с ее неравномерным развитием, еще не поддающимся осмыслению, с ее смешением жанров, может быть вообще обусловленным ее полигенетической природой (например, фельетон и рассказ – границы между ними часто оказываются размытыми). Понятно, что в разные периоды российской истории взлеты и упадок сатиры, в том числе сатирической журналистики, не могли не быть связаны с причинами внешними – законами о печати, цензурными условиями и т. д. Но есть, вероятно, еще не изученные нами имманентные процессы. «Так, например, период гласности конца 1850-х гг. – времени появления многочисленных уличных юмористических листков – в значительной степени отличается от нового всплеска юмористических изданий рубежа 70–80-х гг. XIX в. Типологическое определение представителей “малой прессы” также нуждается в специальном рассмотрении. В рамках даже одной типологической группы существует разнобой в определении юмористических и сатирических изданий, типологические признаки которых порой трудноразличимы»[98], – пишет Л. П. Громова. При этом она указывает, что интересна не только «многострадальная» цензурная история этих журналов и «листков». «Этот сегмент прессы представляет интерес и как социокультурный феномен, являющийся отражением процессов массовизации журналистики как части культуры общества»[99]. Л. П. Громова констатирует важность этих проблем и для последующих десятилетий в России.
В самом деле. Понятен взлет (по крайней мере, количественный) сатирических изданий во время революции 1905 года и их последующий спад. Но чем объяснить расцвет сатиры, в первую очередь сатирического фельетона в 1920-е годы, когда на протяжении всего десятилетия шла дискуссия о сатире, которая, особенно по прошествии времени, видится нам сегодня скорее кампанией по ее уничтожению, вплоть до требования писать «положительную сатиру», а цензурные условия были многократно ужесточенными в сравнении с дореволюционным временем? (Кстати, и в 1920-е годы не различали юмористику и сатиру.) В печати шла дискуссия о фельетоне, а литературоведы видели в нем неотъемлемую часть современной им словесности. «Фельетон – принципиально существенная проблема литературы в целом»[100], – писали в 1927 году Ю. Тынянов и Б. Казанский, предваряя составленный ими сборник исследований о фельетоне для издательства «Academia». В начале 1930-х годов М. Булгаков, признаваясь в «чрезвычайном» влиянии на него Салтыкова-Щедрина, так отвечал на предложенную литераторам анкету о Щедрине:
«Вы пишете об оценке Щедрина в связи с задачами создания советской сатиры?
Я уверен в том, что всякие попытки создать сатиру обречены на полнейшую неудачу. Ее нельзя создать. Она создается сама собой, внезапно»[101]. – Тогда эта булгаковская анкета, конечно, не была напечатана – это произошло лишь 36 лет спустя после смерти писателя. И в это же время, как будто снова не слишком подходящее для расцвета сатиры, – в 1970-е годы, – возрождается фельетон: в «Литературной газете» шестнадцатую полосу ведет Евгений Сазонов, «людовед и душелюб», чей образ создавался, вероятно, по подобию Козьмы Пруткова, но превосходил того по степени сатирической остроты. Продолжается издание журнала «Крокодил». В «Известиях» крупным явлением становятся фельетоны Владимира Надеина и Устина Малапагина (настоящее имя – Анатолий Шайхет). Они потом издаются отдельными сборниками и, таким образом, входят в литературный процесс.
Напротив, конец 1980-х – начало 1990-х годов, которые по внешним условиям, казалось бы, могли стать благоприятным периодом, не дают сколько-нибудь заметного всплеска сатирической публицистики и литературы.
Вот это еще одна из общих для истории журналистики и истории литературы неизученных проблем – расцвет и затухание жанров журналистики, в частности публицистики, целых пластов литературы.
Сотрудничество наших наук чрезвычайно плодотворно для них обеих.
Начало изучению взаимодействия литературы и журналистики после долгого перерыва (примерно в три десятилетия) было положено в конце 1960-х – в 1970-е годы ХХ века, когда были изданы два тома коллективных трудов Института мировой литературы «Литературный процесс и русская журналистика конца XIX – начала ХХ века». Несколько раньше там же вышли «Очерки истории русской советской журналистики. 1917–1932»: главное внимание и здесь было уделено литературным журналам.
Эти исследования актуализируются в начале XXI века, причем в филологии отчетливо видна тенденция нового интереса к историко-культурному и даже политическому контексту эпох – например, начала ХХ века. На базе ИМЛИ РАН были выпущены две коллективные монографии[102], там же подготовлен труд по истории литературной критики в России рубежа XIX–XX веков. На очереди еще одна коллективная монография, целиком посвященная связям литературного процесса и журналистики в предреволюционное десятилетие.
Итак, культурно-исторический метод вновь актуализируется в ситуации методологического плюрализма, характерного для современного литературоведения. Этот же подход всегда составлял основу историко-журналистских штудий – вероятно, он и останется общей платформой для междисциплинарных исследований по истории литературы и журналистики.
Что же касается частной методологии, то в истории журналистики в начале ХХI века выявилась готовность пересмотреть некоторые из методологических принципов – например, типологию печати XIXХХI веков или принципы периодизации. Как ни удивительно, первыми о том, как следует изучать историю журналистики, задумались университетские ученые старшего поколения.
Например, Б. И. Есин в 2012 году размышлял о том, что, по-видимому, можно строить учебный курс и иначе, чем исходя из истории освободительного движения – «от Радищева до Ленина». Теперь Есин задумывается о том, что можно отталкиваться, «может быть, от самих форм журналистики <…> Например, журнал одного лица. Потом пойдет сатирическая печать, правительственная печать, потом печать энциклопедическая, общественно-политическая и т. д. Если идти по типологическим признакам, тогда не важно, какой ориентации издания – славянофильской или анархической. Типология не считается с политическим содержанием: газеты Каткова или Чернышевского все равно имеют общие черты. Это один из главных вопросов»[103]. Но все же в собственных исследованиях Есин всегда придерживался традиционной методологии, а ценные мысли, высказанные в интервью, рассчитанном на определенную, небольшую и скорее всего не профессиональную аудиторию, не получили у него дальнейшего развития и не прозвучали в академической среде.
Так что, по-видимому, совершенно независимо от идей Б. И. Есина Г. В. Жирков в 2016 году поставил вопрос о новых принципах периодизации истории журналистики: «Существующая периодизация истории журналистики не только устарела, но и имеет отчасти следы предложенной И. В. Сталиным периодизации политического назначения.
Более дробное деление исторического времени, говоря упрощенно, “по царям или вождям”, кроме того, вносит в исследование фактор усиления политизации истории и не отражает основные особенности развития журналистики. Так, нередко говорят о “брежневском периоде” как времени застоя. При этом на первый план естественно выходит политическая сторона проблем, а главное – то, что это была эпоха бурного развития телевидения, – остается на периферии <…>
Разговор об этом и постановка этой проблемы сейчас возникает как следствие происходящей в современных условиях смены парадигмы журналистики. Мы переживаем эпоху, подобную эпохе Гуттенберга: новый информационный носитель – интернет – производит качественно революционные преобразования в информационном процессе.
Чтобы понять современное состояние информационного процесса, журналистики, результат его длительной эволюции, необходимо раскрыть их собственную логику развития.
Перед историками журналистики стоит задача привести периодизацию истории журналистики в соответствие с ее имманентным развитием»[104].
Итак, за частными вопросами типологии и периодизации видно некоторое, мы бы сказали, поле методологического напряжения – как «внутри» каждой из наук (особенно это касается истории журналистики), так и между ними. Ведь имманентное рассмотрение истории журналистики на деле довольно трудно осуществить. И тот же Г. В. Жирков констатировал «прощание» журналистики с литературным процессом начиная с 1914 года – Первой мировой войны, когда журналистика становится в первую голову орудием пропаганды[105]. А вместе с тем условием выживания любого издания, от толстого журнала до бульварного листка, в те годы (да и в позднейшие) была именно литература. Даже ежедневные газеты печатают прозу и стихи (последнее особенно достойно удивления, ведь стихи, как высшая и особая форма речи, на уровне поэтики могут совсем не корреспондировать с основными газетными жанрами – информативными по преимуществу).