Как уже говорила, при подозрении на беременность я серьёзно напряглась. Думала: уж если мне никогда не нужны были дети, что там говорить о двадцатичетырёхлетнем парне! Ему они не нужны тем более…
Мне представлялось, что мужчинам дети не требуются в принципе, по умолчанию: для них это некая обуза, своего рода приложение к женщине. Но потом, когда беременность действительно наступила, моё мнение изменилось, всё увиделось проще и легче. Я очень нравилась себе, нравилась Володе, и ничего из связанного с беременностью не казалось чем-то сложным.
Животик выглядел небольшим и аккуратным, беременность меня не изуродовала. Я не поправилась, не стала капризной, не страдала от токсикоза. Мы жили как прежде, просто меня беременную стали любить ещё больше. И мне это здорово помогло.
Володя рос в большой семье. Заботливая мама, работавшая в детском садике, очень любила и чужих детишек, и трёх своих сыновей. Была погружена в детей, в отличие от моей… Думаю, поэтому Володя проявлял высокий уровень приятия и симпатии, говорил много хороших слов. И, как утверждал, от восторга, что во мне растёт новая жизнь, взял в руки фотоаппарат.
Я была спокойна и счастлива. На этом фоне стало ощущаться – сначала смутно, неопределённо, потом всё яснее и острее – противоречие между тем, что чувствовали мы с Володей, и тем месседжем, который настойчиво транслировала нам медицина. Я ходила в обычную женскую консультацию, и там звучали такие реплики…
Например, я не хотела сдавать лишних анализов, которые стоили приличных денег. Володя был студентом, я не работала, и жили мы небогато. И когда от меня настойчиво требовали потратить значимую для нас сумму «на всякий случай» – например, сделать анализ на скрытые инфекции, ни следа, ни симптомов которых у меня не наблюдалось, я отнекивалась: не буду, зачем? лучше на неделю фруктов себе куплю!
И мне отвечали: а вы понимаете, что вы дура? Или спрашивали: о чём вы думали во время зачатия? Я говорила: о любви, о чём же ещё можно думать в такие моменты? И получала в ответ: а надо было о хламидиозе!
Так что довольно быстро я поняла: женская консультация – полный, мрачнейший мрак. Старалась ходить туда как можно реже, тем самым провоцируя новые упрёки. Про УЗИ тогда никто и не слышал, один раз за всю беременность сделала КТГ в каком-то сильно специальном заведении.
И в один прекрасный момент я ощутила, что связываться с медициной не хочу, вот совсем. Даже несмотря на то, что рожать боялась ужасно. Спросила у свекрови – что она может сказать про роды, и услышала в ответ:
– Роды – это ад!
Вроде бы простая, житейская формулировка, а с другой стороны – знаковое, программное определение, ставшее отправной точкой всей моей работы. С этих слов неизменно начинается первая лекция курсов Родить Легко…
И я снова очень испугалась. Причём не только головой, но и телом: в животе поселился холодок, с каждым днём растущий и леденеющий. В том числе от понимания, что женская консультация – с их грубостью, холодностью, неприятием и равнодушием – в исчерпывающей степени характеризует всю нашу медицину. Никакой эпидуральной анестезии и прочих средств «облегчения родовых мук» в широком доступе в ту пору и в помине не имелось. Мне было страшно, я понимала, что впереди меня, как и всех женщин на переходном рубеже от беременности к материнству, ждёт какой-то ад.
И вот тогда – от безысходности и отчаяния, от нежелания проживать адские муки, от стремления найти хоть маленькую лазейку – я начала «выгребать в сторону». Искать и читать всё, что можно было откопать в доинтернетную эпоху, когда поиск информации представлял собой невообразимые современному человеку проблемы. Нашла девушку, которая родила дома. И мы с Володей начали созревать для того, чтобы сделать так же.
Созревали-созревали, да не созрели. Казалось, что впереди ещё много времени, срок мне поставили на март. Роды же начались в феврале, в неполных тридцать восемь недель. А за месяц до них я умудрилась подхватить цистит – поехала к бабушке, долго ждала электричку на ледяной, продуваемой всеми ветрами платформе, потом долго тряслась в холодном вагоне, до костей замёрзла и – вуаля!
Цистит прогрессировал, я же искренне ратовала за чистый, здоровый образ жизни без каких-либо таблеток. Считала, что беременность не совмещается с лекарствами, поэтому принципиально не принимала даже витаминов или добавок. Тем более пить антибиотики! Жутко страдала, но терпела.
И целый месяц каждый поход в туалет сопровождался невероятными мучениями – в конце я уже выдавливала по капле… В моче появился белок, мне стали говорить об инфицировании почек и, наверное, не ошибались: сейчас я однозначно порекомендовала бы беременной в таком состоянии обязательное лечение. А тогда была молодой, не самой в этом плане умной и пыталась лечиться «натурально» – всякими морсами, клюквой и прочей натуропатией. Но все эти мучения меня так закалили, что на их фоне роды показались полной ерундой!
Нас с Володей вызвали в женскую консультацию и стали давить. Апеллируя уже не к безнадёжной, по их мнению, дуре-жене, а к предположительно более вменяемому мужу, убеждали: я непременно должна пролечиться, прокапать антибиотики и даже, возможно, лечь в отделение патологии. А если не послушаюсь и в этот раз, дадут такое направление на роды (сейчас это называется обменной картой), где будет указано «Только инфекционный роддом»!
Но я не верила докторам. И получила на руки справку с большими красными буквами: В РОДДОМ НЕ ПРИНИМАТЬ! Имелись в виду обычные роддома, то есть взяли бы меня только в инфекционный. А он даже на фоне тогдашнего зверского постсоветского акушерства казался сущей тюрьмой…
И мне стало ещё страшнее. Мы с Володей надеялись найти такое место, где любыми правдами и неправдами, уговорами или с помощью взяток ему разрешили бы присутствовать на родах. А «инфекционка» такой возможности не предполагала в принципе… Или рожать дома!
Я по понятным причинам изо всех сил держалась за Володю – живого, близкого человека. Для меня он тогда выглядел настоящим героем – во всём участвовал, во всё вникал, всё для меня делал. И однажды очень красиво сказал: любовь – это когда ранним утром идёшь по улице, а в кармане у тебя баночка с мочой любимой женщины, которую ты несёшь на анализ, испытывая тепло и нежность – и к этой баночке, и от неё.
Когда нам выдавали направление с большими красными буквами, то прессовали и Володю, говоря, что он обязан на меня повлиять. Так и сказали, прямо при мне: поймите же, ваша жена умрёт в родах от почечной недостаточности, а к нам придёт прокуратура, поэтому мы на вас сейчас и наседаем. Я рыдала в голос! Но они продолжали давить. А я продолжала рыдать – даже вернувшись домой.
Вот так «бережно» и «заботливо» обращалась (да и сейчас, чего уж там, зачастую обращается) отечественная медицина с хрупкой психикой беременной. И так-то страшно, и так-то впереди ад, а тебе заявляют – да ты сдохнешь в родах. То есть добавляют «оптимизма» как могут.
И то ли от рыданий, то ли от прессинга, то ли от страха я тем вечером решилась всё-таки ехать куда-то лечиться. Но наутро почувствовала, что в моём организме что-то стало происходить… Появилось ощущение: ехать никуда не надо, и всё тут.
Так выглядели первые схватки, хотя тогда я и не могла этого понять. А на фоне цистита, который представлялся мне похожим на ад родов, интенсивность ощущений выступала лёгким, практически не заслуживающим внимания фоном. Так, какое-то напряжение, вот когда мышцы напрягаются – нам же не больно? Вот и здесь, живот напрягался, да ну и что. И вообще, то ли цистит, то ли матка пульсирует, то ли в туалет хочется, то ли что-то ещё – неясно!
В итоге никуда я из-за того странного состояния не поехала. И когда поделилась с Володей, он предположил – может, это роды? Я говорю – да что ты, какие роды, сейчас февраль, а мне сказали, что роды в марте. И продолжала время от времени прислушиваться к своим ощущениям.
А в обед к нам завалились друзья и притащили нехитрой еды, в том числе селёдку. С селёдкой же у меня особые отношения. Много лет меня просили приходить в гости именно с ней, а не со сладостями. Я даже навострилась разделывать селёдку на филе так, что в нём не оставалось ни одной косточки – бери да ешь, наслаждаясь вкусом без вечного опасения подавиться косточкой. Попутно научилась правильно выбирать селёдку и мариновать под неё особый лук. Настоящая селёдочная королева!
Вот и тогда привычно занялась любимым делом – чисткой селёдки. Остальные дружно варили картошку. При том уровне жизни было так здорово, когда кто-то приходил с едой…
Однажды сестра подарила мне на Восьмое марта килограммовый кусок мороженой трески, и я запомнила это как значимое событие! Она никого из нас не застала и, не дождавшись, оставила подарок на кухне. Мы тогда жили на Арбате, в четырнадцатиметровой клетушке огромной коммуналки. При высоте потолков в четыре с половиной метра комната походила на стакан. Чёрная, страшная квартира с длинным коридором, опустившимися соседями-алкоголиками, безумными старыми бабушками и прочими прелестями совково-коммунального общежутия. И я так растрогалась, обнаружив на своём столе в общей кухне эту рыбу…
Стала я селёдку чистить и разделывать. Есть не хотелось, даже подташнивало немного, но вроде надо – гости же. Периодически отрывалась от своего занятия и замирала: живот прихватывало. Друзья, видя мои паузы, тоже поначалу интересовались, не рожаю ли я. Ответила так же: да какие роды, февраль на дворе! И народ, привыкший уже к моему циститу и вечным гримасам, внимания больше не обращал – беременный же человек, мало ли что. А так вроде не рожает, да и ладно.
Часам к пяти гости ушли, и я снова занялась хозяйством: полы протёрла, посуду помыла, прибралась. Меня продолжало прихватывать. Володя всё настойчивее спрашивал: точно ничего не происходит? не рожаешь? Через пару часов начинался последний прогон «Чудесного сплава» в постановке гениального гитисовского педагога Левертова (спектакль станет настоящей бомбой, много сезонов подряд собирая полный зал). И Володя, игравший там одну из главных ролей, взволнованно объяснял: «Я не могу просто так не явиться на генеральную репетицию, для этого может быть только две причины: или кто-то умер, или кто-то родился! Если рожаешь, меня поймут. Если нет – казнят, сожгут, а пепел развеют!» Я вновь и вновь повторяла – нет, рано. И старалась не зацикливаться на ощущениях, будучи уверенной, что до родов ещё минимум месяц.
Но старенькая соседка, наткнувшись на меня в коридоре и внимательно оглядев опытным взглядом, сказала: «Володь, да она ж рожает!» И вдруг стало ясно, что да. И мы поняли, что к домашним родам подготовиться не успели. И ни с кем договориться тоже… И что делать, непонятно! В голове крутились какие-то страшные истории, как в роддоме ставят клизму. Поэтому я решила сделать её дома – что дополнительно здорово всё ускорило.
Когда к нам приехала скорая, стало очевидно, что идут схватки и это роды. Кроме собственно схваток, я уже ничем не могла заниматься. Врачи скорой (которые не делают влагалищного осмотра) спросили только об одном: не хочется ли мне как будто в туалет по большому? Проанализировав очередную схватку, поняла – да, пожалуй, именно так.
Возник вопрос, куда ехать: в ближайший роддом или куда нам хочется. А нам хотелось в Выхино – ходили слухи, что там вроде как можно с мужем. Поэтому я ответила врачам, что ничего такого не чувствую и в туалет мне не хочется, а хочется в нормальный роддом. И вот мы по вечерним, заметённым февральскими снегопадами дорогам потащились через всю Москву, с Арбата в Выхино. Заняло это, правда, по тем малопробочным временам всего минут сорок – сколько бы вышло сейчас, даже подумать страшно.
В дороге я поняла, что больше ничего не соображаю, могу только переживать очередную сильную схватку. Способна была только изо всех сил прислушиваться к ощущениям, пропускать их через себя, интуитивно чуя, что сопротивление меня раздавит. По принципу «выживаю как могу»!
В Выхино нам не обрадовались: приехали не по прописке, да и обменная карта с красным «В РОДДОМ НЕ ПРИНИМАТЬ» всех изрядно напрягла. Очень ярко запомнилось, что самое сложное в приёмном отделении – не схватки, которые оказались вполне выносимыми, а вопросы, которые там задают. Ответить во время схватки, сколько тебе лет или где ты живёшь и какая у тебя группа крови, невероятно, запредельно сложно: мозг занят только переживаемыми ощущениями и не способен анализировать хоть какую-то внешнюю информацию, тем более требующую мало-мальски осмысленной реакции.
До сих пор удивляюсь, как в роддомах опрашивают рожающих, задавая вопросы типа даты первого шевеления плода или количества посещений женской консультации. И это пока ещё не было сотовых телефонов! Сейчас ко всему прочему и мобильный мужа спрашивают, заодно уточняя, по одному ли адресу вы с ним прописаны… А мне хочется спросить: да как вы можете? В роддоме же работаете! Неужели не понимаете, что женщину во время схватки нельзя ни о чём спрашивать?
Наконец доходит до осмотра: «О, голова вся тут». То есть мы приехали, когда головка ребёнка опустилась уже на тазовое дно и до родов оставалось всего ничего! Меня загрузили на каталку и повезли. Одну. В тот самый обещанный свекровью ад. На вопрос «А можно с мужем?» дали ёмкий и исчерпывающий ответ:
– Чего-о-о? С мужем?! На родах такого не бывает!
И тут Володя проявил чудеса невероятной сообразительности и актёрской реакции в виде мгновенной «подстройки под момент», выдав шикарную импровизацию: стал быстро-быстро говорить акушеркам, что я ненормальная, и справка имеется, и что давно под наблюдением, и что психиатр его предупредил – от родового стресса у жены может случиться неконтролируемый приступ! И что только он один знает, как справиться и как помочь…
Обалдевшие от ужаса акушерки мигом облачили его в халат и шапочку, лишь бы не остаться наедине с опасной сумасшедшей. Только меня переложили на родильный стол и в родильное отделение вбежал Володя, родился Женя. Мой сын, мой первый ребёнок. Девять вечера. С момента приезда в роддом прошло десять минут.
Но мне всё равно успели надрезать промежность, предполагая, что ребёнок может оказаться недоношенным. Живот выглядел совсем маленьким из-за моего образа жизни и питания. И в этой, и во всех последующих беременностях никто не верил, что я на большом сроке – этого почти не было видно. Когда я увольнялась на седьмом месяце второй беременности, никто не понял: как это девушка без каких-либо признаков живота уходит в декрет? Любая рубашка свободного покроя – и живот заметить невозможно. Ну и спасал всегда подкачанный, в тонусе пресс.
Когда родился ребёнок, нас очень сильно накрыло.
Меня – из-за естественных родов – гормональным взрывом. Вообще, в финале действительно, по-настоящему естественных родов им накрывает всех. Пока не настала эпоха тотального «лечения» родов, и женщины, пусть даже и мучаясь из-за неумения правильно проживать ощущения, тем не менее рожали естественно – хоть и сами орали, и на них орали. Но в момент рождения ребёнка приходил какой-то иной воздух, и само пространство становилось другим.
Я, начиная работать акушеркой, ещё застала в обычных роддомах эту новую энергию, образующуюся в момент естественного рождения человека. В этот миг в горле появлялся ком от восторга, и я думала: да когда же перестану наконец его чувствовать? Не перестала. И сейчас уже знаю: если человек приходит в мир так, как задумано природой, воздух всегда становится другим – наполненным той запредельной по силе энергией правильного, естественного рождения.
Володю тоже накрыло – он был невероятно счастлив. И я тоже. Но тогда просто испытывала зашкаливающие эмоции от заливавших меня гормонов, ещё ничего толком не поняв. Только вот очень замёрзла. В роддомах раньше не разрешали никаких халатиков, носков и прочего – только казённая тоненькая рубашка на голое тело, и всё. И ещё лёд на живот сразу после родов, и холодное металлическое судно под попу, чтобы стекала кровь – никаких одноразовых пелёнок и в помине не существовало.
И вдруг на меня кладут ребёнка, чтобы вместе с ним перевезти из родильной палаты в обычную. Кладут между голеней, в ямочку, чтобы свёрточек не скатился. А Женя не дотянул и до трёх килограммов, так что свёрточек выглядел совсем крошечным. Но пока мы ехали по больничным коридорам, он меня согрел! Удивлялась и не могла поверить, как такой маленький человечек, лежащий даже не на животе и не между бёдер, умудрился согреть меня – заледеневшую, дрожащую – всего за несколько минут… От ног волнами накатывало тепло, будто туда пристроили небольшую печурку.
А когда туго запелёнатого (так, что торчала только мордочка) Женю положили рядом, я отметила, как сын похож на деда, то есть на моего отца. Потом решила посмотреть: а какой он, мой сын? И стала его аккуратно распелёнывать – слегка, сверху вниз. Освободила от пелёнок крошечное плечико. И тут меня накрыло ещё раз, уже стократ сильнее.
Когда речь заходит о моменте знакомства с собственным сыном, всегда вспоминаю канонические фразы из «Мастера и Маргариты»: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» Было ощущение, что с неба на меня вылился какой-то огромный, космический ушат невероятных чувств, какого-то понимания, что вот это плечико, весь этот крошечный комочек – то, что я безумно, безмерно, бесконечно люблю. Что готова сейчас, сию же минуту, отдать жизнь за эти пятьдесят сантиметров маленького тельца. Что ради него готова куда-то – куда угодно – бежать. Что готова ради него всё что угодно делать. Вне всякой логики. Без каких-либо доводов и аргументов – что он тебе нравится внешне, или хорошо пахнет, или милый. Потому что это неважно. Совсем. И не найти слов, в полной мере эти чувства описывающих и выражающих.
В общем, я влюбилась, окончательно и бесповоротно. Наверное, все эти слова безнадёжно затасканы и давно превратились в полную банальщину – но становятся свежими и яркими именно в тот момент, когда их проживаешь. А когда не понимаешь, что они означают, когда этого не испытал, то и объяснять бесполезно. Кто-то очень верно сказал: «Как без любви объяснить любовь?» Действительно невозможно, всё будет плоским, розово-рюшечным. Рассказывая про это на курсах, всегда думаю – как бы не впасть в умилительно-слюнявый тон. И неизменно поражаюсь рассказам про послеродовые депрессии.
Когда мы – уже втроём – вернулись домой, то каждый день и я, и Володя по много раз подходили к детской кроватке. Смотрели, как Женя шевелит ручками, как вглядывается в окружающий мир, поднимает голову, и не могли наглядеться.
Когда у тебя желанные, любимые дети, слово «ненаглядный» наполняется истинным смыслом. Смотришь, смотришь и не можешь оторваться, не способен отвести глаз. Внутри рождается только одно: «Господи, как из меня, как из нас двоих получилась эта потрясающая новая жизнь? Настоящий, новый человек!»
А потом мы смотрели друг на друга, разводили руками и говорили: «Обалдеть! Это сделали мы!»
И всё это сделало меня такой, какая я сейчас.