Вопросы для размышления:
1. Верно ли, что определяющими субъектами мировой истории являются политические, социальные и культурные элиты? Можно ли сказать, что это некий неизменный исторический закон: «так было, так есть, так будет»?
2. Трюизмом стало признание отсутствия у современной России национальной элиты. Какой смысл вы вкладываете в понятие национальной элиты? В какие периоды своей истории Россия обладала ответственной национальной элитой? Какие примеры подобного рода можно привести из истории других стран?
3. Что собой представляет современная российская элита? Каков ее социальный, групповой (клановый), этнический состав? Каковы ее психологические характеристики? Каковы основные противоречия внутри нее?
4. Существуют ли внутри современной российской элиты силы, которые потенциально могли бы стать основой для новой национально ориентированной элиты? Можно ли говорить о существовании в современной России некой контрэлиты (или хотя бы намеков на нее), потенциально способной сменить существующую элиту (или хотя бы войти в последнюю в качестве влиятельной группы)?
Олег Кильдюшов, философ, социолог. 1. Ответ на первый вопрос в значительной степени будет зависеть от того, принимаем ли мы в качестве работающей саму терминологию из запылившегося арсенала давно забытой философии истории: «всемирная история», «субъект мировой истории», «исторический закон» и т.п. Ведь давно существуют и радикально иные концептуальные подходы – например, к пониманию цели и направленности исторических явлений: история не имеет смысла, говорит нам знаменитый теоретик науки Карл Поппер, но именно мы сами можем и должны придать его ей, «то есть писать ту историю, которая нас интересует». Другие же авторы сомневаются в определяющей роли элит. Так, в русской мысли открытым противником элитаристской концепции истории, как известно, был Л.Н. Толстой. Однако если в анализе исторического процесса спуститься на уровень ниже, на уровень народа, «господствующего во всемирной истории, для данной эпохи», здесь, естественно, возникает проблема элиты, поскольку, как говорит Гегель, «во главе всех действий, следовательно, и имеющих всемирно-историческое значение, стоят индивиды», которые «выступают как живые воплощения субстанциального деяния мирового духа». Это и есть функциональное определение роли элиты в истории: к ней относятся те, для кого «всеобщее» одновременно является их собственным «частным». Гегель именно в этом смысле называет элиту «всеобщим сословием».
2. В науке об обществе, социологии, социально-классовой структурой занимается теория стратификации, которая исходит из того, что общество делится на отдельные социальные группы (страты) в зависимости от профессиональных, образовательных, морально-этических, религиозных, имущественных и других признаков. Границы страт определяются однородностью общественных функций, выполняемых теми или другими индивидами. То есть неизбежность расслоения общества, или социальной дифференциации, вытекает из специализации отдельных частей социальной системы, выражающейся в профессиональном разделении труда, иерархии руководителей и исполнителей и т.д. В этом чисто аналитическом, а не оценочном смысле, в любом обществе, в любой нации есть национальная элита. Более того, почти сто лет назад выдающийся немецко-итальянский социолог Роберт Михельс, анализируя современные демократические партии, в том числе левые, сформулировал «железный закон олигархии»: поскольку прямое господство масс технически невозможно, то любой режим неизбежно вырождается во власть немногих избранных – т.е. элиты (олигархии): «Как только демократия достигает известной стадии своего развития, начинается процесс вырождения, и тем самым она приобретает аристократический дух, а иногда и аристократические формы и становится похожей на то, против чего она выступила в поход. Тогда из ее собственного лона возникают новые обвинители, уличающие ее в олигархии. Однако после периода славной борьбы и периода бесславного участия в господстве и они в конце концов растворяются в старом доминирующем классе. Однако против них встают все новые борцы за свободу уже от имени демократии. И нет конца у этой жестокой игры между неизлечимым идеализмом новых и неизлечимой жаждой власти старых…»
Другое дело – оценка качеств элиты, важнейшими из которых, естественно, являются коллективная ответственность правящего класса в целом и персональная ответственность его конкретных представителей в отдельности. В рамках подобной традиции понимания «национально ответственной элиты» у нас в качестве примера ответственного политического класса обычно приводят американскую элиту, в среде которой стали возможными карьеры «государственных мужей» вроде Дж. Буша-младшего, являющегося наследником одной из типичных династий, десятилетиями определяющих экономическую и политическую жизнь США. В этом смысле за известными событиями американской истории присутствует еще один план: одновременно это личная, семейная история могущественных и богатейших династий Америки, столь странным для демократии образом решающих в междусобойчике судьбы страны и мира. Данный семейный, личностный элемент приобретает центральное значение в партийной системе, не имеющей четких политических программ и не ориентирующейся на устойчивые лояльности избирателей. Однако в этом американском «образце» отчетливо проявляется основная политическая дилемма современных меритократических обществ: социальная успешность тех или иных деятелей, якобы оцениваемая обществом по «объективным критериям», на деле определяется различными исходными биографическими позициями. То есть механизмы замкнутого самовоспроизводства элит, которые – как нас уверял либеральный дискурс – уже давно преодолены западным модерном, вновь возвращаются, так сказать, через заднюю дверь. Здесь достаточно вспомнить президентов Джона Адамса и Джона Куинси Адамса, Теодора Рузвельта и Франклина Делано Рузвельта, политические династии Кеннеди, Бушей и др. Еще более многочисленны местные кланы, в том числе династии сенаторов и губернаторов штатов. При этом, как известно, американцы – большие мастера инсценировки и голливудизации, независимо от реального положения вещей. Одной из важнейших тем этого бесконечного спектакля является попытка элиты США изобразить себя как внутри страны, так и перед всем миром в качестве носителей принципов свободы и политической конкуренции. Хотя, например, с точки зрения европейских политических стандартов подобная самостилизация не выдерживает никакой критики, поскольку для политической культуры Старого Света демократия американского образца – это чистая плутократия, когда господствует пара сотен финансовых кланов и политических династий, которые инсценируют и играют в демократию при помощи СМИ («теледемократия»), принадлежащих им самим или дружественным олигархическим структурам. Об их «ответственности» перед миром и Америкой лучше всего говорит продолжающийся глобальный кризис.
3. Под элитой современной России обычно понимается совокупность социальных групп постсоветского общества, которые с точки зрения объективных социальных признаков (общественный статус и размер дохода и собственности) и субъективных стратификационных факторов (определенная самоидентификация и политические стратегии) находятся над всеми остальными – т.е. средними и низшими слоями бедных и люмпенов. Однако сразу следует сказать, что в силу небольшой численности элиту невозможно социологически измерить обычными статистическими средствами. Поэтому основным методом является всегда спорный качественный метод «включенного наблюдения» – когда исследователь изучает поведение элиты непосредственно в жизни. Стоит ли говорить, что в этом смысле весь наш народ состоит из квалифицированных элитологов, например, наблюдая выходки золотой молодежи, вроде недавнего смертоносного ралли наследников «Черкизона» в Швейцарии… Желание устроить общественно-политическую и экономическую жизнь «как в Америке» никогда не было чуждо для русской элиты. Поэтому мы тоже все чаще встречаем отпрысков многих «достойных людей» на ответственных позициях в бизнесе и госаппарате, иногда в младенческом с точки зрения топ-менеджмента возрасте. Это и понятно – ведь способность руководить массами и ворочать миллиардами заложена в них, так сказать, на генетическом уровне. Думается, осталось совсем недолго ждать, когда молодые обладатели «федеральных» имен заявят о своих правах на власть и собственность уже в национальном масштабе. Не зря же, в самом деле, их отцы «восстанавливали вертикаль», «равноудаляли олигархов» и «удваивали ВВП». Так что по закону исторической преемственности все созданное непомерным трудом должно перейти по наследству следующему поколению хозяев новой России. Причем можно быть уверенным, что в этом вопросе будет найдено полное понимание в Вашингтоне. Что касается проблемы состава элиты, то особенно «неприятными» оказываются вопросы, связанные с двойным отчуждением власти/собственности – социальным и национальным, учитывая явно непропорциональную этническую структуру хозяев новой России. Например, в рамках демократического дискурса невозможно объяснить, каким образом значительная часть национального богатства страны оказалась присвоенной космополитической и компрадорской бизнес-элитой, да еще часто с двойным гражданством (что пока не характерно для большинства граждан РФ), которая якобы в качестве эффективных и транспарентных собственников эксплуатирует десятки миллионов людей («эффект ЮКОСа»). Ежедневный опыт перед населением ставит не менее острый вопрос: почему во многих русских регионах целые отрасли экономики, где заняты миллионы людей, контролируют выходцы из ближнего (Закавказье) и внутреннего (Северный Кавказ) зарубежья («эффект Кондопоги»)? К сожалению, не просто нет убедительного и общественно-приемлемого ответа на эти вопросы, но и сама их постановка воспринимается властью как покушение на основы строя. Это означает, что эти вопросы будут практически решаться демократическим большинством, минуя институты, обслуживающие столь нечувствительную к запросам народа-суверена элиту…
4. Сегодня нужно не спрашивать, есть ли элита в России, а пытаться понять, что это такое и кто в нее входит. Ведь, несмотря на сохраняющуюся идеологическую нагруженность вопроса, политологам и социологам давно понятно, что все равно мы аналитически получим какие-то элитные группы, как – это другой, методологический вопрос. Причем «элитарность» неизбежно проявляется как при выявлении самоидентификации людей, так и в зависимости от их социально-профессионального статуса или по их доходам. Однако чтобы не запутаться в «опросе элиты (и контрэлиты), следует вспомнить гегелевское определение элиты: «Занятие всеобщего сословия состоит в охранении всеобщих интересов». Стоит ли говорить, что если элита страны по каким-либо причинам отказывается выполнять свои прямые функции, т.е. принимать решения, определять повестку дня, конструировать будущее, интерпретировать прошлое, конкретизировать настоящее, а в случае социального запроса и корректировать социальную реальность в рамках собственного поля внутриэлитной борьбы за власть и собственных процедур внутренней конкуренции, то не следует удивляться, что это за нее сделают другие. В этом смысле задача русских элитных групп сегодня, как и 100 лет назад, заключается в том, чтобы ответить на важнейшие вопросы национального бытия. То есть в том, чтобы из ответственной перспективы предложить нации ключевые институты и понятия, которые позволили бы разрешить вечный «русский вопрос». Последствия тогдашнего «решения» нам слишком хорошо известны.
Дмитрий Андреев, политолог, заместитель главного редактора журнала «Политический класс». 1–4. Мне бы хотелось подойти к обсуждаемой проблеме с другой стороны. Сама формулировка темы «круглого стола» уже как бы предполагает определенный набор идей, которые любой здравомыслящий человек способен высказать на сей счет. Национальной элиты нет, это понятно. Что делать? Но вот почему у нас вместо национальной элиты ворье, которое прожирает советское наследство и транжирит углеводородную ренту? Точнее, не почему, а кто в этом виноват? Хочу начать с казалось бы постороннего сюжета – с характеристики ключевой исторической особенности нашего гражданского общества. В отличие от своего классического образца, находящегося с властью в конкурентно-партнерских отношениях, российское гражданское общество на протяжении вот уже нескольких веков (как минимум – с Петра, а то и еще раньше) ведет себя иначе. Его главная цель не соучастие во власти, а скорее защита от власти и одновременно стремление во что бы то ни стало что-то от этой власти получить. Ну, разумеется, защиту от внешней опасности и обеспечение внутреннего порядка и чтоб посвободнее жилось, но глав-ное – как можно больше взять и как можно меньше отдать. Эта вороватая хитринка – результат спонтанного, идущего из самого социального нутра протеста против избыточной административной регламентации каждого чиха. Отсюда и острая потребность в островках самоорганизации, где присутствие государства сведено к минимуму или его нет вовсе. А умыкание у государства всего, что плохо лежит, – нет, не хищение, а именно умыкание, своего рода дополнительный бонус к должности или положению, т.е. статусная рента, – если и не выглядит доблестью, то, по крайней мере, свидетельствует о готовности к такой самоорганизации. В императорской России с ее сословной сложностью и – в последние десятилетия существования монархии – сумятицей из-за усиливавшегося конфликта между имущественными возможностями и иерархически предопределенными дозволенностями такие островки были совсем уж фрагментарными. Статусная рента – отвратительное зло, если ее взимает власть, и одновременно насущная потребность, если она берется ради святого дела – обустройства островков самоорганизации в пику удушающему самодержавному произволу. Во всяком случае, именно так считало «прогрессивное» общественное мнение.
В советское время пространство общественной самоорганизации – несмотря на многократно усилившуюся по сравнению с дореволюционным временем режимность! – заметно расширилось. С одной стороны, власть в определенном смысле даже сама санкционировала приоритет неформальных (а значит, в той или иной степени разгосударствленных) отношений при принятии кадровых решений на всех уровнях и при распределении имущественных (квартира, дача, автомобиль и др.) и социальных (престижное образование, медицинское обслуживание и др.) благ. То есть возникали номенклатурные островки самоорганизации, на которых государство фактически освобождалось само от себя в лице своих же блюстителей и охранителей. С другой стороны, власть не посягала на разные – неопасные с ее точки зрения – формы массовой социализации граждан (дачные и гаражные сообщества, досуговые объединения и др.). А оценочные ножницы статусной ренты стали еще шире, чем до революции. Если применительно к власти она осталась «коррупцией», «взяточничеством», «воровством», то в отношении советского обывателя она утратила даже те немногие оправдательные нотки, которые нет-нет да и проскальзывали у представителей «прогрессивной» дореволюционной общественности, и превратилась в банальную повседневность. Советский обыватель просто «доставал», «приносил с работы», «договаривался», «подмасливал», «крутился» – т.е. поступал «как все». И особо по этому поводу не комплексовал.
В 90-е годы взаимоотношения между режимом и самоорганизующимся сообществом строились во многом по инерции. Рынок просто вошел в отработанный предыдущими десятилетиями механизм, но не изменил его качественным образом, прежде всего потому, что сохранялось привычное ролевое распределение: государство не отказывалось, по крайней мере на словах, от своих социальных гарантий, а общество, в свою очередь, по-прежнему воспринимало себя просительной, а значит, зависимой стороной, удел которой не конкурировать с властью, а всего-навсего оптимизировать те условия существования, которые предлагает власть. А возможности для такой оптимизации на фоне криминальной приватизации, когда грань между бизнесом и преступлением становилась совсем трудноразличимой, открывались просто фантастические. В условиях обвального обнищания и регулярных неплатежей статусная рента оставалась для огромного количества россиян единственным источником существования. А для чиновничества оказывалась компенсацией за неучастие в приватизации или за неудовлетворенность размерами капитализации обретенной (через подставных лиц или путем акционерной профанации) собственности. Зато бывшие островки самоорганизации разрослись до масштабов целых континентов – власть, увлеченную разделом госсобственности, это попросту не интересовало. Гражданскому обществу стало не от кого защищаться, и обретенная им свобода уже изначально не имела никакого смысла. Вот почему гражданское общество с воодушевлением приняло предложенный властью в начале 2000-х обмен надоевшей неконтролируемой вольницы на стабилизацию. Выгода здесь была обоюдная: гражданское общество фактически закрывало глаза на проводимую реприватизацию и на непрозрачное распоряжение природной рентой, а взамен получало возможность бесконтрольного удовлетворения собственных интересов (мизерных даже в своем совокупном масштабе по сравнению с доходами от передела собственности и торговли углеводородами). Способ же удовлетворения интересов для подавляющего большинства гражданского общества в ситуации неразвитости малого и среднего бизнеса и отсутствия у этого большинства опыта предпринимательства (а зачастую и желания обременять себя неизбежными рисками) оставался один-единственный – статусная рента. То есть бонус стал для наемных работников не подработкой, а основным источником существования.
Сложившийся порядок можно назвать статусно-рентной демократией. Ведь, несмотря на сворачивание характерной для 90-х избыточно-публичной политики, власть вовсе не стала «подмораживать» Россию, загонять в жесткий каркас тотального администрирования «живое творчество масс», в чем сейчас любят обвинять режим эпохи стабилизации его либеральные критики. Напротив, реальное пространство власти в 2000-е заметно сократилось по сравнению с 90-ми и фактически свелось к контролю над ресурсами, ключевыми предприятиями и инфраструктурными объектами, сведенными впоследствии в госкорпорации (которым сейчас, похоже, грозит очередная реприватизацня). Общество же, напротив, расширило ареал своих возможностей, оказавшись встроенным в коррупционную вертикаль. Для сравнения заметим, что в 90-е ситуация была прямо противоположной: распыленная и плохо контролируемая государством собственность создавала локальные очаги власти, конкурировавшие друг с другом. Эта конкуренция производила впечатление демократической публичной политики, но совершенно не обеспечивала встроенности общества в тот диапазон возможных рентных отношений, которые открывались приватизацией бывшей советской госсобственности. То есть можно сказать, что демократия при Ельцине представляла собой форму без содержания, а при Путине – содержание без формы.
В результате власть и общество стали жить в одном ритме, стремясь к максимизации прибыли при минимизации затрат, т.е. посредством ренты, реприватизации, остаточной утилизации, посредничества и иных непроизводительных форм обогащения. Собственность, должность, общественное положение, способности, статус, связи стали для каждого человека его маленькой «трубой», обеспечивающей существование. При таком раскладе рента легитимная и рента нелегитимная часто оказываются неразрывно связанными друг с другом. Это, в свою очередь, неизбежно ведет к принципиальной смысловой мутации. Само по себе взимание статусной ренты с должности как своего рода дополнительный заработок перестает быть самоцелью, а на первое место выходит превращение официальной, формально-юридической стороны любых взаимоотношений юридических и физических субъектов в имитацию, в прикрытие действительной теневой составляющей их коммуникаций. Криминальный этос все больше определяет ценности и нормы социально активного населения, диктует его манеру поведения и стилистику. И как бы парадоксально это ни звучало, но при том, что разрыв в уровне жизни между малообеспеченным большинством и состоятельным меньшинством в России продолжает стремительно увеличиваться, сущностно нынешнее российское общество является подлинно солидаристским. Его разные страты роднит способ получения дохода, при котором каждый из акторов в меру возможностей взимает собственную ренту – частично для себя, а частично для выплаты ренты патронам ради своей легитимации в качестве элемента коррупционной вертикали.
Понятно, к чему я веду. Наша уродская элита – плоть от плоти всего остального общества, и надо найти в себе силы признать эту прискорбную истину. Другое дело, что подобный дефект – не результат неизлечимой болезни, а следствие, так сказать, плохого воспитания. В ситуациях, когда нация оказывается предельно мобилизованной, степень ее доброкачественности – а значит, и доброкачественности ее элиты – резко возрастает. Отсюда очевидный вывод: нам, русским, просто противопоказан немобилизационный образ жизни. Для нас губительно даже минимальное и весьма условное благополучие – мы тут же начинаем разлагаться. И те, которые разлагаются быстрее, оказываются в числе так называемой элиты, которая всеми силами стремится не допустить новой мобилизации. Поэтому катастрофа, к которой мы катимся под руководством нынешней потребительски ориентированной элиты, – это одновременно и очистительная гроза. Да, понимаю, встают вопросы о цене такой грозы. Не спорю – цена велика. Но выбора-то нет из-за особенностей национального способа существования. Есть риск – а сейчас он, наверное, самый максимальный за всю историю России, – что у общества, ввергнутого в мобилизацию, просто не окажется сил выстоять. На это опять – только один ответ: альтернативы, другого способа продвижения в истории у нас не существует.
Михаил Ремизов, директор Института национальной стратегии. 1–4. Российская элита не слишком соответствует клас-сическим образцам правящего слоя. Можно выделить, как минимум, три глубоко антиэлитарные черты, присущие ей. Антиэлитарные – поскольку они по определению делают ее представителей скорее ведомыми, чем ведущими.
а) Первая из них – это короткий горизонт сознания. Я имею в виду не горизонт планирования, а короткий горизонт целеполагания, целеориентации. Он связан главным образом с полным отсутствием склонности к мышлению в надличностных категориях. Настоящий аристократ никогда не скажет: этот замок принадлежит мне. Он скажет: этот замок принадлежит моему роду. Потому что век человека короток, а замок – это накопленный труд и накопленные усилия многих поколений людей. Необходима некая сомасштабность между ресурсами и теми, кто ими владеет. И она достигается не за счет раздувания своего «эго», а за счет причастности «коллективным личностям». Такими «коллективными личностями» являются, скажем, японские или корейские корпорации. Как капиталистические преемники феодальных родов, они определяют горизонт сознания своих владельцев и благодаря этому могут быть субъектами стратегии и вести длинную игру. Напротив, в российских корпорациях мы видим лишь изменчивые оболочки для интересов тех, кто их контролирует.
б) Вторая черта – это фетишизм в отношении к деньгам и предметам потребления, т.е. поклонение им – деньгам и предметам, – а не тому, что их создает. А создают их – общественные отношения и присущая человеку способность к труду и творчеству. Эта особенность делает типового российского «элитария» эталонным потребителем, а не создателем новых стоимостей.
в) Наконец, третья определяющая черта – это провинциализм. Российский истеблишмент воспринимает интеграцию в западную элиту как самоцель. И тем самым объективно обесценивает собственные статусные позиции, ставя под вопрос всю систему, внутри которой они сформированы. Одним словом, он хочет быть вторым или даже десятым в Риме, но не первым в Галлии. Ну что же делать, возразят мне, если мы и впрямь такая провинциальная Галлия? Это плохое оправдание. Ведь если Россию что-то и делает провинцией, то именно провинциализм ее элит.
Эти и им подобные черты дают повод к критике российской элиты не с позиций народничества – к этому все привыкли, – а с позиций консервативного элитаризма. Легко представить себе отвращение идеологов последнего (Ницше или Ортеги-и-Гассета) перед лицом такого «человека элиты». Конечно, эту неприязнь легко списать на снобизм интеллектуалов, «не знающих, жизни». Но для нас главное, что эти черты плохи не только с эстетической или моральной, но и с практической точки зрения. Они во многом ответственны и за экономический кризис в его российском измерении, и за то, что сами элиты сегодня поставлены кризисом под вопрос. Короткий горизонт сознания сделал их заложниками утопии перманентного роста. Под фетишизмом само время подводит черту. Не потому, что элиты будут меньше или хуже потреблять, а потому, что сворачивается пирамида демонстративного потребления, на вершине которой они пребывают. В беднеющем обществе карнавал статусного потребления не должен продолжаться.
Что касается кризиса проекта интеграции в глобальную элиту, то он представляет собой отдельную от экономического кризиса и не менее значимую реальность. И дело не столько в том, что обозначились пределы геоэкономической экспансии российского капитала, а в том, что стала очевидной недоступность его интеграции в сложившиеся на Западе элитные сети. Указанные социально-психологические свойства элиты ответственны не только за конъюнктурные тенденции кризиса, но и за одну из главных системных проблем нашей страны – за то, что в России не происходит необходимой для капиталистического развития концентрации капитала, т.е. обращения прибавочной стоимости в капитал. Речь, подчеркну, не о процессе слияния и поглощения (его принято именовать централизацией капитала) – с этим у нас все в порядке, но это «игра нулевой суммой», постоянный передел уже имеющегося «общественного пирога» – и не об обращении прибавочной стоимости в ликвидность, а именно о ее обращении в капитал – средства производства, средства создания новых ценностей. Способность к такой концентрации – по сути, единственная причина, которая делает капитализм прогрессивным укладом. На мой взгляд, главная причина этого деструктивного выбора заключена не в индивидуальных свойствах составляющих элиту людей, а в дефиците институтов, дисциплинирующих элиту и интегрирующих ее в общество.
Можно выделить две разновидности таких институтов. Это институты традиции и институты мобилизации. Традиция и мобилизация – это единственные силы, способные превращать элиту во что-то приличное и ценное для общества. На Западе доминируют институты первого типа, т.е. механизмы формирования элиты через традицию. Это университеты, которые больше чем университеты. Закрытые общества и клубы. Профессиональная, вышколенная бюрократия. Влиятельная академически экспертная среда, интегрированная в истеблишмент не только на правах интеллектуальной техобслуги. Династии – экономические, политические. И так далее. Эти и им подобные институты лежат в основе тех отработанных механизмов элитного консенсуса, которые позволяют развитым обществам сохранять преемственность и идентичность при регулярных ротациях власти. Их можно назвать невидимым ядром демократии. Кстати, с этой точки зрения призывы учредить демократию, обращенные со стороны Запада к тем незападным обществам, которые подобных внутренних механизмов лишены, можно оценивать как изощренную форму издевательства. Мы, увы, подобных институтов пока в основном лишены. Выращивать их нужно. Но даже если начать прямо сейчас, результат будет получен лишь на длинных отрезках времени.
Поэтому короткая ставка в отношении элит возможна только на механизмы второго типа – механизмы мобилизации. Здесь большого исторического выбора, увы, нет. Единственным потенциальным субъектом мобилизации элит на данный исторический момент представляется институт президентства, ставший за минувшее десятилетие средоточием государственности как таковой.
Сегодня в политизированной среде очевидно ожидание нового, медведевского договора с элитами. Идет дискуссия о том, каким он должен быть. Одна из сторон этой дискуссии требует некоей хартии вольностей для элит. Ее оппоненты, как правило, настаивают на сохранении статус-кво, т.е. автоматической пролонгации путинского договора с элитами. Обе позиции мне кажутся ошибочными. Реализация первой из них в условиях «долгого кризиса» может быть равнозначна национальному коллапсу. Что касается второй, то она рискует превратиться в такую форму сохранения наследия минувших 10 лет, которая будет равнозначна его обнулению. Если те меры по ограничению олигархической системы власти, которые были приняты при Путине, и имели исторический смысл, то, пожалуй, лишь в качестве подготовительного этапа к чему-то большему, нежели они сами. И это касается не только темы элит, но вообще того образа страны, который проступил за минувшее десятилетие. Он – основа для национального строительства, а не завершенный шедевр социальной инженерии, который необходимо сохранять неизменным во всех его параметрах. Таким образом, тем, кто хотел бы утвердить позитивный исторический смысл минувшего десятилетия, следовало бы не настаивать на сохранении условий прежнего договора, а, напротив, повышать ставки. То есть говорить о том, что договор власти с элитами должен быть пересмотрен и что в новом – теперь уже не стабилизационном, а мобилизационном – пакте власть должна продиктовать значительно более жесткие условия лояльности элит стране, государству и обществу.
В завершение – кратко о том, какими мне видятся основные параметры этого пакта. Разумеется, в самом первом приближении.
Национальная ориентированность элит. Речь идет не о патриотичеcкой риторике. Свои чувства к Родине «элитарии» могут оставить при себе. В отличие от своих капиталов – в широком смысле слова. То есть не только финансовых, но и наработанных социальных капиталов. Как может достигаться их концентрация на национальном уровне? В экономической сфере представляются разумными предложения Владислава Иноземцева и Никиты Кричевского о необходимости ограничений на вывод капитала и мер валютного регулирования, подобных тем, что были приняты Малайзией во время кризиса конца 1990-х годов. В политической сфере речь идет о консенсусе основных игроков в том, что ни при каких обстоятельствах мы не торгуем суверенитетом. В том числе – в рамках политики государственных заимствований.
Принцип личной ответственности наделенных большой властью и собственностью людей за результаты их деятельности. Применительно к деловому сообществу это означало бы, к примеру, решимость государства спасать предприятия и отрасли, а не собственников. Разумеется, не всегда просто отделить одно от другого, но стремиться к этому нужно. Применительно к административному классу речь должна идти о жесткой и системной ротации кадров на основе четких критериев результативности, заложенных в публичном контракте чиновника. По крайней мере, фигуры министерского уровня должны приходить на свои должности и уходить с них именно на основе публичного контракта с властью и обществом. Тема системной ответственности элит имеет также уголовное измерение. О нем считается дурным тоном говорить, но нельзя не помнить.
Технократизм кадровой политики, т.е. приоритет отраслевой компетентности перед логикой патрон-клиентельных связей. Упразднить клановую логику в государственной системе почти невозможно, но ее можно хотя бы ограничить в интересах совместного выживания. Сегодня ощутим катастрофический дефицит отраслевой компетентности, в том числе на министерском уровне. Необходима формализация критериев профессиональной пригодности для номенклатуры правительственных позиций. В число этих критериев могут войти и профильное образование, и управленческий опыт, и авторитет в отраслевой среде, и другие показатели.
Принцип социальной ответственности. Создание механизмов социальной ответственности – непростая задача. Но в нашем случае существует один простой критерий решимости к ее выполнению: введение прогрессивной шкалы подоходного налога. Я говорю об этом как о части пакта власти с элитами, а не как об одной из многих социально-экономических мер, поскольку, по сути, необходимо политическое решение власти об ограничении интересов элит в пользу социального большинства. И это решение должно быть пусть вынужденно, но признано самими элитами. Сегодня оно категорически отвергается. Например, под тем предлогом, что ударит по верхней части среднего класса. Естественно, многое зависит от того, как именно эта шкала будет выстроена. Но есть ценный исторический опыт. В США средний класс был создан государством искусственно, при жизни одного поколения, в тяжелых условиях депрессии и мировой войны. Причем создан в значительной мере именно благодаря весьма радикальному прогрессивному подоходному налогу. Если в 1929 г. наиболее состоятельные 0,1 % американцев владели более чем 20 % национального богатства, то к середине 1950-х – лишь 10 %. Сегодня российской власти необходимо решить: ее слова о приоритетности формирования среднего класса – это просто благонамеренная риторика или политический выбор? В конечном счете, власть не сможет продиктовать элитам пакт об их национальной и социальной ответственности, если не будет иметь широкой социальной опоры вне этих элит. То есть в том самом среднем классе, понятом не как «совокупность потребляющих», а как социально-экономическое и культурное ядро общества. Как качественное национальное большинство. Эту опору нельзя получить раз и навсегда, ее необходимо вновь и вновь формировать и постоянно поддерживать.
В качестве резюме могу сказать следующее: вместо манифеста о вольности дворянству нам нужен пакт о закрепощении элит. Значило ли бы это, что либерализация, о которой так много говорилось в последнее время, отходит на задний план? Совсем нет. Либерализация необходима и возможна. Но – для граждан. Для элит же актуальны не свободы, а обязанности. По меньшей мере, таков консервативный – и по-хорошему элитарный – способ понимания вопроса. Он состоит в том, чтобы определять свою власть и свою собственность через обязанности, а не через права.
Елена Пономарева, кандидат политических наук, (МГИМО(У)). 1–2. В общем определении понятия «элита» мы не можем обойтись без обращения к теории элит, которая была создана во второй половине XIX – начале XX в. итальянскими социологами Вильфредо Парето и Гаэтано Моской. Оба ученых, будучи последователями великого Никколо Макиавелли, разрабатывали свою теорию, опровергая Маркса. Его подходу к истории как к конфликту между экономическими классами элитисты противопоставляли политическую интерпретацию истории. Если Маркс выводил власть из экономического господства, которое для него означало собственность на средства производства, то элитисты утверждали, что борьба происходит между господствующей политической элитой и элитами, стремящимися прийти к власти. В 1881 г. Моска сформулировал теорию правящего класса, основанную на вполне очевидном постулате: «Вo всех обществах, начиная с едва приближающихся к цивилизации и кончая современными, всегда существуют два класса людей – класс, который правит, и класс, которым правят. Первый класс, всегда менее многочисленный, выполняет все политические функции, монополизирует власть, в то время как другой, более многочисленный класс, управляется и контролируется первым».
Итак, правящий класс существует при любой форме правления, отличаясь лишь способом формирования. Например, при авторитарных режимах он будет создаваться сверху – правителем, лидером, диктатором, которому необходимы посредники для управления государством, а при либеральных – снизу, выборным путем, в качестве координирующего органа. Хотя правящий класс и составляет меньшинство населения, это меньшинство лучше организовано, чем большинство, и поэтому оно образует весьма замкнутую и устойчивую группу. Введением в научный и политический дискурсы в 1897 г. термина «элита» мы обязаны Парето. Впрочем, как писал сам ученый, выбор этого термина был для него во многом случаен, он не обосновывал его этимологическими изысканиями. Парето неоднократно подчеркивал, что вместо слова «элита» «подошло бы любое другое название или даже простая буква алфавита». Однако нас в большей степени должно интересовать не название явления, а тот смысл, который вкладывал ученый в этот термин. Так вот, элита, по Парето, – это совокупность лиц, имеющих наивысшие индексы в своих профессиональных сферах деятельности. Например, тому, кто сумел заработать миллионы, мы поставим 10 баллов, человеку, заработавшему тысячи, – 6, а тем, кто едва избежал домов приюта, – 1, выставляя 0 тем, кто туда попал. Получается, что, таким образом, элита имеется не только во властных структурах, но и в любой области деятельности: элита политиков, элита юристов, элита воров, элита шахматистов и т.д. Разница в индексах у различных людей обусловлена их психологическими характеристиками, интеллектом, складом ума, и вследствие изначального неравенства людей деление общества на элиту и массы неизбежно, это исторический закон.
Что же касается правящей элиты, которая и является, насколько я понимаю, главным предметом нашей дискуссии, то ее паретовское понимание, как и трактовка Моски «правящего класса», очень близки и отражают современное состояние элиты. Итак, правящая элита – это узкая, малочисленная, замкнутая группа людей, занимающих высокое положение соответственно степени своего влияния и политического и социального могущества. Именно такая группа обладает высокой организованностью вследствие уровня компетентности своих членов, и ее авторитет признается большинством вследствие признания им способностей каждого из членов группы.
С момента выхода в свет первых работ элитистов ученые сломали немало копий по поводу того, что все-таки такое «элита», но так и не пришли к единому мнению. Мне представляется интересным подход отечественного специалиста О. Крыштановской, которая считает, что «элита – это правящая группа общества, являющаяся верхней стратой политического класса. Элита стоит на вершине государственной пирамиды, контролируя основные, стратегические ресурсы власти, принимая решения общегосударственного уровня. Элита не только правит обществом, но и управляет политическим классом, а также создает такие формы организации государства, при которых ее позиции являются эксклюзивными. Политический класс формирует элиту и в то же время является источником ее пополнения». Таким образом, происходит членение элитного поля. Иными словами, элита – это те, кто имеет непосредственное отношение к принятию решений и несет ответственность за эти решения. Эту узкую группу окружает политический класс внутренне неоднородный, дифференцированный, готовый к выполнению организационных и управленческих функций и желающий попасть в элиту. Как говорил великий полководец: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом». Э. Неизвестный в своем небольшом эссе «Красненькие, зелененькие и пьяненькие» прекрасно показал иерархию политического пространства советского общества. Оценка современной ситуации показывает, что организация властных отношений изменилась незначительно. Так вот, «красненькие» – это как раз те, кто принимает решения, начальники, а «зелененькие» – референты, помощники, мечтающие перестать писать доклады и записки за своих боссов и пересесть в уютные кресла и удобные машины.
Теперь о национальной элите. Я рассматриваю ее не в этническом смысле, а с позиции ориентации элитных решений на национальные интересы конкретного государства, в данном случае – России. То есть речь должна идти о национально ориентированной элите, которая несет ответственность за свои действия и решения не перед узкой группой в 1–2 % от общего числа населения, а перед обществом в целом, которая соизмеряет свои поступки с нуждами большинства граждан страны. Такая элита может быть при любом режиме, при любой форме правления. И демократия со всеми ее атрибутами – представительными органами власти, выборностью, свободой слова, – к сожалению, не является обязательным условием формирования такой элиты. Такая элита стремится к власти не только чтобы обеспечить себя, но и чтобы сделать страну лучше, успешнее, как сейчас модно говорить, конкурентоспособнее.
Современная российская элита имеет деление и по клановому составу, и по этническому, и по социальному. Можно утверждать, что, помимо правящей элиты, которую мы определили как ответственную за принятие государственных решений и имеющую право подписи на важнейших, определяющих судьбу страны документах, есть еще элита с прилагательными: бизнес-элита, культурная элита, научная элита, военная элита, региональная элита и т.д. Конечно, самой влиятельной в современной России является бизнес-элита. Порой уже даже непонятно, бизнес платит налоги государству или государство платит бизнесу. Произошло удивительное сращивание политики и экономики, власти и бизнеса. И в этой связи обязательно всем рекомендую прочитать доклад Н. Кричевского «Постпикалевская Россия: Новая политико-экономическая реальность». В этом документе все по полочкам расписано: откуда появляются какие деньги, куда они уходят, где зарегистрированы бизнес-структуры и т.д. и т.п. Одна моя студентка сказала: «Я прочитала доклад и заплакала. Умрем мы все в нищете и голоде». Вот какую реакцию у современного молодого человека вызывает то, что происходит в политико-экономической сфере.
Вопрос о наличии в современной России некой контрэлиты, о существовании внутри правящей элиты сил, способных стать основой для новой национально ориентированной современной, представляется мне архиважным. Однако до сих пор я не могу найти на него ответа. Проблема заключается в следующем. Элита есть продукт общества, нашего общества. Нынешние представители элиты воспитывались не в сословных, не в частных школах, а в обычных средних, учились по одним и тем же учебникам великой и трагической истории нашей страны, обязательно читали, согласно школьной программе, Достоевского, Толстого. Чехова и Салтыкова-Щедрина. Их родители были обычными врачами, учителями, военными. Так откуда берутся в нашей власти Чичиковы, Кабанихи и Смердяковы? Я не могу понять генезис антинациональной элиты, выяснить первопричину ее появления. Известный публицист В. Овчинский считает, что главными производными антинародной, антинациональной элиты являются алчность и ложь. Один мой хороший знакомый, работая в крупной западной фирме, как-то поехал на переговоры о строительстве торгового объекта в среднерусскую область. И, ведя переговоры с губернатором, обещал улучшить инфраструктуру, дать рабочие места нескольким тысячам людей, закупать местную продукцию. На что получил следующий ответ: «Да что вы мне все это рассказываете? Мне все равно. Я посижу еще два-три года и уеду отсюда. И пусть хоть алым пламенем горит все. Но если вы заинтересованы в строительстве, в получении прибыли, а значит, вам нужно разрешение за моей подписью, – вот это и мне интересно. Короче, миллион долларов». В результате фирма ничего не построила в той области, но ведь в убытке оказался не губернатор (он свои миллионы с других желающих наберет), а область. Получается, пока каждый из нас не начнет с себя, пока каждый из нас не начнет жить завтрашним и послезавтрашним днем – ничего не изменится. Это с одной стороны. Что же касается внутриэлитных ресурсов на изменение, то, думаю, они есть – в среднем звене, в офицерском корпусе, даже среди обслуживающих элиту интеллектуалов.
А может сложиться и такая ситуация, что часть нынешней элиты при изменении мировой конъюнктуры, внутриполитической ситуации, поняв, что сохранение власти возможно только при проведении национального курса, сама гильотинирует наиболее одиозную свою часть и начнет жизнь с чистого листа. Такой сценарий исключить нельзя. Но процесс этот будет очень болезненным и драматическим. Как сказал по этому поводу А. Проханов: «Бабочки будут плакать, когда здесь начнется заваруха».