Сложно объяснить, как это – быть сенситивом. Нет ни знамений при рождении, ни атмосферных явлений, ни благовещения о моем прибытии в мир. По всем меркам я обычный ребенок, с пятью пальцами на руках и ногах, потницей и молочными корочками.
Первый раз я чувствую что-то в восемь или девять лет, когда несусь по нашей улице, стараясь успеть домой до темноты. Хоть мы и живем в Лагосе, в моем квартале дети в безопасности. Неожиданно мне хочется осмотреть мусорный бак. Я не знаю почему. Я открываю его и нахожу младенца, девочку. Она в крови, завалена мусором, но жива, в сознании и спокойна. Смотрит на меня и моргает. Я достаю ее. Помню, что был поражен ее размерами и тем, как двигались ее ручки, словно что-то исследовали, и как все ее тельце вздрагивало каждые несколько минут.
Я хочу отнести ее домой и оставить у нас. У меня нет братьев или сестер, и для моего детского сознания это решение всех проблем. Я беру ее с собой, но по пути меня останавливает женщина в лаппе [10] и головном платке.
– Чей это ребенок? – спрашивает она обвиняющим тоном.
– Это моя сестра, – отвечаю я. И в этот момент малышка начинает всхлипывать.
– Вот это твоя сестра?
Девочка абсолютно на меня не похожа, да еще и грязная, так что подозрения женщины понятны, но только не мне, восьмилетнему.
– Да. Я несу ее домой.
– Как ее зовут?
– Ее… зовут… это самое…
– Это твоя сестра, а ты не помнишь ее имени?
– Я…
– Отдай мне ребенка.
Девочка начинает плакать, собирая небольшую толпу. Женщина отбирает ее у меня и начинает баюкать. Вскоре прибывает полиция. Когда я возмущаюсь, они отвешивают мне подзатыльник.
Я кричу: «Это моя сестра! Она моя, она моя!», пока мама не приходит забрать меня. Она думает, что я услышал детский плач. И она не злится на меня. Когда она говорит мне принять ванну, глаза у нее мягкие и влажные. Позже я узнаю, что служанка в одном из домов через несколько улиц от нас забеременела, прятала фигуру, родила и выбросила ребенка вместе с последом в мусорный бак. Слово «послед» я слышу впервые, и значение его узнаю с омерзением.
Время идет. Я расту.
В школе событий мало. Я не ненавижу ее и не люблю, ничем не выделяюсь среди других. Я не спортсмен, не умник и не крутой. Стараюсь не попадать в переделки. Почти не вижу дома отца, который все время на работе. Со временем эмоционально отдаляюсь от матери – мы не то что ненавидим друг друга, просто отрабатываем сыновне-родительские отношения. Со временем воспоминания всегда искажаются, но мне кажется, что отдаление начинается с малышки, которую я нахожу, но не могу оставить себе.
Мне семнадцать. В каникулы я подрабатываю на бумажной фабрике и думаю об университете. Работа офисная и скучная. Я моложе всех в этой конторе, и мое присутствие озадачивает остальных. Зарплаты хватает только на проезд и еду. Меня окружают старые, неинтересные люди. В моем офисе есть мужик, которому сорок лет!
Однажды я ловлю такси в Лагосе, на автобусной остановке на Икороду-роуд, я опаздываю на работу и собираюсь потратить деньги, которых у меня нет, как вдруг у меня появляется это чувство. Это словно дежавю, воспоминание о том времени, когда мне было восемь, но не совсем. Это словно знать, что два плюс два равняется четырем, хотя никто тебя этому не учил. Это уверенность, а не убеждение, так же как вера в бога – это убеждение, а вера в гравитацию – уверенность.
Мое тело, кажется, узнает об этом быстрее разума, потому что я ухожу с остановки. Семь минут иду вдоль Икороду-роуд. Останавливаюсь и жду семьдесят секунд, пока из такси выпархивает стайка студентов. Я забираюсь внутрь и называю водителю адрес, который никогда не слышал и куда ехать не собираюсь. Все это я проделываю спокойно.
Спустя пятнадцать минут и восемь секунд поездки я говорю водителю остановиться. Плачу ему и выхожу из машины. Останавливаюсь и осматриваюсь. Вижу уличных торговцев и бунгало типа «лицом-к-лицу». Дорога не асфальтирована, но, что странно, ям на ней нет. Каждая машина, проезжая, поднимает клубы пыли. Витрин и уличных фонарей нет.
Я остановился посреди улицы и направляюсь на север. Прибываю на перекресток в виде буквы «т». Улица Кехинде, а перпендикулярно ей – улица Аго. Я жду. Никто не пялится на меня и не интересуется, почему я стою столбом, а я не чувствую себя неловко.
Когда о таких вещах пишут или снимают кино, то всегда показывают это так, словно ясновидящий слышит голоса или его посещают видения, но теперь я знаю, что это неправда. Нет голосов, нет видений. Есть только знание.
Потом начинают подтягиваться люди и встают рядом со мной, странные, выбивающиеся из толпы личности – я с такими почти не общаюсь. Я в деловой одежде – черные брюки, белая рубашка с галстуком, две ручки в кармане, синяя и красная. Первым появляется старик в очках, полностью лысый, ростом на вид метр двадцать, с изборожденным морщинами лицом. Он встает справа от меня, опираясь на трость. Я знаю, что его зовут Кореде, хотя никогда не встречал его. Следом за ним приходит худая девушка, лет, может, на четыре-пять старше меня, в пропотевшей хлопковой блузке, она задыхается, но не от усталости, а из-за болезни, возможно, из-за серповидноклеточной анемии. У нее вытянутое лицо, белки глаз выцветшие, с желтоватым оттенком. Она пахнет табаком и ананасами. Девушка встает передо мной, загораживая вид на дорогу, но я не сержусь. Ее зовут Селина.
Приходит еще человек, и еще, и еще. Хоть я никогда их и не встречал, у меня ощущение, что мы знакомы. Иногда это называют «жаме вю» [11]. Я знаю, что эти люди тоже знают меня. Мне интересно, чего мы все ждем.
– Грузовик, – отвечает Кореде, хотя не говорит вслух. – Или автобус.
– Фургон, – говорит Селина.
Я знаю, что она права, но и Кореде тоже, хотя он и ошибается. Фургон подъезжает, подняв гигантское облако пыли. Мы все заходим внутрь, но он не трогается.
– Еще один, – говорит водитель, и это верно, думаю я. Селина озадаченно смотрит на меня.
– У него это в первый раз, – говорит Кореде. – Он не знает.
– Он самый молодой, – говорит Селина.
– Omo t’oba m’owo we, a b’agba jeun, – отвечает Кореде. «Ребенок, который умеет мыть руки, будет есть со взрослыми».
А что хорошего в том, чтобы есть со взрослыми? Они говорят о вещях, которых я не понимаю, и от некоторых из них пахнет. Я думаю это про себя, но Кореде улавливает мысль и чуть нахмуривается. Его рука стискивает трость.
Никто ничего не говорит, и я готов уже задать вопрос, когда дверь фургона открывается и входит полный мужчина. Его зовут Ийанда. Фургон трогается, и я не могу уследить за извилистым путем, которым он едет. Рука никогда не заблудится по дороге ко рту, говорит кто-то. А может, думает, я не знаю, но это должно меня подбодрить.
Спустя примерно сорок минут грузовик выезжает на кольцевой перекресток в городе под названием Эшо, незнакомом мне. Мы останавливаемся у самого заметного здания, часовой башни без часов. Циферблат на ней нарисован.
– Тут странно, – говорит Кореде. – Каждый час кто-нибудь взбирается на колокольню и рисует точное время. Колокола наверху нет, но есть балка с чугунным хомутом в том месте, где он мог висеть. Существует строгое расписание, и горожане его четко придерживаются.
Старики знают кучу фигни и обожают делиться. Я просто не люблю слушать.
Фургон паркуется точно под нарисованными часами, на земле, забрызганной старой и свежей краской. Для меня это интереснее самих часов. Словно арт-инсталляция, живой взрыв множества цветов, буйствующих под раннеполуденным солнцем. Мы все выбираемся и осматриваемся.
Жители Эшо нас в основном игнорируют. Следы ведут как к луже краски, так и от нее. Сотни, может быть, тысячи отпечатков ботинок, одни недавние, другие выцветшие, третьи – лишь призраки следов живых и умерших людей. Я знаю, что Ийанда подумывает купить городу новое здание администрации и работающие часы, но еще я знаю, что город не беден. Я вижу машины, и среди них немалое количество «Мерседесов», вижу, что на главной площади нет попрошаек. Люди хорошо одеты, и это знак достатка. Нет, они перекрашивают часы сознательно. Это традиция.
Может, это здание городской администрации, может, раньше оно было церковью, но я знаю, что это не важно. Перед открытыми двойными дверьми ожидает мужчина. Внутри стоит гроб. Мы выгружаемся из фургона, и все как один обходим краску. Ийанда лениво считает в уме, перемножая стоимость краски за один год на вероятность падений. Селина хотела бы, чтобы он перестал постоянно все воспринимать в денежном эквиваленте.
– Мы здесь ради нашего покойного брата, – говорит Кореде. – Давайте переключимся на него.
Мы окружаем гроб, и я знаю, кем был умерший. Я видел трупы и раньше, даже родственников, но ни один не вызывал таких чувств, как этот человек, которого я никогда раньше не встречал, но не чужой мне. Бородатый, с растрепанными пепельно-седыми волосами. Его лицо покрыто шрамами, как будто он пробежал через склад, полный бритвенных лезвий. Его веки зашиты, но нить тонка, и я замечаю ее только потому, что интересуюсь такими вещами. Пахнет благовониями, но под ними чувствуется легкий душок формальдегида. Я чувствую глубокую печаль и, к своему удивлению, понимаю, что вот-вот заплачу.
Кореде придвигается ко мне.
– Вы не всегда опираетесь на трость, – замечаю я.
– Если расстояние небольшое, справляюсь сам, – говорит он. – Что ты чувствуешь?
– Тоску. Почему мне кажется, что мы знакомы, если мы даже не встречались? Почему мне грустно?
Кореде вздыхает:
– Тебе тоскливо, потому что ты чувствуешь, что тебе не хватает человека, похожего на тебя, отличавшегося от других чем-то неочевидным. Тебе кажется, что вы знакомы, потому что такие, как мы, всегда ощущают друг друга, даже не осознавая этого. Это как дыхание. Большую часть времени ты не осознаешь, что делаешь это, но попробуй задержать дыхание – и, готов поспорить, ты по нему заскучаешь, – он издает короткий, лающий смешок. Вблизи мне видны все его поры. Не могу поверить, что однажды со мной это тоже случится.
– Кто мы?
– Мы – люди, которые знают, – говорит Кореде, словно это что-то объясняет.
Я перевожу взгляд на тело.
– Такое чувство, что он не умер.
– Это потому, что он не умер. Его дух где-то в воздухе. Этот человек был бездомным бродягой. Тот, о ком мы скорбим, всего лишь нашел прибежище в этом теле. Он отправился дальше.
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
– Поймешь. Знаешь, однажды я его видел. Это был самый жуткий день в моей жизни. Молись, чтобы вы никогда не встретились.
Прежде чем я успеваю спросить, что он имеет в виду, Кореде уходит.
Никто не говорит надгробного слова, нет ни одного родственника. Есть выпивка, играет музыка, люди танцуют, и все это не кажется мне странным. В какой-то момент пирушки, когда я уже немного пьян, Селина загоняет меня в угол и говорит, что я – искатель.
– Ничто не затеряется, ничто не укроется от тебя.
Как и Кореде, она ничего не объясняет, да это и не нужно. Я знаю. Я вижу мир по-другому. Физические объекты все те же, дешевая лакировка гроба, линолеум на полу, грязные люстры, дешевая выпивка, музыка, запах тел некоторых людей вокруг и дуновение ветерка от вентилятора на коже руки. Но появилось что-то еще, словно орган или железа́, прежде не работавшая, начала функционировать, и я смог ощутить новое измерение. Как в тех видеоиграх, где ценные предметы светятся, когда игрок приближается к ним.
Я размышляю над этим, пока бездомного хоронят. Хоть тело и засыпают землей, я чувствую его где-то там, в воздухе, как и говорил Кореде.
Когда мы садимся в фургон и возвращаемся на перекресток Кехинде и Аго, уже темно. Каждый идет своей дорогой, и больше я их не увижу. Ну, это не совсем правда, но по существу все именно так. Почти так.
Когда я добираюсь домой, большая часть знания улетучивается, словно пребывание в одном месте с Кореде и Селиной усиливало то, что зарождалось во мне. К тому времени, как я проскальзываю в свою комнату, прячась от мамы, это кажется сном.
Из любопытства я отыскиваю Эшо в Нимбусе, надеясь разузнать о нарисованных часах. Оказывается, что «Эшо» – это англизированное старое название «Эсо», а традиция перерисовывания часов соблюдается веками. В конце 1700-х поселку угрожают мародеры, сборная солянка из португальских и занзибарских работорговцев, хотя данные разнятся. Белый священник, отец Маринементус, проповедовавший в Эсо, подает идею построить фальшивую часовую башню, чтобы обмануть мародеров, заставив их поверить, что поселок уже принадлежит какой-нибудь европейской империи. Так как на поселок никто никогда не напал, жители Эсо думают, что хитрость сработала, и продолжают это делать.
Все эти годы они рисуют фальшивое время, обманывая лазутчиков с подзорными трубами, подделывают время, чтобы остаться в живых.
С того дня я начинаю искать для людей вещи. Это словно навязчивая идея, которой следуешь маниакально, со странной, эротической потребностью завершения. Я нахожу ключи от машин, воспоминания, фамильные броши, заначенные деньги, ПИН-коды, мобильники, фотографии любимых, математические формулы и супругов. Всегда есть женщины, ищущие загулявших мужей, и рогоносцы, выслеживающие жен. Насилием это кончается не так часто, как можно подумать.
Я не планирую становиться вором. Это происходит само собой. Я прихожу с родителями в гости к дяде, и голова пылает от драгоценностей, как от углей. Это раздражает и отвлекает внимание, пока мы болтаем, и пьем «Стар Лагер», и едим перечный суп. Я не могу сосредоточиться и придумываю оправдание – не совсем надуманное, в туалет мне правда надо.
Опорожнив мочевой пузырь, прокрадываюсь в комнату тети. Нахожу ее золото и алмазы в шкатулке под ковром и фальшивой половицей. Я знаю, что ключ у нее на комоде, спрятан на самом виду. Я знаю, что дядюшка прячет тысячи долларов наличкой в потолке. Еще знаю, что у них проблема с грызунами и он боится, что крысы сожрут деньги. Я беру, не считая, охапку купюр и прячу за пояс, потом достаю золотое распятие из тайника с ювелиркой. Тем же сверхъестественным образом я знаю, когда Элиза, моя двоюродная сестра, придет меня искать. Знаю, когда и куда спрятаться, чтобы она меня не нашла. Элиза озадачена, когда я возвращаюсь к застолью раньше нее. Потом она погибнет в жуткой аварии в Оре, вместе с четырьмя школьными друзьями.
Той ночью, у себя в комнате, с фонариком под одеялом, я рассматриваю свою добычу, верчу крест, чтобы он блестел на свету, и считаю деньги. Я чувствую себя могущественным, и не потому, что стал сенситивом, чего даже не осознаю, а потому, что могу покупать что-то, не спрашивая и не отчитываясь перед родителями. Хотелось бы сказать, что я использовал свою силу во благо, раздавая беднякам подарки и пищу, и прожил долго и счастливо, но это будет неправдой. Свое денежное могущество я расходую на вредную еду, дорогую порнографию, выпивку, приватные танцы, наркотики, выпивку, одежду, обувь и прочие удовольствия.
Воровство не похоже ни на какой другой опыт в моей жизни. У нашего народа есть поговорка: «Краденое мясо вдвое слаще». По-моему, что угодно краденое слаще и сытнее в сто раз.
Пока тебя не поймают.
На целый год я становлюсь Крысой, Термитом, Пожирателем Богатств, Незаметным, Неслышным. Мы живем в тихом районе, где ограбления случаются редко, а некоторые семьи знают друг друга на протяжении трех поколений. Вещи пропадают постоянно, и никто не может это объяснить. Кое-кто говорит, что это дух, и есть исторические прецеденты, когда эмере [12] помогали одержимым находить ценности. Пятидесятники молятся и изгоняют демонов, но тщетно. Некоторые трубят во все трубы, утверждая, что Библия велит убивать воров, если верить двадцать второй главе книги Исход, и это правда, что во многих частях Нигерии мы следуем Ветхому Завету по отношению к пойманным на краже. Воров обычно избивают до полусмерти и казнят «ожерельем». Ни один вор не верит, что его ждет такая участь, пока у него на шее не окажется покрышка и бензин не намочит волосы, и, задохнувшись парами, он не утратит способность молить о пощаде. Бабалаво [13] колдуют, проклинают и раскладывают фетиши. У меня ко всему этому иммунитет, но те сорок процентов моего разума, которые могут верить в сверхъестественное, испытывают страх.
Однако остановиться я не могу. Это стало моим образом жизни, и я горячо убеждаю родителей, что мои вечеринки, одежду и ночную жизнь я оплачиваю за счет подработок и подарков от благодарных людей. Отец фыркает, его доверие пошатнулось. Мать первая догадывается, как связано одно с другим, поиск с воровством. Если ты можешь найти что угодно, хватит ли тебе моральной устойчивости, чтобы остаться честным? Мать смотрит на меня и думает: нет.
На тот момент я не знаю ничего о ксеносфере или о том, что могу иметь отношение к сенситивам или военным. Эту способность я воспринимаю как нечто мистическое, духовное или колдовское. Хотя сам дохожу до того, что предметы и ценности, которые я отыскиваю, обязательно должны кому-то принадлежать. В поисках месторождений золота и нефти, например, от меня никакой пользы.
В день, когда меня ловят, по радио играет песня «Mr. Follow-Follow» Фелы Кути, та самая песня, которую я больше не могу слышать без тошноты. Она грохочет на весь дом из примитивного магнитофона, который так любит мой отец. У меня вроде как есть подружка по имени Фадеке, и она – воплощение Лагоса меркантильного. Она покупается и оплачивается вся, от волос до каблуков, стильная трофейная сиси эко [14]. Она из тех женщин, что требуют денег без иронии или стыда. Скоро она придет, а мне нечего ей дать, потому что я все растратил прошлой ночью. У меня легкое похмелье, но я прекрасно ощущаю деньги в соседних домах, потому что сейчас конец месяца и все получили зарплату.
Странно то, что обычно я у своих родителей не ворую. Я знаю, конечно, где в доме лежат ценности. Я собираюсь позаимствовать чуток из маминой заначки, а потом вернуть на место, когда что-нибудь добуду. Часть денег она кладет в банк, часть – зашивает в вышедшие из моды шмотки, запрятанные в глубины шкафа. У меня теперь есть складной нож; я ношу его именно для этой цели, потому что многие поступают так же, как моя мать. Нигерийцы не слишком-то доверяют всей этой болтовне – цифровым деньгам, биткоинам, бабкам-которые-не-увидишь. Я кромсаю ее заначку, когда слышу ее.
– Что ты делаешь? – спрашивает мама.
Разумного объяснения у меня нет, поэтому я просто стою с ее изрезанной одеждой в одной руке и ножом в другой. Чувствую вес денег, точный вес правды. В кармане вибрирует телефон, и я знаю, что это Фадеке. Мой мозг зависает, и я не могу не то что придумать отмазку, но вообще думать не могу. Боюсь, что меня свели с ума мои действия, или проклятие, или рука Божья. Вы наверняка слышали, такое случается с теми, кто это заслужил.
На лице матери написано неодобрение, уголок ее рта сдается на милость притяжения, глаза – на милость влаги. Она протягивает руки, возводит глаза к небесам и говорит: «Aiye me re», что значит: «Это и есть моя жизнь».
– Мам… – начинаю я.
– Знаешь, почему ты мой единственный сын? – спрашивает она.
– Нет, мама, – говорю я, используя более уважительную форму, чтобы попробовать ее умаслить. Кладу пиджак со вспоротыми швами на пол.
– Когда ты появился из меня, то порвал столько сосудов, что я долго истекала кровью. Меня отвезли в Игбоби [15], сделали переливание, зашили, но ничего не помогало. В конце концов кровь перестала свертываться. Хирургам ничего не оставалось, кроме как удалить мне матку.
Ее голос спокоен, и мне это не нравится. Я хочу истерики, а этот бесчувственный тон меня тревожит. Она обычно не сдерживает злость и недовольство.
– Какие уж дети после этого. Но мы с твоим отцом отдали тебе всю нашу любовь. Он не взял другой жены, хотя мог бы. Может, вне брака у него и есть еще дети, не знаю, но он никогда не кичился этим передо мной. Ты был для меня всем.
Она садится на край постели, в полуметре от меня.
– Я люблю тебя, но ты – вор, а я не воспитывала своего ребенка вором. Ты не можешь быть моим сыном.
Это хорошо. С мелодрамой я справлюсь. Я уже готов пуститься в объяснения, как вдруг вижу, что она тянется к свистку, который есть у каждой семьи в окрестностях.
– Мам, что ты делаешь?
– Оле! Вор! – кричит она. И свистит. Я не могу поверить, мне страшно, меня выворачивает.
В Лагосе свисток – это инструмент соседского дозора. Один короткий свист ночью значит, что все спокойно. Долгая нота в любое время дня и ночи означает, что дело неладно и свистящему нужна помощь. Люди прибегут обязательно.
Я выбегаю из комнаты, вниз по лестнице, через входную дверь, в толпу, застывшую в ожидании. Они не хватают меня, потому что думают, что я удираю от неведомой опасности. Я пробегаю уже пол-улицы, минуя ошарашенную Фадеке, к тому моменту, когда мама рассказывает все линчевателям.
Услышав, что она выкрикнула мое имя, толпа бросается на Фадеке.