Алька
Я волосы отрастил, и они у меня назад зачёсывались. Меня стали дёргать за волосы. Попом Толоконным Лбом звать, Мочалкой.
Я наголо постригся. Ещё хуже стало. «Лысый! – кричат. – Кочан капусты!» По голове часто гладят.
Сижу я со своей лысой головой на задней парте. Приходит к нам в класс новенький. Такой чёрненький, и глаза чёрные. Его со мной посадить хотели. Как раз я один сидел. А он не хочет.
– Это почему же, – спрашивает Мария Николаевна, – ты с ним сидеть не хочешь?
А он твёрдо так отвечает:
– Я с ним сидеть не буду.
– Это почему же? – спрашивает Мария Николаевна.
– Потому что он лысый.
Хотел я вскочить, дать ему за это.
Мария Николаевна говорит:
– Что за чушь! Он, во-первых, не лысый, а постриженный, а во-вторых, если бы даже он и был лысый…
Он твердит:
– Я с ним сидеть не буду.
– Почему же ты всё-таки с ним сидеть не хочешь? – спрашивает Мария Николаевна.
– А потому, – отвечает, – что я уже с лысым сидел, так меня с ним заодно дразнили, хотя я и не был лысый.
– Какая дикость! – удивилась Мария Николаевна.
В конце концов он всё же сел. Со мной не разговаривает. В мою сторону не смотрит. Я тоже на него не смотрю, но вижу, что он листок вынул и что-то рисует.
Вижу я – рисует он конницу, скачущую в атаку. До чего здорово у него получалось – ну как у настоящего художника! Как будто он сто лет учился. Никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так коней рисовал. Я сразу подумал, что мне так никогда не нарисовать, сколько бы я ни старался, но в то же время, если я как следует постараюсь, я не хуже нарисую.
Я хотел показать ему, как надо рисовать. А потом сделал вид, что не вижу. Он ведь не знает, что я лучше всех в классе рисую. Скажет, я подражаю. Скажет, я обезьяна какая-нибудь или там попугай.
Ничего. Потом он узнает, кто с ним рядом сидит! Потом он узнает, какие я стенгазеты рисовал! Какого я Шота Руставели нарисовал. Какого я лётчика Покрышкина нарисовал, трижды Героя Советского Союза!
Пусть, пусть рисует!
А потом думаю: он, наверное, вовсю сейчас воображает. Сидит и воображает, будто никого на свете лучше нету. Выходит, он будет здесь воображать, а я? Просто так буду сидеть?
Я вырвал листок из тетради. И стал рисовать танки, идущие в атаку.
Он сначала не заметил, что я тоже рисую, или он не хотел замечать, а потом заметил и рисовать перестал.
На мой рисунок глядит.
Я это сразу почувствовал. И вовсю рисую, на него никакого внимания не обращаю. Только локтем свой рисунок закрываю, чтобы он не видел.
Вдруг он говорит:
– А ну, покажи.
– Чего, чего? – говорю.
– Покажи, – говорит, – что ты там такое начирикал.
– Чего, чего? – говорю.
– Ас, ас! – говорит.
– Чего? – говорю.
– Осторожно! – говорит. – Ас, ас!
– Что это, – говорю, – ещё за ас, ас?
– Ра-ра! – говорит. – Ра-ра! Работай.
Вот нашёлся какой! Какие-то слова мне бормочет. Удивить, наверное, меня этими словами хочет. Что бы, думаю, ему такое ответить, чтобы он так со мной разговаривать перестал. В это время он мне говорит:
– Вот если тебя спросит кто-нибудь: «Ты не кр?» – ты что ответишь?
– Чего, чего? – говорю.
– Нужно ответить: «Я не кр!» Понятно?
Тут я разозлился и говорю ему:
– Крыса ты!
Я сам не знаю, почему его крысой обозвал. Просто ничего другого мне в голову не пришло.
Он поднимает руку и говорит Марии Николаевне:
– Он меня крысой обозвал!
Мария Николаевна говорит:
– Как тебе не стыдно, Стариков! К нам пришёл новенький, он, наверное, стесняется, а ты его крысой обозвал…
– Кто? – говорю. – Он стесняется?!
До чего меня зло взяло, вы не представляете!
– Если ты мне сейчас не ответишь, с какой скоростью летят навстречу друг другу самолёты, ты покинешь класс…
Я встаю.
– Какие самолёты? – спрашиваю.
Я, наверное, здорово моргал глазами, потому что Мария Николаевна вдруг сказала:
– Брось моргать! Ну-ка, брось моргать! Дурачка представлять!
Моргал-то я просто случайно. Но я ничего не ответил. И всё молчал. А про эти самолёты я вообще ничего не слышал.
– Ну? – говорит Мария Николаевна.
– Повторите, пожалуйста, про эти самолёты, – говорю.
– Выйди, будь добр, из класса, – говорит Мария Николаевна.
– Если бы вы повторили ещё раз… – говорю.
– Я не могу слушать твои речи, – говорит Мария Николаевна.
Я собираю книги. Ничего такого я не сделал. Если бы я, там, мяукнул, как в прошлый раз. А сейчас? Его ко мне посадили, а я виноват!
Я сижу на последней парте. Иду медленно к двери. Через весь класс.
– Страна залечивает раны после войны, – говорит вслед мне Мария Николаевна, – миллионы заняты созидательным трудом, миллионы трудятся, а один…
Я уже возле двери.
– Подожди, – говорит Мария Николаевна.
Я останавливаюсь.
– Подойди-ка сюда.
Я подхожу.
Она почему-то волнуется. Вот уже совсем непонятно. Ей-то чего волноваться? Меня из класса выгоняют, а она волнуется.
Я стараюсь больше не моргать.
– Тебе не стыдно? – говорит Мария Николаевна.
Она держит в руках ручку, наверное, мне двойку хочет поставить. А руки у неё сильно дрожат. Это, наверное, потому, что она очень старенькая. Говорят, у старых людей всегда руки дрожат от старости…
– Я к тебе хорошо отношусь, – говорит она, – и ты, Стариков, способный человек. А ведь ты мне на голову садишься… И потом, пожалуйста, не воображай. Ты можешь пропасть… как камень, брошенный в море. И не улыбайся. Пропадёшь или будешь босяком вместе со своими художествами. Если не будешь учиться… Люди, честно не относящиеся к своему труду, обычно плохо кончают…
Она не собирается мне ставить двойку.
– Стенгазету нарисуешь? – спрашивает меня Мария Николаевна.
– Нарисую, – говорю.
– Чтобы была на славу, – говорит она.
– Ладно, – говорю я.
– Разве ты для меня стенгазеты рисуешь? – говорит она.
Я иду на место. Сажусь рядом с новеньким.
– Ра-ра! – говорит он тихо. – Ра-ра! – Прямо в самое ухо мне говорит, представляете?
Я встаю.
– Я с ним сидеть не буду, – говорю я.
Мария Николаевна смотрит на меня и хмурится.
– Я с ним сидеть не хочу, – говорю.
– Выходите оба! – говорит Мария Николаевна. – Я не желаю слушать ваши речи!
Мы оба выходим.
Я с одной стороны. Он с другой. Я первый вышел в коридор, а он за мной.
Вдруг он говорит:
– Слушай, тут, наверное, разные завучи ходят… Пойдём в уборную.
– Я в уборную не хочу, – говорю.
– Самое безопасное место, – говорит. – Сиди себе в полной безопасности.
Я сначала совсем не хотел в уборную идти. А потом пошёл. И вправду, думаю, там, наверно, безопаснее.
Каждый в свою кабину сел. Сидим себе в полной безопасности. Здорово это он придумал!
Сидели, сидели, он мне постучал.
– Сидишь? – спрашивает.
– Сижу, – говорю.
– Как тебя звать? – спрашивает.
– Витька, – говорю.
– А я Алька, – говорит.
– Очень приятно, – говорю.
– Очень приятно, – говорит.
У нас с ним много общего оказалось. Масляными красками он, оказывается, так же как и я, никогда не писал. И рисовать его тоже никто не учил. Он сам всему научился. Он с самого детства на асфальте рисовал. Пойдёт с бабушкой в садик и рисует мелом на асфальте. Я стал вспоминать и вспомнил, что я раньше тоже рисовал на асфальте.
– Ты много на асфальте рисовал? – спросил он.
– Много, – сказал я.
– Хорошая школа, – сказал он.
– Какая школа? – не понял я.
– Художественная, – сказал он.
– Ага, – сказал я. Хотя всё равно не понял.
– На асфальте. На бумаге. На холсте, – сказал он.
– Ну да, – сказал я.
– Все истинные художники начинали рисовать на асфальте, – сказал он. – Так мне один художник сказал.
– Конечно, – сказал я. Хотя я никак не мог понять, почему они все начинали рисовать на асфальте.
Он опять постучал мне.
– Ты чего молчишь? – говорит.
Достаточно ли я рисовал на асфальте? Стану ли я истинным художником? Вот о чём думал я.
– Ты что, заснул? – спросил он.
– А ты много рисовал на асфальте? – спросил я.
– Как помню себя, – сказал он.
– Я когда-нибудь нарисую громадную картину, – сказал я, – до потолка… у меня была рама… громадная рама… мама её в печке сожгла. Жалко мне эту раму…
– Если быть художником, – сказал он, – только великим. Мне один художник сказал, что не великим художником быть не стоит.
– Бей пять, – сказал я.
– Потом, – сказал он.
– Конечно, – сказал я.
– Звонка что-то нет, – сказал он. – Долго мы здесь сидим. Мне по чувству кажется – звонок должен быть.
– Наверное, ещё рано… – сказал я.
– Пойди-ка ты на разведку, – сказал он.
– На какую разведку? – спросил я.
– Был звонок или нет, – сказал он.
– А ты? – спросил я.
– А я посижу.
– Хитрый ты.
– А ты трус.
– Я не трус, – сказал я.
Я вышел из кабинки. Просунул голову в коридор и увидел директора. Он поманил меня пальцем.
– Разве ещё звонка не было? – спросил я растерянно.
– Иди, иди сюда, – сказал он.
На другой день мою маму вызвали в школу.
