Наша маленькая подруга-француженка, мадам Дидье, была не из тех женщин, что делают все только наполовину. Среди парижских дам она являла собой одно из редких исключений – была совершенно счастливой женой, более того – влюбленной в собственного мужа, что при нынешнем состоянии общества как во Франции, так и в Англии делало ее в глазах всех передовых мыслителей почти презренной. Она была пухленькой и веселой, большеглазой и шустрой, как проворная малиновка. Муж ее, человек крупный, кроткий и спокойный – «mon petit mari», как она его называла, – позволял ей всегда поступать по-своему и все, что она делала, считал совершенством. Поэтому, когда она предложила неофициальный прием в отеле Л., он не только не стал возражать, но с воодушевлением принялся за воплощение ее плана и, что гораздо важнее, с готовностью открывал кошелек на каждое заявление жены о необходимости расходов. Так что они не поскупились: прекрасный бальный зал, примыкающий к отелю, был распахнут настежь и щедро украшен цветами, фонтанами и мерцающими огоньками, навес простирался от самых его окон вплоть до аллеи темных остролистов, обвешанных китайскими фонариками, в большой столовой был подан изысканный ужин – все готово для настоящего en fête11. Наши уши ласкали чарующие мелодии венского оркестра, когда полковник Эверард, его жена и я спускались по лестнице к месту веселья и наблюдали порхающие вокруг нас изящные девичьи фигурки в легких, воздушных одеждах, отчего вся обстановка напоминала нам волшебную страну. Полковник Эверард гордо маршировал с характерной для него военной выправкой, время от времени с восхищением посматривая на жену, которая действительно выглядела как никогда прелестно. На ней было платье из тончайшего брюссельского кружева поверх юбки из бледно-розового атласа, на груди и в густых волосах алели бордовые бархатные розы, шею обвивало ожерелье из великолепных рубинов, такие же драгоценные камни сияли на округлых белых руках. Ее глаза светились радостным возбуждением, а нежные щеки покрылись самым красивым румянцем, какой только можно было вообразить.
– Красивая американка – неподражаемая американка, – сказала я. – Ты сегодня будешь звездою вечера, Эми!
– Чепуха! – ответила она, очень довольная моим замечанием. – Не забывай, у меня есть соперница в твоем лице.
Я недоверчиво поежилась.
– Обычно язвительность тебе не свойственна, – сказала я. – Ты прекрасно знаешь, что я похожа на оживший труп.
Полковник резко развернулся и остановил нас перед большим зеркалом.
– Если вы похожи на оживший труп, я брошу в ближайшую лужу сто долларов, – заметил он. – Только взгляните на себя.
Сначала я посмотрела на свое отражение равнодушно, потом пригляделась внимательней. Я увидела маленькую стройную девушку в белом платье со свободно спадающими по плечам золотыми локонами, скрепленными звездой с бриллиантами. На плече девушки было приколото великолепное украшение из ландышей, которое, свободно свисая на грудь, терялось в складках платья. В руках она держала веер из пальмового листа, полностью покрытый ландышами, а талию обвивал пояс из этих же цветов. Ее лицо было одновременно серьезным и довольным, глаза сияющими, но оттого искренними и задумчивыми, а щеки порозовели, будто против них дул свежий западный ветер. Я не заметила в ней ничего ни привлекательного, ни отталкивающего и все же с легкой улыбкой поспешно отвернулась от зеркала.
– Ландыши – самая красивая часть моего туалета, – отметила я.
– Так и есть, – подтвердила Эми. – Лучшие экземпляры, что я когда-либо видела. Было очень любезно со стороны мистера Челлини отправить их сразу в готовом виде, с веером и остальным деталями. Должно быть, ты его любимица!
– Идем дальше, – ответила я несколько резко. – Мы теряем время.
Еще через несколько мгновений мы вошли в бальный зал, где нас тут же встретила и от всей души приветствовала мадам Дидье – в черных кружевах и бриллиантах. Она уставилась на меня с непритворным удивлением.
– Mon dieu! – С нами она всегда разговаривала на смеси французского и ломаного английского: – Я не узнать этот юный леди! Какая она si bonne mine. Вы танцевать, sans doute?
Мы с готовностью согласились, и нам продемонстрировали обычный набор танцоров всех возрастов и размеров, в то время как полковника представили сияющей англичанке лет семнадцати, которую он тут же увлек в веселый лабиринт танцующих, что легко кружили под живую музыку одного из самых волшебных вальсов Штрауса. Вскоре и я закружилась по залу с милым молодым немцем, отшагивающим довольно ловко, если учесть, что он, очевидно, не умел танцевать вальс. Время от времени я замечала задорно мелькавшие мимо меня по залу рубины Эми – она стояла в паре с красивым австрийским гусаром. Зал оказался полон ровно до нужной степени: танцорам не приходилось тесниться, при этом обстановка казалась чрезвычайно праздничной и оживленной. От партнеров не было отбоя, и я с удивлением обнаружила, что всей душой наслаждаюсь вечером и совершенно свободна от обычного состояния тревожности. Я повсюду искала Рафаэлло Челлини, однако тщетно. Присланные им ландыши, что я носила в качестве украшения, казалось, совершенно не трогала ни жара, ни яркий свет газовых ламп: ни один листок не поник, ни один цветок не увял, а их ослепительная белизна и приятный аромат заслужили много восхищенных комплиментов от тех, с кем я беседовала. Было уже поздно, до финального котильона оставалось всего два вальса. Я стояла у большого открытого окна бального зала, разговаривая с одним из моих недавних партнеров, когда внезапно меня с головы до ног объял таинственный трепет. Я невольно обернулась и увидела приближающегося Челлини. Он выглядел удивительно привлекательным, хотя его лицо было бледным и несколько усталым. Художник смеялся и весело болтал с двумя дамами, одной из которых оказалась миссис Эверард, а когда подошел ко мне, учтиво поклонился и произнес:
– Я невероятно польщен добротой мадемуазель, не выбросившей мои бедные цветы.
– Они прекрасны, – ответила я искренне. – Я очень признательна вам, синьор, за то, что вы прислали их мне.
– Как хорошо они сохранились! – сказала Эми, уткнувшись носиком в мой ароматный веер. – А ведь они весь вечер пробыли в жаре этого зала.
– Пока мадемуазель их носит, они не погибнут, – галантно сказал Челлини. – Ее дыхание – вот их жизнь.
– Браво! – воскликнула Эми, хлопая в ладоши. – Красиво сказано, не правда ли?
Я промолчала. Никогда не любила комплиментов. Они редко бывают искренними, а ложь не доставляет мне удовольствия, в какой бы красивой обертке ее ни подали. Казалось, синьор Челлини угадал мои мысли – он тихо сказал:
– Простите, мадемуазель. Вижу, мое замечание вам не понравилось, и все же в нем больше правды, чем вы, возможно, думаете.
– Ах, расскажите же! – встряла в разговор миссис Эверард. – Синьор, я с интересом узнала, что вы обручены! Полагаю, она настоящая красавица?
Горячий румянец залил мне щеки, и я стыдливо и беспокойно закусила губу. Что он ответит? Моей тревоге не суждено было длиться долго. Челлини улыбнулся и словно ничуть не удивился. Он спокойно спросил:
– Мадам, кто вам такое сказал?
– Как это кто? Ну конечно, она! – продолжала подруга, кивнув на меня, несмотря на мои умоляющие взгляды. – Она заявила, что вы невероятно преданы избраннице!
– Мадемуазель совершенно права, – ответил Челлини, одарив их одной из своих редких и милых улыбок. – И вы, мадам, тоже правы: моя невеста – настоящая красавица.
Я испытала невероятное облегчение. Значит, я не повинна во лжи. И все же загадка никуда не девалась: как я все узнала? Пока я ломала голову, в разговор вступила вторая дама, сопровождавшая Челлини. Она была австрийкой с блестящим положением и манерами.
– Вы меня заинтриговали, синьор! – сказала она. – Ваша прекрасная невеста сегодня здесь?
– Нет, мадам. Она в другой стране.
– Какая жалость! – воскликнула Эми. – Я очень хочу ее увидеть. А ты? – спросила она, повернувшись ко мне.
Я подняла взгляд и встретилась с темными и ясными глазами художника, внимательно следившими за мной.
– Да, – произнесла я нерешительно. – Я тоже хотела бы с ней встретиться. Надеюсь, в будущем нам представится такая возможность.
– В этом нет ни малейшего сомнения, – сказал Челлини. – А теперь, мадемуазель, не доставите ли удовольствие потанцевать с вами? Или вы обещали другому кавалеру?
Я не была ангажирована и сразу же приняла протянутую художником руку. Два джентльмена поспешили пригласить Эми и ее австрийскую подругу, и на одно короткое мгновение мы с синьором Челлини остались в сравнительно тихом углу бального зала наедине в ожидании, когда зазвучит музыка. Я открыла рот, чтобы наконец задать ему интересующий вопрос, но легким движением руки он остановил меня.
– Терпение! – сказал он тихо и серьезно. – Совсем скоро у вас появится возможность, которую вы так ищете.
В этот момент оркестр разразился сладостными звуками вальса Гунгля, и мы поплыли в его утонченном и плавном ритме. Я намеренно использую слово «поплыли», потому что никаким другим глаголом нельзя описать восхитительные ощущения, испытанные мною. Челлини был превосходным танцором. Мне казалось, наши ноги едва касались пола: так быстро, так легко и свободно мы стремились вперед. Несколько быстрых поворотов – и я заметила, что мы приближаемся к распахнутым дверям террасы, момент – и вот мы уже прекратили танцевать и спокойно зашагали рядышком по аллее остролистов. Среди темных ветвей мерцали маленькие фонарики, словно красные и зеленые светлячки.
Мы шли молча, пока не достигли самого конца тропы. Перед нами раскинулся сад с широкой зеленой лужайкой, залитой волшебным светом полной луны, что парила в безоблачном небе. Ночь была очень теплая. Несмотря на это, Челлини бережно накинул мне на плечи большой белый шерстяной бурнус, который забрал с кресла, пока мы шли по аллее.
– Я не замерзла, – сказала я, улыбаясь.
– Нет, но, возможно, еще замерзнете. Неразумно идти на бесполезный риск.
Я промолчала. Слабый ветерок шумел в верхушках деревьев прямо над нами, музыка бального зала доносилась до нас лишь слабым далеким эхом, воздух благоухал нежным ароматом роз и мирта, сияние луны смягчало очертания пейзажа, превращая его лишь в призрачный намек на настоящий мир. Неожиданно до нас донеслась длинная и одновременно сладостная жалобная трель, затем чудесный каскад игривых рулад и, наконец, чистая молящая и страстная нота, повторяемая многократно. Это был соловей, он пел так, как могут петь только соловьи юга. Я зачарованно замерла.
– Ты не рожден для смерти, о, бессмертный!
Тебе неведома людская боль.
Тебя такой же ночью милосердной
Слыхал и простолюдин и король12, —
задумчиво продекламировал Челлини.
– Вы любите Китса? – пылко спросила я.
– Более, чем любого другого из живших поэтов, – ответил он. – У него была самая божественная и нежная муза, которая когда-либо соглашалась привязать себя к земле. Однако, мадемуазель, вы хотите знать не о моих вкусах в поэзии. У вас есть ко мне другие вопросы, не так ли?
Секунду я колебалась. Потом высказалась откровенно:
– Да, синьор. Что было в вине, которое вы дали мне сегодня утром?
Он встретил мой испытующий взгляд с полной невозмутимостью.
– Лекарство. Замечательное и очень простое средство, приготовленное из сока растений, оно совершенно безвредно.
– Но зачем? – спросила я. – Зачем вы мне его дали? Разве правильно брать на себя такую большую ответственность?
Он улыбнулся.
– Думаю, да. Если вам нехорошо или вы обижены, значит, я был не прав. Если же ваше здоровье и настроение, напротив, хотя бы немного улучшились, а, насколько я вижу, это именно так, то я заслуживаю вашей благодарности, мадемуазель.
Он посмотрел на меня удовлетворенно и выжидающе. Я была озадачена и даже рассержена и, тем не менее, не могла не признаться себе, что впервые за многие месяцы чувствую себя лучше и бодрее. Я взглянула в мудрое, скрытое тенью лицо художника и сказала почти смиренно:
– Благодарю вас, синьор. Только, разумеется, вы расскажете мне о причинах, побудивших вас стать для меня врачом, даже не спросив моего разрешения.
Он рассмеялся, в его глазах светилось дружелюбие.
– Мадемуазель, я принадлежу к тем необычно устроенным существам, что не выносят страданий невинных душ. Неважно, будет ли это червь в пыли, бабочка в воздухе, птица, цветок или дитя человеческое. Как только я вас увидел, то сразу понял: состояние здоровья не позволяет вам наслаждаться жизнью, естественной для вашего пола и возраста. Также я понял, что врачи пытались выяснить причины вашего недуга, но явно потерпели неудачу. Врачи, мадемуазель, очень умные и достойные уважения люди, и лишь немногое им не под силу, однако есть то, что недоступно даже их самым глубинным знаниям. Сюда относится и такая удивительная часть человеческого механизма, как нервная система: это сложная и чувствительная сеть тонких нитей, электрических проводов, по которым передаются мысли, импульсы, чувства и эмоции. Если эти нити, или провода, по какой-то даже самой незначительной причине запутались, то для развязывания вредоносного узла или распутывания болезненного клубка знаний простого врача оказывается недостаточно. Лекарства, обычно принимаемые в таких случаях, по большей части инородны человеческой крови и нашей природе, а посему всегда опасны, часто даже смертоносны. Изучая ваше лицо, мадемуазель, я понял: вы страдаете так же остро, как страдал я лет пять назад. Я осмелился опробовать на вас простую растительную эссенцию только для того, чтобы посмотреть, поможет ли она. Пока эксперимент шел успешно, однако…
Он умолк, его лицо стало серьезнее и задумчивее.
– Однако? – с нетерпением переспросила я.
– Я хотел сказать, – продолжил он, – что эффект лишь временный. В течение сорока восьми часов вы снова вернетесь в прежнее состояние уныния, и я, к сожалению, бессилен этому помешать.
Я устало вздохнула, на меня навалилось тяжелое разочарование. Неужели я должна снова стать жертвой жалкого уныния, боли и оцепенения?
– Вы можете дать мне еще одну порцию этого лекарства?
– Не могу, мадемуазель, – ответил он с сожалением. – Не осмелюсь без дальнейших советов и указаний.
– Чьих? – спросила я.
– Друга, который вылечил от продолжительной и почти безнадежной болезни меня самого. Он один может подсказать, прав ли я в своих теориях относительно вашей натуры и состояния.
– О какой теории идет речь? – спросила я, глубоко заинтересовавшись разговором.
Челлини помолчал с минуту: казалось, он поглощен некой внутренней дискуссией с самим собой. Затем произнес торжественно и серьезно:
– В нашем бренном мире, мадемуазель, не найти двух одинаковых натур, и все же все мы рождаемся с небольшой крупицей Божественности внутри – мы называем ее Душой. Это лишь тлеющая искра в самом сердце обременяющей нас глиняной оболочки, однако она есть. Этот зародыш, это семя, необходимо взрастить, если мы действительно того желаем и будем способствовать его росту. Подобно тому, как интерес ребенка к искусству или учебе превращают в будущие великие способности, так и человеческую Душу можно обратить в столь высшее существо, что никакие критерии простых смертных не смогут отразить ее великолепия. У большей части жителей земного шара искра бессмертия навсегда так и остается зародышем – никогда не прорастающим, угнетенным и отягощенным вялостью, ленью и материалистическими склонностями оболочки, или шелухи, – тела. Мне сто`ит отвлечься от безрадостных перспектив многих людей, в которых Божественной Сущности не больше, чем в собаке или птице, – я должен говорить только о тех, душа которых есть все сущее, о тех, кто, осознавая это, все силы направляет на то, чтобы раздувать свою искру, пока однажды она не станет ослепительным, обжигающим, неугасимым пламенем. Однако представители из числа блаженного Человечества часто совершают ошибку, принося тело в жертву потребностям духа. Найти золотую середину трудно, однако осуществимо, и требования как тела, так и души могут быть удовлетворены без жертв. Я прошу вашего полного внимания, мадемуазель, поскольку то, что я говорю, относится лишь к тем немногим, для кого душа – это все. Если я не ошибся, вы одна из них. Вы настолько рьяно жертвуете своим телом ради духа, что плоть восстает и корчится от страданий. Так не пойдет. Вам предстоит большая работа в нашем мире, только вы не можете исполнять ее, пока не обретете здоровье тела и желанье духа. А все почему? Потому что заключены здесь, на земле, и должны подчиняться законам этой темницы, как бы противны они ни были. Будь вы свободны, как бывали в прежние времена и как будете во времена грядущие, все было бы иначе, а в настоящем вы должны подчиняться приказам своих тюремщиков – Повелителей Жизни и Смерти.
Я слушала художника одновременно в ужасе и в восхищении. Его слова были полны таинственных намеков.
– Откуда вы знаете, что я такова, какой вы меня описываете? – спросила я тихо.
– Я не знаю, мадемуазель. Могу только догадываться. Есть лишь один человек, который, предполагаю, сможет судить о вас правильно, – человек много старше меня, чья жизнь есть наивысшая точка духовного совершенства, чьи знания обширны и беспристрастны. Я должен увидеться с ним и поговорить, прежде чем испытаю на вас другие свои, или, точнее, его, лекарства. Но мы и так задержались здесь достаточно долго. Если вам больше нечего мне сказать, мы вернемся в зал. Иначе вы пропустите котильон. – И он развернулся, чтобы вновь пройти через освещенную аллею.
Меня поразила внезапная мысль, и я решила высказать ее вслух. Положив руку ему на плечо и глядя прямо в лицо, я спросила медленно и отчетливо:
– Друга, о котором вы говорите, зовут ГЕЛИОБАС?
Челлини вздрогнул, кровь прилила к лицу и так же быстро схлынула, отчего он стал бледнее прежнего. Его темные глаза светились от едва сдерживаемого волнения, рука дрожала. Медленно приходя в себя, он пристально посмотрел на меня: его взгляд смягчился, и он с благоговейным почтением склонил голову.
– Мадемуазель, вижу, что вы, должно быть, многое знаете. Это ваша судьба. Вам можно лишь позавидовать. Приходите ко мне завтра, и я расскажу вам все, что должен. После ваша судьба будет только в ваших руках. А сейчас больше ни о чем меня не спрашивайте.
Он без лишних слов проводил меня обратно в бальный зал, где играли веселый котильон. Шепнув по пути миссис Эверард, что я устала и иду спать, я вышла за ним в коридор и там, повернувшись, тихо произнесла:
– Спокойной ночи, синьор. Я приду завтра в полдень.
– Спокойной ночи, мадемуазель! Завтра в полдень буду вас ждать.
С этими словами он учтиво поклонился мне и ушел. Я поспешила в свою комнату, где не могла не заметить поразительной свежести ландышей, что носила на себе весь вечер. Они выглядели так, будто их только сорвали. Я сняла цветы с платья и осторожно поставила в воду, затем, проворно раздевшись, как можно быстрее оказалась в постели. Несколько минут я размышляла о странностях этого дня. Вскоре мысли мои стали туманными и спутанными, а сама я перенеслась в сонное царство, где мой покой не потревожило ни одно видение.