Василий Иванович Градов, или по чьёму-то едкому языку, Ретроград, пришёл на дежурство. На охрану особо важного, стратегического объекта местного значения, усиленного бравой охраной: Лёхой, Гохой, Сахой и им, Ретроградом, – завода «Извести», новенького, ещё даже не успевшего пройти пусковой режим.
Не заходя в дежурку, Василий Иванович сделал обход объекта. Обошёл вокруг компрессорной, нагнетательной – двери и окна на них были вроде бы целы. Никто их за ночь не побил, не вскрыл. Направился к административно-бытовому корпусу – АБКа, состоящего из трёх этажей.
Фонарь и прожектор на АБКа не горели.
«Опять выключил!» – с раздражением подумал он о сменщике, понимая тайный смысл этой светомаскировки.
Рассвет едва занимался, но от снега и от яркой люминесцентной лампы на вышке над центральным складом, доходившего и сюда на территорию завода, во дворе было более-менее видно.
Градов посмотрел вдоль двух зданий, образующий коридор между основным корпусом цеха и АБКа. Там, за воздушным переходом, соединяющим эти здания, на пустыре, на котором снег почему-то не слёживался, его выметало, курился чёрный бугорок.
Он подошёл к нему, в нос ударил запах горелой резины, плёнки, мазута, словом – химией. Ладный запашок. Василий Иванович сплюнул.
– Вот, дают, черти!
Василий Иванович поднял из-под ног металлический прут, согнутый крючком и пошуровал им кострище, из него воспалённо замелькали угольки. Но в пепле ничего не было.
– Управились. Жгут ночью, без света, чтобы не видно было дыма. Одну ночь ковыряют, другую обжигают, на третий день сдают и поддают. Всё по графику, технология…
Градов бросил клюку и пошёл к АБКа. Пока шёл к двери, дважды чертыхнулся и сплюнул слащавый привкус, словно прилипший к нёбу у кучи. Выругался:
– Шпана красномедная!..
Окна во всех трёх этажах были тёмные, от них отражались блики прожектора от склада. И лишь в одном окне на первом этаже горел свет – в дежурке. Само окно было закрыто серой, толстой бумагой, с вырезанным в ней квадратиком, окошечком – для неусыпного бдения охранному подразделению. Сквозь него два пристальных ока осматривают подведомственную территорию и днём и ночью, если, конечно, не завешены сонливой поволокой.
И в самом корпусе, в коридоре первого этажа, запах был не лучше, чем у кострища, только здесь желательно было под него чем-нибудь закусить. Или хотя бы занюхать. Войдя с улицы в коридор АБК, в нос Василию Ивановичу ударил крутой, перенасыщенный водочно-табачный чад. Вернее, сивушно-табачный. Градов брезгливо дёрнул носом.
Обычно вторую ночь Лёха, Гоха, Саха – проволочники, – как ехидно прозвал их Василий Иванович, как вредоносных жучков, – гудели. Устраивали попойку, как бы в ознаменовании трудов праведных. Проходило она до отвратительного изящно, до мочевой слабости.
Градов потянул за ручку дверь комнаты сторожа, и та отворилась со скрябом нижнего края о пол. Такой звук должен бы подкинуть охрану с нагретого места, как пружиной. Однако в помещении никто не шелохнулся. Храпели, не вздрогнув.
Леха, сторож, которого Градов должен был сменить, как и положено ночному директору, как хозяину, лежал на широкой лавке навзничь, на своей куртке, заложив чёрные от мазута и гари ладони под голову. Тёмно-русые волосы его были под цвет ветоши, которой обтирали паровоз.
Саха лежал тоже на лавке, но у другой стены, за белыми шкафами, предназначенные некогда для лаборатории. Самого Саху не было видно, из-за шкафов торчали лишь его ноги, обутые в тёплые полусапожки. Они были испачканы технической грязью, подошвы оплавлены, видимо, впотьмах или второпях наступал на угли или на раскалённую проволоку. А может, будучи уже под шафэ, пёрся, не видя куда, изувечил подмётки.
«Новые купит. Жене ж купил пальтецо, кожаное… Лёха видиком обзавёлся, цветным телевизором. Гоха ещё не успел, поздно в беспозвоночные переладился», – горько иронизировал Градов, оглядывая проволочников.
Но Гоха (он же Григорий) был оригинальнее, что называется – в грязь лицом и по самые уши. Он не стал подражать друзьям, не стал искать для своего тела элементарные условия, или не смог уже, а опустился вниз, съехав со стула на пол, и свернулся калачом. Свитер, который непонятно отчего был сер, задрался на спине. Гоха лежал на линолеуме, вернее, на его щели, на склейке, разошедшейся сантиметров на пять. Лежал на бетоне, пренебрегая здоровьем. Пьют без меры, потом валяются без памяти…
– Пьянь… Отрыгнётся тебе ещё проволочка, – проворчал Василий Иванович.
Он взял Гоху за поясной ремень и, как куль с овсом, стащил с цемента. Потом сдёрнул с гвоздя рабочую ватную куртку, висевшую в шкафу – одна на всех сторожей – и набросил её на живой труп.
На столе стояла трёхлитровая банка. Пустая. Она была не закрыта, и источала сивушный запах самогона. Тут же стояли стаканы, заляпанные масляными пальцами. Лежали куски хлеба, в одном из них торчал окурок. На полу валялась банка из-под кильки. Похоже, Гоха за ней погнался, но не догнал, сломался.
На столе шипел старенький радиоприёмник, ламповый, с тремя клавишами, и, силясь, как сквозь простуду, из него пытался голос что-то произнести. Василий Иванович покрутил ручку настройки и услышал сигналы точного времени. Диктор сказала:
– Московское время восемь часов. В эфире – «Маяк»…
Но люди, умаянные за ночь вдохновенным трудом, это сообщение пропустили мимо ушей. Ночная вахта продолжалась.
Василий Иванович выключил приёмник и, взяв с широкого подоконника потрёпанный журнал сторожей, раскрыл его.
«Смену принял. Смену…» То, что Леха (он же Алексей) смену принял, было понятно: чёткая запись, знакомая роспись. А там, где он её сдавал, можно было только догадываться о его служебном намерении. Почти на трёх линиях амбарного журнала выводил он старательно буквы, пытаясь сообщить, что смена прошла без происшествий. Объект сдан. Даже не забыл поставить точку… в сантиметрах двух от конца предложения. Роспись же была спиралевидная с длинным хвостиком, не уместившимся в графе.