Он был неплохим поэтом.
Не плохим.
По крайней мере, все так говорили. Он и сам это знал. Он был не хуже других. По крайней мере. Это уж – наверняка.
Недавно у него вышла четвертая книга, сборник. В местной прессе похвалили. Как всегда. В московской, как всегда обошли вниманием. Ну и что? Он и сам знал, что переворота в литературе не совершил и никогда не совершит. Ну и что? Он был просто неплохим поэтом. По крайней мере, он честно делал свое дело. Без крайностей и всякого рода модернизмов писал крепкие, как хорошие грибы, стихи. Две песни сделал. И этого ему хватало. Он был доволен жизнью. Умерен в ней. Пил в меру, ел – тоже, и вообще, он был неплохим человеком, хоть и холостым. И неплохим поэтом.
И он думал, что неплохо бы провести отпуск где-нибудь в тиши, в глуши, где шумят камыши. Неплохо, да? Он знал, что где-то в этой тональности он и сделает свое первое стихотворение оттуда, из тиши, с побережья Самбии. Такие сочетания «ши, шу, ша» всегда попадали в струю его настроения. У него почти всегда были такие настроения. Слышите: «тишина шуршит шагами…» И многоточие… Оно тоже какое-то шепотное.
У его друга прозаика был какой-то там отчий дом, в котором никто не жил. Это на западном берегу, возле Янтарного. Кроме мышей, которые, впрочем, тоже на «ши». Когда Поэт туда приехал, то решил, что это как раз то, что нужно. Далеко вокруг не было никакого жилья. Километрах в трех шипело море. Немного холодно и сыро. Но за домом в сарае была поленница. И, после того, как Поэт протопил потрескавшуюся печку, в доме стало уютно. Даже дым, тонкими струйками выползавший через трещины серой штукатурки печи, ложился на пол и тоже придавал уют. Печь стояла недалеко от двери, так что дым, полежав на полу, все равно, хотел он того или нет, вытягивался через щель во двор. Он не мешал Поэту.
Ничего ему здесь не мешало.
И он ничего не трогал. Только немного подмел и смахнул со стола пивные пробки и желтые газетные клочья со следами закуски. Пауков по углам не тронул. Они ему не мешали. Он их не боялся. Он боялся крыс, а их тут не было. Но это так, к слову. Но если б тут были крысы, он бы уехал. Поэт не хотел, что б ему хоть что-то мешало. Он собирался отдохнуть от города и всего, что ему сопутствует. Крысы не обязательно примета города, но все равно, они бы мешали. А Поэт этого не хотел.
Он тихо жил уже вторую неделю и ничего ему не мешало. Ни разу около своего жилья он не видел ни одного человека. А сам только раз ходил в деревню. За хлебом. Это ему понравилось.
Вот так: раз в неделю выйти к людям, купить хлеба, медленно попить пива на скамеечке под мокрой липой, съесть закоченевший пирожок с треской, разглядывая бодрых деревенских воробьев, и подрагивание, обтянутых узкой выцветшей юбкой, тугих ягодиц молодухи в китайской телогрейке – это здорово! Раз в неделю. А потом снова сидеть у себя в доме, наслаждаясь тишиной. Или бродить по полям и рощицам. Так, безо всякого дела. Просто бродить. Подойти к морю. Подумать над тем, почему оно каждый день другого цвета – от белого стального до черного?
Поэт кидал чайкам хлеб, и мысли, как попало, осенними сонными мухами ползали в его голове. И ему все это нравилось. Чайки ругались и дрались из-за хлеба. Дуры, конечно. И они ему нравились. Море слабовольно выползало волной на песок. Это ему тоже нравилось. Ветра не было. Легкой марлей в воздухе висела морось. Все ему нравилось.
Он полез в карман за хлебом, и вдруг увидел чайку, которая не скандалила и не дралась из-за хлеба.
Она просто летала большими кругами. Пикировала к воде и опять взлетала. Казалось, она летала, чтобы просто летать, и ей было наплевать на его хлеб. Но удивительным было не это. Чайка была розовой. Ему показалось, что нечаянно выглянуло солнце. Поэт даже повертел головой в его поисках, но везде по-прежнему бы дождь. А вверху летала розовая независимая чайка. Все черно-белое и одно – розовая чайка в сизом небе.
Как сон.
Поэт пришел домой и его уже не радовали тишина и уют. Что-то было не так. Что-то случилось.
Он никогда не видел таких чаек. Почему она была розовой? Те, которых он знал, белые крикливые и дурные. Эта другая. Но не это выбило его из шуршащего настроения. Не то, что она розовая. Вернее, не только это. Что-то еще, чего он пока не сознавал.
Когда Поэт уснул, ему снилась летящая розовая чайка.
И он – с ней рядом. Ну, не совсем рядом, а так, что в небе только ты и чайка. А белые дуры клевали внизу хлеб.
И еще он видел внизу людей.
Они его не видели и занимались своими делами. И они были похожи на белых чаек. Особенно вон те двое, которые дерутся, чтобы посидеть на стуле. И вон тот, что бежит с папочкой бумаги подмышкой. Он так похож на белую чайку, которая украла кусочек хлеба у остальных белых! Господи, да это же Прозаик!
Поэт засмеялся. Ему было смешно. Как все они глупы эти чайки и люди. И его друг. Они никогда не летали вот так, чтобы в небе только ты и розовая чайка. Они ничего об этом не знают.
И Поэт смеялся.
Он хотел подлететь ближе к чайке, чтобы спросить ее о чем-то, но не успел. Увидел у себя в крыльях все свои сборники и почувствовал, что не может больше лететь. Книги мешали ему. Они были тяжелыми и сковывали движения. Поэт понял, что нужно выбросить их, но было жаль. Было жаль потому, что он знал, их будет больше не вернуть. Книги заберет его друг Прозаик, или еще кто. Кто подоспеет.
Поэту стало страшно, и он проснулся.
Он никогда так не просыпался. Ни разу в жизни. Иногда с ним случались странные сны, но наяву и так еще не было. Он знал, что летал на самом деле. Знал! У него даже руки гудели от усталости. Он летал! Никакой это был не сон. Он летал!
И вдруг он увидел на столе свой последний сборник.
Вот почему он проснулся! Вот из-за чего он не остался там, в небе с розовой чайкой.
Поэт схватил книгу, собираясь швырнуть ее в печку, и услышал далекий слабый звук. Будто ребенок вскрикнул. Он резко повернулся к окну. Там, в предрассветное небо улетала розовая чайка.
Поэт как был, в одних трусах, выскочил во двор, но чайки уже не было. Он долго стоял, вглядываясь в сумрак, потом замерз, и вошел в дом. В руках у него все еще была книга. И он вдруг ясно понял, что никогда больше не полетит.
Утром Поэт пошел к морю.
Белые чайки слетелись всей оравой. Их было больше, чем вчера. Вчера их было больше, чем позавчера. Их с каждым днем становилось все больше. Наверное, они всем рассказывали, где можно без труда поживиться и к Поэту слетались все их друзья и родственники. И требовали хлеба. Они настойчиво кричали и заглядывали ему в глаза. И они не понимали, почему Поэт их сегодня не кормит? А он смотрел на розовую чайку.
Она летала так же, как вчера, наслаждаясь полетом. Розовая, недосягаемая для белых.
Он отвернулся и быстро пошел назад. Поэт не мог на нее смотреть. Он не мог себе простить, что не выкинул тогда книги.
Пришел, уселся, не раздеваясь, на кровать и стал разглядывать свои сапоги. Нечищеные, серые. Тяжелые. В доме было не топлено, холодно. Изо рта шел пар. Клубился, стоял в воздухе плотным комком. А печь растапливать не хотелось. Было сыро и холодно, и ничего не хотелось делать. Есть тоже не хотелось, но Поэт оторвал от черствой буханки колючий кусок и стал жевать. От нечего делать. Он сидел на кровати и жевал хлеб, как белая чайка.
Поэт вскочил и выплюнул хлеб в помойное ведро. И снова сел на кровать, прислонившись к сырой шершавой известке стены.
Потом он так и заснул.
У него опять были крылья. Но только теперь книги приклеились к ним. Поэт стоял на земле, силясь оторвать тяжелые крылья от книг, и не мог.
А в небе летала розовая чайка.
А он стоял на земле.
А вокруг деловито сновали белые чайки и люди. У некоторых во рту был хлеб. Некоторые еще не имели его и дрались, и кричали. И Поэт понял.
Поэт понял, что нужно. Нужно выбросить старые крылья вместе с книгами и сделать новые. Пусть он потратит на это всю жизнь, лишь бы успеть взлететь. Успеть взлететь!
Он еще раз взглянул на розовую чайку и бросил крылья в море. Те сразу утонули. Книги были тяжелыми. Потом проснулся, собрал вещи и пошел к автобусной остановке.
Прошло много лет.
Стоя на краю обрыва между морем и небом Поэт прекрасно понимал, что вместе с ним сюда пришли и его одышка, и боли в спине, и прочие спутники одряхления. Но ему было наплевать на них. В сером небе он видел парящую розовую чайку. А внизу был шторм. Белые чайки, одуревшие от шума волн, оголтело и бессмысленно метались вдоль прибоя.
Только розовая спокойно и плавно кружила.
Поэт набрал полную грудь воздуха и прыгнул.
И полетел.
Он полетел!
Секунды две он чувствовал удивительную легкость. Будто не было стольких лет за спиной, стольких лет ходьбы по земле. Будто он только что родился с этими крыльями. Будто не было тех пошлых сборников стихов… И, только он вспомнил о них, тут же страшно испугался – вдруг они здесь?
Поэт судорожно посмотрел на конец крыла и, еще не успев ничего разглядеть, почувствовал, что книги тянут вниз.
Он даже не разбился. Даже это ему не было суждено.
Он собрал обломки крыльев в кучу и, не глядя на чайку, ушел.
Поэт много дней не выходил из дома. Потом вышел спокойный, сосредоточенный и сразу направился в деревню. Поставил мужикам пиво, узнал, где можно раздобыть ружье, расплатился за него водкой и к вечеру вернулся.
Он попал сразу.
Чайка, так величественно летавшая только что, упала, безобразно барахтаясь в воздухе. Упала прямо в кучу из сломанных крыльев Поэта. Она была без головы.
Поэт засмеялся и перевернул ее носком сапога. Розовые перья топорщились, крылья пообломаны. И вообще, не поймешь: была ли она розовой? Вся в песке. Чайка как чайка, только головы нет.
Он принес канистру с бензином и облил всю кучу. Потом поджег и пошел домой. Спать.
Ему приснилось, что с неба упала голова розовой чайки. Упала в костер и подняла тучу искр. Одна из них залетела через открытое окно в дом и попала на полотенце. Дунул сквозняк, и полотенце вспыхнуло.
Поэт сгорел вместе с домом, так и не проснувшись.
Кёнигсберг, июль, 1981