Я возвращаюсь в утренних сумерках от Ночки с полным подойником молока и слышу:
– Аксинья? Это я, Дарья. Молочком не поделишься? У Бурёнки молозиво.
– Конечно, поделюсь, нам хватает.
Ко мне подходит женщина лет пятидесяти, сухонькая, словно вяленый судак. Приглядевшись, понимает, что обозналась.
– А ты ж не Аксинья! Ты кто будешь, милая?
– Ксана. Родственница. Опекун. Дети остались сиротами. Тиф. Давай кринку-то.
– Ой, батюшки! – всплеснула руками соседка, – да как же так?
– Да так. Тифом можно заразиться в основном через грязные руки, навоз, общий горшок, общую посуду. Ты вот что, Дарья, скажи-ка мне, в деревне ещё кто-то болеет?
– Не слыхала. Никто от тифа не умирал, это точно. И про больных не слышно.
– Прекрасно. Значит, Антон подцепил заразу где-то на участке, пока переписью занимался.
– Все беды от неё, от этой переписи!
– А какие, например?
– Да вот хотя бы и тиф.
– Дарья, тиф от Salmonella… короче, от грязных рук, вшей, общей посуды. При чём тут перепись?
– Да сказывают, в Библии всё про это написано. Дескать, перепись под Рождество для того, чтобы верующих перечесть, а потом их того…
– Ой, Дарья… ты знаешь, что товарищ Сталин на священника у себя в Грузии учился? Как он может верующих "того"?
– Да ладно! Усатый – на священника? Значит, новыми налогами обложат, всё одно не к добру.
– Ты в курсе, что в стране плановое хозяйство и пятилетки?
– Какое хозяйство? Хозяйство вон у нас с тобой, а у их токмо портхели. – Дарья начала распаляться.
– Послушай, Дарья, вот ты в своём доме всё знаешь? Сколько у тебя детей, сколько им молока надо в день, хлеба?
– Как не знать?!
– Вот и правительству нашему нужно знать, сколько у нас людей в целом по стране. Сколько взрослых, детей, сколько будет школьников в будущем году, сколько им тетрадок выпустить и книжек, да на каком языке этих книжек, сколько построить больниц и школ. Каждое правительство должно свою землю знать. Перепись проходит не только в нашей стране.
Дарья смотрит на меня смущённо, понимая мою очевидную правоту. Забирает молоко и спешит восвояси.
– Спасибо, Аксинья! Если что надо будет, я через проулок живу, Дымовы мы.
– Ничего не изменилось, – вздыхаю я и, подняв тяжёлое ведро, направляюсь в дом. Сегодня будет трудный день. Господи, убей, не помню, в каком году начали платить пенсию по потере кормильца. Многодетной семье какая-то помощь ведь должна быть? Или я уже избалована декретным отпуском? У мамы его почти не было. Родила – и на работу. Сейчас надо разбудить детей, накормить, выяснить про школу. Пётр вчера сказал, что по поводу похорон сразу зашёл в Райсобес. Надо бы узнать у товарища Ыхве про действующие законы, а то попаду впросак. Пётр – молодец, настоящий труженик. Сдержанный, смелый, ответственный. Всё на него легло, а маленький ещё, по нашим меркам. Как у них тут похороны проходят? Надо ли везти тело в деревню?
– Тётя Ксана! Я попросил мужиков, чтобы батю привезли. Могилу Безбородовы братья выкопают, только рассветёт, пойдут землю греть, – словно услышал мои мысли Пётр.
– Что бы я делала без тебя? Не знаю, куда и обратиться. Спасибо.
– Да ну бросьте, тётя Ксана. Это же моя семья. Как по-другому? – зарделся от похвалы и пошёл расталкивать младших.
Гроб из неструганых досок привезли к полудню. Дарья помогла спроворить панихиду (спроворить – её слово, мне понравилось). Пришли деревенские, принесли с собой самогон, солёных огурцов, сала. Сколотили наскоро два стола, похожих на строительные, с ножками крестом. Вкатили чурки, положили на них доски, накрыли длинными домоткаными половиками – для сидения. Ложки и тарелки пришлось занять. У нас на похороны варят кутью из риса с изюмом. Блины тоже поминальная еда. Конечно, ничего этого нет здесь. Дарья посоветовала распаренное зерно. Блины сделала из последней муки. Пётр и Матвей сказали "надо", и всё тут. Никогда не пекла блинов на коровьем масле. Обычно добавляла в тесто растительное. Но его нет. Растопила местный продукт. Сахару тоже нет. Выпросила мёду у соседей. Вышло на удивление вкусно, хоть и намучилась я со сковородником.
Панихида вышла тихой. Соседи вспоминали, каким незлобивым и толковым человеком был Антон.
– А ещё охотником был славным. Да живо ли ружьё? Знатное ружьё было! – спросил Дарьин муж, Фёдор.
Пётр принёс отцовское оружие. Пустили по кругу, цокали языками, смотрели в прицел. Я аж задохнулась от красоты этой вещи. Ижевская с такой гравировкой у нас стоит уйму денег. Попробовать бы в деле.
– Петруша, никому не продавай, сохрани, – обращаюсь я к старшему из детей.
– А я и не собираюсь. Пригодится.
– Да, если завтра – война, если скоро – в поход… – я осекаюсь, потому что все вдруг тревожно, вопросительно смотрят на меня.
– Всё может быть. Из Минска родственник приехал к Боровцу, что из Песковичей, говорит, многие уезжают от границы. Говорит, Гитлер пойдёт на нас, – сообщает тощий рыжий мужичок, чьего имени я не запомнила.
– А мы тут рядом, – говорю я, – значит, надо готовиться. К труду и обороне. Вот что, соседи. Если у кого пацаны на печке засиделись, я могу их подготовить к армии.
– Ты? Да ты сама тоща, как валенок у попа, чему ты научишь? – смеются мужики.
– Пойдём, покажу, – я беру ружьё у Петра, и вся толпа, подогретая самогоном, вываливает во двор.
– Видишь поленницу? Иди, пометь угольком, куда стрелять. Пять мишеней сделай, – прошу я Петра и отхожу на тридцать шагов.
– Пять?!! – возмущается Пётр. Патронов нет. Хватит одного.
– Ну, тогда с пятидесяти шагов, – я отхожу ещё дальше. Публика замирает. Я прицеливаюсь и мигом ловлю знакомое состояние покоя и отрешённости. Задержка дыхания. Выстрел. Готово. Мужики и дети галдят. Бабы ворчат, – какая дурь, хвастаться перед мужиками мужицким делом!
– Я – чемпионка по стрельбе, мальчики. А ещё в беге, плавании, фехтовании и конкуре. Если коня найдёте, покажу…
– Уймись, Ксана. Похороны. После поговорим, – усмиряют меня мужики. Я извиняюсь. Пора хоронить, надо успеть до заката.
Километрах в двух от деревни, за речкой, находилось кладбище, куда шли пешком за санями с гробом. Братья Безбородовы только-только успели выкопать могилу, хотя грели землю с утра, – так промёрз грунт. Быстро спустили гроб, молча кинули по горсти земли, сказали напутственные слова. Одеты и обуты плохонько, валенки не у всех. Поспешили домой. Дома прибрали со стола. Вовка разбил рюмку. Я собрала осколки и оставила на совке у печи, не велела трогать. Остатки щей – в пойло Ночке, картошку – туда же.
– Дети, не оставляйте ничего. Посуду будем кипятить, – я прекрасно помнила про опасность заразы.
– Тётя Ксана, а ловко ты стреляешь. Ты, правда, чемпион? – спрашивает Митя.
– Правда, малыш.
– Я не малыш. Я тоже хочу так стрелять.
С лежанки подаёт голос младший, Серёжа. Он ползёт к краю и сваливается с печи, повисая на своей привязи, увлекая за собой лоскутное одеялко и морковные парёнки. От испуга орёт, я бросаю всё и бегу к нему. Я совсем забыла, что он всё ещё привязан. Его не брали на кладбище. Он так и просидел на печке всё это время, обёрнутый вокруг живота широким поясом из старой наволочки, к которому прикреплена надёжная верёвка.
– А ты у нас будешь парашютистом! Маленький мой, прости, прости, – я беру Серёжку на руки и хожу с ним по комнате, прижимая к груди курчавую голову. Он затихает, всхлипывая. Тем временем старшие заканчивают уборку и уносят пойло Ночке. Трудный день заканчивается. Где вы теперь, Антон и Аксинья? На кого вы оставили своих детей? На меня? За что мне это? Господи, упокой души раб твоих. Помоги мне, грешной, вынести это испытание. Я засыпаю на сундуке, полная тревоги, как перед важными соревнованиями.