Однажды смотрела на YouTube интервью, взятое некоей медийно известной дамой у другой, ещё более популярной. При обсуждении удочерения героиней девочки из дома малютки впроброс, как нечто само собой разумеющееся, проскочило:
– А не обижали ли её окружающие за то, что приёмная? Дети ведь так жестоки…
И беседа без запинки покатилась дальше: «Не обижали, всё было хорошо, мы её любили» и т. д.
Я же на этом месте споткнулась, услышав расхожий штамп «дети жестоки»: мучают животных, обижают слабых, издеваются над рыжими, слишком толстыми, чересчур худыми, очкариками, прочими странными, просто другими – не такими, как они.
Две закадычные подружки-одноклассницы постоянно спрашивали:
– Вот что ты, как дура, ходишь в свою музыкалку?
Они посещали только обычную среднюю школу, а я ещё и музыкальную – четыре раза в неделю, три раза – лёгкую атлетику, два раза – литературный кружок. Будучи крупными, дородными, подружки подшучивали надо мной:
– Ножки тоненькие, а жить-то хочется!
Как же я тогда переживала по поводу своих худых конечностей…
Однажды весной на уроке труда нам поручили выдёргивать траву, проросшую между цоколем здания школы и узкой асфальтированной полоской по периметру: та упорно лезла между цементом и асфальтом, оживляя серые камни. Непорядок! Всех девочек класса (уроки труда разделялись по половому признаку, мальчики делали табуретки) рассадили по линии – вырывать нежную майскую травку. Что страшно раззадорило учеников со второго этажа, мигом придумавших себе отличное развлечение: лить сверху воду, плевать, кидать скомканные бумажки. Девочки визжали и разбегались. Потом возвращались на прополку, и всё повторялось.
Я решила пойти другим путём. Подумала: если не визжать и не бегать, азарт постепенно угаснет и мальчишки постепенно сдуются. С очередной порцией воды все отскочили в разные стороны, а я осталась – меня облили. Удивившись, что не убегаю и не визжу, облили ещё раз. Потом высыпали растолчённый мел. Потом какие-то хлебные крошки. Потом несколько раз плюнули. А я всё сидела на корточках, полагая, что они остановятся. Нет. Выливали, высыпали, плевали… Им было очень весело! А я никак не убегала. Наконец дошло до апофеоза: на меня выплеснули содержимое вазы с подвядшими цветами с учительского стола. Они явно стояли очень давно, вода пахла отвратительно.
Оказалось, что человеческому злу нет конца. И я натурально озверела – взяла половинку кирпича, положила в карман школьного фартука и поднялась в тот класс:
– Кто вылил на меня вазу?
Все притихли, откровенно испугавшись – видно, читалось на моём лице что-то дикое…
Так вот, возвращаясь к тезису «дети злые». Задумалась после прозвучавших в интервью слов: могу ли я представить, что мои дети, рождённые и выросшие в любви, будут над кем-то издеваться, мучить или тиранить кого-то? Нет! Ни за что.
Мишель Оден: «Человечество изучает истоки насилия вместо того, чтобы изучать источники любви». А чего нет у жестокого ребёнка (а потом и столь же жестокого взрослого)? У него отсутствуют эмпатия, сострадание, нет развитых зеркальных нейронов, помогающих прочувствовать другого – его мучение, его боль. И что дальше? Правильно: сделав круг, вновь невольно приходим к азам. К тому, что написано на каждом, если можно так выразиться, акушерском столбе.
Окситоцин. Нет, только не из ампулы, не из инфузомата. А настоящий, эндогенный. От мамы, которая родила натурально, без вмешательств. Которая именно по этой причине начала прямо в родах любить – и потому щедро производила соответствующие гормоны, передавая их ребёнку через пуповину.
Доктор или акушерка, утверждающие, что синтетический окситоцин «такой же, как настоящий», говорят неправду! Искусственные гормоны, эпидуральная анестезия, индукция несозревших родов и прочие вмешательства блокируют родовые гормоны, тем самым в буквальном смысле изымая из процесса рождения любовь.
Когда я была подростком, о родах ничего не знала и даже не задумывалась. Жизнь заполнялась постоянной учёбой и дополнительными занятиями. Более того, так сложилось, что ни одного грудного ребёнка я лет до восемнадцати вблизи не видела. Жила с бабушкой и дедушкой, которые с апреля по октябрь не вылезали с огорода, обеспечивая нас пропитанием на зиму. А с ноября по март основной смысл существования заключался в утомительном выживании в условиях безнадёжного всепроникающего холода: вставали в пять утра, чтобы затопить печь, и лишь часам к девяти дом худо-бедно прогревался.
Длинные зимние вечера разнообразились громкими звуками постоянно включённого телевизора – дед был глух на одно ухо – и игрой в карты: бабуля с дедулей лихо резались в подкидного дурака, ведя счёт на бумажке. Я, иногда отрываясь от уроков, чтобы передохнуть и сыграть с ними кон-другой, заставала, например, такой счёт за вечер – 130/105! Играли они молча и сосредоточенно, отвлекаясь только чтобы обсудить события из жизни многочисленных родственников или новости политики (дед не без оснований считал себя её непревзойдённым знатоком: родился в 1898-м, пережил три революции и три войны, помнил жизнь в царской России).
Про свои роды бабушка мельком рассказала только одно: «Мать твою чуть на пол не уронила, до кровати не успела дойти! В руки подхватила». Это и понятно: второй ребёнок, рожала дома.
А мама, будучи у нас в гостях, как-то мимоходом заметила:
– В роддоме главное не дать о себе забыть. Самое опасное там – остаться без присмотра. Кричи, бегай, привлекай к себе внимание!
Как смешно мне сейчас вспоминать её рекомендацию! Когда индивидуальные акушерки долгие годы только и думали, как бы сделать так, чтобы доктора проявляли поменьше активности и дали женщине родить естественно, не ломая природных процессов…
Даже о сексе в те позднесоветские времена я знала больше. Дед порой жаловался скрипучим фальшивым голосом:
– Инка, поди скажи бабке: дедушка, мол, помирает!
Вид у него при этом был довольно бодрым, а взгляд хитрым.
– Отчего ты умираешь, дедуль?
– Не даёт мне совсем! – раздражённо бросал дед.
Спрашивала не покладавшую рук на кухне бабулю:
– Чего не даёшь-то деду?
– Руки отсохнут, – коротко, с досадой отрезала та.
А однажды пришла из школы и застала их – дверь не закрыли. Ему было восемьдесят пять, ей шестьдесят шесть…
Так что о сексе ещё какое-то представление имелось, а вот о родах – почти ничего. Потом уже стали долетать скудные сведения мрачно-негативного характера. В школе иногда обсуждали с девочками, что есть такой вот ужас в жизни женщины – какое-то, мол, данное сверху неизбежное мучение. Но толком никто ничего не понимал.
На уроках анатомии о родах тоже не говорилось ни слова. А ведь так логично включить их в программу – почти каждая женщина проходит через это. Или на новом в ту пору предмете «Психология семейной жизни», где некоторые занятия проводились раздельно: там рассказывали про человеческие «тычинки» и «пестики», а о рождении человека – опять молчок. Зато вместе учились разбирать автомат Калашникова и вовремя выдёргивать чеку из гранаты. Ещё запоминали устройство бункера, в котором будем спасаться от ядерного взрыва…
Мы знали, что большинство мальчишек ждёт армия. И что оттуда можно не вернуться – шла война в Афганистане – или вернуться с отбитыми почками, или без зубов. Один такой парень, занимавшийся с нами на лёгкой атлетике, носил вставную челюсть, как старик. Когда тренировался или бегал на соревнованиях, вынимал, чтобы не выпала, потом надевал снова. В его глазах стояла навсегда застывшая боль, даже когда он улыбался. Но задавать вопросы было неловко и страшно.
Все знали слово «дедовщина», за которым рисовались самые жуткие картины: два года тюрьмы и два года армии воспринимались примерно одинаково. Незадолго до выпускного учительница по русскому и литературе, весьма глубокая и чуткая – не может не менять великая литература человеческую душу! – с горечью сказала нам:
– Желаю вам прожить свою жизнь достойно. Мальчикам выжить в армии, а девочкам в родах…
Так у меня и отложилось: каждого ждёт свой ад. Откуда возникло это чудовищное искажение?!
Когда родила своих детей, узнала, какое же необъяснимое, невыразимое никакими словами счастье – выпустить в мир нового человека, улетев в космос от произведённых мозгом опиатов и морфинов. И осознала, для чего нужны нормальные природные роды: чтобы научиться любить и безусловно принимать – не потому, что так надо, а потому, что иначе невозможно.
Казалось бы, сегодня уже всем это должно стать понятно, потому что мир изменился. Но как-то я прочла рвущий душу рассказ роскошной Солы Моновой о родах «Давно не было любовника» и вереницу столь же невыносимых, как груз на душах их авторов, комментариев к нему – с огромной грустью увидев, что большинство женщин так и застряли в том мире, с теми же мрачными, безысходными воспоминаниями.
Увы, роды в женской жизни в массе своей продолжают оставаться чем-то тёмным, страшным и некрасивым.
Как же хочется всё изменить…